Текст книги "Из джунглей (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

   Всё это похоже на участие доброго божества – но какое божество может явить свою силу тут, во владениях Хагимы? Разве есть кто-нибудь сильнее её?

   Тадзид, думает Аши, и болезненная дремота развеивается. Есть то, что сильнее Матери Смерти, понимает он. Это вечно живые джунгли, зелёная сила жизни. Аши подходит к окну и, опираясь на здоровое колено, перелезает через подоконник, увитый лианами.

   Аши спускается по плющу, кусая губы, но воздух свободы и запах джунглей, гнилой, пьяный и терпкий, кружит ему голову и облегчает боль. До земли остаётся совсем чуть-чуть – и тут ему помогают чьи-то горячие гибкие руки. Аши опирается на плечо, жаркое, как полуденный зной. Он встаёт на брусчатку двора, взломанную побегами, оборачивается – и видит золотые змеиные глаза.

   – Чонгра! – шепчет Аши сипло.

   Чонгра протягивает высушенную тыкву, в которой – вода. Вода! Аши хватает тыкву двумя руками и жадно пьёт. Вода течёт по подбородку, по груди, вода течёт внутрь – и жизнь вместе с ней.

   Аши отрывается от тыквы.

   – Чонгра, благодати тебе!

   – Нам надо уходить, – говорит Чонгра. – Бежать в джунгли. Сила Тадзида не так велика, как когда-то. Он стар и болен. Он сделал всё, что мог.

   Чонгра тянет Аши за собой – и он идёт за ней. Двор в одночасье покрыли заросли. Статуя Мхонги, расколотая побегами, валяется рядом с пьедесталом. Удушенный стражник распят побегами на воротах. Аши хромает и задыхается.

   – Торопись, Аши, – говорит Чонгра нежно, как милая подруга, как сестра. Обнимает его, даёт опереться на себя: кажется хрупкой на вид, но это – обманная хрупкость полированной бронзы. Аши всем телом ощущает её упругую силу – силу змеи, силу лианы. От её волос – зелёных спутанных побегов – тянет запахом джунглей. – Мы должны успеть уйти далеко, пока светит луна и пока у Тадзида есть силы.

   – Тадзид помогает мне ради тебя? – спрашивает Аши, изо всех сил стараясь не хромать.

   – Ради меня, – кивает Чонгра. – Ради тебя. Ради себя. Ради мотылька. Ради силы джунглей. Помнишь, я сказала, что ты щедро одарил меня на прощанье? Ты дал мне надежду.

   – Я не понимаю, – признаётся Аши.

   – Это не важно, – говорит Чонгра. – Торопись, Аши. Хагима спит зелёным сном, а вместе с ней – её рабы, но скоро все они проснутся.

   Аши останавливается на проезжей дороге. Джунгли уже рядом.

   – Я бегу с тобой, – говорит он, – а что будет с моими женщинами? А если Хагима решит мстить им? Если правитель пошлёт в мою деревню солдат? Я не прощу себе, если мать и сестрёнки погибнут из-за меня.

   Чонгра обнимает его, как человеческая девушка. Аши горько-сладко, восторг приглушает боль.

   – Доверься мне, – говорит она. – Доверься Тадзиду. Ты можешь очень много, ты можешь победить самые поганые чары, если не лгал мотылёк. Доверься мне.

   Аши чуть касается губами кожи у Чонгры на виске. Её кожа – как тёплый атлас. Хочется целовать ещё. Некогда.

   – А кто такой мотылёк? – спрашивает Аши. – Это чьё-то новое воплощение?

   – Да, – говорит Чонгра. – Санрата, несчастного парня, чью душу погубил его отец, принёс в жертву, сделал его рабом Хагимы, чтобы самому наслаждаться человеческим существованием дольше, чем отпущено судьбой. Санрата, вампира, которого ты освободил. Он вернётся в человеческую плоть после того, как проживёт столько мотыльковых жизней, сколько людей убил, выполняя приказы Хозяйки Смерти. Но ему могло быть и хуже, гораздо хуже. Не говоря уж о том, как нестерпимо ужасно ему уже было.

   Аши смотрит на мотылька, порхающего у его лица. Протягивает руку – и мотылёк касается её лапками.

   – Благодати тебе, Санрат, – говорит Аши.

   Мотылёк спархивает с руки. Мгновение Аши видит его трепещущую тень на фоне луны – потом мотылёк исчезает во тьме.

   Аши, хромая, идёт через дорогу, по колено в тумане. Джунгли стоят перед ним тёмной стеной. Их бессонная жизнь дышит, шелестит, стонет, хихикает... Безумие – идти в джунгли ночью.

   Аши смотрит на Чонгру. Её золотые глаза сияют в лунном свете. Она улыбается и кивает, протягивает Аши тесак. Аши чувствует тепло её пальцев на отполированной прикосновениями рукояти. И входит в джунгли, полные мрака.

   Заросли сразу скрывают луну. Влажное душное дыхание джунглей поднимается от земли, плывёт между стволами, оседает на лице Аши, на ладонях, моментально пропитывает его грязную окровавленную одежду. Аши очень тяжело идти – заросли путаются в ногах, в темноте не видно, куда ступить. Колено разламывает тянущая горячая боль.

   – Чонгра, – говорит Аши, пытаясь отдышаться, – я ничего не вижу.

   Зато Чонгра, судя по всему, видит в темноте, как кошка. Её змеиные глаза сияют бледным лунным светом. Она смеётся.

   – Человек из мира людей... Ты оставил дома тот зелёный камень, что я дала тебе? Его отобрали рабы Смерти?

   – Я оставил, – говорит Аши. – Но чем бы он помог?

   Чонгра снова смеётся и поднимает к лицу Аши свою хрупкую птичью руку. Изумруды на тонких пальцах вдруг наливаются бледным туманным мерцанием. Оно становится всё ярче, разгорается, как факел, как пламя костра. Аши уже видит замершие ветви, переплетение лиан, заросли под ногами – и сонм ночных бабочек слетается к руке Чонгры с шёлковым шелестом крыльев.

   – Так тебе виднее? – спрашивает Чонгра.

   – Бабочки застят свет, – улыбается Аши. Ему виднее. Ему легче. – Санрат – среди них?

   – Нет, – говорит Чонгра. – Но все они – человечьи души. Пойдём, Аши. Нам надо торопиться.

   Аши идёт. Рубит заросли и пробирается вперёд за Чонгрой, которая скользит между стволов легко, будто её держит туман. Нетопыри взлетают из кустарника; Аши останавливается.

   – Они не тронут того, кто в пути, – говорит Чонгра. – Иди, Тадзид хранит тебя.

   Светляки чертят мрак, как крохотные горящие угольки, несомые кем-то по чёрному воздуху. Гнилые останки то здесь, то там, мерцают своим, незаёмным светом – мертвенно-зеленоватым. Кто-то сонно стонет из переплетения ветвей над головой, шарахается потревоженная обезьяна.

   Два пристальных глаза с зелёной светящейся мглой в зрачках вдруг загораются в непроглядной чаще, шагах в десяти от Аши. Он видит в этих глазах ту же расчётливую холодную злобу, как и в глазах жреца.

   Аши замирает на месте.

   – Чонгра, – шепчет он, – это – чёрный тигр-людоед. Он следит за нами.

   Чонгра смеётся. Срывает с кустарника бутон – шарик стиснутых лепестков. Бросает его прямо в горящие глаза:

   – Брысь, уходи, кот!

   Шарик легко стукается в глыбу мрака. Глаза моргают и бесшумно пропадают в темноте.

   Аши свистит.

   – Он ушёл... ничего себе!

   – Тадзид не позволит жителям джунглей причинить тебе вред, – говорит Чонгра. – Он надеется на тебя всем сердцем.

   – Послушай, – говорит Аши, – кто такой Тадзид, всё же?

   – Дхангу, – говорит Чонгра. – Был богом дхангу и ещё будет богом дхангу. Отец дхангу. Разум джунглей. Вот кто такой Тадзид.

   Заслушавшись, Аши забывает про ногу и спотыкается. Боль снова протыкает его ногу длинным кинжалом. Аши трёт колено, а туман поднимается от сырой подстилки джунглей, как холодная мутная вода.

   – Тебе очень больно? – спрашивает Чонгра. – Аши, как жаль, что в этих местах, рядом с дворцом Хозяйки Смерти, рядом с большим болотом, не растут листья жизни дхангу.

   – Мне больно, – сознаётся Аши. – Мне очень тяжело идти. Позволь мне присесть хоть на несколько мгновений.

   Чонгра кивает. Аши оглядывается вокруг и видит лежащий на мху ствол дерева. Оно упало недавно, но плесень, лишайники и вьюнок уже заползли на него.

   – Садись сюда, – говорит Чонгра. – Можешь сидеть, пока луна не сдвинется на два пальца.

   Аши тяжело садится и тут же проваливается в полусон. В его голове мелькает каземат башни, отмеченный жрец, ослепительный солнечный день в деревне... "Эй, Аши!" – окликает его кто-то из солнечных пятен. Аши оборачивается, медленно, как будто воздух загустел. Перед ним – громадный краснолицый мужчина, в чёрном и зелёном, бородатый. На его голове – старая соломенная шляпа.

   В руках краснолицый мнёт сочные листья с пурпурными жилками. Зелёный и тёмно-красный сок течёт по толстым красным пальцам.

   "Аши, – говорит краснолицый, – я пришёл сказать тебе спасибо за шляпу. Ни людей, ни богов не назовёшь милосердными, но некоторые из них бывают благодарны. Покажи мне колено".

   Второй Аши, Аши из сна, задирает штанину. Краснолицый усмехается, накладывает измятые листья, истекающие соком на распухшую ногу Аши.

   "Мне не напекло голову, – говорит он, и Аши из сна не может взять в толк, о чём идёт речь. – Это была отличная жертва. Я её принял".

   И тут Чонгра трясёт Аши за плечо. Он просыпается. Трёт глаза.

   – Я задремал...

   – Нам надо идти, – говорит Чонгра. – Скоро слуги Хозяйки Смерти очнутся от сна. Вставай.

   Аши готовится ощутить, как боль проткнёт ногу ржавым гвоздём – и рывком встаёт. Но нога не откликается резкой болью, колено словно онемело, скорее, ноет, чем режет. Аши задирает штанину наяву. Опухоль начала спадать.

   Чонгра удивлённо смотрит на него.

   – Это милость Лалая, – говорит Аши потрясённо. – Он приснился мне и во сне приложил к моему колену те самые листья, которыми ты исцеляла себя. Он, благодати ему, одарил меня за такую малость... люди жертвуют ему целых буйволов и золотые монеты, а меня он одарил исцелением за старую шляпу... Лалай – такой странный бог...

   Чонгра улыбается.

   – Боги выбирают, кого награждать. И за что. Ты можешь идти за мной?

   Аши может. Он глубоко вздыхает – и запах джунглей вливается в него, запах фруктов, падали, ночных цветов, зверья, зелени, сырой земли, мокрого дерева, плесени – запах живого мира. Аши чувствует себя живым. Он улыбается.

   Аши прорубает тесаком дорогу сквозь заросли. Чонгра просачивается между ветвями, скользит, как змея – и Аши видит в сиянии зелёных камней на её руке, как джунгли расступаются перед ними. Луна выскальзывает из-за полога листвы, и её свет масляно блестит на мокрой ряске.

   Болото.

   Оно лежит среди зарослей, уходит вдаль, как река, неподвижное, бледно-зелёное. Мёртвые скрюченные деревья торчат из него, как почерневшие и иссохшие руки утонувших демонов. Внутри болота что-то бурлит, постанывает, хрюкает.

   Чонгра ведёт Аши по берегу. Потом берег становится вязким. Тогда Чонгра говорит:

   – Ты должен наступать в мои следы, Аши. Здесь мы забудем о погоне – потому что каждый смертный, не сопровождаемый жителем джунглей, ляжет на дно этой трясины. Никто не пойдёт сюда за нами.

   – Я тоже не выйду оттуда, – говорит Аши. – Ты легка, как мотылёк, а я тяжёл, у меня земная человеческая плоть. Я ступлю в твой след и уйду на дно.

   – Поверь мне, наконец, – говорит Чонгра и обнимает Аши. – Поверь мне до конца. Ты нужен.

   Аши гладит её спину, чувствуя чешуйки сквозь шёлк платья. Кивает. Нехотя разжимает руки. Ступает на кочку вслед за Чонгрой. Болото вздыхает под его весом, как громадный влажный зверь, лопаются пузыри, пахнет густой гнилью. Кочка выдерживает.

   Чонгра парит над болотом, как светлячок. Аши идёт за ней. Ощущает ногами зыбкость колышущейся массы, мёртвую, вязкую, ожидающую бездну. Аши чувствует страх и странную весёлую лёгкость, будто его тело потеряло часть веса. Мошкара кружится, привлечённая светом, но не пытается выпить крови Аши.

   Чонгра и Аши переходят трясину по каким-то лишь одной дхангу заметным приметам, проходят по шёлковой нити над пропастью смерти. Аши вдруг чувствует под ногой надёжную твёрдость корней и живой земли. Аши вздыхает облегчённо – и слышит звуки медных труб где-то в тёмном далеке, в той стороне, откуда они пришли.

   – Что это? – удивляется он.

   – Рабы Хозяйки Смерти ищут тебя, – говорит Чонгра, испуганно поднимая брови – и хохочет.

   Аши вздыхает и улыбается. Вспоминает о колене: колено болит заметной тянущей болью, но сгибается: напряжение перехода через болото почти не повредило ноге Аши.

   – Слишком много чудес и богов вокруг, – говорит Аши растерянно. – Зачем? Почему? Я же просто парень из деревни! Зачем я Тадзиду? Зачем я Хагиме? Зачем жизнь и смерть тянут меня за руки в разные стороны? Я не понимаю, Чонгра.

   Чонгра гладит его по щеке птичьей лапой в ореоле зелёного света. Аши щурится.

   – Аши, – говорит Чонгра, – ты можешь менять мир, касаясь своей поющей меди. Ты отчеканишь новый путь для равнодушной судьбы. Художники – отмечены особо.

   Аши смеётся.

   – Чонгра, – говорит он сквозь смех, – ты шутишь! Я украшаю медные кувшины цветочками и птичками! Я – художник с базара! И на любом базаре любое божество найдёт ещё десяток тех, кто чеканит медь, тех, кто рисует на стекле, тех, кто лепит из глины, режет по дереву или кости! Есть те, кто тянет золото и шлифует самоцветы, те, кто расписывает фарфоровых богов! Что такое – я?! Райские птички...

   – Да, не умён! – хихикает Чонгра, а вдали трубят медные трубы и слон трубит, выведенный спросонок в спящие джунгли. И Аши кажется, что он слышит далёкие крики, выстрелы и ржание лошадей.

   – Нас ищут, – говорит Аши тревожно, но тут же понимает, что тревожиться нечего. Их защищает болото.

   – Нам надо идти дальше, – говорит Чонгра. – Тебе надо спешить навстречу новой судьбе.

   Аши смеётся и вдруг зевает.

   – Мне хочется спать, Чонгра. Я так устал... и... – Аши не умеет сказать, что чувствует. Не умеет описать, как ледяная когтистая длань отпустила сердце – и всё тело расслабилось в странной истоме. Видимо, это – осознание того, что Аши будет продолжать жить. Что смертельная опасность пока миновала.

   – Ты отдохнёшь в тайном городе, – говорит Чонгра. – Соберись с силами. Мы миновали болото, уже недалеко.

   Аши кивает согласно и зевает снова.

   Это не так близко, как уверяет Чонгра.

   Ночь валится с небес в чащу джунглей, её темнота стекает с небосвода, сперва сереющего, после – белёсого. Темнота расползается по закоулкам, прячется между корнями, уходит в заросли. Зато туман становится так густ, что Аши и Чонгра плывут в нём, как в молочной реке. Сырой озноб пробирает до костей. Утренняя изморось ложится на одежду, на волосы.

   Аши кажется, что его можно выжать, как мокрую тряпку. Его слегка потряхивает от сырости, прохлады и усталости. Он хромает и подволакивает ногу. Джунгли утонули в тумане. Аши видит лишь мутные тёмные тени, то движущиеся, то неподвижные.

   Перед самым рассветом джунгли тихи. Они ждут первых солнечных лучей, затаив дыхание. Но как только солнце золотит вершины деревьев, разноголосый птичий хор встречает его щебетанием, пересвистами, трелями, воплями и хохотом. С визгом несутся мартышки. Пронзительно кричит попугай. Павианы, рассевшись на толстых ветвях, вопят и ухают, обернувшись к солнцу – импровизируют свою собственную солнечную молитву Шогдару Вечно Сияющему. Пятнистые олени, прядая ушами, чутко оглядываясь, выходят из тумана. Они смотрят на Аши своими громадными влажными очами, напрягаются, вытягиваясь в струнку, но не убегают прочь.

   Аши проходит мимо оленей, шагах в десяти. Олени провожают его взглядами.

   От взглядов оленей Аши хочется улыбаться.

   – Мы пришли, – говорит Чонгра.

   Аши оглядывается вокруг.

   Джунгли расступились, но не слишком. Порыв ветра несёт туман прочь – и Аши видит поглощённый джунглями и окутанный струями тумана город.

   Аши понимает, что за тёмная громада вырастает у них с Чонгрой на пути. Это каменный дракон.

   Огромная глыба тёмно-зелёной яшмы, из которой вырублен дракон, растрескалась от времени и вечных качелей между сыростью и засухой. Мох и вездесущие вьюнки поднялись до самой головы дракона, тонкая лиана обвивает его ухмыляющуюся морду, спускается с нижней челюсти, как закрученные зелёные усы. Слепые каменные глаза дракона устремлены вперёд, туда, где когда-то располагался великолепный дворец.

   Он и сейчас великолепен. Дворец правителя кажется Аши лачугой по сравнению с этим колоссальным зданием, покрытым барельефами, поддерживаемым статуями богов и чудовищ. Крыша в три яруса кое-где обвалилась, и потрескавшиеся тёмные великаны с трудом удерживают свод. Всё обвито множеством видов вьюнка, клематисов и страстоцвета. Кипенно-белые цветы свисают с головы танцующей Чритаки; целая гирлянда цветов украшает её обнажённую грудь. Из каменных тел растёт мох и трава. Там, где с тяжестью кровли не справляются боги и демоны, её поддерживают деревья, проросшие сквозь нефритовые ступени.

   Деревья повсюду. Каскады корней спускаются с каменных кровель, как одеревеневшие потоки воды. Деревья взломали мостовую, проросли насквозь каменные плиты. На дворцовых службах больше нет крыш – и деревья растут в господских покоях, ветки перевешиваются через стены.

   Город растворён в джунглях. Мраморная чаша фонтана занята хищными растениями: раскрыты одни зелёные пасти, захлопнуты другие – торчат ножки и крылышки насекомых. В кумирне поселились обезьяны; на коленях Мхонги с отколотым лицом, замшелой и потрескавшейся, мартышка кормит мартышонка, как женщина – младенца, грудью. Сумрак руин обитаем – но не людьми; Аши жутко думать о неведомых существах, вздыхающих и постанывающих откуда-то снизу, из тёмных проломов в плитах покрытия.

   И дхангу появляются из тумана, бесшумные и безмолвные, одетые в зелёные шелка и украшенные золотом. Появляются мужчины и женщины – твари из джунглей, с цветущими побегами вместо волос, с прядями повилики и вьюнка, спускающимися на острые плечи. Они не подходят близко. Провожают Аши и Чонгру странными взглядами золотых глаз, как олени.

   Их много, может – десятки. Аши видит, как из зарослей выскальзывает дитя-дхангу. Не то, что дитя человека – плывучая гибкая грация отличается от движений человеческого детёныша, как движения котёнка от движений щенка. Золотые глаза маленького дхангу – громадны. Он подходит робко, протягивает Аши молочно-белый и пьяно благоухающий цветок. Аши гладит дитя по щеке, втыкает цветок в волосы.

   Аши неловко, но не страшно.

   – Отчего они встречают меня, словно я сын правителя? – тихо, смущённо спрашивает он Чонгру.

   – Они встречают тебя, как целителя, – говорит Чонгра. – Они надеются, что ты вылечишь Тадзида.

   Аши останавливается.

   – Ты шутишь, – говорит он, качая головой. – Вы все, существа с других ступеней бытия, смеётесь надо мной. Божества играют мной, как дети – пёстрым стеклянным шариком. Как я могу лечить бога, отца дхангу, если я не способен утишить боль в собственной разбитой ноге? Я не умею лечить даже обычных людей!

   – Ты всё поймёшь, – говорит Чонгра. – Ты ведь не боишься джунглей?

   Нет, Аши не боится. И он идёт за Чонгрой вглубь мёртвого города, думая, что слова-то неверные, город – живой, только уже не принадлежит людям. Город полон чуждой для человека жизни. От его прежних обитателей не осталось даже костной пыли, но новые – благоденствуют. Человеку тяжело видеть, как шустрая колючая крыса грызёт орех, сидя на опрокинутом алтаре, но крыса не понимает, ей всё равно, ей удобно и вкусно...

   Аши думает, что Чонгра ведёт его в храм. Так и есть. Но не в тот, который обитаем только тенями умирающих божеств, сумраком, мокрицами, сверчками и крысами. Аши видит Храм Тадзида – и поражается так, что ноет сердце.

   Храм стоит на холме. Корни, выступая из заросшей мхом почвы, подставляют себя под ноги, как ступени. Стволы деревьев, сплетаясь и ветвясь, образуют стены храма, сквозные – с чистым солнцем, падающим золотыми остриями сквозь просветы в листве. И всё пространство между древесных стволов, увитое лианами, в нежных цветах, спрятавшихся в полутень от зноя джунглей, в шелесте и шёпоте веток – наполнено чем-то особым, невидимым, как запах, но ощущаемым, как запах, холод, жара или туман, всем телом. Волоски встают дыбом на руках Аши. По его спине от затылка скатывается волна озноба.

   – Войдём, – говорит Чонгра.

   Аши входит под шелестящую сень. В храме прохладно и свежо. Неслышная музыка наполняет Аши до дна души – и ночная усталость стекает с него, как вода. Солнечные лучи тёплыми пальцами скользят по его лицу. Дхангу остаются снаружи, только Чонгра сопровождает Аши внутрь, смотрит настороженно, золотые глаза печальны.

   – А где Тадзид? – спрашивает Аши шёпотом. Говорить здесь громко у него не хватает духу.

   – Он не встаёт, – скорбно говорит Чонгра. – Он очень болен. Ты подойдёшь к нему – не бойся того, что увидишь.

   Аши идёт. Густой занавес из тонких зелёных нитей, похожих на побеги камнеломки, в мелких розетках и крохотных цветах, делит храм надвое. Аши отодвигает эту живую завесу.

   И видит нечто вроде трона, образованного корнями величественнейшего дерева. Корни бережно, как руки матери, держат распластанное на них тело дхангу, одетого в зелёную рубаху. Дхангу с трудом приподнимает голову, чтобы встретиться с Аши взглядом золотых страдающих глаз. Засохшие побеги повилики на голове дхангу – вот-вот рассыплются в сенную труху.

   И Аши содрогается.

   Настоящее золото, сияющее золото, вросло в тело дхангу, разъедает его, как проказа. Щека Тадзида, скула, подбородок – как неровная поверхность золотого самородка, в буграх и впадинах. Золото наполовину сомкнуло его губы. Кожа в тех местах, где золото врезается в неё, растрескалась и кровоточит.

   А золото, как злокачественная опухоль, сползает на шею Тадзида, уходит под рубаху. Аши смотрит на его руки: одна – сухая птичья лапа дхангу, другая – грубое изваяние из золота. Голое колено левой ноги – тяжёлый ком золота, уродливый, как болезненный нарост на старом дереве. Золотые нити врезаются в плоть. Капли тёмной крови сочатся по голени.

   – Что это?! – шепчет Аши в ужасе. – Вы ведь так любите золото...

   Чонгра качает головой.

   – Разве это наше золото? Аши, разве ты не понял: наше золото – сгущённое солнце, наши изумруды – свет светляков, собранный в пригоршню, наш шёлк – зелень листьев из джунглей. Разве ты не видишь разницы? Эта чума – проклятие Хагимы. Золото, которым платили за убийства, золото, которым оплачивали насилие, золото, которого стоила кровь – вот что это такое. Это вы, люди, помогли Хагиме и дали ей силу против нашей, – говорит Чонгра с упрёком. – Это вы давали золото за убийства. Это вы убивали за золото. Убийство, борьба – часть жизни, хищники охотятся, вьюнок ползёт вверх по стволу, росянка ловит насекомых, буйволы убивают траву. Но зачем, зачем вы убиваете за золото?

   Аши не знает, как объяснить. Его сердце болит от сочувствия и тоски. Аши садится рядом с троном или ложем Тадзида, осторожно касается его живой руки. Рука Тадзида лихорадочно горяча. А от прикосновения к божеству джунглей на душу Аши обваливается ливень воспоминаний.

   Потрескавшаяся пыльная стеклянная картинка: Тадзид во славе, цветущий дух джунглей. Непобедимые джунгли, враждебные людям. Лианы, ломающие решётку в каземате. Бутон, ударившийся о морду чёрного тигра. Вампир, скользящий по ночной деревне. Сонм бабочек вокруг руки Чонгры. Стадо слонов, несущееся, вытаптывая посевы. Нашествие мышей. Трупы в канавах. Улыбающаяся Хагима...

   – Я ничего не понимаю, – говорит Аши. – Я не понимаю, кто прав, кто виноват в этой войне. Мы для джунглей – часть самих джунглей, да? Не больше и не меньше? Или как?

   Живая скула Тадзида дёргается, но из-за золота на губах он не может ничего сказать. Говорит Чонгра.

   – Нет, – говорит она. – Вы уже не часть джунглей. Вы – огонь и железо. Но народ джунглей всё понимает: жизнь – вечное сражение. Мы понимаем смысл этой войны, мы и убийства понимаем, потому что живое часто убивает, чтобы выжить. Мы не понимаем одного: почему – себе подобных и за золото? Это – гнусные чары Хагимы? Почему большинство из вас стоит поманить золотом – и вы пойдёте умирать или убивать? Как золото гасит ваш разум?

   – Ты же знаешь, – говорит Аши. – Человек надеется купить на золото хорошую жизнь для своих близких.

   – Тебе нужно было купить хорошую жизнь, – кивает Чонгра. – Твоя жизнь и жизнь твоих близких была очень тяжела. Тебе нужно было моё золото, ты ненавидел меня, тварь из джунглей. Но ты меня не убил. А люди, которые живут хорошо, у которых большие дома, много еды, великолепные одежды, юные и красивые женщины – убивают за золото своих близких. Почему? Почему?

   В влажных страдающих глазах Тадзида – тот же вопрос.

   Аши хватается за голову.

   – Не знаю, – говорит он в тоске, закапываясь пальцами в волосы. – Не мучайте меня. Я не божество, я не понимаю других людей, я и себя-то не очень понимаю. Лучше скажите... скажи мне, Чонгра, что я могу сделать, чтобы облегчить его боль? Я обязан Тадзиду – и вам всем. Я знаю, что он – сила джунглей, что вы – враги нам... или соперники, по крайней мере... что желание Тадзида превратит вспаханные поля в джунгли, мою деревню в джунгли... Но мне почему-то кажется, что ему нельзя болеть, нельзя умирать. Без него будет что-то хуже.

   – Без него будет власть Хагимы, – говорит Чонгра. – Ты ведь понимаешь смертепоклонников? Жаль, что ты не видел город Хагимагдаш. Но ты ведь слышал о нём? Всё, что говорят – правда. Джунгли далеко, людям нет нужды сражаться с ними – они грызутся за скудный кусок между собой. Они, эти люди из города, всегда голодны, даже когда у них есть еда, и ненавидят друг друга, потому что им кажется – у другого кусок жирнее. Трупы в канавах и золото, которым оплачивают смерти. Это может быть везде. И пойми: желание Тадзида превратит вспаханные поля в джунгли, но и ростки проса и пшеницы поднимаются на полях из сердца Тадзида...

   Аши выдыхает.

   – Что мне делать? – спрашивает он спокойнее.

   Чонгра берёт с корня, свёрнутого спиралью в поставец, холщовую сумку. Аши вдруг узнаёт эту сумку и тянет руку. Чонгра отдаёт ему его собственные инструменты: молоточки, долотца, формы для обработки меди...

   Под сумкой лежит несколько листов меди, приготовленных для чеканки. Аши гладит их пальцами и вдруг, вещим разумом Тадзида, понимает: это медь Хагимы. Из этой меди он должен был сделать ей чаши для крови. Какая юркая тварь из народа джунглей пробралась в храм Хагимы и украла эти листы – он не знает, да ему и всё равно.

   Аши понимает: это будут чаши для чистой воды джунглей. И ещё это будет лицо Тадзида – настоящее его лицо, не изуродованное смертным золотом – на меди, которая не выцветет и не потрескается.

   – Наверное, мне нельзя делать это здесь, – говорит Аши. – Тадзид болен. Звон меди будет мучить его, мешать ему задремать.

   Из глаз Тадзида вдруг уходит страдание. Он чуть улыбается уголком рта, не тронутым золотом – и на здоровой щеке появляется ямочка, как у покойного отца Аши.

   И душу Аши захлёстывает сострадание и любовь. А Чонгра говорит:

   – Пение твоей меди, Аши, вылечит, а не ранит. Ты будешь делать здесь всё, что тебе подскажет твоё чутьё и твоё ремесло. Тадзид не может сказать, я не знаю – а ты, похоже, уже понял.

   – Я понял, – говорит Аши. Его душа полна солнечным светом.

IV

   Аши стоит в зарослях, на самой кромке джунглей, и смотрит на вспаханные поля.

   Ему как-то не по себе.

   Широкая полоса выжженной земли отделяет заросли от мира людей. Кто-то применил крутые меры – огонь. Это безумие могло кончиться большой бедой. Зачем они попытались сжечь джунгли у самой деревни?

   Поля на удивление зелены, будто роса напоила их вдоволь. Дыхание Тадзида... Вряд ли жители деревни думают об этом. Аши издали смотрит на крохотные фигурки сельчан.

   Целую луну у Аши болела душа за четырёх женщин, оставшихся в деревне. Хотелось бежать и узнать. Теперь – вот она, крыша хижины, принадлежащей семье Аши, виднеется из-за других крыш. Что держит Аши на месте?

   Страх? Тоска?

   То, что Аши уже не совсем принадлежит деревне?

   Может быть, дело в том, что жена его – в джунглях? Лунные ночи, шелестящие листья, жаркое гибкое тело – чешуя под пальцами, как горячий полированный сердолик, кожа, как влажный шёлк. От волос... от побегов повилики пахнет влажной зеленью и мёдом... Золотые змеиные глаза мерцают во мраке. Истинная возлюбленная. Прикосновения птичьих лап – не девичьих пальцев...

   Может ли дхангу – дикая тварь из джунглей – выносить и родить человечье дитя? Или ребёнок Аши будет таким же, как его мать: спина в чешуе, цветущие волосы, змеиные глаза – зрачки щёлками, птичьи лапки вместо рук?

   Аши вспоминает, как Чонгра пришла впервые, ночью, нагая, и как совершенна была её девичья грудь в зелёном лунном сиянии, и как нежны были её губы, и каким откровением были прикосновения. "Скажи, Чонгра, – говорит Аши между поцелуями, – ты ведь пришла ко мне не из благодарности? Я ещё помню, как ты сказала там, в овраге..." "То, что я сказала в овраге – осталось в овраге, – смеётся Чонгра. – Я пришла к своему возлюбленному, человеку, который на равных с богами!" И Аши понимает, что уже так давно и так сильно любит, что даже не удивлён.

   Её, тварь из джунглей. Зелёную силу страсти и нежности.

   Какая разница, какими будут их дети! Чонгра – любима, и её дети будут любимы. Если когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь Аши и Чонгра смогут жить вместе...

   Аши не может привести жену в дом своей матери.

   Отец Чонгры, Тадзид, божество джунглей, давно их благословил, но что Аши делать в джунглях? После того, как закончен сияющий лик Тадзида на звонкой меди, как мёртвое золото стекло с его тела вместе с живой водой джунглей из медных чаш, после того, как мёртвое золото ушло в землю – что Аши делать в заброшенном городе? Ничего-то Аши не умеет... ни сгущать солнечный свет, ни собирать в пригоршни свет светлячков, ни вдыхать жизнь в семена, ни заставлять деревья ветвиться...

   А то, что умеет Аши – зачем оно в джунглях?

   Если странная его сила, делающая медь сильнее золота, и та – человечья?

   Человек должен работать, если в нём есть хоть какой-то смысл. А если ему говорят, что ремесло его – чудотворство, то он должен творить чудеса. А для Аши любая работа – в мире людей.

   И мать. И сестрёнки.

   "С ними всё хорошо", – говорит Тадзид. Аши поверил бы, но слышит в его голосе печаль, видит в золотых глазах – сомнение. Отец джунглей не умеет лгать – прям, как его джунгли, честен, щедр и жесток так же.

   И на вопрос, на попытку уточнить – не отвечает. Что такое "хорошо" для Тадзида? Может, сыты и здоровы, а может – их души ушли на новый круг или пребывают в благодати. Это ведь хорошо – когда души пребывают в благодати?

   Аши не может жить, не зная. Тоска привела его к деревне.

   Аши знает, что Чонгра смотрит на него из сумеречной чащи. Не подходит к кромке выгоревшей земли, к убитой жаром траве, к пеплу. Но смотрит на Аши.

   Не останавливает. Но надеется.

   А сердце Аши разрывается между миром джунглей, где жена и приёмный отец, и миром людей, где сёстры и родная мать. И не хватает мудрости решиться на что-то.