Текст книги "Лунный бархат"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Запах крови стоял в воздухе дымовой завесой, резал ноздри, резал душу – хотелось ощупывать языком удлинившиеся клыки, обшаривать сумрак настороженным взглядом, не в поисках мертвой жертвы, но в поисках ее живого палача. Недооформленный, едва начатый парк шуршал под ногами песком дорожек, сквозь запах крови чуть пробивалась хвоя и мокрые листья. На краю парка, уже превращающегося здесь в пустырь, в странной кирпичной руине, бывшей трансформаторной будке, бывшем общественном туалете, месте для тихой выпивки, Женя нашел…

Он даже не понял, какова собой та искалеченная выпотрошенная кукла в черной блестящей луже, которая недавно была живым существом и отчаянно звала на помощь. От нее ничего не осталось – только голые белые ноги, вымазанные черным и бурым, и груда окровавленного тряпья. Женя вышел наружу, чтобы сказать Ляле, чтобы не впустить ее в загаженный, воняющий кровью и кошками склеп. Однако Ляля даже не попыталась войти – она потянула Женю за руку в другую сторону.

– Ты что?

– Там – человек! Ему плохо!

– Эта девушка…

– Женька, я ж говорю – там! Там!

Женя пожал плечами и пошел.

Человек, о котором твердила Ляля, лежал ничком на песке зачаточной аллейки. Под его головой расплылась кровавая лужа. Брызги крови вокруг были не видны в темноте, но ее ржавый запах разрывал легкие и мешал дышать.

Женя подошел поближе и присел на корточки. Глубокая рана на голове незнакомца еще сочилась кровью, и светлые волосы потемнели и слиплись. Женя повернулся к Ляле, кусающей кончики пальцев.

– «Скорую» вызовем? Да, Жень?

– Без толку «скорую». У него череп проломлен. Как будто ломом ударили или чем-то таким. Он умирает, сестренка. Может, еще минут пятнадцать поживет и все… Хорошо, если дождется «скорой», но тогда, наверное, умрет по дороге…

– Кто же его…

– Черт их знает. Мне почему-то кажется, что та женщина – она с ним была. Их одни и те же люди…

Ляля наклонилась над умирающим. Вплотную приблизив лицо, еще можно было расслышать, как он хрипло дышит. Ляля взялась за его плечо и осторожно перевернула человека лицом вверх. Впрочем, лицо невозможно было рассмотреть из-за огромного кровоподтека.

– Кажется, он моложе меня, – сказал Женя.

Ему очень хотелось как можно скорее уйти с места этой бойни. Сердце царапало то самое непонятное чувство вины – «я живу, а они умерли» – и желание…

– Слушай, Жень… – сказала Ляля, выпрямившись. – А может мы…

– «Скорую» вызовем? – торопливо спросил Женя, перебивая. – Вообще-то нет смысла, но если ты хочешь…

– Женька, – и взгляд сделался укоризненным и обиженным. – Ты же понял, что я хочу.

– Нет, – перебил Женя так же поспешно. – Пошли.

– Жень…

– Это дурость.

– Нет. Мы с тобой живы, правда? С нами все в порядке. Мы должны…

– Мы никому ничего не должны. Я уж во всяком случае.

– Женечка…

– Нет, я сказал. Пошли отсюда.

– Ну и иди. Я тогда сама. Я поняла, как.

– Пошли сейчас же!

– Не смей меня трогать!

Женя отпустил Лялину руку. Вздохнул. Тронул Лялю за плечо.

– Слышь, сестра… Я ж не хотел тебя дергать. Просто подумай, что будет, если все…

– Я же не про всех говорю. Только про этого парня. Ты сам сказал, что он младше тебя… И потом… мы к девушке опоздали…

Чип и Дейл спешат на помощь.

– Я тебя предупреждал.

– Женечка, ну давай, ну, пожалуйста… Пусть он живет, а? Мне кажется, что он хороший… он, наверное, хотел девушку защитить… Ну, Женечка…

Дурочка.

– Ну вот что, сестрица. Послушай меня. Раз уж такое дело… раз мы так… ну… вовремя… Послушай. Я перетащу этого парня через Переход. Но пока не пойму, что он из себя представляет, ничего ему не скажу. Если окажется, что он – сволочь какая-нибудь, то не будем его предупреждать. Утром уйдет и сгорит на солнце. Идет? А то сделаем мы с тобой Дракулу.

– Хорошо, – и улыбнулась.

Женя пошарил по своим карманам, потом – по карманам парня, но так и не нашел что искал. Огляделся вокруг. Подобрал кусок стекла от разбитой бутылки и начал закатывать рукав куртки.

– Жень, ты что, он же грязный! Заражение крови будет…

– Чьей крови, старуха? Моей?!

Полоснул по запястью – и моментально выступила кровь. Так же, как и в первый раз, было не больно, а… Таинство вызывало странное возбуждение, почти схожее с сексуальным. «Рождение новой жизни»… Мертвой.

Прикосновение крови вампира к губам выгнуло человека судорожной дугой, он мотнул головой и захрипел, глотая воздух, как пойманная рыба. Ляля схватила Женю за руку, дернула.

– Господи… Жень, что с ним, а?

– Что… кончается. Агония.

– А почему? Ты же наоборот…

– Лялька, я ж тебе говорил, черт! Он сейчас умрет – как человек, а как вампир – возродится. Это тебе не воскрешение, а я не Христос! Он – все, таким, как был, уже не будет никогда. Как мы с тобой…

Ляля вздохнула или всхлипнула, перевела взгляд с Жениного лица на умирающего. Он зажмурился, раскрыл рот и замер, не шевелясь. Дыхания уже не было.

– Все, – сказал Женя. – Готов. Минут через пятнадцать-двадцать процесс начнется.

– Как это?

– Откуда я знаю… Наверное, обмен веществ меняется, организм перестраивается… Знаешь, что я думаю? Все это ни к богу, ни к черту отношения не имеет. Вампиры – просто другие какие-то существа, ну… как бы биохимически там, физиологически другие…

– Как?

– А так. Как другая раса.

– Почему? В кино-то…

– Ну да… в кино из могил встают и кукареканья боятся. И прутся от совершения зла, как ты говоришь. Может, уже замнем эту тему, насчет кино? Кого при жизни в человечьей шкуре не тянуло убивать, тот и в вампирской не рвется. А подонку и вампиром быть не надо, сама видишь.

– Пожалуй… слушай, Жень, а что, он так и будет тут лежать?

– А что ты предлагаешь?

– Может, к тебе его отнесем, а?

– А кто понесет?

Ляля оторопело взглянула на него и фыркнула. Женя распечатал новую пачку сигарет, вытащил одну, закурил.

– Чудачка ты, сестрица. Тебя нести – это одно, а его таскать – это совсем другое, знаешь ли. Он не такой уж и воздушный, я бы сказал. И потом – если бы ему что-то грозило… а так ничего ему не сделается. Сейчас у нас второй час ночи, очнется он… ну пусть хоть в два – все равно до рассвета далеко.

Ляля вздохнула, поводила ладошкой по влажной сломанной скамейке и присела подождать…

Качающаяся, пронзенная золотыми звездочками тьма Генку убаюкивала, нежно-нежно. Он летел, летел бесконечно сквозь это огромное, мерцающее, звенящее пространство, и прекрасные голоса все тянули какой-то торжественный хорал на три высокие ноты… Потом прошла вечность блаженного отдыха после очередной стычки. Не надо было заставлять себя просыпаться и снова превращать уставшее тело в боевую машину. Тихо-тихо было в горах, только моргали сонно добрые звездочки; спали Генкины боевые друзья, спала в далеком Питере Цыпочка, «чехи», наверное, тоже спали, обнимались с автоматами, бормотали во сне молитвы своему Аллаху…

Передышка – это хорошо. Покой – это хорошо. Солдат спит – служба идет. Чем больше спишь – тем легче жить на свете. А в этот раз и сон приятный. Вот – письмо… письмо, а в письме фотка ее… Серый рассматривал, сказал: «Дуракам – счастье», – пришлось дать ему в ухо, но не всерьез, потому что по существу-то не обидно… Жираф сказал: «Не суетись, Суслик, жалко, если тебя шлепнут. Такая девочка плакать будет…» Я не буду суетиться, Вовчик. И письмо твое передам. И привет… все передам…

Все это сон.

Жираф в госпитале. Серый – в земле, и письма его мамы и подружек сгорели вместе с ним. А Суслик уже почти месяц в Питере, в своем обожаемом Питере, со своей обожаемой Цыпочкой – и через девятнадцать дней она перестанет быть Цыпочкой. Жанночкой Сусловой станет Жанночка Цыплакова. «Самка Суслика», – смеется, глупая девчонка…

Хорошо… только что-то холодно. Мокро как-то… зябко…

– Цыпка… – позвал этот парень.

Его лицо уже начало меняться. Ляля наблюдала, как спадается и исчезает опухший кровоподтек, как закрывается страшная рана на голове – а лицо приобретает благородство и отрешенность мраморного изваяния. Он начал дышать, сперва чуть задыхаясь, потом – все ровнее. И вот – приходит в себя. Волшебство все-таки…

– Ч-черт, – прошептал Женя, втаптывая в песок недокуренную сигарету.

Генка открыл глаза. Еще была ночь. На лицо моросил мельчайший питерский дождь. Он лежал на мокрой земле, а над ним склонилась незнакомая девочка, совсем молоденькая и славная – моложе Цыпочки.

Генка улыбнулся.

– Тебе лучше, да?

– Да, порядок. А Цыпка где?

Как-то она странно растерялась, смутилась, умолкла… Генка сел. Увидел незнакомого бледного парня. Парень крутил в руках незажженную сигарету. Вокруг был то ли пустырь, то ли парк, где любила гулять Цыпочка… Вспомнил!

– Где Жанна?! Что с ней?!

– Слушай… ты не психуй, да?… Так вышло…

– Что с Цыпкой?!

Генка вскочил. У испуганной девчонки без мазы и спрашивать, но парень знает. Заглянул парню в лицо.

– Ну, ты скажешь или нет?!

– Это как бы… твоя подруга?

– Невеста это моя, якорина! Где она? Что с ней? Что со мной было, а?

– С тобой-то все просто. Тебя по голове стукнули. Сзади. Да?

– Мля… Наверно… А не болит… Да фигня это все. Цыпка-то? Ты ее видел? Маленькая такая, темненькая, в серой куртке?

Что ж ты отвернулся? Что-то случилось? С ней что-то случилось, да? Из-за этих подонков? Точно, это, наверно, кто-то из них мне долбанул по кумполу. Как только подобрался? Но я-то тоже… Неужели они ей что-то сделали? Господи…

– Слушай, братишка, ну не тяни ты за душу! Вот тут, на скамейке этой козлы какие-то пиво пили – прикопались к нам с Цыпкой… драться пришлось… А потом мне по башке вот… и не помню ни черта – что тут было-то? Они – что?…

– Ты… прости, так вышло. Я ведь слышал, как твоя девочка кричала… только… поздно. Не успел…

– Как – не успел?

Потом Женя и Ляля стояли рядом с провалом, в кирпичной стене руины и смотрели, как Генка обнимает мертвую девушку. Он захлебывался от слез, он дышал на ее ледяные руки, чтобы они стали теплее – и выл, как волк, у которого разорили логово и подстрелили волчицу.

Ляля порывалась сунуться помочь. Вставить слово. Успокоить. Женя ее удерживал. Смотреть на парня было страшно, но Женя понимал, что через некоторое время тот возьмет себя в руки. Он уже знал, что скажет Генке.

Сизый, голубой, лиловый сигаретный дым плыл по комнате слоистыми волнами, клубился, повисал вокруг лампы фантастическими облаками… Ляля открыла форточку, но толку от этого было мало – оставалось только укутаться в китайский плед с красными драконами и высунуть нос в самое окно. Так она и сидела на тахте у форточки, свернувшись пушистым клубком, когда двое вампиров пили кагор за столом с пластилиновыми статуэтками.

– Слышь, Микеланджело, а водки нет у тебя?

– Водки нет, но есть такой как бы ликер, клюква на спирту… И я не уверен…

– Мне по фигу, в чем ты там не уверен, – слезы текут и текут, а Генка, похоже, их не чувствует и не понимает, что плачет, даже пытается усмехнуться. – Безмазовейшая штука – это пойло твое. Пусть ликер хотя бы…

Женя порылся на своих полках, достал стеклянную флягу с красным, бухнул на стол, вытащил рюмки.

– За… кх… – и сделан вид, что невозможно договорить не из-за рыданий, а из-за приступа кашля.

Генка опрокинул рюмку залпом – и задохнулся, согнулся вдвое, закашлялся уже по-настоящему, до рвотных судорог, схватился за горло… Женя посмотрел сострадательно.

– Спиртное такой крепости нам теперь лучше не пить, старик. Мы его не усваиваем – обмен веществ поменялся.

Да иди ты в… Бэтмен! Мир спасать решил и меня заодно? А на хера его спасать, этот гребаный мир?! Справедливости в нем нет, доверия нет, честности нет – ни пса нет, так зачем?! Кролей, говоришь, едите? А почему? Вы вампиры или где?! Ляльку, говоришь, маньяк приложил? Что ж ты его отпустил, Бэтмен?! Чтоб он еще какую-нибудь девчушку – как Ляльку?

– Да ты не ори – соседи как бы…

– Имел я твоих соседей! Люди – венец творения! Гадина – алкашка, стервоза, дура, а посмотрела, как королева на вошь, мля… Ночью ей шумят! Она, значит, всегда спит, аки ангел?

– Да успокойся ты… Ну правда – не ори.

– Плохо мне, Бэтмен… Ужас, до чего херово… За чем мы ее там оставили?

– Для милиции… ты ж понимаешь, что сам-то уже вне закона как бы?

– Имел я эту милицию! Найдут они! Жди! А если случайно и наткнутся – что из того?! Давить-то гадов нельзя теперь! Цы… ч-черт… она будет лежать в… кх… мля! А они – на зоне пальцы гнуть, да?! Крутые мальчики?! Нет уж, я сам! Я сам найду! И, богом клянусь, им мало не покажется!

– Вот.

– Что – «вот»?

– Согласись, был смысл тебя как бы… перетащить. Лялечка очень хотела. Я как раз спорил, но она почуяла что-то… Догадалась. Поэтому мы тебя и убеждали уйти. Потом-то, когда ее… ну… найдут как бы – ты уже не ушел бы, правда? Остался бы. И как ты объяснил бы, что тебе на солнце нельзя? Сгорел бы.

Генка поднял острое, белое, мокрое лицо с черными тенями под глазами и кивнул.

– Я понял, Бэтмен. Ну, спасибо…

Весь день, короткий и серый, Генка дремал на Женином расстеленном спальнике бок о бок с ним самим. Мучился кошмарами, стонал, всхлипывал – но не мог проснуться из-за того темного оцепенения, которое часто овладевает вампирами днем. Вечером чистил в ванной одежду, рявкнул на «барыню Нину Петровну», которая только и заметила с уважением в голосе, что он – редкий сукин сын, умылся, допил Женин кагор и сообщил:

– Я ухожу.

– Куда?

– Домой. У меня – квартира, хорошая квартира, двухкомнатная, купил вот, чтобы…

– Слушай, Ген, отдельная квартира – это хорошо, конечно, но…

– Что – «но», Бэтмен?

– Неспокойно как бы.

– Слушай, Женька, меня уж достало сидеть тут у тебя и сопли мотать! Я хочу привести мозги в порядок. Приведу – заскочу. Что ты говорил – я все запомнил. Будь, Лялечка.

И ушел, оставив Женю в состоянии легкого недоумения.

– Он придет еще, – сказала Ляля. – Давай гулять не пойдем, а?

Женя согласился. И Генка вправду вернулся, и даже гораздо раньше, чем ожидали Женя с Лялей. И уж значительно раньше, чем он сам ожидал.

На лестнице в подъезде почему-то было, как сказал бы Бэтмен, неспокойно. Пахло как-то… хотя Генка не мог бы поручиться, что помнил, чем обычно благоухала помойка рядом с мусоропроводом. Тоже дерьмом каким-нибудь. «Дармоеды», – подумал он о дворниках, вставляя ключ в замок.

И в тот момент, когда замок подался и ключ провернулся, Генкиного виска коснулось что-то холодное. И Генка медленно-медленно повернул голову.

– И где ты ночевал, гражданин Геннадий Суслов? – насмешливо спросил человек с пистолетом.

Рядом оказались еще какие-то люди. И все они смотрели на Генку холодными глазами врагов. Кто-то сунул к лицу корочки с фотографией, с бросившимися в глаза черными буквами «ГУВД».

– У приятеля, – сказал Генка.

– Ну, с приятелем твоим мы еще познакомимся, а сейчас…

Чьи-то руки умело обшарили карманы.

– Замерз, голубь?

– Да нет…

– Слышь, Вить, шея у него – как у жмура, просто ледяная.

– Конечно. Психуем?

Генка растерялся, как не терялся еще никогда в своей бурной жизни, полной боев и походов. Что им от него надо? Они, что ж, думают…

– Это правильно, что ты не рыпаешься.

На запястьях защелкнули наручники. Подтолкнули к лестнице, ведущей вниз.

– Я с вами не могу… Слышь, мне нельзя…

– А ты юморной. Думаешь, можно только девочек резать?

– Слышь, ты что? Ты – про Цыпочку, да? Ты думаешь – я мог Цыпочку…

– Разговорчивый, смотри-ка. Миротворец из «горячей точки». Совсем крышу снесло: девять ножевых у девки.

Генка дернулся, когда перед ним предупредительно распахнули подъездную дверь. Схватили за руки, ткнули в спину.

– Куда?! Не хами, женишок!

Генка рванулся на голос, рыкнул загнанным зверем, его удлинившиеся клыки со стальным лязгом сомкнулись у самого лица ближайшего опера.

– Да он сумасшедший совсем!

– Стой, гад!

Какой-то человек грохнулся в сторону. Другой, пытаясь схватить Генку за руки, пролетел за ним, оторвав ноги от земли, будто был маленьким ребенком. Третьего Генка оттолкнул плечом так, что тот вписался спиной в мокрый куст шиповника. Почувствовав свободу от чужих рук, бросился бежать.

– Держи гада! Уйдет!

– Стой, придурок! Стреляю!

Два выстрела грохнули под самым Генкиным ухом. Почти в тот же миг он ощутил сильный толчок в спину и вспышку горячей боли под лопаткой. Генка на секунду остановился и удивленно посмотрел, как на груди маленьким взрывом разлетелась куртка, а из рваной дыры ударил фонтанчик черной крови. Оглянулся: к нему бежали, размахивая пистолетами. Генка вздохнул и легко рванулся с места.

Выстрелы загрохотали в рэпповом ритме. Генка, ощутив кроме боли странную эйфорию, приток силы и тепла, почти не тратил времени на уклонение от пуль – новая ипостась непонятным образом изменила прежние инстинкты бойца. Еще одна пуля обожгла руку выше локтя, вторая оцарапала висок – но Генка уже не обращал на это внимания. Он бежал легко и стремительно, как летают во сне, почти не чувствуя земли под ногами – преследователи отстали, устали, и это только подогревало неожиданную звериную гордость…

Дворы, дворы, дворы… Кровь капает на асфальт, плывет в лужах бензиновыми разводами, смешивается с дождевой водой. Боль уходит, уходит – и вот остается только воспоминание о ней, холодные ожоги, кусочки сухого льда на затягивающейся коже. А ветер швыряет в лицо потоки дождя, и их влажное, нежное прикосновение – как губы Цы…

Мне нельзя в милицию. Мне нельзя в тюрьму. Мне очень нужно быть свободным. Тогда я сделаю так, чтобы Цыпочкина душа успокоилась. Я сделаю так, чтобы как можно больше несчастных душ успокоились. У меня сейчас подходящее положение. Только для этого и подходит.

– Больно, Геночка?

– Да нет, на душе херово… Пардон, Лялька.

– Быстро они сработали. Да не вертись ты, а то сейчас как бы руку тебе отпилю вместе с этим браслетом.

– Фигней страдаешь, Бэтмен. Надо скрепкой. Скрепку сунуть в скважину…

– Вот и сунь, если такой опытный.

– У меня руки заняты.

– Тогда сиди и не шевелись. Так ты звонил домой?

– Не… я теще звонил. А она меня… Она в шесть утра пошла с Кнопкой гулять на этот пустырь, Кнопка Цыпочку и нашла. Сидела, говорит, рядом и выла. Теща тоже на меня думает. Я ж с Цыпочкой гулял вечером – она теще позвонила, когда мы уходили. Понимаешь? Никто мне не верит, Женька. Тещу с тестем менты накрутили, а они моих отца с мамой… Я ж в Чечне воевал, отмороженный, мол, совсем. Мол, человека убить – плевать. Теща думает, что я с Цыпочкой поссорился или же мне… Лялька, заткни уши. Или что мне срочно приспичило… ну…

– Ген, ты…

– Ой, да что… Матери позвонил. А она: «Ты бы, Генчик, лучше сам пришел в милицию. На душе, – говорит, – легче будет, если взял грех на душу». Дура! Еще и сказала менту, что я, мол, любил нож с собой таскать. А я правда, любил – а тут Цыпочка настояла… А будь у меня нож – может, ничего бы и не было.

– Ты не переживай так, Ген. Может, еще разъяснится…

– Ни черта не разъяснится, Женька. Пропал я. И лучше б, ей-богу, сдох тогда вместе с Жанной. Хоть не думали бы, что я собственную девочку… Давай я теперь – вроде подается.

Димон еще подумал, что проблем могло быть и больше.

Лысому, конечно, не было до такой степени неуютно. Во-первых, мочить кое-кого ему уже случалось. Во-вторых, срок он уже мотал. Он, Лысый, был в таком авторитете, что и снова загреметь не страшно – тем более что статья выходит хорошая, мочилово, не хрен собачин.

Но все равно. Наверное, не стоило бить этого белобрысого железякой по башке. С того его баба и подняла визг. Так-то молчала, видать, думала, что ее белобрысый всю нашу братву раскидает, супермен лядов… и то сказать, в драке совершенно отмороженный, в натуре. И не лез к нему никто по-настоящему, так, отпустили шуточку про бабу его. А он уже… Нет, сам виноват, что долбанули. Думать надо было. В авторитетных пацанов из-за бабских нервов козлами-ублюдками не бросаются. А бросился – изволь отвечать за базар, получи и распишись.

А у Крюка нервов вовсе нет. Как он ее – пух и перья, а самому – хоть бы хны. «Пошли, – грит, – домой, переодеться надо». А сам – весь в кровище. Нет, мужики, так надо уметь.

А у Димона, честно говоря, характер пожиже. Он бы в этом никому не признался, но пожиже. Отодрать бабу – это одно, а ножом ее… Это он бы не смог, наверное. Не по себе как-то. Вот белобрысого… Но этому уж так и надо.

На следующий день Димон туда ходил. Гулять вроде. Воздухом дышать.

В будке этой, где баба лежала – ментов, как грязи. Машина стоит. Толпа. А где белобрысый рюхнулся – там никого. Только песок темнее, где кровища из башки текла – да и то дождем смыло. И ни одного мента вокруг.

Димон еще подумал – может, он оклемался и свалил. А чего. Тогда на нем даже и мокрухи никакой нет. Так просто – драка как драка. Хотя, он много чего может ментам растрепать, этот лох, если у него мозги не отшибло железиной.

В общем, хорошо, в сущности, вышло. Без проблем. Как будто ничего и не было. Только этот козел белобрысый сниться повадился. Курит будто на скамеечке, где Крюк расписался, и смотрит – неприятно смотрит, не по-людски. А за скамеечкой баба его стоит, вся в белом, и тоже пялится… Одни глаза. Даже вспоминать страшновато…

И все время тянет на улицу. И то сказать: погода хорошая, хоть и дождик. Свежо так. Даже грустно как-то. Особенно вечерами…

Димон шел по улице неподалеку от собственного дома. Хотел зайти к Лысому. Выпить пивка и побазарить. Лысый – мужик спокойный. А у Димона на душе было мутно, Тоскливо – будто что за нервы тянет, тянет… Будто разборка какая планируется, или подлянку кто затеял – и ничего не сделать.

Он свернул во двор, во дворе было темно, весь асфальт в рытвинах, трещинах. Наступил в лужу – прям глубоко, чуть не зачерпнул кроссовкой между шнурками. А напротив подъезда, в скверике с качельками, какой-то мужик или пацан встал со скамейки, бросил бычок непотушенный. Навстречу – будто ждал Димона.

– Тебе чего?

– Тебя.

Темно во дворе, темно – но мужик, вроде, знакомый…

Белобрысый, блин!

Бледный такой, бледный, как привидение. Синячищи под глазами. И что-то странное делает губами – зубы свои облизывает, что ли, гримасничает…

– Тебе чего, мало, козел? Отвали.

А сказалось как-то вяло, не злобно – нет настоящей злости, говоря по чести. Страшно. Непонятно почему, но страшно. Нельзя это показывать, никакой настоящий пацан не покажет – но как страшно-то!

– Ты сядь на скамеечку, урод.

Ну, сел. Чего это я сел? Чего это он раскомандовался? Делать мне нечего, с тобой сидеть.

– Ты, гнида, сейчас подохнешь. Врубись, из-за чего. Из-за Цыпочки. Которую ты с тварями своими…

– Какая, на хер, Цыпочка-Дрипочка. Нормальная фигня – подохнешь. Как это – подохнешь? Ты что, убить меня хочешь? А ствол твой где? Ну не ствол – ну перо? Ой, уже убил – киллер гребаный! Чего-то мне не встать-то…

– Воротник расстегни.

Может, еще шнурки погладить? Чего ж это я рассупониваюсь-то? Чего тебе моя шея далась? Пидор, что ли… Ты чего это делаешь… Больно же… Больно, мамочка…

И грузное тело повалилось на бок мягко, как большая плюшевая игрушка.

Генка сплюнул и встал со скамейки. Худая гибкая фигура в Жениной ветровке, кочующей от демона к демону, тенью скользнула к подъезду. Чутье вело его, тонкий, как запах палой листвы, запах смерти, запах, от которого кровоточит душа, запах Цыпочкиных духов, запах ее крови.

И каким сильным и стремительным он чувствовал себя, когда взбежал по лестнице на четвертый этаж, едва касаясь ступенек.

Хозяин квартиры отпер сам. В теплой розовой глубине логова надрывался магнитофонный блатняк, подвывал хрипло о прелестях хозяйской жизни, пахло дешевыми духами и спиртным – и Генку замутило от запаха и от вида хозяина. От красного тупого лица, глянцевой лысины, грубых наколок на волосатых руках под закатанными рукавами спортивной куртки – кастового знака, бандитской униформы.

– Чего тебе?

– Да тебя, сука, тебя! Даже спрашиваете, как инкубаторские. Ты разуй свои пьяные гляделки. Мы знакомы с тобой.

– Ты, в натуре, как разговариваешь?

Опаньки. Вяло, малыш, сонно. Позавчера, когда Жанночку обозвал, не спал на ходу. Плохо тебе, гаденыш?

– Так я войду?

Отступил от двери. Растерялся. И испугался. Больше не меня испугался, а лицо свое бандитское потерять, морду свою поганую.

– Узнал, голубь?

– Ты чего, привидение, что ли…

– Нет, гадина. Не привидение. Поцелуемся на прощанье?

– Слышь… ты… я тебе – что… Ты за кого меня…

Нет, помешать ты мне не можешь. Ты мне, тварь, даже возразить не сможешь.

Из комнаты прошуршали в коридор. Взглянул, не отрывая губ. Дешевая девица, черное белье, расстегнутый халатик. «Где ты, пупсик?»

Не стони так, пупсик, девочка бог знает что подумает. Уже подумала. Смотри – глаза выскочат. Понравилось смотреть, дорогая?

В приступе неожиданной мстительной злобы Генка сжал на потной шее клыки. Кровь хлынула потоком. Торопливо хлебнул, как холодной «Колы» в знойный день.

Тело с грохотом рухнуло на пол. Девка оцепенело смотрела, как из вспоротой клыками артерии на пыльный коврик вытекает последняя красная струйка. Генка облизнул окровавленные губы.

– Моему дружку что-то нехорошо, дорогая. Вызывай «неотложку», а я пойду. Мы с тобой еще увидимся?

Затрясла растрепанной головой. Глаза совершенно бешеные. Понимает, шалава.

– Тогда я сюда не приходил, а ты меня не видела. Иди, киска, иди. Играй, пока играется.

Мы слишком сыты сегодня, сказал Шерхан. Жаль, ей-богу, моих ребят тут нет. Кролики отдыхают, друзья мои…

Ляля облизалась, как котенок. Употреблять кроликов научилась, отметил Женя. Лихо научилась. Не хуже меня.

– Давай еще погуляем.

– Давай.

– Я голодная…

– Слушай, сестренка… понимаешь, кролики – это как бы наш стратегический фонд.

– Как это?

– Неприкосновенный запас. Помногу нельзя. У тети Нади не кролиководческая ферма, я говорил. Всех слопаем – и что? Объявления будем давать в газету?

– Жень… Вообще я это… не про кроликов.

Женя остановился. Посмотрел на Лялю внимательно. Славненькая она, славненькая, без всякого демонского, волчьего, рысьего – вся навстречу, вся насквозь.

– Интересно. А про кого?

– А как Гена говорил.

А сволочь Генка все-таки! Заморочил девочке голову своей страстью, своей местью – Дюма, Скотт, Дрюон вместе взятые. Честный разбойник. Благородное зло. Сейчас не четырнадцатый век, солнышко, да и кто достоверно знает, как оно там было, в четырнадцатом… Хотя несчастный он парень, и сам Женя на его стороне целиком и полностью, но Лялечка…

– И что ж ты думаешь о том, что Гена говорил?

– Есть такие люди, что кроликов жальче.

– Например?

– Мама.

Женя остолбенел. Ты что, малышка? Ну – те, на пустыре, ну – твой знакомец у подъезда, но… Вот же вампирская натура.

– Ляль…

– Женечка, ты ничего не знаешь.

И повернулась, и положила на плечи лунные ладошки, и заглянула в глаза – а по белому личику проложены стеклянные дорожки. И душа так вывернута наружу, как почти никогда не бывает у людей. Женя сгреб ее в охапку, грубовато и просто, родственным, братским, бесполым жестом – не по себе было, будто девочка выросла за несколько ночей.

– Ну… мамаша твоя – не подарок как бы, но…

– Мама всех ненавидит. Она теперь и меня ненавидит, за то, что я не послушалась. Я раньше не понимала, а теперь… ты же знаешь, что мы очень сильно чувствуем, что человек думает. Просто я поняла, что раньше не понимала. Мама всегда самая хорошая. Она всем помогает, никогда не кричит, всегда улыбается. А на самом деле всех ненавидит или презирает. Даст кому-нибудь денег в долг, а потом говорит – вот такая-то побирается. Угостит мою одноклассницу обедом, а потом – жалко дурочку, дома ее не кормят…

Так мыслят многие, Ляля.

– Все люди извиняются, Женя. Если что-то неловко вышло, извиняются. Ты вот…

– Брось.

– Нет. Ты меня спас, ты со мной – лучше, чем брат, а извинялся. Жалел, что не успел. Боялся, что мне будет плохо. А мама никогда не извиняется. Она думает, что всегда права. Сидишь на кухне – плеснет кипятком или ушибет, случайно, но больно же. И скажет: «Вечно ты мешаешь и вертишься под руками». Ей никогда не бывает жалко.

– Ты не ошибаешься?

– Нет. Она про папу говорит, что он слабый, пьет, вечно за нее прячется и людей боится, а он раньше не пил и не боялся, был даже выше ростом. Она его съела. Она и меня ела. И думала про меня всякие поганые вещи, потому что не может непоганые. Она сама – вампир хуже нас. Знаешь, Женечка, я тебя очень люблю, даже не знала, что можно так любить чужого человека, но ты вправду Бэтмен. Всех спасаешь, всех понимаешь, всех жалеешь.

– На самом деле не всегда. А ты…

– Я не про Гену. Гена очень хороший. Хотя про него ведь тоже думают гадости, и все его бросили. Я про тех, кого можно. Знаешь, я не уверена, что буду всю вечность одних кроликов есть. Я постараюсь… но не уверена.

И были бусы фонарей, рваные облака и сырой ветер. И теплая холодная девочка.

– Можно, я тебя поцелую, Жень?

– Нет. А то по носу получишь.

– Я маленькая, да? И сколько я еще буду маленькая? Сто лет? Двести?

– Глупышка, заяц…

И улицы снова пустеют, пустеют на глазах. И мостовые вытягиваются такими гладкими атласными лентами. И ветер тонко скулит и стонет в ветвях, срывает остатки листвы, хлопает и бренчит дорожными знаками… Всем запоздавшим прохожим до тоски хочется домой. Кроме нас.

Нам хорошо в эту ночь. Это наша ночь. Мы – ее Хозяева.

Во втором часу пошел снег.

– Пойдем погреемся? – спросил Женя.

– Я еще погуляю чуть-чуть.

И смотрит умильно, как младшая сестренка, как маленькая проказница, которой хочется тайком сбегать в запрещенный соседский двор с качелями, хулиганами и злой собакой.

– Я скоро-скоро приду.

Женя чуть пожал плечами – обозначил неохотное согласие.

– Не задерживайся.

Растворился в танцующем сумраке, с белыми лепестками в растрепанных волосах – и Ляля несколько минут провожала его ласковым взглядом. Потом задумчиво подставила ладошку – и белые бабочки опускались на белую кожу, садились отдохнуть, сидели спокойно, не боясь стечь с человеческой руки горячими слезками. Побрела неторопливо по притихшей улице – туда, куда вело охотничье чутье.

Автомобиль убийцы заглох в пяти кварталах от дома.

Что там ему надо – свечи, масло, аккумулятор? В ярости пинать колеса? Убийца был посредственным техником – для возни с грязными железками существует ремонтная служба. Телефон чирикнул разряженным аккумулятором. Ничего не оставалось, как дать охранной системе мигнуть и пискнуть – а самому выбраться в снежную круговерть, в мокрую темень. Ловить тачку. Или переться пешком.

Сегодня на удивление не было настроения.

Снег плясал, летел, слепил. Снег раздражал и бесил, промокло тонкое твидовое пальто, промокло шелковое кашне. Улица вымерла. Машины частных извозчиков растворились в мокрой метели. Пришлось идти, уходить все дальше от теплого автомобиля, от магнитофонного Вивальди, от кусочка уюта – во взбесившийся мрак.