Текст книги "Двадцать пять лет в окопах холодной войны"

Автор книги: Макс Баррасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

В другом случае ко мне и моим коллегам подбиралась стихия. Мы возвращались в Балтийск со Средиземного моря. Там вели наблюдение за американцами в ходе первого в истории 6 флота США учения оперативного авианосного ударного соединения на отработке действий в начальный период войны. Наш разведывательный корабль был небольшим судном, водоизмещением всего 300 тонн, переделанным под наши нужды из рыболовного траулера типа «юггер». Мы очень плодотворно поработали в Средиземном море, толкаясь две недели среди авианосцев, крейсеров, фрегатов и прочих. По сравнению с ними мы были просто козявкой, но в наглую крутились среди них, подняв сигналы – «Следую с страхом» или «Потерял управление». Мы так надоели своим начальством американцам, что они грозили нам кулаками с борта своих кораблей. На большее они не решались. Забегая вперед, скажу, что труд наш получил высокую оценку. Многие получили ордена, мне же это по молодости лет достались золотые часы от министра обороны.

Так вот, идем мы днем в Атлантике, вдоль берегов северной части Португалии. Впереди – Бискайский залив. Тишина, солнышко, штиль, благолепие. Слушаем береговые радиостанции, обеспечивающие мореплавание в этом районе. Неожиданно, это при такой-то погоде, слышим штормовое предупреждение о надвигающемся шторме от норд-оста силою 11 баллов. Одновременно всем судам рекомендовалось укрыться в портах, заливах, бухтах. Но куда нам укрываться в иностранных водах, коль на борту у нас масса аппаратуры, не оставляющей сомнений в ее предназначении, куча секретных документов.

Командир корабля принял решение следовать прежним курсом домой, т. е. навстречу шторму. К вечеру вошли в Бискайский залив, погода испортилась, стало прилично покачивать. Поскольку я ходовой вахты не нес, пошел спать. Ночью проснулся от того, что меня выкинуло из койки, несмотря на защитное ограждение. Очнувшись на полу, я с трудом встал. Качало неимоверно. Попытался зажечь в каюте свет. Он не включался, за бортом раздавался грохот волн. Привычного гула корабельного двигателя не прослушивалось. Кое-как я нашел и натянул одежду, сапоги, фуражку и отправился наверх для уточнения обстановки. В коридоре кают и в других помещениях света также не было. Продвигаться вперед приходилось с использованием цирковых приемов. С трудом выбрался в ходовую рубку. Там узнал, что вышел из строя дизель главной машины, а следовательно, остановился и основной электрогенератор, питающий бортовую сеть, аварийный генератор тоже не запускался. Узнал, что за бортом шторм 11 баллов. Высота волн – 12 метров (Фото 21 ниже). Нас разворачивает лагом, т.е. бортом, к волне. Слава богу, в рубке все агрегаты и приборы получали электроэнергию от аварийных аккумуляторов. Посмотрел на кренометр. Нас клало на каждый борт до 60^о, а угол «заката» судна, к нему уже не возвратиться в вертикальное положение, – 72 ^оС. Положение критическое. В таких условиях не только невозможно ремонтировать двигатель, но и жить не хочется. Это при том условии, что морской болезнью я не страдал и качку переносил нормально. Обездвиженное судно на такой волне и ветре – прямая добыча подводного царства. Сразу вспоминались пушкинские строки: «Плыви, мой челн, по воле волн». А также морские легенды о Бискайском заливе как о «кладбище кораблей». Кроме того, в море виднелись сигналы судов, терпящих бедствие. Тоска!

Фото 21. Шторм в океане. 1960

Но нам крупно повезло. Командир корабля капитан 3 ранга Антонов умел не только управлять судном и зычным голосом подавать команды. Он являлся отличным моряком, прекрасно знавшим такую дисциплину, как «морская практика», и досконально владевшим вопросами борьбы за живучесть корабля. Под его руководством и при его непосредственном участии был применен для спасения судна способ, крайне редко используемый в век железного судостроения и большого тоннажа кораблей. Из запасного паруса, аварийных брусьев и прочих досок соорудили конструкцию на длинном тросе, закрепленном в носовой части корабля. За счет разности ветрового воздействия на «плавякорь» и корпус судна и разницы их сопротивления водной среде возникают силы, уводящие корабль под ветер. Так и произошло в этом случае. Судно развернуло, оно встало носом против ветра и волн. Бортовая качка здорово уменьшилась. Килевая – ввиду большой длины волн беспокоила меньше. Можно было работать, заниматься ремонтом. К утру шторм относительно стих. Дизель отремонтировали, и мы отправились своим курсом на Английский канал.

Волна по-прежнему была очень высокой, но уже без бурунов. Что-то вроде своеобразной «мертвой зыби». Выглянуло солнце. Мы любовались природой, уже не такой страшной, как ночью. Особенно впечатлял океан, когда корабль взмывал на вершину волны. Красивейшее зрелище: как будто ты находишься на высочайшем пике, а вокруг расстилаются черные хребты, освещенные солнцем. Моря, океаны сами по себе очень красивы в разную погоду, в них есть какая-то поэзия. Но в этот раз я особенно восхищался водной стихией. Тем более что после пережитого под ногами ощущался мерный стук дизеля, вселявший спокойствие и уверенность.

В следующий раз опасность подстерегала меня в воздухе. Я служил дежурным по разведке Центрального командного пункта Главкома ВМФ и одновременно входил в состав его выносного КП. Часто сопровождал главнокомандующего ВМФ, адмирала флота Советского Союза Горшкова в его поездках по стране, на флоты. Однажды мы летели несколькими служебными бортами из Москвы во Владивосток. На Тихоокеанском флоте планировались комплексная проверка и масштабное учение. Я находился на самолете АН-12 салонного типа, где старшим был заместитель Главкома по боевой подготовке адмирал Егоров, в скором времени ставший командующим Северным флотом, а затем председателем ЦК ДОСААФ СССР. В Красноярске у нас планировалась посадка для дозаправки и короткого отдыха экипажа самолета. Подлетаем к аэропорту Красноярска. Заходим на посадку. Не выпускается левая стойка шасси. Следующий заход, третий, пятый. Результат тот же. Начинаются различные воздушные пируэты, чтобы вышибить заклинившую крышку отсека левого шасси. Ничего не получается. Командир самолета по согласованию с наземными службами и побледневшим адмиралом Егоровым принимает решение производить посадку на «брюхо». Перспективка не из заманчивых. Летаем мы над аэродромом, выжигаем горючее, чтобы не взорваться при посадке на «брюхо». Смотрим вниз, а там вовсю убирают в стороны самолеты, выстраиваются вдоль взлетно-посадочной полосы санитарные машины, пожарные, бульдозеры, краны и прочая техника. Все ждут, когда мы с грохотом приземлимся. Ну, думаем, сейчас будет дело!

Но и тут выручил высокий профессионализм и мужество экипажа. В полу салона самолета с помощью лома выломали крышку люка, которая была встрессована намертво и не подлежала постоянному открытию. Через этот люк на стропах спустили под фюзеляж техника самолета старшину. Он с помощью того же лома сбил защелку крышки отсека шасси. Крышка открылась и выпустила стойку с колесом. Под дружные крики «Ура!» на земле и внутри самолета мы произвели штатную посадку. Адмирал Егоров на радостях объявил стоянку до следующего утра. Мы разместились в гостинице летнего состава, поужинали в ресторане и отправились осматривать красноярскую гидроэлектростанцию, с которой вряд ли когда пришлось бы познакомиться. Не бывает худа без добра.

Таким образом, основные параметры моей жизни и службы изложены. Осталось заметить только одно. После увольнения в запас и до сего дня я никогда и нигде не работал ни минуты. Резонно полагая, что коль скоро государству не нужен мужик в расцвете сил с колоссальными знаниями и опытом, приобретенными за 25 лет специфической работы, и оно устанавливает такие правила игры, то нечего дергаться. Раз я ему не нужен там, где я могу приносить ощутимую пользу, то не буду я приносить вообще никакой пользы. Одним словом, в управдомы, инженеры, коменданты и прочие я не переквалифицировался. Решил наслаждаться заслуженным отдыхом при сравнительно неплохой пенсии. Сосредоточился на решении семейных, домашних дел. Приступил к строительству дачи, которое захватило меня полностью на долгие годы.

Может быть, ограничение сроков службы возрастом имеет смысл. После 50 лет, конечно, начинает сдавать здоровье. Например, я в течение службы ничем по большому счету не болел, а с уходом на пенсию начались разные язвы и прочие инфаркты, а также другая хворь. А кому нужен такой «служака», отлеживающийся по полгода в госпиталях.

Ну вот, пожалуй, и все общие рассуждения. Теперь можно перейти к более подробному изложению жизненных обстоятельств.

Мирное детство в военные годы

Детство мое, как я уже говорил, не отличалось от детства других советских ребятишек из приличных семей.

Правда, из-за служебных перемещений отца нам часто приходилось менять место жительства. Ленинград, Днепропетровск, снова Ленинград, Запорожье, Ленинград, Сталинск. Из ранних детских впечатлений помню эти поездки (Фото 22 ниже). До сих пор помню нашу квартиру в профессорском доме Ленинградского политехнического института в Лесном. Где я, возвращаясь с прогулки во дворе, радовал родителей новыми познаниями в ненормативной лексике русского языка. На вопрос родителей, где я это слышал, отвечал, что у дяди Васи-кочегара, который научился у моего друга по детсаду Юрки. Помню убийство Кирова в декабре 1934 года. Первую в моей жизни новогоднюю елку, которую советская власть допустила впервые после Октябрьской революции. С удовольствием вспоминаю проведение родительских отпусков в Луге, городе их детства и юности. В это время по предварительному договору в Лугу собирались многочисленные друзья и родственники, проживающие в других местах. Все были молоды, задорны, веселье било ключом. Любили совместные походы в лес, по грибы, ягоды. Часто купались в речке Луга, протекавшей рядом с домом. Наволочками ловили пескарей. Играли в волейбол, крокет, бильярд, теннис, в том числе настольный. Устраивали велосипедные вылазки. Пикники на природе. Катание на лодках. Впервые я увидел в Луге бывший шикарный дом моих дедушки и бабушки. Теперь он принадлежит государству, и в нем размещается какое-то учреждение. Помню совместные чаепития за огромным столом под яблонями в саду. Возле нашего самовара появлялись и весьма известные на всю страну люди. Например, лирический эстрадный певец Козин, любимый интеллигенцией. Замечательная оперная певица Мариинского театра Преображенская. Вообще, г. Луга выпестовал многих талантливых личностей. Всех не упомнить. Непременными участниками всех этих мероприятий были и мы, детвора.

Фото 22. Крым, Чёрное море. Ужанов Виктор Францевич, Аркадий Викторович Ужанов, Тамара Аркадьевна Михайлова. 1934

Однажды мы с родителями поехали на велосипедах к знакомым в деревню, в 10-15 километрах от Луги. Ехали по асфальтовому шоссе, которое пролегало по пересеченной местности. То холм, то низина, то холм, то низина. Батюшка и матушка – взрослые люди, и, конечно, они крутили педали энергичнее меня. Мне было в ту пору лет десять-одиннадцать. В какой-то момент я понял, что безнадежно отстаю от родителей. Выезжаю на холм – они уже на гребне следующего, выбираюсь на очередной – их уже вообще не видно. Я расстроился, расплакался: «Как же родители бросили ребенка посреди дороги». Тут я осознал, какие ощущения возникают, когда остаешься без родителей. Еду я, плачу, слезы утираю, сопли размазываю: «Ведь один же остался на белом свете». Поднимаюсь на очередной пригорок, и, о радость, вижу предков, отдыхающих на травке. Они осознали, что я отстал, и поджидали меня. Они меня кое-как успокоили, но не преминули заметить, что теперь я знаю, как плохо без родителей.

Как и большинство детей, я обожал своих отца и мать и скучал без них и нашего дома. В Сталинске я был с детским садом на даче. Благодать божья! Забота, уход. Кругом природа. Цветущие луга. Леса, полные клубники и дикой черной и красной смородины, кедровые орешки. Но я тосковал по папе и маме. Когда они приезжали навестить меня, я просил их забрать меня домой. На вопрос «почему?» отвечал: «Здесь мухи кусаются».

В 1937 году отца перевели в Москву, как я уже говорил, на весьма солидный пост. Несколько месяцев мы прожили в номере «люкс» лучшей тогда гостиницы «Москва». Поскольку все устали от респектабельного образа жизни в гостинице, решили не дожидаться получения отдельной квартиры. Въехали в три комнаты «по уплотнению» в квартиру самого репрессированного «врага народа», профессора Баженова. Вообще-то, он был дворянином и в прошлом – царским офицером, так что «пришить» ему можно было что угодно. В советское время он, будучи крупным специалистом в области техники радиосвязи, трудился вместе с Туполевым над оборудованием самолетов последнего, радиостанциями и прочей аппаратуры. Вместе их и замели. Только, в отличие от Туполева, который выкарабкался, профессор Баженов сгинул в лагерях. В 50-е годы он был посмертно реабилитирован. Его семья даже получила какую-то компенсацию за его загубленную душу. Его жена, Екатерина Дмитриевна, как и моя бабушка, окончила Смольный женский институт, значит, и она была непростого происхождения. Очень любила рассказывать салонные, совсем не смешные анекдоты. Типа: по улице спешит модистка с картонной коробкой, ее случайно задевает молодой человек. Он говорит: «Мадам, я Вас, кажется, толкнул. Пардон». Она отвечает: «Не в картон, а прямо в бок». Ха-ха-ха! В целом соседка была милой женщиной, доброжелательной и отзывчивой. Как и положено аристократичному и интеллигентному человеку. Прекрасно знала английский, французский и немецкий языки. И, вообще, много знала. При своем интеллекте и образовании в советское время работала надомницей по изготовлению искусственных цветов. Ведь ей приходилось содержать двух детей не намного старше меня.

Дочь ее, Татьяна, несмотря на статус дочери «врага народа», училась почему-то в одном классе со Светланой Сталиной. Затем она окончила Московский университет. Подалась в науку, стала академиком, директором института физики высоких энергий АН СССР. Ее брат Димка, мой приятель, также пошел по научной части.

22 июня 1941 г. началась Великая Отечественная война. Уже 1 июля наша семья в полном составе направлялась в эвакуацию, в Челябинск, в одном из эшелонов Наркомата боеприпасов. С утра мы прибыли на погрузочную площадку. Поскольку эшелон уходил вечером, родители укатили в город. Без них началась посадка и погрузка вещей. Нас с няней – Люленькой – дюжие мужики запихали вместе с вещами в вагон. Естественно, под мой дикий рев. Затем состав тронулся и опять без моих родителей. Они где-то задержались и были вынуждены догонять состав на легковой машине. Где-то уже довольно далеко от Москвы семья воссоединилась. А то я уже было начал вспоминать, как меня пытались бросить на велосипеде под Лугой, о чем я уже говорил.

Вообще, мои родители были вроде организованные люди. Да иначе и быть не могло. Отец – военный при очень точном боеприпасном деле, мать – хирург по женской части, где каждое движение должно быть точным и своевременным. Но вот со временем и некоторыми деталями бытия они ладили не всегда. Когда я, уже будучи взрослым, ехидничал по этому поводу, отец говорил: «Аркаша, это правда, что я никогда никуда не приходил вовремя, но я никогда и никуда не опоздал».

Но это ему так казалось. Помню, когда мы жили в Сталинске, родители ездили на отдых в военный санаторий на Алтае. Конечно, заволынились дома, на вокзал прибыли, когда поезд уже трогался. Отец на ходу подсадил маму в один вагон, чемодан сунул в следующий, второй чемодан – в третий вагон, а сам запрыгнул в четвертый. Когда они добрались до своего вагона и собирались занять свои места, отец сказал маме, что сейчас рассмешит ее. И, действительно, рассмешил, сказав, что забыл дома билеты, деньги, путевки и документы. Веселились они до упаду. Хорошо, что в те времена люди были другие и доверяли друг другу больше. Начальник поезда, войдя в положение командира Красной армии, разрешил ехать без предъявления билетов. Тем более что на родительские места никто не претендовал. Начальник санатория также без формальностей позволил разместиться. Встреченные приятели одолжили денег, и жизнь у них потекла обычным чередом. Потом мы переслали предкам все забытое.

По прибытии в Челябинск всех эвакуированных размещали в порядке уплотнения в различные квартиры. Разумеется, свободных квартир тогда, как и сейчас, не было. Нашу семью приютил старый друг отца по военной академии Владимир Егоров. Он работал начальником военной приемки челябинских оборонных заводов и имел прекрасную четырехкомнатную квартиру в обкомовском доме. Когда Егоров перевелся к новому месту службы, на его площадь вселилась семья третьего секретаря челябинского обкома партии.

Жили мы в Челябинске неплохо. Хотя, так же как и всем, приходилось испытывать какие-то трудности. Война есть война. Карточная система, очень расчетливое ведение домашнего хозяйства, недостаток продуктов. Приходилось ездить по окрестным деревням, меняя свою пожитки на различное продовольствие. В Челябинске я учился в 5-м и 6-м классах. Состоял в тимуровской команде школы. Ходили с ребятами помогать по хозяйству бабулькам и женщинам, чьи мужчины воевали. В это время я освоил верховую езду на лошади. Опять же впервые попробовал курить и даже один раз выпить. Мама, как я уже говорил, в Челябинске сделала стремительную карьеру, сметая на своем пути разное жулье и просто недобросовестных работников. В феврале 42-го года мне сделали операцию по удалению аппендицита, при этом в отделении гинекологии больницы, которой в это время уже заведовала мама. Операция прошла нормально. На третий день я уже ремонтировал кучи больничных радионаушников, помогал в отделении по хозяйству. На пятый день уже лазал по стогам сена на конном дворе больницы, а также обследовал битую военную технику в эшелонах, стоящих рядом с больницей. Одним словом, с меня как с гуся вода. Мама же ужасно волновалась за меня и преждевременно родила мне братишку Натана.

Отец в начале 42-го года перебрался в Москву. Почти сразу после разгрома немцев под Москвой, через несколько месяцев войны выяснилось, что трудно управлять огромной страной через наркоматы, разбросанные эвакуацией по разным городам Советского Союза. Все наиболее важные наркоматы создали оперативные группы во главе с наркомами, которые возобновили деятельность в столице.

В Челябинской области я первый, и теперь можно сказать единственный, раз в жизни увидел огромные степные соленые озера. Интересное природное явление. На берегу такого озера чувствуешь себя как у моря.

Также с удовольствием вспоминаю пребывание в пионерском лагере на озере Кисегач. Озеро очень большой глубины и с кристально чистой водой располагалось между красивейшими горными хребтами и окружено было тайгой. В лесу, естественно, полным-полно разных грибов, ягод, кедровых орешков. В озере – разнообразные виды рыб, колоссальное количество раков. При этом их размеры и количество никогда мне больше в жизни не встречались.

Пионерский лагерь мало был похож на привычный лагерь. Скорее, он был пансионатом для детей высокопоставленных сотрудников Южно-уральской железной дороги. Нас, «пионеров», было всего 36. А лагерной обслуги – 40 человек. Нас там кохали и лелеяли. Все было подчинено нашим интересам. Разными культмассовыми мероприятиями нам не докучали. Мы ловили рыбу, раков, собирали дары леса, катались на лодках и водных велосипедах. Любили слушать местных жителей о страшных легендах, связанных с озером Кисегач. Одним словом, война шла, но для нас она была далекой и мало ощутимой.

В первой половине 1943 года, после победы под Сталинградом, мы вернулись в Москву, к отцу.

Здесь была, конечно, совсем другая обстановка – суровая, военная. Здесь война чувствовалась. Сосредоточенные и усталые лица прохожих. Военные патрули на улицах. Колонны военной техники и войск, следовавших через Москву. Комендантский час. Ограничения в использовании газа и электричества, хуже с продуктами. Светомаскировка, за соблюдением которой тщательно следили. Заклеенные крест-накрест полосками бумаги оконные стекла. Еще продолжались бомбежки Москвы. Хотя запал у немцев был уже не тот. Наша истребительная авиация, зенитная артиллерия, аэростатные заграждения успешно противостояли вражеским бомбардировщикам. Редко кому из них удавалось прорваться в воздушное пространство Москвы. О прицельном бомбометании уже не могло быть и речи. Немецкие самолеты судорожно метались в перекрестиях лучей заметных прожекторов и хаотично бросали бомбы. Конечно, и в этом случае они наносили какой-то удар, особенно фугасные бомбы. Через один дом от нашего начисто разворотило здание бывшего посольства Латвии. В него попала 500-килограммовая фугасная бомба. С зажигательными бомбами москвичи приноровились бороться. И мы, пацаны, с восторгом помогали взрослым дежурить на своих домах, сбрасывать зажигалки с крыши на улицу, тушить их на чердаках. Было интересно наблюдать, как падают сбитые фашистские самолеты. Иногда летчики выпрыгивали с парашютами. Но их судьба была предсказуема, так как их всегда сопровождал луч прожектора, очень суровые и полные лишений времена войск. Для миллионов людей нашей страны они были трагическими. Но они были наполнены оптимизмом и верой в Победу, которая закономерно и заслуженно пришла. У тех, кто все это пережили, никогда не сотрутся в памяти воспоминания и чувства торжества.

С разгромом немцев на Курской дуге летом 1943 года Москву бомбить перестали. Фашисты выдохлись. Да и наша авиация не давала им возможности подниматься с аэродромов и громила их на земле. После отката немцев дальше, на запад, в Москве стало полегче. Отменили многие ограничения. Стало полегче с продовольствием. Началось восстановление разрушенного.

Знаменательным событием московской жизни тех дней был показательный провод по Садовому кольцу 56 тысяч пленных немецких генералов, офицеров, солдат, следовавших под усиленным конвоем. Кроме того, вдоль тротуаров Садового кольца были выстроены цепи наших солдат во избежание каких-либо инцидентов, а они могли быть. Собралась на это зрелище вся Москва. Даже с работы большинство отпустили специально для этого – сотня тысяч, а, может быть, и миллионы людей. Мы с пацанами, конечно, пробрались в первые ряды у Красных ворот. Вели немцев огромными колоннами. Впереди генералы, затем офицеры, потом солдаты. Брели они понуро и обреченно. Еще бы! Их демонстрировали как в зоопарке. А впереди маячили долгие годы принудительного труда на восстановлении разрушенного народного хозяйства нашей страны. Отношение к пленным со стороны зрителей было неоднозначным. Многие плакали, ругались, плевали на немцев, некоторые норовили прорваться через кордон и пнуть кого-нибудь из «немчуры». Были и такие, что сочувствовали им, жалели их по нашей, русской сердобольной натуре. Кое-кому удавалось через плечи наших солдат сунуть поверженному противнику кусок хлеба, пирожок, табак. Шествие это длилось несколько часов, было отражено прессой и запечатлено кинохроникой. Сведения об этом событии всколыхнули всю страну, придали ей новые силы. Народ на Западе визжал от восторга в кинозалах. Тем более что прохождение пленных заканчивалось движением следом колонны из сотни поливальных машин, что должно было символизировать смывание грязи после этой нечисти. Это был сильный пропагандистский ход.

Дом наш находился в центре Москвы – в Большом Харитоньевском переулке, между Чистыми прудами и Красными воротами. Кстати, переулок этот упоминается Пушкиным в «Евгении Онегине» как место размещения городской усадьбы Лариных.

Построен дом был в начале 30-х годов XX столетия и являлся одним из первых кооперативных домов в Москве. Поэтому в нем жили весьма состоятельные люди из числа интеллигенции. Например, имеющие мировую известность академики Чаплыгин, Чудаков, знаменитый полярник Кренкель, писатель-сатирик Дыховичный и прочие. От медных табличек на дверях квартир указанных там знаменитых фамилий, званий, степеней, должностей в глазах рябило. Это были представители новой советской интеллигенции, доставшиеся стране от дореволюционных времен. Прислуга так и мельтешила по этажам. Кроме персональных домработниц, была и общая обслуга. Домуправ, слесаря, столяры, стекольщики, кочегары, дворники. Стоило нам, ребятам, выбить какой-либо старушке на первом этаже стекло футбольным мячом, как оно тут же вставлялось, без лишнего шума и разбирательства. Дети имели право иметь детство. При доме был свой магазин. В довоенные и послевоенные годы он функционировал как часы. Неутомимый разносчик – дядя Петя – тихо делал свое доброе дело. К 6 часам утра каждый день у дверей квартир появлялось требуемое количество бутылок молока и кефира. Беззвучно. В 7 часов утра дядя Петя уже звонил в каждую квартиру, получал за доставленный ранее товар, предлагал горячие французские булочки по 7 копеек и другую выпечку. Позднее появлялся с корзинами мяса, рыбы, масла и прочей бакалеи. Вид у дяди Пети был импозантный: в белой куртке, белых перчатках и белой панаме. Как в лучших домах Парижа.

Домовая уборщица, тетя Женя, естественно, каждый день с раннего утра мыла подъезды, протирала пыль, чистила перила, окна. По мере возможности боролась с нами, пацанами. Правда, мы ничем особым и не отличались. Вандализма, который привычен в теперешних московских подъездах, не было и в помине, несмотря на всю нашу шустрость. Вот что значит дворянское происхождение и аристократическое воспитание. Нынешняя «лимита», наводнившая Москву, напоминает жителей нью-йоркского Гарлема.

Да, почти у каждой квартиры были «свои» молочницы. Они привозили из Подмосковья молочко «из-под коровки», свежайшие творог и сметану истинно деревенского происхождения. Одновременно они забирали приготовленные картофельные очистки, отходы овощей, черствый хлеб, остатки другой пищи на корм скоту. Вот такой незатейливый товарообмен ко всеобщему удовольствию.

Двор нашего дома был обнесен забором высотой 4 метра. Ворота были всегда закрыты на замок. Калитка запиралась на ключ. Имелся звонок, оповещавший дворника о прибытии кого-то. Дворник с семьей проживал в специальной служебной квартире первого этажа рядом с воротами. Услышав звонок, дворник немедленно появлялся у калитки, невзирая на время. Признав своего жильца, открывал калитку. Становился во грунт, правой рукой брал «под козырек» своего лохматого треуха и говорил: «Здравия желаю». Одновременно подставлял левую руку под материальную компенсацию беспокойства. Правда, не нагло. При отсутствии мелочи или по какой-либо другой причине можно было сделать вид, что ты не заметил его жеста. Дворник наш, дядя Володя, был ярким образцом старорежимного служаки, уникальным осколком проклятого, но прекрасного прошлого. Невысокого роста, плотного телосложения, с гренадерскими усами пшеничного цвета, он пользовался уважением и даже любовью жильцов дома. Многие, в том числе маститые академики, считали возможным остановиться возле него и перекинуться парой слов. При этом дядя Володя принимал стойку «смирно», понимая, на каких уровнях идет разговор.