Текст книги "Из джунглей (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Через улыбку дхангу?

Аши, щурясь, смотрит на солнце и думает о звонкой сияющей меди. О гирляндах мальв, олеандров и орхидей. О маленьких бородатых обезьянах. Об огромных пёстрых бабочках. О пряной и бессмертной красоте джунглей. О том, как он воспроизведёт её в точных линиях, упругих и гибких, как всё в джунглях. Ему хочется касаться меди, выбивать на ней рисунок – даже не потому, что это принесёт достаток. Потому, что надо как-то выразить новое понимание.

Аши ничего не ждёт. Делает вид, что ждёт. Громадный лист, как опахало раба, прикрывает его от предвечернего зноя. Аши чувствует себя, как владетель, созерцающий мир с балкона своего мраморного дворца. Само ощущение это и его осознание – смешны.

И вдруг он всем телом ощущает лёгкую дрожь земли. Идёт стадо.

Но деревенское стадо – в деревне. Аши встаёт на ноги, оглядывается. Часть дороги, видимая с выгона, почти пуста, только какой-то бедолага тащит за собой гружёную мешками двухколёсную тележку. Никто не гонит скот.

Топот буйволов и мычание становятся ближе. Буйволы идут из джунглей. Аши замирает на месте.

Они выходят на выгон один за другим. Их шесть. Это бурые дикие буйволицы, с крутыми острыми рогами, с глыбами мощных мышц, распирающими лоснистую шкуру. Рядом с двумя буйволицами – телята. Громадный вожак, с проседью, несокрушимый, как гранитный валун, идёт впереди, хмуро глядя вокруг тёмными влажными глазами.

На холке вожака сидит дхангу. Зелёный шёлк на ней – это листья из джунглей. Вечернее солнце зажигает на ней золото. Она радостно улыбается и болтает босыми ногами.

– О! – Аши взмахивает руками в поисках слов. – Дхангу, это не те буйволы! Это же дикие буйволы! Что ты делаешь?

Дхангу хохочет, спрыгивает со спины вожака, обнимает его за шею.

– Прости, Аши, – говорит она, лаская громадного зверя. – Чёрный тигр растерзал твою буйволицу. Джунгли жестоки. Но я думала о твоих маленьких сёстрах. Я спросила буйволов, кто из них хочет жить с людьми. Эти откликнулись

Аши подходит ближе. Бурая дикая буйволица тянется к его рукам, совсем как Тонга. К горлу Аши подступает комок. Он гладит дикарку по морде, достаёт из торбы лепёшку, отламывает кусочек и протягивает буйволице. Буйволица жуёт хлеб и смотрит на Аши влажно и кротко.

Аши разламывает лепёшку на мелкие части и угощает буйволов. Их мягкие губы берут хлеб у него с ладони – и это похоже на присягу. Седой вожак подходит последним.

Аши гладит его по голове. Аши хочется быть почтительным. У седого вожака почти человеческий взгляд; он похож на реинкарнацию старого полководца, давно раскаявшегося в прежних грехах и просветлённого.

Дхангу наблюдает за ними, скрестив руки на груди.

– Они вправду пойдут, – говорит Аши. – Удивительно, как ты уговорила этого седого.

Дхангу хихикает.

– Ему нравится внимание женщин из числа таких же, как он.

Аши подходит к ней. Говорит, глядя в золотые глаза:

– Я рад, что ты осталась жива. Я тебе благодарен. Я больше не боюсь твоих джунглей – и больше не испугаюсь, даже если они будут убивать меня. Всему живому доля когда-нибудь умереть… но пока я жив, мне не хочется тратить себя на недоверие и страх. Скажи, дхангу, у тебя есть имя?

Дхангу кивает. Снимает с тонкого птичьего пальца перстень с тёмно-зелёным камнем. В живой глубине изумруда горят жаркие солнечные искры. Дхангу берёт Аши за руку и пытается надеть перстень на его мизинец.

Руки Аши слишком велики, а руки дхангу слишком хрупки. Перстень узок. Она оставляет попытки. Срывает травинку – и травинка в её пальцах превращается в шнурок из зелёного шёлка. Дхангу продевает шнурок в перстень, завязывает узелком, накидывает Аши на шею.

– Моё имя – Чонгра, – говорит дхангу. – Я всё о тебе знаю. Это – камень, из-за которого ты хотел убить, но не убил меня. Не показывай его никому. Украденное у джунглей может принести беду – и подаренное джунглями может принести беду; будь осторожен. Джунгли жестоки, но люди жесточе.

– Зачем? – спрашивает Аши. – Зачем ты даришь мне это?

– Затем, чтобы видеть твоё лицо отражённым в изумруде, – говорит Чонгра. – Мне, твари из джунглей, может захотеться увидеть твоё лицо.

Холодный камень согревается телом. Аши говорит огорчённо:

– Мне нечего подарить тебе взамен.

– Жизнь – не такой уж и дешёвый подарок, – отвечает Чонгра. – А кроме жизни, ты случайно дал мне и ещё кое-что.

– Я не понимаю, – говорит Аши деланно сердито.

– Ну и не надо, – хихикает Чонгра. – Может, поймёшь в другой раз.

Будет другой раз? От этих слов у Аши щекотно под рёбрами.

Небо розовеет, рыжеет. Смеркается. Из джунглей тянет погребной сыростью.

Из чащи с писком взлетает стая ушастых летучих лисиц. Для упырей ещё рано. Воздух наполняется влагой, вызывающей озноб; вот-вот поползёт туман. Буйволы щиплют траву и косятся на Аши. Вожак лёг, подёргивает ушами, отгоняя вечерних насекомых.

Аши не торопится. Ему жутко и весело. От новых чувств сердце щемит.

– Тебе надо уйти до темноты, – говорит Чонгра. – Ты осмелел до неосмотрительности, герой.

– Мне жаль расстаться с тобой, – сознаётся Аши. Смущённо улыбается.

– Но твоя мать волнуется, а сёстры ждут молоко, – смеётся Чонгра. – Ты должен идти домой, а не болтать до опасного сумрака с тварью из джунглей.

Аши гладит Чонгру по щеке, как подругу:

– Благодати тебе…

Чонгра едва ощутимо царапает когтями:

– И тебе, – и уходит, не оборачиваясь.

Аши смотрит ей вслед с сожалением, пока джунгли не берут её. Свистит буйволам. Буйволы подходят – не как стадо, как друзья, которых он окликнул. Аши идёт в деревню вместе со стадом, с буйволами, как со свитой. Думает странные вещи.

Человек входит в джунгли – и изменяется, или джунгли его изменяют. И он, изменённый, возвращается назад, где всё осталось по-прежнему.

И идти в собственную деревню – неуютно, неловко. То ли ты провинился, то ли перед тобой провинились. Аши думает о вспаханных полях, о молоке и молочных тянучках, о красных платьицах сестёр, о звонкой меди.

Аши думает о золотых глазах и спутанных побегах повилики.

О жизни и о смерти.

И стадо входит в деревню, когда над джунглями уже полыхает закат.

II

   Аши стоит рядом с художником, наблюдает за его работой.

   Художник уже немолод; он настоящий мастер, его движения отточены, ни одного лишнего. За свою жизнь художник нарисовал столько богов, что может по заказу изобразить любого из них даже с закрытыми глазами. Мхонгу? Пожалуйста. Шогдара Вечно Сияющего в солнечном диске? Пожалуйста. Его же – в цветке лотоса? Мигом. Лалая с мечом? Запросто. Лалая в языках пламени? Прямо при тебе и изображу, добрый человек.

   Но сейчас художник медлит. Не вспоминает, нет. Давно вспомнил. Несколько картинок уже стоит на наклонном поставце рядом с его столиком. Хагима в орхидеях и лилиях. Хагима сидит на свернувшемся тигре. Хагима танцует: правая нога согнута – круглое колено в сторону, левая рука вскинута – браслеты съехали к локтю. Разметались её косы.

   Теперь на очереди Хагима с копьём. Любимая картинка. Чаще всего её покупают – с копьём.

   На чистом стекле тонкой кисточкой, тушью, художник намечает черты лица, раскрашивает. Удивлённые чёрные брови. Распахнутые глаза в длинных ресницах. Маленький носик. Крохотный рот, губы пухлые, алые. Щёки – как персики. А потом, поверх – белое лицо.

   Красное платье. Поверх – белое тело: с правильной стороны стекла выйдет наоборот. Красные ленты. Все боги любят красный цвет, Хагима – особенно. Она – всегда в алом. Маленькие белые ножки – босы. Стоит босыми ногами на кучке черепов. Вокруг – золотое сияние. Копьё держит двумя руками, не как воин – как женщина держит ручку опахала. Нанизаны на копьё тёмно-красные сердца. Обычно рисуется три штуки, но этот художник нарисовал целых пять. Больше – лучше.

   Капает с них кровь.

   – Ну, что, – говорит художник, любуясь Хагимой, – эту возьмёшь? С копьём?

   Аши смотрит на картинку. Качает головой. Кладёт в синее блюдце несколько монет.

   – Нет. Что-то не хочу. Дай мне вон ту, другую. В орхидеях.

   – Как хочешь, – говорит художник разочарованно. Протягивает Хагиму в цветах. На три гроша дешевле. – Я-то для тебя особенно старался. Немногие могут нарисовать такую – с копьём.

   – Спасибо, – говорит Аши. – Благодати тебе. Просто на меня смотрит другая.

   Художник больше не спорит. Аши забирает картинку, заворачивает в платок. Надо принести Хагиму домой.

   Совершенно не хочется. Аши не любит Хагиму. Но теперь всем оказалось дело до того, что стоит у тебя дома на алтаре. С тех пор, как умер Всевластитель и новым Всевластителем стал его сын, благодати ему, все стали очень благочестивы.

   Все жители столицы, говорят, смертепоклонники. Столица называется Хагимагдаш, город Хагимы. Никогда ничего доброго об этом месте никто не говорил. Но раньше никому из односельчан Аши не было дела до этого: у всех – свои боги. Теперь всё переменилось.

   Старый правитель Дильхенга, земель, на которых деревня Аши, всегда привечал жрецов Лалая. Чтимая кумирня – на высокой горе, к кумирне от подножья ведёт три тысячи триста тридцать три ступеньки. Паломники поднимаются наверх, каждый шаг приближает к благодати. Сам старый правитель туда ходил пешком: его жена после пяти лет брака сумела родить, сына дал Лалай. Старый правитель жертвовал жрецам. Хагима Лалая не любит – не ладят. Старый правитель храм Хагимы не одаривал.

   Ну и хорошо. У каждого – свои боги.

   Деревенские жители приносили жертвы кому хотели. Отец Аши любил Чритаки, просто так. И Аши до сих пор, в общем-то, любит. Ну и что из того?

   Чритаки – несерьёзное божество. И просят что-то – несерьёзные люди: дети, влюблённые, те, кому зачем-то нужна просто радость и всё. Но иногда она возьмёт – и осыплет милостями шутки ради. Отец Аши любил говорить: "Попросил я у Чритаки только радости – а она мне и отсыпала с колокольчиками: добрую жену, способного сына, красивых дочек. А у других чашки воды в дождь не выпросишь!" Мать сердилась: богиня тут ни при чём, это просто судьба. А Аши ходил в храм Чритаки на праздник, жертву приносил: монетки и печенье-лотосы, детям около храма отдать, а то, что останется – жрицам Чритаки. Старые жрицы на свадьбу приходят счастья желать жениху и невесте. Молодые жрицы ради Чритаки дарят радость кому угодно и просто так. Любую радость. Бывает – печеньину благословенную, бывает – себя целиком. Как им богиня шепнёт.

   Хагима Чритаки не просто не любит – не признаёт. Потому что Хагима – это порядок и покой, а Чритаки – это хаос и всякие пустяки. Суета.

   Но кумирня Хагимы стояла себе на берегу Зелёной реки, кто-то туда жертвы приносил или дары посылал, а больше ни на что её жрецы не влияли. И сама Хагима не влияла.

   А как раз после той луны, когда Аши привёл из джунглей буйволов, когда в деревне болтали о подарке Чритаки, которая любила его отца – и Аши болтал о подарке Чритаки, что он ещё мог сказать – вдруг начались странные дела.

   Прилетел из столицы всадник на вороном, с ним – солдаты Всевластителя. Старого правителя увезли в столицу, вместе с женой и сыном. Никогда они оттуда не вернулись.

   Приехал новый правитель, сильный человек. Проезжал мимо – смотрел цепко, вприщур. Нестар. Жена в повозке, не показала лица. И детей у них нет. А свита – целая сотня.

   Новый правитель объехал, как говорят, весь Дильхенг целиком. Когда возвращался – брови у переносья перечеркнула морщина. Вскоре после все узнали: правитель набирает солдат. Много. Щедро платит.

   С тех пор всё переменилось.

   По всему Дильхенгу люди правителя следят за порядком. Правитель – жрец Хагимы, а Хагима – это порядок и покой. Могильный.

   А о семье Аши говорят: их Чритаки слишком любит. Подарила Аши буйволов, чтобы оплакал отца и жил дальше, в радости. Не грешно ли это: жить в радости?

   Аши не хочет нести домой Хагиму. Но несёт. Надо показать соседям.

   Чтобы лучше болтали о ней. Чтобы никто не узнал об изумруде цвета джунглей, завязанном в тряпицу, засунутом в кувшинчик, запрятанном в нишку в земляной стене хижины. Чтобы никто не узнал о медном диске в плоской корзине под лежанкой у Аши. Там, на том диске – сплетаются ветви, цветущие олеандр и мальва, а между цветами – нелюдское лицо. Золотые змеиные глаза. Побеги повилики спускаются на лоб.

   Чонгра.

   Аши хочет её увидеть. Бродит по кромке джунглей, слушает голоса джунглей. Джунгли вопят, визжат, хохочут. Шелестит ветер в листьях. А голос Чонгры не слышен.

   Вот и сейчас – повёз кувшины и блюда в торговый городок на ярмарку, ждал чего-то... Буйвол Боец, верный друг, арбу тащил, а Аши рядом шёл, смотрел на зелёные стены вдоль дороги. Справа джунгли, слева джунгли. Дом Чонгры.

   Зачем демонице человек? Она, небось, всё забыла.

   Аши кладёт свёрток в корзину, где подарки домашним. Матери – синего шёлка на платье, средней сестре – голубого, маленьким – красного. Бутылочка священного масла. Благовония-пирамидки с запахом райских цветов. Полезные подарки.

   Уводя Бойца с базарной площади, у последнего торговца покупает связку стеклянных браслетов. Не выдержал. Просто так, без пользы. Сёстры будут визжать от восторга. Не часто визжат, пусть порадуются.

   Жертва Чритаки. Хагиме жертвуем по нужде, Чритаки – потому что хочется.

   Аши ведёт буйвола к постоялому двору; вечереет – поздно отправляться в дорогу. Ещё два гроша за себя, три – за Бойца, но пусть лучше так. Спит ночь в арбе, на соломе, под головой – мешочек с монетами. Боец жвачку жуёт, вздыхает. Боец – друг надёжный, ему спокойно – и Аши спокойно.

   А наутро, на рассвете, Аши будят вопли. Женщина по мёртвому убивается, да так, что душа рвётся на части. Кто-то умер на постоялом дворе. Ночью.

   Аши просыпается. Стряхивает с себя солому, приглаживает волосы, плещет водой в лицо. Оглядывается.

   Ранняя рань, сырость. Одежда отсырела. Знобко. Джунгли виднеются вдалеке, над крышами – но их дыхание слышно и здесь. Туманно, всё влажное. Выносят тело из-под навеса. Женщина бьётся на земле, царапает лицо. И пёс завыл.

   Аши подходит ближе. Думает, старик умер во сне – оказалось, нет. Оказалось – девушка. Молоденькая. Не во сне: стеклянные глаза открыты, губы закушены. Горло растерзано.

   Как зверь прошёл под навес мимо Бойца? Ни Аши не услыхал, ни буйвол его.

   Аши окликает слугу:

   – Как это вышло? Неужели древесный кот пробрался? Горе...

   Слуга косится, качает головой:

   – Не кот. Вампир.

   Аши отшатывается. Не может быть. Бормочет:

   – Никогда не слыхал, чтобы в вашем городе водились вампиры.

   Слуга мерит взглядом: что ты вообще слыхал, деревенщина?

   – Уже пятая, – бросает хмуро. – Благодари того, кто от тебя беду отвёл. Или девчонку благодари. Может, вампир выбирал, кого убить – мальчишку или девчонку. Выбрал того, кто слабее. Благодари своих защитников, что не тебя.

   Аши содрогается. Лезет в мешочек за монетками – рука натыкается на связку стекляшек. Жертва Чритаки. Горло сжимает судорога. Аши берёт несколько монет – подарить, на похороны, на белые цветы. И браслет. Подходит к телу, смотрит на него, на мать мёртвой. Мать не встречает взгляд, не видит. Ничего не видит. Аши надевает браслет мёртвой на холодное запястье.

   – Прости, – говорит одними губами, без звука. – Больше мне нечего тебе дать, да и это тебе не нужно. Прости.

   И идёт прочь со своим буйволом. Так болит, будто он, Аши, виноват. Или Хагима, завёрнутая в платок, засунутая в корзину – Хагима напоказ.

   Боец всё вздыхает, косится на Аши печальным глазом. Может, дыхание Бойца, зверя из джунглей, отогнало вампира? Кто знает...

   Аши идёт по проезжей дороге – и другие идут и едут. Аши слышит обрывки разговоров – но уже и сам догадался.

   Иногда вампирами называют нетопырей. Твари из джунглей, мерзость из джунглей – прилетают беззвучно, опускаются на землю рядом со спящим, то ли бегут, то ли ползут, опираясь на свёрнутые крылья, прокусывают жилу зубами острее стального лезвия, лакают кровь крохотными языками, чмокают... Это не больно. Спящий не проснётся. Если нетопырей много, не проснётся никогда.

   Но это – мрачная шутка.

   Потому что нетопыри – живые твари, а вампир – тварь мёртвая.

   Лучше человеку с горячей кровью ничего о нём не знать. Говорят шёпотом – шёпотом передают друг другу: вампир – посмертие жреца Хагимы. Любимец Хагимы. Её страж. Её палач.

   Раньше говорили шёпотом, чтобы не накликать беду. Теперь – потому что не только божества, но и люди не в добрый час могут услышать.

   Аши смертепоклонников понимает. Их все понимают.

   Жизнь – тяжела. Жить – больно. Жизнь – вечная война с джунглями, вечные потери. Самые любимые, самые тёплые – уходят, умирают. То голод, то боль, то холод, то зной. И неизвестно, куда отправишься, оставив земную юдоль.

   Хорошо, если достигнешь благодати, растворишься в сиянии милости Шогдара. Но для этого надо быть святым – а кто свят?

   Простец благодати не достигнет, где ему! Уйдёт его бедная душа на новый круг, а после – снова, а после – опять. И каждую жизнь будут джунгли, дожди и засуха, голодуха, потери и тяжкий труд. Если не согрешишь. А вдруг согрешишь, крутанёшь назад колесо судеб? Ладно, ещё – станешь в будущей жизни мудрым и кротким буйволом, как Боец. Ладно, ещё – слоном или древесным котом. А если нетопырём? Если пиявкой в болотной жиже?

   Жить – мука, и умереть не лучше.

   А Хагима своим обещает определённо: больно и плохо больше не будет. Обещает своим верным подданным собственную благодать. Что слабые души под её рукой найдут отдохновение, а сильные получат власть. Если верно служить Хагиме, то один раз отмучаешься – и всё.

   И жертвой многое можно себе купить. Даже за чашку крови получишь покровительство. За костяшку пальца можно попросить что-нибудь уже очень серьёзное. А кто пожертвует жизнь – того Хагима на целую вечность приблизит к себе.

   Это очень многим лестно: вечность рядом с богиней.

   И Аши всё это понимает очень хорошо. Только его от этого тошнит.

   Но это не потому, что он осуждает смертепоклонников. У каждого – свои боги. Пусть верят, кому хотят. У каждого судьба на своём кругу, с этим ничего особенно сделать нельзя. Но тошнит – и всё.

   И очень жаль девушку. И когда Аши думает о вампире – холод ползёт по его спине.

   Потому что Аши, живой, с арбой, которую тащит живой Боец, дойдёт от городка до своей деревни с рассвета до полудня. А мёртвые ходят быстрее живых.

   И корзина, где, кроме подарков матери и сестричкам, лежит Хагима, такая тяжёлая... Как только Боец сдвигает с места арбу, на которой корзина стоит.

   Четыре раза Аши навстречу попадаются солдаты правителя. Верхом. Два человека, три человека. Пятеро. Блестит у них оружие. Некоторые – в одних рубахах и штанах, босые: не заслужили сапоги. У некоторых – золотые браслеты, блестящие панцири, сапоги из тиснёной кожи. И у всех, у каждого, на лбу между бровей – ситох, красная стрелка остриём вниз. Знак Хагимы.

   И смотрят они с коней на всех людей без ситоха, как на навоз. Служат правителю, служат богине – уже не хотят знать, что у каждого – свои боги. Всех других божеств Хагима не одобряет, презирает – запрещает, кроме, разве что, рабов своих. У неё есть рабы даже среди богов. Но разве покровительство раба – всерьёз?

   Аши идёт и думает: почему-то плохо, когда у многих – одно божество, и они решили, что правы. Почему-то плохо, когда многие вместе считают, что только они и правы.

   Хотя они правы по-своему. Хагима – богиня, богам надо служить. Но без Аши. Хагима ведь обойдётся без Аши?

   Аши не надо её счастливого посмертия. Пусть он лучше вернётся на новый круг. Пусть снова будут джунгли.

   Если Аши станет верно служить Хагиме – вдруг она сделает его вампиром? Лучше никакого посмертия Аши не надо. Лучше ему пропасть совсем, без следа, как росинка на солнце, как былинка в огне – только не надо благословения Хагимы.

   У Аши другая дорога.

   Аши входит в свою деревню. Все, кто не в поле – на него косятся.

   Аши замечает: у одного соседа – ситох, у другого соседа – ситох. Не был Аши дома всего-то несколько дней, а у Хагимы сторонников изрядно прибавилось. А около кумирни, где статуэтка Лалая стояла под деревянным навесом – теперь статуэтка Хагимы. Яркая, раскрашенная. Блестит на ней алое платье, горят алые ленты. Рядом, на подставке, блюдечко стоит, запеклась в нём бурая кровь, мухи кружатся. А Лалай теперь на солнце стоит, в сторонке, ничем не покрытый.

   Лалай отцу Аши не помог, хотя его жрецы молились несколько ночей. Всех коз у семьи Аши забрали, но отец умер. Не любит Лалай Аши, и отца его не любил. Бывает. Всем богам угоден не будешь. Может, надо было проколоть щёки камышинкой, подвесить к ней цветы, сходить так к его храму? Наверное. Но отец не смог бы, а Аши не пришло в голову. Что теперь рассуждать – поздно.

   Но стало Аши Лалая жалко. На солнцепёке стоит, мисочка рядом пустая и цветочная гирлянда на шее засохла.

   Аши шляпу снял, поправил торчащую соломинку, надел Лалаю на деревянную голову.

   Сказал, молча – но божество услышит: я на тебя зла не держу. Ты – бог, даже люди делают только то, что хотят. Но на жаре без шляпы целый день стоять тяжело, я по себе знаю.

   А две женщины глядят на Аши, поджав губы. Ничего не говорят, но глядят неласково, даже с укором. И у одной на лбу ситох.

   И Аши вдруг чувствует на своём лбу голое место. Как мишень для пули или стрелы. Можно его ситохом закрыть, спрятать.

   А можно не закрывать. Но тогда не на что обижаться, если в это место чем-нибудь попадут.

   Аши трёт лоб, идёт быстрее.

   У плетня рядом с загоном мать разговаривает со старой жрицей Чритаки. Устала жрица, белое платье покрыто пылью, цветы в седых волосах вянут, лицо осунулось и чернота под глазами. Всё лицо опустилось вниз: веки набрякли, уголки губ опустились, щёки опустились. Земля жрицу к себе тянет.

   Средняя сестрёнка режет траву у дома, чтобы освободить тропинку. Прислушивается. Видит Аши, бросает слушать, бежит вперёд.

   И старые женщины оборачиваются. Улыбаются – будто земля сильно тянуть перестала.

   Аши сестрёнке пару браслетов надевает, как заговор от смерти. Но ничего не говорит, только улыбается, когда она визжит от восторга.

   – Шорша, – говорит Аши, – хочешь голубое платье? Как лоскуток неба в чистом колодце?

   Вспыхивают у сестрёнки в глазах золотые искры, и улыбка на тёмном лице – яркая, зубы белые, как кипень. Но старые женщины вдруг мрачнеют.

   – Не надо ей голубого платья, – говорит мать. – Не надо ей стекляшек на запястья. Не надо ей хихикать, как мартышки в кронах.

   Сестрёнка теряется, смотрит на мать, смотрит на жрицу. Жрица смотрит в землю, говорит сипло:

   – Не надо ей голубого платья. Не надо хихикать. Не надо блестеть глазами. А то придут солдаты правителя – солдаты Хагимы придут – и сделают так, что не сможет она хихикать. Никогда.

   Аши сжимает кулаки.

   – Что тут случилось? – говорит он. – Что случилось за эти несколько дней?

   Мать хочет сказать сердито – говорит виновато:

   – Твой отец любил Чритаки. И тебе она послала буйволов. Соседи завидуют. То нам не на что было горсть проса купить, а то варим молочные тянучки, сыр сохнет на нашей крыше. Ты блюда и кувшины в городе продал? Видишь: купили у тебя кувшины и блюда, опять Чритаки денег даёт. Вроде и ремесло у тебя, а вроде и...

   – Чем у меня не ремесло? – удивляется Аши. – Разве людям больше не нужна медная посуда?

   Мать качает головой.

   – Отец твой всё... Такой же, как ты, был. Все чеканщики пускают по краю простой узор. А мой покойный Гамид и ты, как он – что вы делаете? Вашу посуду покупают не ради того, чтобы воды налить или насыпать риса. Ради птах, тигрят и цветов, ради пустяков, ради благословения Чритаки. Так все говорят.

   – Люди завидуют, – тихо говорит жрица. – Если людям запретить радоваться, они начнут завидовать. Берегись, юный чеканщик. Будешь выбивать узор на новом блюде – делай его попроще.

   – А ты зачем говоришь так? – спрашивает Аши растерянно. – А если Чритаки перестанет смеяться и заплачет – что тогда будет?

   Жрица качает головой.

   – Чритаки плакать не умеет. Когда солдаты правителя пришли в храм – она смеялась. И потом смеялась, когда плакали её слуги. И в костре будет смеяться, если правитель исполнит угрозу и бросит её в костёр.

   Аши говорит, тихо и зло:

   – Он не посмеет обидеть богиню.

   Жрица возражает:

   – Если ему Хагима велит, он всех нас прикажет удушить нашими же потрохами. Что может Чритаки? Разве она кого-нибудь защитит? Разве она себя защитит? Вчера ночью в храм приходил вампир, выпил кровь из моей младшей сестры – а Чритаки не перестала смеяться. Больше она ничего не может.

   И мать говорит:

   – Жрица шла на свадьбу в соседнюю деревню. Только её не захотели видеть. Когда у жениха на лбу ситох – жрица Чритаки ему не нужна. И радость в дому не нужна, нужен порядок. Чритаки такого порядка не даст.

   У сестрёнки глаза полны слёз. Аши гладит её по голове.

   – Шорша, шей голубое платье, – говорит он тихонько. – Оно пригодится. И улыбайся, – а про себя добавляет: "Лучше смеяться в костре, чем всю жизнь – такой порядок... какой даёт ситох".

   – Я боюсь, – говорит сестрёнка.

   – Я уже дома, – говорит Аши.

   Старые женщины смотрят на него укоризненно, но за укором Аши чувствует страх. И от их страха его кидает в жар, в тихую ярость.

   Он вытаскивает из корзины стеклянную Хагиму. Смотрит на неё, на её белое личико, на невинные глаза, на алые губы. На цветы вокруг её лица. На черепа у неё под ногами.

   Мать протягивает руку, но Аши, даже не оглянувшись по сторонам, бьёт картинкой о привратный столбик. Звенит стекло, летят осколки.

   – Ты что наделал? – шепчет мать.

   Аши стыдно. Не перед Хагимой. Перед старым художником. Стыдно разбивать то, над чем так трудились чьи-то руки. Но старый художник – настоящий мастер, и Хагима у него вышла настоящая.

   И Аши не может внести её в дом и поставить на алтарь. Не слушает упрёков матери и испуганных восклицаний жрицы. Вводит Бойца во двор. Помогает сестрёнке снять с арбы корзинку. Улыбается малышкам, играющим с котёнком. Распрягает уставшего буйвола.

   А его мать собирает у плетня осколки Хагимы. И жрица смотрит на Аши с непонятным выражением.

   Потом мать и сестрёнка пекут во дворе хлеб из городской муки. Жрица сидит под навесом, оплетённым лиловым клематисом, пьёт молоко. Отдыхает от долгого пути, от тяжёлого стыда, от тоски и от страха. Младшие сестрички крутятся рядом – чтобы им отломили горячую корочку. Аши – в хижине. Стоит на коленях рядом со своей подстилкой.

   В руках у него медный диск. А на диске – лицо Чонгры. Аши надо бы с ней поговорить, только не слышит дхангу, дикая тварь из джунглей, человеческих просьб – слишком уж тих у человека голос. Его и боги-то, с их божественным слухом, расслышат не всегда.

   Людям – жить среди людей. Куда уйдёшь от людей, в джунгли? Когда у тебя четыре женщины: старая, юная и две совсем крохотные? Джунгли безжалостны, они убьют всех.

   А как жить среди людей, когда из людей что-то вылупляется, как змея из яйца? Почему среди людей бывает опаснее, чем в джунглях?

   Аши прячет медное лицо дхангу подальше от чужих глаз. И зачем-то вынимает из нишки тот, заветный кувшинчик. Вытаскивает тряпицу. Разворачивает.

   Пыльный солнечный луч сквозь оконце падает на изумруд цвета джунглей. Изумруд вспыхивает яркой зеленью, как звезда над полной луной. Аши на него долго смотрит. И зачем-то надевает на шею зелёный шнурок.

   И поправляет ворот рубахи, чтобы не было видно.

   Не надо никому видеть.

   Но хочется ощущать. Холодный камень. Тёплое золото. Капля джунглей.

   До ночи Аши пытается чем-то заняться. Начинает придавать форму кувшину, думает, что на этом кувшине будут танцующие райские птицы. Не может сосредоточиться и бросает. Режет траву вокруг хижины, бросает охапку буйволам – уходит. Точит ножи, но тоже бросает. Идёт чистить загон для скота, выгребает навоз с ожесточением. Старается ни о чём не думать.

   Аши тревожно. Невидимая пиявка присосалась к душе, тянет из неё, тянет...

   Не получается пересмеиваться с Дитой, девушкой, живущей чуть поодаль от семьи Аши, ближе к кумирне, дальше от джунглей. Дита бросает быстрый взгляд, но не хочет ничего говорить. Аши огорчается.

   Всё так быстро изменилось.

   Аши окликает Рами, брата Диты, своего ровесника и старого приятеля, когда Рами идёт с поля мимо загона Аши. Рами устал; он останавливается, смотрит хмуро.

   – Что тебе надо?

   Аши пытается улыбнуться. Рами хмурится заметнее.

   – Мой отец не рад, когда я говорю с тобой.

   – Почему? – спрашивает Аши. Он удивлён. – Я думал, мы друзья.

   Рами опускает глаза.

   – Нет – с тех пор, как ты привёл из джунглей стадо.

   – Почему это плохо? – Аши совсем перестаёт понимать. Ему холодно в предвечерний зной.

   Рами как будто стыдно продолжать. Он молчит, но Аши ждёт. Рами заставляет себя объяснить.

   – Ты знаешь, что тебя многие не любят, Аши? Прощают – ради твоей матери, Хара – уважаемая женщина. А ты... Ещё дожди не прошли с тех пор, как умер твой отец, а ты уже стал смеяться. Ты пошёл в джунгли, где любой бы пропал – и привёл стадо оттуда. Говорят, демоны помогают тебе. Твари из джунглей.

   Из озноба Аши бросает в жар, будто его поймали на лжи. Демоны помогают. Дхангу.

   – Так получилось случайно, – говорит Аши и тоже прячет глаза. От стыда.

   Рами замечает. Говорит увереннее:

   – Сам знаешь, что это неправда. Даже если не демоны, а Чритаки – не намного лучше.

   – Ты что, стал смертепоклонником? – спрашивает Аши шёпотом.

   Рами вспыхивает, трёт лоб между бровей. Вопрос ему нестерпим.

   – Сейчас, – говорит он медленно, – смертепоклонником безопаснее быть, чем не быть.

   – А потом – как будет? – шепчет Аши.

   – А до потом ещё дожить надо, – режет Рами и встряхивается. – Может, потом вообще ничего не будет. А может, будет хорошо. Им что, плохо, что ли?

   – Кому? – грустно спрашивает Аши. – Вампирам?

   – Вампиров не бывает, – возражает Рами. Собирается уходить. Бросает через плечо: – Тебе всегда слишком весело, Аши. И всегда слишком везёт. Как бы не пришлось заплатить за это. Лучше быть, как все. Чтобы никто не завидовал.

   Буйвол Рами смотрит на Аши понимающе, но Рами его уводит. Аши остаётся стоять у плетня.

   – Ну вот, – говорит мать. – Доигрался, Аши? Я-то думала, женишься на его сестре...

   – Наверное, не женюсь, – говорит Аши. – Я, думаешь, зря привёл буйволов?

   Мать машет рукой.

   – Ты болтаешь – зря. Стекляшки девчонкам – зря. Смеёшься – зря. Хагиму разбил – зря. Надо помалкивать. Не привлекать внимания. Рами не старше тебя, а умнее стократно...