Текст книги "Русские дети (сборник)"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Андрей Рубанов,Людмила Петрушевская,Роман Сенчин,Анна Старобинец,Михаил Елизаров,Анна Матвеева,Максим Кантор,Евгений Попов,Алексей Слаповский,Татьяна Москвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Зимой колобок кино про жаркие страны крутил да музыку весёлую заводил.

Так и прожили Опиловы с колобком целый год.

А потом пришла беда. Ехали стороной китайские гимнасты, да и завернули, на грех, в Варькину деревню. Собрался народ на майдане на представление. Китайцы свои штуки-кренделя гнуть-вертеть стали, народ глазел да хлопал. И Варька со всеми глазела. А домой вернулись – нет колобка. Замки все целы, окна закрыты, а колобка – нет.

Папаня было в погоню за китайцами собрался, да куда там – на лошади разве самоход догонишь?

Проплакала Варька всю ночь. А поутру, когда ещё кукушка не куковала, собралась, взяла семь рублей, краюху хлеба на дорогу и пошла из дому колобок искать. Слыхала она, что китайцы в Моршанск направлялись. А может, и врали нарочно, чёрт их ведает. Но делать-то нечего, надо колобок найти. Пошла Варька прямиком через лес к шоссе, чтоб потом до Моршанска доехать. Не прошла и полпути, вдруг видит – старичок маленький на пеньке сидит да трубочку покуривает. Варька маленьких людей видала редко, токмо на ярмарке. Подошла Варька к старичку, поклонилась:

– Здравствуйте, дедушка.

– Здравствуй, Варюха-горюха, – старичок ей отвечает.

Удивилась Варька, что старичок её по имени знает.

– Не удивляйся, Варюха. Я много чего знаю, и не токмо про тебя, – говорит ей старичок. – Ты своего колобка умного ищешь?

– Ищу, дедушка.

– Дай мне хлебца поесть, а я тебе подскажу, где колобка найти.

Достала Варька краюху, старичку протянула.

А он глаза закрыл да стал краюху уписывать. Видать, сам-то давно не емши. Съел старичок краюху и говорит Варьке:

– Дойдёшь до дороги, садись на автобус да поезжай в Башмаково. Там твой колобок обретается.

– Китайцы, стало быть, в Башмаково поехали?

– Китайцы сейчас в харчевне придорожной пьют-закусывают да вскорости там же и продадут твоего колобка большому мельнику. Он сам из Башмаково. Под городом у него мельница. Вернётся туда к вечеру с колобком. Туда и поезжай, коли хочешь колобка вернуть.

Обомлела Варька:

– Дедушка, а вы откуда про то, что будет, ведаете? Али у вас сверхумница своя имеется?

– Вот она, сверхумница моя. – Дедушка шапочку свою валяную снял, голову наклонил.

А в голове у дедушки гвоздь блестящий торчит. Ничего не сказала Варька, поклонилась да и пошла своим путём. Дошла до дороги, дождалась автобуса на Башмаково, села, заплатила за билет три целковых и поехала. Полдня ехала и приехала. Вышла из автобуса, а рядом – рынок. Подошла к бабе одной, спросила, как на мельницу пройти. Показала та ей. И пошла Варька на мельницу. Прошла весь городок, потом перелесок, увидала издали мельницу. Подошла, а там полно подвод с зерном в очереди стоят, мужики толпятся. Подошла Варька ближе. Мельница огромная, из брёвен здоровенных сложена. И слышно, как внутри жернова крутятся-скрежещут. Удивилась Варька – ни речки с колесом, ни крыльев ветряных нет, ни дизеля, а жернова крутятся. Заглянула она в щель, а внутри огромадная великанша жернова вертит. Сама ростом с дерево. А мельника большого не видать. Подслушала Варька разговоры мужиков, поняла, что мельник ещё не вернулся, а эта бабища – жена его, мельничиха. И решила Варька, пока жернова крутятся, пробраться в избу к мельнику, спрятаться, а ночью и выкрасть колобок свой. Так и сделала. Пока мельничиха молола, пробралась в избу. А изба-то у мельника огроменная, всё в ней из брёвен сделано – и стулья, и стол, и шкаф платяной, и кровать. И всё это большое-пребольшое. Страшно стало Варьке в этой избище, но вспомнила она колобок свой, улыбку его да глазки, переборола страх. Забралась под кровать и стала ждать. Час прошёл, другой, третий. Перестали жернова крутиться. Разъехались мужики на своих подводах восвояси. Вошла мельничиха в избу, выпила бочку воды, стала на стол накрывать. Вскорости земля затряслась, дверь распахнулась и вошёл в избу мельник. Облобызались они с женой, усадила она его за стол, стала поитькормить. Напился, наелся мельник, рыгнул, пёрднул и говорит:

– Я тебе, жена, дорогой подарочек принёс.

Достал из кармана колобок – и на стол. Ахнула жена, взяла колобок, пальцем в него тыкнула, а он ей:

– Моя хозяйка – Варвара Петровна Опилова, ей одной подчиняюсь и служу.

Захохотали мельник с мельничихой так, что вся изба затряслась. А мельник и говорит:

– Завтра я из городу умельца позову, он ентого колоба перенастроит, будет он тебе служить. Будешь ты у меня царицей мира!

Захохотала мельничиха от радости. Завалились они с мельником на кровать, стали еться-бораться. Заходила ходуном кровать над Варькой. Страшно ей так стало, впору «караул» кричать. Но вспомнила своего колобка, сжала зубы. Наборались мельник с мельничихой и захрапели. Выбралась Варька из-под кровати, вскарабкалась на стол, схватила колобок да и скорее из избищи страшной вон.

А на дворе – уже ночь тёмная, ничего не видать, токмо филин ухает. Прижала Варька колобок к груди, поцеловала, тронула пальцем.

– Здравствуй, Варвара Петровна, – колобок ей говорит.

– Здравствуй, колобочек мой дорогой! – Варька отвечает. – Помоги мне дорогу к дому найти.

– Будет исполнено, – колобок отвечает.

Засветился колобок, указал Варьке путь. И вывел её прямиком на шоссе. А там как раз ночной автобус на Сердобск проезжал. Села Варька, заплатила три целковых за билет. И к утру была уже в Сердобске. А оттуда домой пёхом пошла.

Идёт полями, колобок подбрасывает, песенки поёт. А колобок ей музыкой подыгрывает, радуги пускает. Пришла в свою деревню, а там уж её всем народом ищут, уж папаня полицию озадачил. Увидали её родные, обрадовались. А она им колобок показывает, хвалится, что у великанов его увела. Удивились папаня с маманей, не ожидали они, что дочка у них такой смелой уродилась.

А Варька колобок на полочку положила, салфеточкой расшитой накрыла и говорит:

– Теперь, колобок, я тебя никому не отдам – ни большим, ни малым, ни человекам, ни роботам.

И стали Опиловы жить-поживать да добра наживать.

Александр Снегирёв

Луке букварь, Еремею круги на воде

– Убийственная красота. – Патрикей любуется на себя в зеркало. Нижние его конечности обтянуты красными лосинами, заправленными в сапожки. Остальное тельце голенькое, бледный животик пульсирует, сосочки трепетно морщатся. На голове фальшивыми камушками поблёскивает корона. Позу он принял балетную, добавив к ней непонятно где подсмотренный, боюсь, врождённый, вульгарный изгиб.

– Ну? – снисходит до меня Патрикей, отставив ручку с пластмассовым перстеньком на безымянном.

Не прошло и получаса, как он забежал мне за спину, проникнув в открытую дверь, и не успел я обернуться, как услышал звук – удар по клетке. Его мать тоже не глухая, отправила мне нежную улыбку, полную извинений и раскаяния за сына. Я эту улыбку принял, как и торопливый поцелуй, которым она наградила мою левую щёку. Левша, всё время слева чмокает. Приложила ко мне губы, как промокашку к незначительному факсимиле прикладывали в пору чернил и перьев, была уже не здесь, не со мной, мысленно скакала вниз по ступенькам, не дождавшись лифта, рулила нетерпеливо навстречу предсказуемым, многократно пережитым, но не менее от того желанным удовольствиям субботней ночи.

Заперев дверь, я шагнул в одну из двух комнат моего необширного жилища, в ту, где Патрикей колотил по клетке.

– Не надо пугать его, он живой. Вот если бы ты сидел в комнате, а по стенам бил какой-нибудь великан? – Взял его за руку и повёл подальше от клетки, от забившегося в угол, моргающего длинными усами представителя животного царства, шиншиллового семейства, серого меховика Кузи.

Напоследок Патрикей треснул по клетке ещё раз, оглянувшись с неутолённым волнением, с грустью, свойственной увлечённым трибунальным стрелкам, когда уже подготовил под себя очередного приговорённого, а тебя снимают с вахты и твоего агнца выпадает прикончить сменщику.

Мягкие волосики на холке Патрикея приятно скользнули под моей ладонью. Подзатыльник получился в меру крепкий, убедительный, без увечий. Захныкал. Знал бы, как я себя сдерживаю, чтобы не свернуть его тонкую шейку с позвоночной оси, радовался бы. Маленький мерзавец проделывает с клеткой одно и то же каждый свой ко мне визит. И что его привлекает в этих ударах? Моё волнение, ужас Кузи или сам звук десятков накрест спаянных железных соломин?

Она приводит сына ко мне, когда не с кем оставить. Он играет с куклами и наряжается девочкой. Месяц, как исполнилось девять. Как быть с мальчишкой, который ни за что не соглашается в холода поддевать под джинсики обычные колготки, только лосины, да и те либо красные, либо других кабарешных цветов. Ладно бы только в холода, в тёплое время он тоже носит только лосины, уже без всяких джинсиков. И как он умудрился корону отыскать. Я её спрятал глубоко в шкаф. Весь в мать, привычка рыться в чужих вещах. И вот он, быстро забыв о подзатыльнике, красуется передо мной в красных лосинах, сапожках и короне и едва не протягивает ручку для поцелуя.

– Ты очень хорош собой. Тебя ждёт какао.

Заинтересовался. Скинул корону, торопится на кухню.

Корона от падения разломалась. Пластмасса. Я поднял половинки, убрал подальше, иду следом за Патрикеем. Пороть его надо. Доктора говорят, при порке выделяются эндорфины.

– Салфетку.

Салфетки трубочкой торчат из вазы на расстоянии руки. Ему лень тянуться. Делаю вид, что не слышу, нахожу себе занятие – перебираю вилки, вглядываюсь, вдруг что новое в этих вилках разгляжу. Начинает громко хлюпать, брызгаться, утираться локтем, всё время косясь на меня. Утрётся и глянет. А рядом на столе куколка сидит, которую он с собой притащил. Вся из себя фифа. Наверняка он хочет стать таким, как эта куколка. Точнее, такой.

Немного тревожусь за его будущее. Что, если, когда он вырастет, примут закон, предусматривающий для физлиц за красные лосины посажение на кол при большом стечении мирян в немарком и практичном. И законодатели с исполнителями будут очень возбуждены. Созерцая казнь того, кто позволил себе запретное, непременно испытываешь возбуждение. Они в себе калёным железом, а этот позволяет. И от воплей его они будут спускать в недра своих балахонов, в поддетые под десять рейтуз красные лосины, которые и сами тайно натягивают, стыдясь только одного, высшего свидетеля, которого, к счастью, не существует. А как ещё словить это изысканное, непроизвольное наслаждение, как не искореняя в других того, что самому не даёт покоя.

И в кого он такой? Она, правда, однажды обмолвилась, что дед, или брат деда, или ещё какой родственник через поколение назад, ближе к пенсии ушёл от своей старухи и поселился с приятелем. Но это слухи. Может, они просто водку пили и телепрограммы друг другу вслух читали, без баб оно всегда лучше. Но чтобы лосины носил, такого не было.

Начавкавшись досыта, он, не подозревая о своём отнюдь не безмятежном будущем, спрыгнет со стула и убежит, крутя красной попкой, в комнату, где я поставил для него мультики. К шуму колонок скоро прибавится треск моторчика. Машинка на дистанционном управлении, корябая углы, проедет по моей ноге, следом с воплем и топаньем пробежит и сам Патрикей. Его фаворитка с телом из ударопрочной термопластической смолы подскакивает на водительском сиденье.

От беготни и бутербродного масла – опять забыл, масло ему ни в коем случае, моего малолетнего гостя вырвет. Его выворачивает на кошачий манер, плюх, и всё. Никаких стенаний, изрыганий, испарины на лбу. Оклемается быстро и возьмётся за взаправду летающий маленький вертолёт, который тут же запутается в люстре, вырвав очередные, основательно после покупки вертолёта поредевшие висюльки. Что и говорить, я не из тех, от кого остаётся антиквариат. За люстру отругаю, хапну куколку, оказавшуюся в поле зрения, пригрожу отобрать её до завтра. Или хрумкнуть совсем её тельце, проверить ударопрочность. Поднимет вопль, схватит вертолёт, швырнёт о пол, потребует к маме, скажу, что мама только завтра, но куколку верну. Выхватит, бросится с ней, несколько картинно, на белую кроватку и заревёт, словно княжна, которую насильно выдали замуж. Пережду острую фазу и предложу в кино, чем снищу прощение. Настроение у него меняется, как дым при переменчивом ветре. Даже продемонстрирует недавно освоенный навык – растянется на шпагате.

Шпагат. Он бы ещё с лентами станцевал. С таким сыночком наследников не дождёшься. И во что она его превратила.

Из сеансов для детей будет только фильм, который он уже видел с мамой, и потому станет бурчать, но к концу показа увлечётся зрелищем настолько, что описается. В машине у меня припасены сменные трусики и лосины. Сиреневые. Переоденемся. Зайдём в его любимое место: один раз платишь – и ешь, сколько влезет. Влезает в него много. Давно сыт, а жрёт. Любит профитроли. Нагребёт целую гору. Ему нельзя, но я позволяю, чтобы избежать криков со слезами. На нас и так поглядывают, особенно на лосины. Ест он эти профитроли брезгливо, с желанием и одновременным отвращением. С профитролями у него как у взрослых со шлюхами.

На обратном пути обязательно блеванёт на заднем сиденье. Переел, и укачивает. Я наготове, пакеты в боковом кармане дверцы. Когда подъедем к дому, обязательно забуду в салоне испачканные трусики. Машина забита детскими вещами. Иногда фантазирую, что подумает полицейский, который однажды решит обыскать моё средство передвижения.

Дома мы почистим зубы, и я подоткну одеяло ему под пяточки. Боится, что если ножки торчат наружу, то обязательно кто-нибудь ночью дотронется холодными пальцами. Не успею выйти из комнаты, он уже будет спать, и ночник станет ласкать тусклыми пятнами белую кроватку. В его летах я заглядывался в витрине на большущую белую кровать, пришло время – купил сыну похожую.

Проснётся рано, разбудит, потребует завтрак. Когда подам, заявит, что мама даёт другое, вкуснее. Скажу, у мамы свои порядки, у меня свои. Начнёт дуться. Затушу трагедию разрешением погонять конфискованный накануне вертолёт. Но только на улице. Спустимся во двор. Сморщит носик – свежая краска. Подновлённые, местами примятые, с подмазанными трещинами, куличи бомбоубежищных вентиляций с решётчатыми иллюминаторами. Веники деревьев в зелёных клоках. Вчера ещё были коряги, а сегодня так и дымятся листвой. Колтуны вороньих гнёзд со дня на день утонут в распускающихся кронах, и вертолёт станет тяжелее оттуда выковыривать. Раньше я хотел волосы в такой вот ярко-зелёный покрасить. А теперь расхотел, да и волосы уже не те.

Мама вернётся вечером с опозданием. Таинственная, едва заметно растрёпанная, улыбающаяся и хмурящаяся минувшей ночи, набухшая желанием рассказать. Сыпанёт на щёчки сына горстку поцелуев, а сама будет не здесь, а где-то в прошлом и в будущем одновременно, но не с нами. И я проткну пузырь её желания вопросом: «Ну как?» – и на меня хлынут потоки волнений, счастья, а как ты думаешь, когда мужчина такое говорит, это серьёзно? Я стану выслушивать, не перебивая, ей не нужны ответы, не для того спрашивала. После первой волны исповедания спросит попить, предложу чаю, нет, только коньяк, потому что завтра на работу вставать. Разолью, усядемся. Как он себя вёл? Не хулиганил? Не тошнило? Опять наряжался? Начнёт охать, как бедный мальчик будет жить с такими особенностями и как она иногда думает страшное, хоть ей стыдно, она даже в церковь ходит, Матроне свечки ставила, у экстрасенса была, но всё равно нет-нет да юркнет в голове, что лучше бы он тогда, в полгода, от ангины умер.

А недавно разве она мне не рассказывала? Нет? Так вот, он в дневнике две оценки подделал за четверть. Четвёрки вместо трояков нарисовал, по русскому и математике. На родительском собрании случайно с его классной разговорилась, она тоже не знала. И так аккуратно исправил, что ни за что не заметишь. Обе смотрели, как будто она своей рукой писала. Пришлось его всех куколок лишить до каникул. Кроме одной. Сказал, если всех заберёт, то он не знает, что сделает.

Да, думаю, недооценивал я Патрикея, с его талантами одним посажением на кол дело не обойдётся. У парня наклонности разветвлённые. А она закурит, глотнёт и вслух придёт к выводу, что надо было аборт делать. Посмотрю на неё выразительно. Он же за стеной, всё слышит. И вообще, хватит пить, прав лишат. А Патрикей в соседней комнате притихнет перед мультиками, будет смотреть так внимательно, как только можно, целиком вникая в экран, чтобы только он и экран, а лучше один экран. А я возьмусь рассуждать, что да, дедушка вон, или кто он там был, на пенсии с мужиком связался, и ничего. Тихо умер под боком у сердечного друга. А склонность к подделке документов дело временное, мало ли что в детстве случается. Если уж серьёзно увлечётся, тогда надо меры принимать. Да и то, может, это его призвание, этот его неожиданно раскрывшийся талант позволит ей достойно провести старость.

И она выкурит ещё две, улыбнётся, саму себя этой улыбкой развеселя, расскажет про хорошее. Как взяла кредит, три миллиона. Патрикею на учение в частной школе, где его дразнят вроде меньше, чем в государственной. Чтобы кружок танцев оплачивать и художественной гимнастики…

Ему только художественной гимнастики не хватает. Сегодня шпагат, а что завтра. Подумать страшно. Но не перебиваю.

…Себе машину взяла, годовалую. Патрикея возить. И чтобы мужики уважали. А на сдачу железную дверь поставила. Сделала три выплаты и больше не собирается. Коллекторов из-за железной двери на три буквы посылает. У мамаши престарелой, правда, недавно приступ случился от нервов, но ничего, прорвёмся. Кредиты только дураки отдают. Истории про честный труд у нас неуместны. Тут хоть всю жизнь паши, как бобик, – ничего не напашешь. Или государство всей своей тушей навалится, задушит и достанет из самой глотки, или какие-нибудь отдельные псы из его, государства, бесчисленной своры. А кто не понимает, пусть горбатится, только не она. Вот.

И дышит в меня дымом запальчиво, ждёт – осуждать нач ну, сомневаться, охать, учить. А мне её так жалко, что и сказать нечего. И подругу её, и Патрикея, который, подделывая оценки, совершает то же самое, что она с кредитом, а она этого не понимает и наказывает. И прочих всех тоже жалко. Столько всего хочется, а шансов ноль. Ей на сына и вправду взять негде. Можно было бы без машины обойтись, но чары потребления её заморочили. Или замуж, или воровать. А выгодно замуж у неё шансы нулевые. Возраст не тот уже, сосок полуголых на улице пруд пруди.

И вот она отражает атаки коллекторов, следом за которыми явятся приставы. Могут арестовать квартирку её мамаши, где она с Патрикеем проживает. Покалечить в тёмном подъезде. Посадить. Лишить родительских прав. Смотрю на неё через стол, где она в глубине дымных облаков расположена, и думаю, какая она красивая. И все эти приставы и неплательщики. Только бы очистить их от телесной, человечьей шелухи. От их испуга, несоразмерных желаний, наивных целей, мечтаний, хвастовства, страха оказаться недостаточно успешным. Они бы тоже непременно очень красивыми оказались. Как цветочки в весеннем лесу. Но повсюду успех. Бросай колоться и успех, купи и успех, женись и успех, роди и успех. Бежим, ковыляем, ползём, преодолевая все эти десять, семь, пять шагов к успеху, который, как мираж, всегда недостижим. И если шелуха эта осыплется, то останутся жалкие, помятые люди. Слабые, не стыдящиеся своей нелепости. Но до такой красоты добраться почему-то очень трудно. Можно было бы сказать, что пытки и лишения, желательно незаслуженные, как горячий пар и мыло, отделяют от людей лишнее, но это без гарантий. Пользу из таких испытаний извлекут лишь те, кто будет терпеть, а потом сломается, проявит слабость, трусость, предаст, оговорит. Только такие обретут себя подлинных, герои же, крепкие духом от начала до конца, лишь умножат своё высокомерие.

Бедность тоже ненадёжна – приводит к гордыне. В сексе раскрепощение случается, но длится известно сколько. Ещё пьянка. Когда пьёшь, желание казаться другим и пустословие до какого-то таинственного момента нарастают, но с наступлением похмелья улетучиваются вместе с остатками высокомерия. Пьянка – вещь действенная, но вызывает привыкание. Ну и любовь. Она надёжно превращает человека в дитё, однако обладает непредсказуемыми побочными эффектами и длительность действия совершенно непрогнозируема. Но всё это никому не нужно, народ только и делает, что избегает страданий, стремится к богатству, средства от похмелья придумали, с любовью ещё до конца не справились, но учёные близки. Так что остаётся одно средство – смерть. Надёжное и, как ни странно, обратимое. Сколько примеров воскрешения нам известны из истории. Один Мои сей со своим визитом на небо и благополучным возвращением чего стоит. Вроде умер, но живой. И весь такой мудрый и светлый. Короче, чтобы не превратиться в конченого мудака, надо время от времени умирать.

Перебрав умом все эти высокие, трогательные кухонные мудрости про мир корысти и обмана, я утрачу жалость и приду к выводу, что каждый получает по заслугам и в общем и целом уже поздно, пора спать и какая мне разница. Моя же собеседница, вконец разморённая коньяком, минувшей ночью и долгожданным потеплением, внезапно шатнётся вокруг стола, как пассажиры морского судна вдоль борта шатаются, и бухнется мне на колени. Повернёт свой гибкий стан, примется целовать сначала мою руку, потом мои губы. Станет хрипло шептать, что ночью думала обо мне, когда была с ним, и два раза кончила со мной, а не с ним и что никак не припомнит, почему у нас тогда, давно, не сложилось, и давай попробуем снова.

Мне не придётся ни принимать её ласки, ни отвергать, сама спохватится, скажет, что я её не люблю. Тут она права. Глянет на стрелки и цифры, всполошится, завтра в школу, за курит последнюю, спросит, как вообще, передаст привет, сделает лицом понимание, после двух затяжек вдавит в пепельницу, сгребёт сонного Патрикея, и я останусь один. Только клетка будет дрожать иногда от Кузиных прыжков. Представители семейства шиншилловых по ночам активны. Посмотрю календарь. Завтра после обеда Еремей, у них совместный психологический тренинг, а бабушка слегла. Во вторник встречаю у школы Луку, у матери допоздна работа. Среда – Марк Аврелий, четверг – Матфей, пятница – Ферапонт с Евдокией, выходные – Агриппина.

Еремей полезет на шкаф, отвлеку фокусами, которые разучил по самоучителю. Лука станет кидать в меня буквами магнитного алфавита, когда я буду учить его азбуке. До выходных надо не забыть склеить корону, чтоб Агриппина смогла нарядиться феей и сломать её по прежнему разлому, когда на фею нападёт дракон. Перед сном непременно дать ей пилюли. В прошлый раз забыл, мать нас отругала.

Знакомые приводят ко мне своих обременительных детей. Я хорош. Смирный, без вредных привычек, есть детская, игрушек полно. Мой сын шесть лет как в могиле. Компактный гробик, белый воротничок, сандалики. Летом хоронили, зимой бы ботиночки надели. А ноготки у него сиреневые были, замёрз, хоть и жарко было. Осталась мебель, обои с кроликами и представитель семейства шиншилловых. Потом я жену застал, ножом кроликов со стен соскребала. Я хотел мебель переломать и во дворе возле контейнера сложить, но она не позволила. Лечилась. Теперь где-то в мире. Этот город больше видеть не может. Живёт в чужих странах, потому что не понимает, о чём люди вокруг говорят. Едва начнёт местный язык разбирать, в другое государство перебирается. У неё семья сплошь долгожители и к языкам способность, не знаю, что будет, когда страны закончатся. Может быть, вернётся. Жду.

Детскую я сохранил. Держал запертой, а потом одноклассник попросил за мелким присмотреть, совсем край, со своей поцапался, она в Тай, а ему позарез в ночное надо, оста вить не с кем. Я согласился, детскую откупорил. Следом давняя моя, патрикеевская маман, пронюхала, за ней другие узнали, и прорвало. И все несут, живу как настоящий русский учитель-воспитатель – подаянием. Хорошо, я не баба, а то бы сплошной шоколад и цветы. Бутылки я сразу пресёк. Или налом, или по любви. Тут у меня скорее со шлюхами сходство. Ну, если уж какой-нибудь хозяюшке приспичит пирожками собственной лепки угостить, принимаю.

Дети мне особо не нравятся, и это им самим по вкусу. Не сюсюкаю, не завидую, как многие взрослые, которые из зависти к беззаботной поре состаривают детей, трамбуют жизненным опытом, опаивают страхом разочарований. Я идеальная нянька, ведь дети, как женщины, не отлипают, если не цацкаться. Наверное, в этом секрет. Желающих столько, что приходится расписание составлять, некоторым вынужден отказывать.

Среди моих подопечных в основном мальчишки. Теперь много мальчишек. Говорят, такая мужская концентрация перед войной складывается. Но и девочек приводят. Сначала осторожничали, думали, может, я извращенец. Но мне без разницы, у меня на детей не стоит. Теперь мамаши мне доверяют, иногда даже бабки внучков подгоняют, которых им молодые сбагрили. Посредницами выступают. А сами в консерваторию или на танцы для тех, кому за.

Инциденты редки. А если точно, то лишь однажды неприятность приключилась. Пантелеймон катался на саночках и перекувырнулся физиономией на ледышку. Зубик передний на нитке повис. Произошло это, что называется, не в мою смену, а под мамашиным присмотром. И мамаша то ли уже по привычке, к тому моменту успевшей сложиться, то ли по другой какой неведомой причине, позвонила почему-то не в «скорую», а мне и голосом совершенно изменившимся стала умолять. Я набрал знакомого стоматолога, отца одной из моих, первоклассницы Сарочки, тот вошёл в положение и наказал незамедлительно везти к нему в клинику. Я тотчас сообщил взволнованной родительнице координаты и пароли и скоро, признаюсь, забыл об этом деле, но спустя неделю, когда наступил день Пантелеймона, когда я должен был его по предварительной договорённости опекать, пока мама побудет в зале, салоне и ещё где-то, откуда она всегда является то радостная, то понурая, так вот в урочный день Пантелеймона ко мне не привезли и сигнала никакого не подали. Коря себя за чёрствость и забывчивость, я связался с его матушкой и был несколько удивлён весьма прохладным тоном. Оказалось, что врач, мною порекомендованный, чем-то её, мать, не устроил, то есть зубик Пантюше на место пристроили, ещё пошатывается, но обещают, что скоро закрепится, как был, и вроде без осложнений, но как-то вот ей, матушке, не по вкусу пришлась клиника. И разговаривали с ней вроде так, но как-то всё равно не так, как хотелось бы, в другой клинике за эти деньги прыгали бы, как цирковые. А взяли не то чтобы много, но она потом узнавала и нашла место подешевле, и стул ей где-то там вовремя не подали. В процессе разговора дама всё больше входила в состояние разгневанное и даже оскорблённое и под конец сообщила, что больше Пантелеймона ко мне не приведёт.

Попрощавшись с ней, я обнаружил в себе мысль – мне было совершенно безразлично, приводят ко мне Пантелеймона или нет. И не потому, что он мне был не симпатичен, очень даже симпатичен, милый, смышлёный мальчик, даже мудрый какой-то, умеющий своим детским инстинктом противостоять примеру матери, тиражной патрицианки с журнальным лицом, телом и помыслами, подбирающей труху за мужем, грызущим бюджет вверенного ведомства. И чем больше я понимал, сколь мальчик славный, тем сильнее радовался, что нисколько не переживаю от того, что больше его не увижу. А если какая-нибудь мамаша снова спросит меня о помощи, я снова помогу, хоть и наживу себе, возможно, таким образом нового неприятеля. Невольная моя воспитательская стезя выработала во мне свойство – каждому даю возможность раскрыться.

Ребёнком я услышал, мужик должен в жизни три вещи сделать: дерево посадить, дом построить и сына вырастить. Тогда я подумал, это просто. Так и оказалось, только у меня дело дальше пошло. Деревьев я посадил много, но в один год напутал с удобрениями и корни пожёг. Дом построил, только супруга мэра вместо нашей деревни захотела башни. Мэра сняли, супруга скукожилась, но сад, где мы строились, теперь фундаментом, угольками присыпанным, украшен. И ещё нескольких пожгли, кто ближе к краю. Деревья, которые после моей подкормки оклемались, пожар опалил. Впрочем, одна слива живая. Угольки зарастают, ветки зеленеют. А потом сын. Оказалось, здоровье на самом деле не купишь, даже маленькое, детское.

Зато дом с деревьями сразу актуальность утратили.

Потеряв всё, во что вложил предыдущие счастливые годы, к чему был прикован всем сердцем, в чём видел всего себя, в чём всё, что во мне было человеческого, воплощал, амбиции, ум, веру, любовь, только получив эту прививку концентрированного обретения и утрат, лишившись всего безвозвратно, я не понял даже, а всем собою ощутил, что это и есть самое главное, с чем нельзя справиться, а можно только принять, что неминуемо приближается, что каждому предстоит.

А родители все теперь думают, что безопаснее, чем со мной, их малышам нигде не будет, в одну воронку два раза не падает.

Оставшись один, почешу Кузю за ухом, лягу и стану засыпать.

Мой бы сейчас был на год старше Патрикея. Каким бы он вырос? Надевал бы девчачьи лосины? Играл бы с куколками? Подделывал бы оценки в дневнике? Исповедовался бы я какой-нибудь коньячной подруге у неё на кухне, что лучше бы он умер?

В его неслучившемся возрасте одноклассник толкнул меня на переменке. Я стукнулся об угол музыкального проигрывателя, и на пол упал передний зуб. Вернувшись домой из больницы, задвинувшись в ванной на шпингалетик, я посмотрел в зеркало и отвернулся. А потом долго ещё смотрел и думал, как теперь жить. Прошёл день, второй, я привык к дразнилкам, интересу и даже зависти приятелей и немного взгрустнул, когда доктор заполнил пустоту искусственным резцом, не отличить. Время покрыло тот случай туманом, одно помню отчётливо: когда я увидел в зеркале, что зуба нет, сразу понял – смерть. И ничего, живу с тех пор мёртвым, здоровье не беспокоит. Спустя годы тот одноклассник сынка своего, Марка Аврелия, мне подсунул под присмотр, с чего и началось нынешнее моё занятие.

Завтра новая неделя. С Еремеем пойдём к пруду кидать в воду камешки. Его матушка опять сунет мне благодарность – запечённое куриное тело в фольге. И чувственно спросит, не надо ли чего ещё.

С Лукой остановились на двадцать первой странице. Он уже научился выводить свои буквы, мамины и мои. Его отец опять загулял, мать станет плакаться, выслушаю.

Марк Аврелий, Матфей, Ферапонт с Евдокией…

Тёзка императора на прогулке вооружается палкой и колотит что есть мочи по молодым, недавно высаженным в парке деревцам, будто они враги ему, которых следует сломать, лишить лиственного покрова и ветвей.