
Текст книги "Фамильные ценности"
Автор книги: Магдален Нэб
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
– Ну что, поняла? – выкрикнул Лесоруб прямо мне в лицо. – Они не хотят, чтобы ты возвращалась, – твои драгоценные детки, образованные, богатые ублюдки. Слышишь! Они решили сохранить денежки, а тебя побоку! Что ж, все равно бы это случилось с тобой рано или поздно, так что какая разница, когда это произойдет? А все из-за того, что те говнюки взяли тебя вместо твоей жадной стервы дочери. Ведь ты бы заплатила, правда? Матери всегда платят. Разве можно брать женщину вроде тебя – женщину без мужа, который захочет ее вернуть? Муж, даже если бы предпочел жене деньги и любовницу, постыдился бы сделать это так откровенно! – Он швырнул в меня газетой. – Вот кого ты растила все эти годы! Как там говорят флорентийцы: «Беда с детьми состоит в том, что никогда не знаешь, что за люди живут рядом». Что ж, теперь ты знаешь. Тебе желают смерти твои собственные дети!
Я сидела, уставившись в газету, и чувствовала, как холодеет в животе, и этот холод постепенно поднимается вверх. Когда он достиг головы, я потеряла сознание, и только боль от того, что я ударилась о пол ухом, заткнутым твердой затычкой, привела меня в чувство. Я успела вовремя схватить судно, и меня вывернуло непереваренным хлебом и водой. Кислый запах рвоты смешался с запахом чистящего средства, вызывая новые и новые спазмы уже пустого желудка. Лесоруб взял судно, выставил его наружу и тут же закрыл палатку снова, оставив запах внутри. Он придвинулся ближе и протянул прокладки для глаз со словами:
– Для тебя все кончено. Босс принял решение. Осталось всего несколько дней до предельного срока, а они так и не связались с нами. Если они не заплатят или попробуют нас надуть, предложив сумму меньше, чем мы требовали, тебя придется убить. – Пока он говорил, его злость, кажется, уменьшилась, пальцы мягко лепили новые полосы пластыря вокруг моего носа. Затем он прошептал: – Дай руку.
– Зачем? Зачем? – Эта жестокость была такой бессмысленной и чрезмерной, что я решилась протестовать. – Вы никогда не сковывали мне руки днем. Зачем? Пожалуйста, не надо! Мне больно!
– Это для твоего же блага. Я оставлю палатку открытой, чтобы вонь выветрилась.
– Но я обещаю не двигаться. Я лягу в спальный мешок. Пожалуйста…
– Руку давай!
– Ну хоть не стягивайте так туго. Это ни к чему.
Он попробовал передвинуть на одно звено, но снова затянул туго:
– Так будет слишком слабо. Если эти заметят, затянут еще сильнее, чем я сейчас.
Щелкнул замок, и я услышала, как он выполз наружу, оставив палатку открытой.
Я продолжала сидеть там, где он меня оставил, неподвижно, едва дыша, как будто так я могла приостановить движение жизни, защититься от волны отчаяния, грозившей мне. Легчайшее движение могло привести к катастрофе. До тех пор пока я сидела тихо, ничего не слыша и не видя, я была в безопасности. Любое шевеление, любое прикосновение могли возобновить течение жизни и раздавить меня. Но скоро я замерзла и вынуждена была искать тепла в спальном мешке. У меня не было выбора, пришлось вернуться к реальности. Я лежала в обычной для сна позе, подложив под шею рулон бумаги. И тут отчаяние затопило, уничтожило меня, горестная мольба терзала мозг и прорывалась наружу равномерными стонами.
– Катерина! Сделай так, чтобы это была неправда. Я стараюсь быть сильной. Я хочу жить, и я смогу, но только если ты останешься со мной. Не бросай меня. Не… И Лео, величайшая радость моей жизни, я сражалась с твоим отцом и всей его семьей, они хотели, чтобы я сделала аборт, ведь Брунамонти не может жениться на иностранке. Но я никогда не рассказывала тебе об этом, потому что ты мог сказать, как всегда говорил, когда был маленьким и несмышленым: «Я не просил меня рождать». Но ты просил. Я слышала тебя. Услышь и ты меня, Лео! Помоги мне, пожалуйста. Не оставляй меня одну в темноте… Патрик, где ты? Что случилось?
Никто мне не поможет.
Нет, я не произнесла этих слов даже мысленно, но я была раздавлена, уничтожена. Эти слова выходили из меня судорожными вздохами, как из больного животного. Не знаю, сколько это продолжалось, потому что я рыдала без слез даже во сне. Кто-то – думаю, Лис – открывал палатку и будил меня ударами, потому что я производила слишком много шума. Наверное, это продолжалось до утра, я не помню, чтобы в тот день меня еще кормили. Следующее, что я помню, – это опять завтрак. Ночью прошел дождь, и я почувствовала сырую землю и траву, когда ставила поднос. Солнечный свет коснулся лба, я услышала птичье пение. Я вдруг ощутила внутри какое-то умиротворение. Решение принято. Я умру, а значит – можно сложить меч. Моя битва окончена, больше не о чем волноваться. Можно полностью сосредоточиться на существовании. Ничто не имеет значения, кроме маленького кусочка хлеба, размягчающегося во рту, солнечного тепла, пения птиц. Я сожалела только о том, что прежде не умела так жить, по достоинству оценивая все, что и есть жизнь, все ее горести и проблемы. Это было не сражение, которое необходимо выиграть, а удивительное состояние, которым нужно было насладиться до конца.
Я оставалась спокойной, несмотря на то что мои охранники, особенно Лис и Мясник, были чрезвычайно возбуждены и вымещали свое возбуждение на мне. Однажды я потянулась за едой и нащупала в миске несколько гладких металлических предметов. Это были пули.
– Может, захочешь выбрать свою?
Я отвернулась от ненавистного резкого запаха Лиса, который говорил, наклонившись близко к моей щеке. Значит, они собираются пристрелить меня. Возможно, они сделают это в воскресенье утром, когда шум может остаться незамеченным. Я смирилась с тем, что они убьют меня, но до этой минуты не задумывалась как. Я дождалась прихода Лесоруба и спросила, нельзя ли это сделать как-то иначе:
– Я всегда так боялась ружей. Не могли бы вы сделать еще кое-что для меня?
– Я специально просил босса. Он против, потому что мы сможем сделать это только в день, когда охотятся. Я уговаривал его ради тебя. Это быстро и надежно. Ты не будешь страдать.
– Я буду страдать до того. Я не хочу, чтобы меня пристрелили, как животное.
– Ты даже не увидишь ружья. У тебя глаза заклеены.
– Но я его услышу. Я слышу, как охотятся, немного. Я слышу ваш голос, если вы близко.
– Ты не услышишь выстрела, потому что пуля уже будет у тебя в голове. Ты умрешь раньше шума.
Я поверила, но протестовала до тех пор, пока он не согласился сильно ударить меня по голове и затем, когда я буду без сознания, удушить.
– Это будете вы? Никто больше не прикоснется ко мне?
– Это обязательно буду я. Я за тебя отвечаю.
– Когда вы сделаете это?
– Вероятно, послезавтра.
– Вы снимете пластыри, чтобы я могла увидеть вас и попрощаться?
– Нет.
– Потому что, если я смогу видеть, у вас не хватить мужества сделать это?
Я вспомнила, как он называл меня «синьора» всякий раз, когда я была без повязки. Сейчас он не ответил, только сказал грубо:
– Полезай в спальный мешок. У меня дела.
Я застегнула молнию так высоко, как смогла, и он сделал то, чего никогда прежде не делал. Очень мягко он сложил мои руки и цепь в спальный мешок и застегнул его до верха.
– Дождь все еще идет. Ночь будет холодная. – Лесоруб говорил, и я чувствовала на щеке его дыхание.
– Почему вы жалеете меня? Из-за того, что я скоро умру?
– Нет. Не слишком много думай о той статье в газете. Газетчики всегда врут. Все очень просто. За тебя не платят, ты умираешь. Но не следует верить всему, что они понаписали.
Он жалел меня, потому что я была не нужна моим детям. Я слышала, как он выскользнул из палатки, и захотела окликнуть его, попросить остаться со мной, утешить, прикоснуться ко мне. Я все еще чувствовала его дыхание на щеке, его сладкое, пахнущее лесом дыхание. Он собирался убить меня, а я желала его. Кажется, никогда в жизни я не желала мужчину так сильно. Это был приступ боли, мучение. Простите, я шокировала вас…
– Нет, нет… Не беспокойтесь. Все это естественно.
– Вы так считаете? Потребность в утешении казалась мне вполне оправданной, но желание меня потрясло. Возможно, все мое естество восставало против неминуемой смерти… да разве сейчас это имеет значение?
Я спала почти как обычно и на следующий день поняла, что все еще обдумываю его слова. Как я могла перестать доверять моим собственным родным детям из-за газетной статьи? Они могли задержать выплату из-за закона, запрещающего платить выкуп, правда?
– Да. Да, разумеется.
– Я об этом подумала. И потом, у банка могли быть затруднения, или вам нужна была эта статья, чтобы как-то помочь расследованию. В конце концов, вы же освободили меня! У вас был план, которому выплата могла только напортить, и поэтому вы попросили Лео сотрудничать.
– Да. Я лично просил его сотрудничать… такие вещи все очень усложняют. Но вы спасены. Позвольте другим людям позаботиться об остальном.
– Лесоруб не ошибся. Это не могло быть правдой. Остальные продолжали мучить меня, они были в ярости из-за того, что выкуп не заплатят, но я должна была умереть и больше ничего не боялась. Лесоруб обещал, что сам убьет меня. Я не боялась смерти. Для меня важно было умереть любимой теми, кого люблю я. Я начала думать о последних приготовлениях. Я спросила Лесоруба, не сможет ли он еще и похоронить меня. Он ответил «нет». Сказал, что все следы лагеря должны быть уничтожены и похоронить меня не смогут. Он больше ничего не объяснил, и я не стала спрашивать. Я знала, что дикие кабаны в лесу не оставляют следов.
Значит, похорон не будет. Никто не обмоет мое тело и не скажет ритуального «прощай». Я решила сделать это сама. Я так много думала в последние недели о своей жизни, но ничего о своем теле, которое хорошо служило мне все эти годы. В мой последний день я уговорила Лесоруба принести в палатку миску драгоценной воды и спросила, нет ли у него расчески. Думаю, он все понял, и меня не беспокоил Мясник, который был в долгу перед ним. Я протерла тело комом свернутой туалетной бумаги так хорошо, как могла, и снова надела грязную одежду на влажную кожу. Странно, кожа стала грубой в тех местах, где всегда была гладкой, особенно на руках и ногах. Она была очень сухая и шелушилась. Наверное, обезвоживание. И ногти – длинные, черные ногти, но у Лесоруба не было ножниц, иначе он помог бы мне. Волосы оказалось невозможно расчесать, длинные, они свалялись в войлок, расческа застревала. Я сдалась и просто пригладила их влажными руками. Пальцы так сильно опухли, что казались чужими. Я вспомнила, как Лесоруб забрал кольцо Патрика «для моего же блага». Должно быть, он знал, что так будет. Он его не украл. Он вернул бы его, если бы не был вынужден сбежать. Потом я спокойно лежала, с удивлением ощущая свое тело после столь долгого отчуждения. Ощупывала грудь, бедра, чувствовала, что я женщина, и думала о том, как любила, давала жизнь, кормила. Потрогала руки и ноги, тонкие и дряблые теперь, несмотря на робкие попытки делать гимнастику. Что ж, мышцы мне больше не понадобятся. Я ощущала умиротворение и размышляла о том, что умереть куда проще, чем жить.
После того как я поела в полдень – привычный черствый хлеб, кусок пармезана и чудесный сочный помидор, который я смаковала так долго, как могла, – Лесоруб забрал поднос и прошептал, наклонившись близко к моему лицу, что уходит и вернется завтра на рассвете с боссом. Я знала, что это означает. Последние его слова были: «Забирайся внутрь. Будет сильный дождь».
Я чувствовала его приближение. Грохотал гром. Я вползла внутрь, забралась в спальный мешок и втянула цепь. Я думала о том, как Лесоруб уложил меня и застегнул молнию, и жалела, что сейчас его нет. Даже внутри палатки воздух был тяжелый из-за приближающегося дождя, и я дрожала.
И спальный мешок, и моя кожа, казалось, стали влажными. Я не размышляла, как обычно. Больше ни о чем не надо было думать. В свои последние часы я могла просто существовать. Как бы там ни было, в прежние дни размышления доставляли мне огромное удовольствие и приносили облегчение. Я очень устала. Боль в ушах мучила сильнее обычного, хотя я не видела для этого никаких причин. Завтра придет Лесоруб и все закончится. Я ему верила. Он за меня отвечал. Кто-то должен отвечать за меня, потому что я слишком устала…
Я заснула. Не знаю, как долго я проспала, разбудил меня дождь. Каким сильным должен быть дождь, чтобы я смогла расслышать его шепчущее шуршание по крыше палатки? Я вытащила руку из спального мешка, чтобы пощупать брезент палатки, и удивилась тому, как он дрожит. Гром гремел, должно быть, прямо надо мной, я не только слышала громкие, хотя и искаженные удары, – грохот заставлял мои уши страдать сильнее, чем когда-либо. Я попыталась закрыть их руками, но прикосновение к этим огромным твердым глыбам было мучительным, и стало только хуже. Я дотронулась до крыши палатки и почувствовала, как она провисла под весом воды, вода просочилась насквозь и потекла по рукам. Как такое могло случиться?
Пока я выкарабкивалась из спального мешка, вытягивая цепь так быстро, что от боли перехватило дыхание, я обнаружила, что земля под палаткой размыта и ее перекосило. Я закричала. Никто не отозвался, и я, к своему ужасу, вспомнила, что Лесоруба рядом нет. Он сказал однажды, что мне нечего бояться, когда я остаюсь ночью с двумя другими охранниками, потому что, покормив меня и поев сами, они устраиваются играть в карты и напиваются до оцепенения. Я снова очень громко крикнула, вспомнив, что затычки в ушах могли сыграть со мной злую шутку и мой крик был тише, чем мне казалось. Никто не пришел. Да был ли там кто-нибудь? Меня не кормили с тех пор, как в полдень ушел Лесоруб. Сколько я спала? Может быть, уже ночь? Может, они слишком пьяны и не слышат? Я была совершенно сбита с толку и начала паниковать от мысли, что в палатке я как в ловушке и могу утонуть.
Я испустила последний громкий вопль. Если бы здесь был хоть кто-нибудь, меня бы наказали и за вполовину меньший шум. Ничего. Только грохот грома и вода, которая лилась ручьями в моей темноте. Пока я искала застежку палатки, мне пришла в голову мысль, что, если бы действительно была ночь, меня не только уже покормили бы, но и сковали цепью запястье. Я открыла молнию, встала на колени у выхода, боясь выбраться наружу, и позвала на помощь. Никто не пришел.
К сожалению, пластыри на глазах были сравнительно новые и хорошо прилегали вокруг носа. Я не решилась их сорвать. В панике я забыла, что меня все равно убьют и правила потеряли смысл. Привычка к повиновению была слишком сильна. Даже в такой момент потребовалось усилие, чтобы совершить непозволительную вещь, которую я обещала Лесорубу никогда не делать: я отлепила пластырь около носа и ослабила его, потом подняла лицо и выглянула из-под прокладок для глаз. Я всматривалась в темноту. Меня поливал дождь. Я не видела ничего, ничего! Что произошло? Почему никто не идет? Я схватилась за цепь и выползла наружу, руки скользили в мокрой грязи. Я ни разу не видела пространства за пределами палатки. Внутри моя вынужденная слепота не имела значения: я и так точно знала, где что находится так же хорошо, как если бы видела. Снаружи для меня царила пустота. Я знала лишь один предмет – мое дерево. Шум дыхания отдавался в голове. Я подняла цепь и натянула ее перед собой. Когда я добралась до дерева, ощущение его мокрого ствола доставило мне радость. Я долго стояла, обхватив его и уткнувшись лбом в мокрую кору, это меня успокоило. Цепь и дерево – все, что осталось у меня в этом водовороте, выбросившем меня на берег. Может, они решили просто оставить меня здесь, вместо того чтобы убивать? Не все ли им, в конце концов, равно? А вдруг они поняли, что денег не будет, и попросту удрали в спешке?
Какой бы ни была причина их исчезновения, для меня в том разницы теперь нет… На меня могут напасть дикие кабаны и сожрать живьем, подумала я, но это была только мысль, которая не произвела на меня большого впечатления, поскольку я не могла себе такого представить. Разница состояла в том, что Лесоруб мне солгал. Он обещал вернуться. «Я за тебя отвечаю». Он обещал и подвел, и это было невыносимо. Крепко держась за драгоценное дерево, брошенная своими похитителями, своими детьми, своим доверенным палачом, я опустилась в грязь и дала выход поднимающимся изнутри бесслезным стонам. Они отдавались у меня в голове, и много часов только их шум и дерево составляли мне компанию.
Потом что-то изменилось. Сквозь ритмичные животные стоны в голове пробились другие шумы. Я не могла остановиться, это было выше моих сил, но попыталась понять, что еще я слышу. Не гром, а приглушенные «пым-пым-пым» издалека и близкое жужжание. Что-то еще. Ниже лба, все еще прижатого к коре дерева, появился серебристый свет. Продолжая одной рукой цепляться за драгоценное дерево, я ковырнула пластыри, подняв их выше. Дождь перестал, наступил рассвет.
Я обнаружила, что мне сложно встать, и уцепилась за дерево. Крепко держась за него, я подняла голову, чтобы выглянуть из-под ослабленного пластыря. Рядом кто-то был! Большие коричневые резиновые сапоги, ноги в зеленовато-коричневых брюках, блестящее дуло автомата. Он должен был заметить, что мои глаза открыты! Я совершила непростительное: увидела человека, убежище позади него, стол, других людей – спящих. Лесоруб вернулся, а я не оправдала его доверия. Я отвернулась, натягивая пластыри вниз, как ребенок, которого застали с пальцем, засунутым в банку с вареньем.
– Мои глаза были закрыты! Я ничего не видела, ничего. Пожалуйста, пожалуйста, простите меня! – Я не сопротивлялась, когда он схватил меня, только опустила голову и умоляла: – Пожалуйста…
– Графиня Брунамонти… – вернул ее к действительности Гварначча.
– По запаху я поняла, что это был не он. Он сбежал?… – Это был вопрос, хотя она пыталась, чтобы он прозвучал как утверждение.
– Да, он сбежал. Он все еще где-то там, вместе с Пудду, – ответил инспектор и махнул рукой в сторону гор.
– Пудду?
– Тот, кого вы называете боссом.
– Я никогда его не видела.
– Конечно. Он никогда бы не позволил себя увидеть. Вам нечего бояться.
– Я никогда не видела никого из них.
– Разумеется.
– Человек, которого я увидела в то утро, был один из ваших людей?
– Да.
Казалось, она почувствовала облегчение. Возможно, к ней возвращались прежние ощущения, и теперь не только запах мог ее успокоить. Ей придется некоторое время провести в больнице, а когда настанет время покинуть больничную койку, ей придется подчиниться условностям внешнего мира, и тогда ее воспоминания подстроятся под восприятие и ожидания других людей. А сейчас инспектор сдерживался и не задавал никаких вопросов.
Она сказала:
– Я уже согрелась в этих одеялах… Чей на мне спортивный костюм?
– Его одолжила жена Бини, инспектора того района. Вы ее не помните? Она обсушила и переодела вас, когда мы приехали к ним в участок.
– Не помню… – И тут она увидела свое отражение в зеркале: широко открытые глаза, изможденное лицо, сбитые в войлок седые волосы, – женщина, которую несколько месяцев назад спутали с дочерью. Она поникла. – Поблагодарите ее за меня. Что это за шум?
– Сирена? Должно быть, приехали капитан Маэстренжело и прокурор, который руководит этим делом. Они захотят задать вам несколько вопросов, потому что позднее вы можете что-то позабыть. Если вы уже все рассказали, я передам им информацию. Потом мы отвезем вас в больницу. Как вы себя чувствуете? Вам что-нибудь нужно?
– Мне надо в туалет.
– Конечно. Не могли бы вы подождать минуту? Здесь одни мужчины. Думаю, Бини захочет проверить, все ли там в порядке.
– Какое значение это имеет, после всего, что…
Но инспектор встал и вышел из маленького кабинета. Бини открывал дверь, готовясь встретить прибывших.
– Бини, ей надо в туалет.
– Он здесь, справа.
Инспектор открыл дверь и заглянул в маленькую комнату. Снова лил сильный дождь, стуча в крошечное высоко расположенное окно, через которое проникали сумрак и сырость.
– Выключатель там, – сказал Бини, озадаченно глядя, как инспектор, протянув руку над зеркалом, выкрутил лампочку.
12
Министр юстиции выходил из палаццо Киджи в Риме, когда его остановили и задали вопрос:
– Вы довольны, господин министр?
– Доволен чем?
– Результатами дела о похищении Брунамонти?
– Разумеется, я рад, что жизнь жертвы спасена. Графиня Брунамонти вернулась к семье.
– А полемика относительно того, как это удалось сделать?
– Какая полемика?
– Некоторые утверждают, что освобождение было бы невозможным без выкупа. Но буквально за несколько дней до освобождения представитель семьи Брунамонти заявил в интервью, что они не могут заплатить.
– Газеты сами решают, что им писать. Я не могу это комментировать.
– Тот же представитель утверждал, что они сотрудничают с государством и что государству, в свою очередь, следует сотрудничать с ними.
– Не понимаю, что вы подразумеваете под сотрудничеством. Мы освободили жертву и задержали трех членов банды. Сейчас мы должны отыскать и арестовать еще двоих, успевших скрыться.
– Простите мою настойчивость, но как вы добились освобождения? Была ли достигнута договоренность о выплате выкупа в обмен на жертву, после чего состоялись аресты? Задержанные дали показания?
– Уверен, вы понимаете, что пока я не имею права разглашать подобную информацию.
– Совершенно очевидно, что похищение людей до сих пор остается очень прибыльным делом. Общественность обеспокоена, и не без причины, что похитителям позволят выйти из тюрьмы. Не кажется ли вам, господин министр, что это неправильно?
– Это дело завершено. Жертва спасена. Произведен ряд арестов, и у нас есть все основания надеяться, что информация, которой мы располагаем, приведет к поимке оставшихся преступников. Любые поправки в законодательстве должны приниматься в соответствующее время и в соответствующем месте. Мы уже обсуждаем изменения в области исправительной системы с учетом этого преступления, особенно того факта, что действовала целая группа преступников и, следовательно, оно может быть отнесено к сфере организованной преступности. При этом поправки должны, разумеется, быть одобрены Конституционным судом.
– Значит, те же правила должны применяться и в отношении коза ностра?
– Вполне возможно. Похищение людей такое же организованное, профессиональное преступление, как преступления мафии. Оказавшись на свободе, профессиональные преступники возвращаются к своей деятельности.
– И тем не менее?…
– Тем не менее графиня Брунамонти вне опасности. Поэтому, разумеется, я доволен.
– Разумеется, он был в ярости. – Капитан протянул через стол статью инспектору.
Он знал, что министр уже десяток раз отвечал на эти же вопросы множеству журналистов, дважды терял самообладание и говорил недопустимые вещи. Если бы предположение о том, что выкуп заплатило государство, было справедливо, он сумел бы подготовиться и сохранить хладнокровие. Но это было не так, и он растерялся. Он мог рассказать лишь историю о том, что «получил информацию, позволившую определить местонахождение укрытия». Кто предпочтет этот лепет небольшому симпатичному скандальчику? Кто сможет поверить в такой своевременный и крепкий сон стражей, которые не открыли глаза, даже когда на них надевали наручники? Было решено сократить эту часть истории, включая подробности о Салисе, из опасения, что она слишком неправдоподобна. В это просто никто не поверит: ни пресса, ни оппозиция, ни общественность. То же самое министр сказал и полковнику, главе карабинеров во Флоренции, который передал его слова капитану.
Капитан Маэстренжело был не слишком доволен нарушениями нормального хода расследования, однако он был к этому готов. Прокурор Фусарри, отдыхая в клубах табачного дыма в кожаном кресле капитана, был вполне доволен успешным завершением дела и закрыл глаза на нарушения. Внезапно он подался вперед и ткнул в инспектора сигарой:
– Я вспомнил! Да, похищение Максвелл. Не помню точно, что вы сделали, но что-то вроде…
– Нет-нет, – сказал инспектор, переводя взгляд от газетных вырезок к картине за головой капитана. – Этим занимался капитан Маэстренжело.
– Хм. – Фусарри поднял бровь, сложил губы в полуулыбку и промурлыкал: – Маэстренжело, созовите пресс-конференцию.
Капитан так и сделал, пригласив кого-то из группы специального назначения, и они обсудили подробности операции. Она прошла удачно – особенно использование вертолетов. Для показа по телевидению был создан документальный фильм, реконструирующий освобождение заложницы. Капитан понимал необходимость такого переноса внимания, но, будучи серьезным и честным человеком, сожалел, что, как и во многих историях, правда мало кого заинтересовала бы. В моде была группа специального назначения, опасные ночные перестрелки, камуфляж и дорогое оружие. «Источник информации» не фигурировал в заголовках. Разве можно снять приличный документальный фильм для телевидения о скучном и заурядном деревенском сержанте, который отпускает плоские шутки и без особой шумихи решает повседневные проблемы людей? Что можно к этому добавить? Что столь же заурядный инспектор незначительного участка карабинеров во Флоренции, выслушавший его, также малоинтересен? Поэтому капитан выполнил свой долг. Журналисты остались довольны. Капитан был огорчен, чего не скрывал, когда подробно пересказывал все это инспектору, пережидавшему пресс-конференцию у него в кабинете. Инспектор лишь заметил:
– Ну, раз несчастная женщина спасена… – И, как только приличия позволили, попросил разрешения уйти, сославшись на неотложную встречу.
Инспектор был больше чем огорчен, он был сильно расстроен. Когда Тереза краем глаза увидела его силуэт в проеме двери, она сказала ему резко:
– Салва, переоденься. Мы должны быть там через десять минут.
– Да это же совсем рядом.
– Переоденься. Будет некрасиво, если мы опоздаем.
Маячивший в проеме инспектор повиновался.
Они спустились с холма перед дворцом и остановились на перекрестке. Сейчас, в половине седьмого, на улице было много машин, но утром прошел дождь, небо прояснилось, и аромат цветущих лаймовых деревьев, витавший в вечернем воздухе, заглушал запах выхлопов.
Впереди узкий тротуар загораживала женщина, выяснявшая отношения с маленькой дочерью.
– Хватит! Я сказала, хватит!
Малышка завопила и стукнула мать сжатыми кулачками:
– Ты плохая! Я тебя не люблю! Я все расскажу папе! Ты промочишь штанишки! Я тебя не люблю!
– Пожалуйста, перестань! И отойди с дороги. Людям надо пройти.
Мать потянула девочку в сторону и улыбнулась инспектору и его жене извиняющейся улыбкой.
– Им слишком много дозволяется, – заметила она довольно невозмутимо. Похоже, злость дочери ее нисколько не смутила.
Тереза всегда хотела дочку. Она приветливо посматривала на женщину, пока они протискивались мимо.
– Как говорится, маленькие детки – маленькие бедки, – посочувствовала она матери.
Когда они отошли, Тереза засмеялась:
– Ты промочишь штанишки – ты слышал? Должно быть, это самая страшная беда, какую она может себе представить.
Инспектор даже не улыбнулся.
– Что с тобой? Ты и за обедом был такой же хмурый.
– Ничего. Все нормально… немного устал.
– Ну, если не хочешь, я могу пойти одна.
– Нет.
Они добрались до виа Дель Кардатори и вошли в школу.
«Как понять, что хорошо и правильно для наших детей?» – размышлял Гварначча. Никто не подскажет. Родители часто только все портят, поступая, как им кажется, верно, придумывая, как решить то одну проблему, то другую. Когда-то родители лишь следовали веками сложившимся традициям, которые никто не подвергал сомнению. Невозможно представить, чтобы его мать когда-либо усомнилась в известных ей принципах воспитания. Всегда занятая, она следила, чтобы дети были умыты, накормлены и выглядели прилично. И она была уверена, что в будущем они получат надежную работу и по-прежнему останутся умытыми, накормленными и приличными. А может ли он сам сказать, что лучше для Тото: пойти в английский класс вместе со своими друзьями или в менее переполненный французский, но без них? Его одновременно и пугала, и злила мысль, что сын потеряет год. И все-таки, злясь, он твердил: «Так будет лучше для него, это послужит ему уроком». Откуда ему знать? А в будущем его ждут еще более сложные проблемы с сыном, о которых он пока не имеет ни малейшего представления, у него не хватает опыта и убежденности в своей правоте. Как Терезе удается справляться со всем этим? Неужели ей никогда не приходит в голову, что однажды в будущем ее ребенок может обвинить мать в какой-нибудь ошибке?
– Салва!
– Что?
– Сядь. – Потом, когда учитель отвернулся, чтобы ответить на вопрос коллеги, Тереза прошептала: – Ради бога, попробуй сосредоточиться и послушать.
Утром он был в больнице, где уже две недели находилась Оливия Беркетт, у которой обнаружили воспаление легких. В палате графини были фотографы, и он ждал в коридоре. Там он увидел Элеттру Кавиккьоли Джелли, которая кипела от злости, разговаривая с Катериной Брунамонти. Их ярость была столь велика, что он услышал каждое их слово, произнесенное страстным шепотом, прежде чем они его заметили.
– Вопрос не в том, чье это дело. Вполне естественно, что они хотят, чтобы на фотографии вокруг нее были цветы. Черт возьми, даже врач спрашивал, куда они делись! Так куда же подевались цветы, например фрезии, которые я принесла, скажи на милость? – гневалась Элеттра.
– Сестры жаловались. Цветов было слишком много. Здесь больница, а не оперный театр, и она не примадонна, – огрызнулась Катерина.
– Просто в уме не укладывается! А орхидеи Патрика? Ты хочешь сказать, что выбросила целую корзину орхидей?
– Я не выбрасывала. Я взяла их для нее домой.
– Для нее? Или для себя?
Один из фотографов высунул голову в дверь:
– Синьорина, не могли бы мы сфотографировать вас у кровати вашей матери?
С мгновенно появившейся на лице улыбкой Катерина поспешила в палату.
– Инспектор! – обернулась к нему Элеттра. – Как я рада вас видеть! Можете поверить в то, что здесь происходит? Слава богу, для Оливии опасность миновала. Болезнь отступила, и врач утверждает, что ей будет лучше выздоравливать дома, но, по его словам, Лео просил подержать ее в больнице еще неделю!
– Об этом просил сын?! – Инспектор посмотрел вслед дочери, словно подозревал ее в возможном предательстве.
– Понимаю, – проследив за его взглядом, сказала графиня, – Но это не она, это Лео. Он просил о встрече, говорил, что переживает за нее и ему будет спокойнее, если она останется здесь подольше. Ему будет спокойнее! Могу себе представить, что случится с Оливией, если она узнает!
– А вы уверены, что она еще не знает? Разве не ей первой сообщили о предстоящей выписке?
– Не знаю, а спросить не решаюсь. Мы не хотим ее расстраивать. Вам надо поговорить с Лео.