Текст книги "Океан разбитых надежд"

Автор книги: Макс Уэйд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Твой бархатный голос ласкал мои уши со времён младших классов. Ты громко рассказывал интересную историю из своей жизни, и я не могла оторваться. Ты с таким невероятным восторгом описывал всё, что помнил. Из твоей груди вырывались вздохи, разум составлял красивейшие фразы, а сердце придавало им чувственности…»

Я неуверенно ставлю точку в конце предложения.

– Ну, что там? – Бетти наклоняется ближе, чтобы как следует рассмотреть каждое слово.

Люк никогда не подавал голоса в школе. Он молчал всегда: и на уроках, и на переменах. Этот парень никогда ни с кем не общался. У него не было друзей или хотя бы товарищей как в младших классах, так и в старших. Я осознаю, что никогда в своей жизни не слышала голос Люка. Он никогда не передвигался по коридорам медленно, как об этом написала я. Когда он бежал к главному выходу, он мог снести с ног не только учеников, но и педагогов. Юноша ни на секунду не задерживался в школе.

Я бросаю гелиевую ручку в пол и, вздыхая, провожу ладонью по мокрому от пота лицу. Морис с Бетани дали мне слишком сложноеч задание – не только солгать человеку, но и постараться разгадать его. Разгадать его настоящего, чтобы письмо было максимально похоже на правду.

– Я так не могу, здесь слишком шумно, – оправдываюсь я.

На самом же деле, в комнате, где мы находимся, не так громко играет музыка, почти не слышно шипение газировки, да и никто не ругается.

– Можно я закончу дома? – почти взмаливаюсь я.

Впервые я почувствовала, что ложь может быть горькой и обидной. В сто, нет, в тысячу раз обиднее самой страшной правды. Для меня сотворение лжи – самое трудное, что только может быть. После расчётов по математике, разумеется. Но общественные отношения строится на постоянной лжи, коварном обмане и эгоистичных манипуляциях, поэтому мне некуда деваться.

Бетти и Морис замечают моё подавленное состояние, а я ведь пришла сюда веселиться, а не грустить.

– Хорошо, можешь закончить позже, – соглашается Морис, помедлив. – Но обещай, что передашь письмо парню. И помни – это всего лишь игра.

Всего лишь игра.

– Я помню, Морис. И да, я завтра же опущу письмо в почтовый ящик детского дома.

Бетти разочаровывается:

– Ты так скоро уезжаешь из Хантингтона? – она наполняет свой стакан газировкой и немного отпивает. – Мы же совсем не успели поговорить.

– Мне срочно нужен отдых за городом, – смеюсь я. – Да и у бабушки завал на работе, а этим летом я обещала ей помогать.

– Очень жаль, – Бетти опускает голову. – Надеюсь, мы скоро увидимся.

Подруга поднимается с колен и встаёт рядом со мной в ожидании, что я сделаю то же самое. Я встаю на ноги и тепло обнимаю её, вдыхая аромат ванильных духов.

– Тоже на это надеюсь.

Мы с Бетти взаправду отдалились друг от друга, и каждой из нас хотелось бы проводить больше времени вместе. Но время совсем не щадит нас, заставляя взрослеть и отпускать далёкое детство.

– Спасибо, что хоть не надолго, но пришла, – повторяет она.

– Нет проблем. В конце лето обязательно приду ещё раз.

– А я тебя звал? – встревает Морис, ехидничая.

– Куда уж ты без Кэтрин, – Бетти отстраняется и поднимает газировку с пола. – За нас!

Мы в последний раз смеёмся, провожая окончившийся учебный год, в последний раз обнимаемся этим вечером и расходимся по домам.

Я вхожу домой и захлопываю за собой дверь. Поток свежего воздуха в последний раз подхватывает подол моего небесно-голубого платья. На часах семь тридцать, дома никого нет, кроме меня. Только я и бешеный стук сердца. Только я и ложь, которую я принесла с собой.

Я переодеваюсь в домашнюю одежду, смываю макияж с лица, наливаю себе вкусного чая и иду в свою комнату.

Я медленно поднимаю голову, беру лист, кладу его перед собой и начинаю писать вновь.

«Дорогой Люк,

Пишет тебе Кэтрин Лонг.

Чёрт возьми, я больше не могу молчать – так и знай. Я больше не могу отмахиваться от собственных фантазий. Я больше не могу смотреть на тебя, при этом сохраняя ровность дыхания. Я больше не могу сдерживать себя. Твоё молчание заставляет меня говорить, твоя быстрая походка заставляет меня задумываться над пунктом твоего назначения, твой томный взгляд сбивает моё дыхание. Твой загадочный вид выдёргивает меня из образа, который я тщательно оттачиваю почти ежедневно. Я хочу разгадать тебя. Я жажду знать, почему ты действуешь на меня подобным образом…»

Хочешь солгать – скажи долю правды. Так я и поступаю. В этом мире не осталось ничего святого, раз правду мы теперь выдаём за ложь. Поставив последнюю точку на сегодня, я отбрасываю исписанную бумагу в дальний угол стола и даю себе обещание, что обязательно закончу письмо чуть позже.

Я беру в руки горячую чашку зелёного чая и делаю несколько маленьких глотков. Осторожно-осторожно, ведь кипяток больно обжигает остывший язык. Глоток за глотком – мята должна меня успокоить. Мята поможет мне вернуться в повседневность. Я начала пить чай с мятой одним далёким Рождеством. Тогда я была в третьем классе. На Рождественских каникулах я, как и обычно, осталась в детском доме бабушки на несколько праздничных дней. Здание было украшено многочисленными сверкающими гирляндами, внутри повсюду шуршала мишура, а подарочные коробки были на каждом шагу. В этот период самые добрые люди Йорка и всего округа отправляют подарки детям, которые по вине своих родителей были лишены шанса на их получение. Подарочная обёрточная бумага шелестела так громко, что не все дети услышали тихий перезвон колокольчиков Хью – повариха лет шестидесяти, которая до сих пор работает в детском доме. Так эта милая старушка приглашала детей за праздничный стол, где нас поджидал зелёный чай с листами мяты, рождественские пудинги и бесконечно долгие, но очень интересные истории из прошлого. С тех пор я ни на день не расстаюсь с ним.

Я встаю со стула и медленно перемещаюсь в гостиную. Последний рыжий луч садящегося солнца освещает лежащий на тумбе пульт от телевизора. Мне срочно нужно отвлечься. Я направляю пульт в сторону широкой плазмы и нажимаю на красную кнопку. Искусственный свет слепит глаза, а я лишь пощурилась. Я начинаю листать канал за каналом, но мне даже посмотреть нечего. Щелчки кнопок пульта раздаются в пустой комнате, слегка напрягая моё сознание. Шестнадцать – это возраст, когда тебе уже не интересно смотреть американские сиквелы, но и к чему-то более взрослому переходить не хочется. Шестнадцать – это возраст, когда ты уже не смеёшься с нелепых шуток из любимого шоу и не дрожишь от страха, когда на экране транслируют будоражащий ужастик. В этом возрасте людям вообще что-нибудь интересно? Интересно, что смотрит Люк? Да и смотрит ли он телевизор вообще? Честно, я считаю, что телевизоры давным-давно вышли из моды, ведь смартфоны полностью заменили их. В плоских кусках алюминия и новостная лента, и развлекающие видео, да и в игры на них поиграть можно без специальной приставки. Люк не имеет ни одной странички в социальной сети. Люк не зарегистрирован ни на одной онлайн-площадке и не состоит ни в одном сообществе игроков. Я осознаю, что у Люка нет ни смартфона, ни выхода в интернет.

«Дорогой Люк,

Есть в мире только одна вещь, загадочнее тебя. Это звезда. Если често, ты так похож на неё. Ты бороздишь темноту, окутывающую тебя, освещаешь себе путь одним собой и не нуждаешься в свете других. Тебя можно разгадывать долгими днями, месяцами, годами, но так никогда и не узнать, что скрывается за твоим одиноким таинственным светом. Его светлые лучи падали на меня последние несколько дней и заставили широко раскрыть сомкнутые веки. Ты заставил меня открыть глаза, прозреть, и теперь я так хочу знать, почему это произошло.

Девушки – создания с необычайным количеством интересующих их вещей. Наверное, я могу поздравить тебя: ты полностью интересуешь меня. Я разрываюсь на части, когда дело касается выбора, о чём бы мне спросить тебя. В моей голове зреют тысячи вопросов одновременно, представляешь? И, наверное, первым и самым желанным моим вопросом станет твой голос. Бархатный и чистый, быть может, хриплый и срывающийся – мне всё равно. Меня дико интересует твой голос, каким бы он не оказался. Меня интересует голос, который ты никогда не подавал в общественных местах. Голос, который не слышал никто, кроме меня.

Мне чудом удалось слышать его лишь однажды. Когда сердце бешено колотилось, когда высокий писк пронзал мои уши, я услышала твой голос. Он предложил мне помощи. Мне бы хотелось, чтобы ты называл этим голосом моё имя вновь и вновь. Мне бы хотелось, чтобы ты говорил со мной, будь ты в хорошем или подавленном расположении духа. Предложение нелепого содержания, странная фраза или прерывистое слово, любой твой вздох, Люк – мне необходимо слышать тебя рядом. Ты можешь говорить со мной чаще?…»

В его глазах я никогда не наблюдала ярких искр, в его неточных движениях никогда не было уверенности. Я знаю, что прячется за ними: бесконечное разочарование в других, опасения и тёмный страх. Много страха. Страх, который он встречал стойко, мужественно перенося все жизненные испытания. Люка унижали, Люка считали изгоем, но он справлялся с этими проблемами. Люка ни разу не любили, поэтому ему чужды эмоции и откровения. Я не знаю, как он справится с внезапной «любовью», которая своим весом заминает все его проблемы. Но у меня больше нет сил переписывать письмо. Каждое написанное слово для меня как лезвие ножа. И, когда их становится всё больше, я даже представить не могу, какую боль они причинят парню после их прочтения.

«Дорогой Люк,

Твои прикосновения – не обычный физический контакт. Твои прикосновения – это настоящее открытие для меня, невиданное чудо, которое порождает высокие и бурные волны эмоций. Твои ладони грубы и черствы. Кожа на них давно иссохла, и другие не решаются прикасаться к тебе. С тобой не здороваются за руку, тебе не предлагают канцелярские принадлежности, когда у тебя нет тех. С тобой никто не хочет пересекаться даже косвенно.

Но это не про меня. Я представляю наше первое прикосновение, и ладонь моя вспыхивает таким пламенем, что светом его можно было бы осветить весь Хантингтон. Да что там, трещащие искры, вздымающие ввысь, были бы видны даже жителям центрального района Йорка. Твои руки пускай и черствы, но они наверняка теплее солнечных лучей. Твои руки пусть и грубы, но я знаю, что за грубостью скрывается изящество и манерность. Я восхищалась этим и не перестаю восхищаться по сей день. Одно твое касание, Люк, способно зажечь меня…»

Глава 2

Я запускаю пальцы в волосы и застываю. Яркие лучи электрических ламп светят прямо мне в лицо, но я не жмурюсь. Моя шея, ключицы и подбородок оказываются удачно подсвеченными, и фотограф просит меня не шевелиться. Я сижу на высокой деревянной скамье, свесив скрещенные ноги вниз. На этот раз за моим ухом красуется срезанный голубой цветок, подобранный специально под цвет моих глаз. Из одежды на мне лёгкая лазурная блузка в белый горошек и джинсовая юбка. Подле моих бёдер расположились корзины с полевыми цветами и фруктами.

– Отлично, мисс Лонг.

Я улыбаюсь и опускаю руку. Фотограф делает очередной снимок – вспышка озаряет студию раз за разом, оставляя на занавешенных однотонной тканью стенах тёмные тени.

– Теперь поверни голову.

Я встряхиваю волосам – блёстки сыпятся с головы, точно звёзды с ночного неба. На лице красуется широкая улыбка. Сегодняшний образ мне нравится больше остальных: он удачно отражает летнее настроение. Тонкая одежда, лёгкий макияж, ослепительная улыбка и много-много света – то, что нужно в преддверии каникул.

Фотограф настраивает кольцо управления, фокусируясь в основном на верхней части туловища. По его команде я занимаю следующую позицию, и в тишине раздаётся очередной щелчок. Я откидываюсь назад, вновь оголяя шею – волосы рассыпаются за спиной. Я отпускаю край скамьи и запрокидываю руки за голову, демонстрируя тонкие запястья.

– Очень хорошо, мисс Лонг, очень хорошо, – фотограф нахваливает меня, и я не могу сдержать искренней улыбки.

Благодарность не вовремя срывается с языка:

– Спасибо, – отвечаю я ему, но тот моментально раздражается.

– Вы улыбаетесь слишком широко, – он отходит от камеры, чтобы посмотреть на меня. – Пожалуйста, мисс Лонг, будьте сдержаннее.

На бьюти-съёмке главное – не отвлекаться. Я постоянно повторяю про себя это правило, но почти всегда нарушаю его. Моё внимание переведёт на себя то маленькая кошка, пробегающая за окном, то пролетевшая слишком низко птица. Иногда я забываю о том, что последние снимки должны решить мою судьбу, и позволяю себе отвечать на комментарии фотографов.

Я быстро вхожу назад в образ и натягиваю нужную фальшивую улыбку. Нужно уметь найти ту улыбку, которая не будет слишком широкая и не слишком тусклая.

Я помню времена, когда мне не приходилось натянуто улыбаться на камеру. Это было зимой – тогда мне устроили фотосессию на пустом заснеженном поле за Ривер Фосс. Погода была отвратительная: дул холодный ветер и надвигались грозные тучи, предвещая настоящую вьюгу. Но никто не собирался уходить. И место, и время идеально подходили для образа, который создали стилисты. Мои веки были закрашены белыми тенями и подведены искрящейся серебристой подводкой, ресницы были накладными, а помада светлая-светлая, под цвет румянца на щеках. Выражение моего лица было грустным, по щекам будто бы скатывались слёзы, которые мне закапывали каждые несколько минут.

Мы бродили по полю больше часа, подбирая кадр и ракурс. Фотограф чётко видел картинки перед глазами и знал, как должна выглядеть каждая фотография. Суть снимка – описать общую атмосферу, описать образ, почти придумать историю к нему. Ведь, когда смотришь на фото, различного рода мысли и идеи не заставляют себя долго ждать. Позже такие снимки можно продавать тематическим форумам и модным журналам. Правда, сейчас мои агенты заняты исключительно продлением контракта, а не продажей фотографий.

В каждом сезоне свой тренд, и самое тяжёлое заключается в том, что каждой модели без исключения нужно им следовать. Если девушка любит яркие летние образы больше холодных зимних и не готова сниматься для другого, то с ней просто расторгают контракт. Мама же с детства приучила меня к гибкости, и теперь я безукоризненно следую трендам.

Фотограф выходит из-за камеры и торжественно объявляет:

– Поздравляю, мисс Лонг, ваше портфолио готово! – он хлопает в ладоши, как обычно и делает это после долгих фотосессий.

Коллеги, собравшиеся вокруг него, тоже начинают аплодировать. Я спрыгиваю со скамьи, одаривая благодарностью всех, кто принимал участие в создании фотоснимков: и дизайнеров, работавших над одеждой, и стилистов, которые структурировали образ, и визажистов, чья косметика сейчас нанесена на мою кожу. И свою маму, которая настояла на том, чтобы я решилась продлить контракт с её агентством.

Мама очень гордится тем, что я являюсь моделью в агентстве, где она работает. Для неё, как и для всех коллег, это большая честь – видеть, как дитя покоряет вершину за вершиной. Я подхожу к матери, и та протягивает мне кофе. Мама всегда выглядит хорошо: её строгие костюмы подобраны в лучших бутиках Йорка и Манчестера, её духи привозят из самого Парижа.

– Думаю, это всё, – я делаю глоток кофе и иду к выходу. – Фотограф сказал, что работа над портфолио окончена.

– Думаешь, тебе продлят контракт?

От неё не дождёшься похвалы.

– Очень надеюсь, – говорю я.

Хоть я и не планирую связывать будущее с модельной деятельностью, но она всё же успела стать частью моей жизни. И, если мне откажут в продлении контракта, то я впаду в отчаяние. Я никогда не была хороша ни в творчестве, ни в точных науках, хотя и имею зачёты по всем школьным предметам. Показы – вот, с чем связано моё прошлое и моё настоящее. Нет ничего страшнее лишиться шанса на будущее, а я, кажется, давно лишилась его, но не хочу этого признавать.

Мы с мамой переходим дорогу к автомобилю. Лето только-только началось, но оно уже не может не радовать людей замечательной погодой. Яркое солнце освещает своими лучами рыжеватого оттенка черепицу, алые бутоны высаженных вдоль улицы роз, десятки самых разных и непохожих друг на друга лиц. Я отчаянно закрываюсь от солнца ладонью, а глаза опущены на разноцветную плитку под ногами. Когда тонкие щели исчезают под подошвами, я вспоминаю далёкое беззаботное детство. Когда мне было шесть, я любила резвиться на кладке, и мне не было так важно, где я находилась: в кипящем туристами центре Йорка или на окраине безлюдного Хантингтона. Я просто жила, жила и наслаждалась тем, что могу играть в игру сама с собой. С настоящей собой. Я быстро бежала вдоль кирпичных домиков, железных заборов и осиновых аллей, но никогда не позволяла себе наступить на щель. Чуть позже мне пришлось позабыть об этой игре, ведь мать поставила меня на каблуки, в которых, кстати, не очень-то удобно прыгать по плиткам. Я пыталась, и даже не один раз, честное слово. Когда мне было одиннадцать, и мама вела меня на предварительный показ, я уже стояла на каблуках высотой в пять сантиметров. К всеобщему удивлению, я быстро привыкла к ним. Настоящий кошмар ждал меня прямо тут, на плитках. Остановившись тогда, я, покачавшись, постаралась перескочить через еле заметную щель. Разумеется, ничего у меня не вышло, только платье запачкала, свалившись в небольшую канаву, что была прямо подле дорожки. Велосипедный звонок заставляет меня оторвать глаза от плитки и вернуться из воспоминаний в реальность. Мимо проезжают велосипедисты, и рядом постоянно раздаётся прозрачный звон, который в следующую же секунду растворяется в общем уличном гаме. Машины пролетают мимо, оставляя в чистом воздухе после себя выхлопы. Люди торопливо бегают по тротуару: кто-то активно обсуждает планы на лето по телефону, а кто-то несёт в руках букет душистых цветов на долгожданную встречу.

Мама отвозит меня домой, где я беру собранную прошлым вечером сумку с вещами. После этого мы прощаемся, и она обещает оповестить меня сразу же, как придёт ответ от агентства.

Я провожу в детском доме каждое лето с шести лет. Вопреки стереотипам, я скажу, что там весело: десятки непохожих друг на друга ребят постоянно то ссорятся, то мирятся, то устраивают вечеринки каждые выходные, то не выходят из комнат долгими неделями – в основном в сезоны дождей. Кажется, что я знаю каждого ребёнка: я с ходу могу назвать черты характера того, о ком зайдёт речь, будь то парень, который старше меня почти на два года, или девочка, которая младше на восемь лет. Мы провели вместе столько времени, что я успела запомнить не только имена. У каждого детдомовца была своя история, которая привела его в детский дом.

Глубоко в мою душу запала история восьмилетней Луизы. Я не могла не прослезиться, вспоминая слова маленькой девочки. Наверное, хуже неблагополучной семьи может быть только благополучная семья, отчаянно пытающаяся сохранить так называемый имидж. Русоволосая девочка, обожающая плюшевые игрушки и толстые энциклопедии, никак не вписывалась в семейную картину. Истории эгоистичнее я никогда в своей жизни не слышала, честное слово. Луиза – это ребёнок, оскорблённым не только родителями и другими близкими родственниками, но также судьбою и временем. Бывает так, что человек появлялся не в то время и не в том месте.

Луиза обожает своего игрушечного мишку. Она никогда не была очень общительной: каждый в небольшом кругу был награждён умными репликами юной девицы, которые изрядно выводили, из-за чего её часто затыкали, притом не самыми безобидными словами. Если говорить на чистоту, то речи у неё бывали получше, чем у старших – другие просто не могли с этим мириться. Я всё никак не могу забыть, как она отзывалась о семье: «Семьи нет: это видение, которым мы окружены. Оглянись и пойми, что из всего добра вокруг лишь одна материя несёт в себе истинную ценность…». Луиза происходит из знатного английского рода, который может себе позволить иметь поместья в нескольких графствах сразу. С таким количеством денег родителям было куда приятней развлекаться, чем с маленькой – к тому же незапланированной – дочерью. Луизу сдали в детский дом, когда ей было шесть. Плюшевый мишка – единственное материальное, что хранило в себе нематериальное воспоминание.

Она не считает ребят из детского дома своей семьёй. Череда разочарований дала о себе знать. Луиза показалась мне некой обособившейся от общества девочкой, которая в столь раннем возрасте уже имела собственное мнение. Тогда мне его точно не хватало.

Лин в детский дом тоже сдали родители совсем крохой. Юная покорительница социальных сетей родилась с пороком сердца. Известие это не смогли перенести молодые родители, из-за чего сдали девочку в детский дом спустя три года после её рождения. Расти нелюбимым в семье было самым сложным испытанием в жизни модницы: Лин донашивала платьица двухгодовалой давности, носила шерстяные носочки, которые были ей совсем маленькими, питалась не больше двух раз в день. И всё это она терпела до появления в её жизни моей добродушной бабушки.

Но были и те, чья семейная жизнь оборвалась не по вине родителей. Джейкоб попал сюда после несчастного случая. Крупная автокатастрофа, произошедшая восемь лет назад, унесла жизни самых дорогих парню людей. В тот день за чертой северного Йорка снег валил непроглядной стеной, а колёса автомобиля чудом не сходили с трассы. Но чудо – как ему и полагается – было недолговечным. Страшнее оглушающего металлического скрежета, предсмертных хрипов и сирены спасательных служб Джейкоб не слышал, наверное, ничего. Ничего ужаснее созерцания обезображенных тел, прикрытых глаз и серебристого месива старенькой машины Джейкоб не видел. Но самым душераздирающим является тот факт, что рыжеволосый парень толком не помнит лиц своих родителей. Единственным напоминанием о них служит прямоугольное зеркало в ванной комнате детского дома, откуда на Джейкоба смотрят два лица из одного. Джейкоб постоянно отшучивается, когда ему задают вопросы насчёт прошлого. Так юмор и въелся в его характер – заросшим шрамом, под которым скрывалась истинная боль.

Ростом он едва ли дотягивает до моего подбородка, он тощий и не скрывает этого, постоянно одеваясь в короткую одежду. Лишь холодными летними ночами, какие бывают только в начале июня, его можно застать в светлых джинсах, а не в шортах. Он красит волосы в ярко-рыжий, из-за чего больши похож на осенний лист. К слову, такой цвет совсем ему не к лицу: быстро отрастающие корни, как и тёмные брови, портят весь образ. Настоящий цвет его примерно схож с моим – оттенок горького шоколада. Сейчас его карие глаза горят жизнью, и Джейкоб вполне оправдывает эти искры: ему никогда не сидится на месте. Этот карлик носился по всему детскому дому, то подшучивая над парнями, то заглядывая под юбки девушкам постарше. Такое поведение возмутительно для меня. Конечно, ничего плохого свои тринадцать Джейкоб не может натворить, в отличие от Билли.

Но я совсем не интересовалась Люком. Я совсем его не знаю. Не знаю, чем он любит заниматься, не знаю, с кем он общается, не знаю ничего, кроме его имени и неприглядной внешности. Кроме того, он не считает нужным обменяться с кем-нибудь и парой фраз.

Автобус уже подъезжает к нужной мне остановке, которая находится недалеко от широких ворот детского дома. Скрип колёс, негромкий скрежет тормозов и очередной вздох автоматических дверей свидетельствуют о том, что я на месте. Поправив причёску, я ступаю на тротуар и смотрю чуть дальше – высокие ворота, состоящие из переплетённых прутьев, широко распахнуты. За высоким забором скрываются десятки раскидистых ветвей, громадных зелёных крон, больше напоминающих купола. Под ними мы с ребятами прятались и от обжигающих солнечных лучей, и от сильнейших ливней. На территории детского дома давным-давно был высажен далеко не один фруктовый сад, и маленькие, ещё не созревшие яблочки приминают молодую траву после каждого порыва ветра. Белые лилии высажены в каменных клумбах вдоль забора. Душистый запах полностью обволакивает меня, стоит только сделать шаг. Аромат теряется на коже моей шеи, впитывается в неё, в одежду, в распущенные волосы. Мне очень нравится место расположения детского дома: окружающие бескрайние поля завораживают своим величием, над далёкой лесной чащей возвышаются холмы, и природа здесь воссоединяется с человеком. Никакого гула транспорта, никаких переплетённых разговоров. Собор остаётся совсем далеко, и талантливого юного хора, который исполняет церковные песни, как и колокольного звона, тут не услышишь. Одно только журчание близкой речушки, мелодичный стрекот цикад и мерный шелест листьев.

Я миновала ворота. Во дворе детского дома всё так же немноголюдно: всего две машины, одна из которых принадлежит моей любимой бабуле, а вторую я вижу впервые. Её владельцы, похоже, всё ещё сидят внутри. Должно быть, кто-то подъехал, чтобы обзавестись новым членом семьи. Так и хочется уберечь людей в машине, сказать им, что они делают очень плохой выбор, забирая одного из тех ребят.

Каждый ребёнок из них скрытен настолько, что ни один родитель до конца не познает мысли своего дитя. Каждый ребёнок из них ежедневно натягивает маску, под которую не заглянуть даже за кулисами погорелого театра. Каждый человек хранит в себе некую тайну, которую не обязательно знать всем.

Но я не бегу к неизвестной машине, не стучусь в тонированные окна и не спешу отговаривать людей, сидящих внутри, от роковой ошибки. Некоторым из нас нужно ошибаться до тех пор, пока урок не будет выучен. Я встряхиваю рюкзак на спине и решительно двигаюсь в сторону почтового ящика. Скинув со спины груз, я шмыгаю рукой под молнию. Свёрнутый конверт с письмом лежит сверху, поэтому долго искать в вещах его не приходится. Я собственноручно запускаю механизм, которая уничтожит все остатки чьей-то жизни. Я подвергаю Люка осуждающим взглядам, делаю из него объектом обсуждения и всеобщего внимания. Бумажный конверт летит в почтовый ящик, и уже через секунду глухо приземляется на горстку из десятков подобных ему.

Тёплый июньский ветер поддувает мне в спину, и я решаю, что больше мне у почтового ящика делать нечего. Механизм успешно запущен. В последний раз глубоко вдохнув запах распускающихся цветов, я срываюсь с места и направляюсь к крыльцу детского дома. Тонкая извилистая дорожка, засыпанная гравием, ведёт меня к главному входу, где меня уже ждёт широко улыбающаяся бабуля.

Она одета в серую юбку с белой блузкой, а на плечах рассыпается её лёгкая прозрачная накидка бордового цвета.

Только я начинаю ускоряться, как из единственной посторонней машины на парковке выходит достаточно статного вида мужчина. Голубые глаза бабушки в момент разбегаются: они смотрят то на гостя, то на меня. Но я махаю рукой в сторону автомобиля, параллельно чувствуя, как сердце продолжает колотиться от неожиданности. Бабушка, взяв мой одобряющий жест на заметку, подходит к автомобилю, и в ту секунду оттуда выходит женщина. Бабушка подходит ближе, начинает здороваться и, как мне кажется, она давно знакома с этой парой: тёплые объятья с женщиной и поцелуй тыльной стороны запястья от мужчины наводят меня на эту мысль. Честно говоря, последнее действие заставляет меня на секунду застопориться.

До этого я не встречала мужчин, способных на проявление истинных английских манер. Все мужчины, которые окружали меня, всегда были бестактными, необразованными и не имели и капли уважения к противоположному полу. Кто знает, может, джентельмены – всё же не выдумка известных писателей-романтиков. Мужчина, который так тепло и нежно поздоровался с моей бабушкой, выглядит достаточно статно: белоснежная рубашка идеально выглажена, а пуговицы её застёгнуты; серый пиджак мужчина перекинул через левую руку; классические туфли местами покрылись уличной пылью, но она нисколько не портит вид мужчины – даже наоборот, делает его более естественным, живым. Его волосы уже седые, но лицо остаётся подтянутым, и на нём я с большим трудом могу разглядеть морщины.

Я уже преодолеваю остаток пути:

– Добрый день! – пытаюсь улыбнуться я, с интересом смотря на будущих родителей.

Женщина поворачивается, и её тёмные каштановые волосы легко колышутся на ветру. Мне нравится её аккуратно подстриженная чёлка, которая почти достигает её тонких бровей. Одета она просто: алая водолазка, светлые джинсы и белые босоножки.

– Знакомьтесь, это моя внучка, Кэтрин, – бабушка ладонью указывает на меня, хоть в жесте этом и не было необходимости: пара давно догадалась, что смотреть нужно не на проползающую мимо гусеницу, – Она помогает мне с бумагами. Кэтрин, знакомься, это семейство Кларк, они помогают нам материально. – бабушка заканчивает на одном дыхании.

Я осторожно кидаю взгляд на заднее сиденье автомобиля. И вправду: оно заставлено многочисленными картонными коробками, швы которых аккуратно закрыты поблёскивающей изолентой.

В каких бы отношениях мы с бабушкой не состояли, её любимым занятием остаётся восхваление меня всем, кого она только встречает на своём пути. Она может долго-долго рассказывать о моих успехах, скорому карьерному росту в индустрии моды и моём добром сердце. А я, как и положено хорошей внучке, безмерно благодарна ей за каждое тёплое слово и еле успеваю прятать румянец на щеках. Мама никогда не считала нужным хвалить меня за те или иные успехи, ведь она считает, что все они – её рук дело. Я постоянно удивляюсь тому, насколько критична разница между бабушкой и матерью.

– Очень приятно, – скромно отзывается женщина, протягивая мне руку. Я протягиваю руку ей в ответ. – Сара. Это Лиам, мой верный спутник и самый щедрый человек, которого я знаю, – с гордостью заявляет женщина, и я не могу не улыбнуться.

Таких людей, как они – с большим горящим сердцем, – почти не осталось.

– Вот и славно, – бабушка заключает ладони в тугой замок, – Кэтрин, поднимайся на второй этаж. – заканчивает она.

Бабушка одаривает меня своим мягким взглядом. Её маленьких глаз почти не разглядеть за толстыми линзами очков, но одно я знаю точно – в них нет осуждения, какое есть во взгляде матери. Бабушка принимает меня любой: на каблуках или в кедах, в джинсовом комбинезоне или в платье, с пухлыми щеками и без них. Любовь во всех её появлениях, будь то материнская, отцовская и так далее, гораздо глубже внешности, и бабушка это прекрасно понимает. Я легко киваю и удаляюсь к запасному входу в детский дом.

Усеянная мелкими камешками грунтовая тропинка ведёт меня сквозь накалённый воздух. Ветер с заботой двигает струйку пота на моем лбу вбок, чтобы та не залилась в подкрашенные волосики брови. Боюсь, во втором случае моему лёгкому макияжу пришёл бы нежданный, но красивый конец. Отвергнутый собственным телом – звучит не так уж плохо, согласитесь. Я ни в коем случае не против макияжа. Просто иногда мне так хочется отдохнуть от туши, подводки, тонального крема и невкусной помады.