Текст книги "К М Станюкович (Очерк литературной деятельности)"

Автор книги: М. Еремин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Еремин М П
К М Станюкович (Очерк литературной деятельности)

М.П.Еремин

К.М.Станюкович

Очерк литературной деятельности

Мы начинаем читать какую-нибудь книгу чаще всего вовсе не потому, что она, по нашим предположениям, обязательно должна быть лучше всех уже знакомых нам книг; но от любой из них мы всегда ожидаем чего-то нового, чего-то такого, чего мы сами выведать у жизни не сумели и чего еще не встречали в других книгах. "В сущности, когда мы читаем, или созерцаем художественное произведение нового автора, основной вопрос, возникающий в нашей душе, всегда такой: "Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?.." Если же это старый, уже знакомый писатель, то вопрос уже не в том, кто ты такой, а "ну-ка, что можешь ты сказать мне еще нового? с какой новой стороны теперь ты осветишь мне жизнь?"*.

______________

* Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 30, М., 1951, стр. 19.

Тут необходимо одно попутное замечание: только что приведенные вопросы сформулированы Львом Толстым; этим и предопределена их особая, можно сказать, безусловная категоричность: писателю естественно думать, что участь его произведений, а стало быть, и его идей в конечном счете определяется читательским судом. Но только в конечном счете! Глубоко заблуждался бы тот читатель, который в простоте душевной возомнил бы, что он способен сразу и безошибочно определить все достоинства и недостатки прочитанных им произведений, и который, рассуждая о писателях, встал бы в позу строгого и всеведущего экзаменатора. К счастью, такие читатели встречаются сравнительно редко; все остальные, то есть подавляющее большинство, читают и перечитывают художественные произведения не ради того, чтобы вершить суд над их автором, а чтобы приобщиться к запечатленному в них новому.

Но художественное произведение потому и называется произведением, что содержащееся в нем новое не просто сообщено, а создано, сотворено – почему и работу писателя-художника принято называть творчеством. Вероятно, по этой причине наш интерес к художественному произведению весьма сложен по своему составу: новое, конечно, занимает нас само по себе – именно как новое; но вместе с тем мы хотим знать, как оно добыто, как извлечено из глубин жизни; и, пожалуй, больше всего нас интересует факт сотворенности этого нового, секрет, или, лучше сказать, тайна его сотворения. Естественно, что в поисках ответов на все эти вопросы мы обращаемся к личности писателя, к обстоятельствам его жизни и его литературной деятельности, то есть задаем как раз этот вопрос: "Что ты за человек?"

1

Судьба как будто бы особо позаботилась, чтобы крупнейший русский писатель "по морской части" с самого раннего детства видел и слышал море и близко познакомился с теми, чья жизнь так или иначе связана с морем.

Константин Михайлович Станюкович родился 18 марта (ст. стиля) 1843 года в г.Севастополе; его отец – адмирал Михаил Николаевич Станюкович – был в это время командиром севастопольского порта и севастопольским военным губернатором; а его мать Любовь Федотовна была дочерью военного моряка капитан-лейтенанта Митькова. К.М.Станюковичу довелось быть очевидцем начала героической севастопольской обороны и даже принять в ней участие – вместе со взрослыми он приготавливал корпию и носил ее на перевязочные пункты.

Впечатления детства сыграли в писательской жизни Станюковича огромную роль; позднее он и сам признавал это. Но тогда, по-видимому, никто из его близких не заметил его особой одаренности. Отец избрал для своего младшего сына военную карьеру. В 1856 году Станюкович был зачислен кандидатом в Пажеский корпус, а в ноябре 1857 года его перевели в морской кадетский корпус. О причинах этого перевода в донесении великому князю Константину Николаевичу сказано так: "Адмирал Станюкович, имевший несчастье потерять служившего во флоте капитан-лейтенанта сына своего, желая сохранить во флоте свое имя, испросил соизволения вашего императорского высочества о переводе другого сына его, Константина, из кандидатов Пажеского корпуса в Морской"*.

______________

* В.П.Вильчинский. Константин Михайлович Станюкович. Жизнь и творчество. М.-Л., 1963, стр. 12.

По господствовавшим в той среде обычаям так бы оно и могло пойти: из морского корпуса – на корабль, с годами повышались бы чины, звания и должности, и к концу жизни дослужился бы К.М.Станюкович, как и его отец, до полного адмирала. Но так не случилось. Что отклонило К.М.Станюковича от этой проторенной не одним поколением русских моряков дороги? Причин, конечно, было много; некоторые из них, очевидно, и нельзя определить, как, например, нельзя определить происхождение одаренности; а другие – и весьма существенные – можно характеризовать, хотя бы в самых общих чертах. И прежде всего следует принять во внимание личные склонности, которые обнаруживаются очень рано и которые предопределяются именно врожденным даром.

Как сказано, в детские годы Станюковичу довелось видеть весь цвет российского военного флота, но ни парадный блеск, ни то, что в наше время принято называть романтикой дальних морских странствий, все это, по-видимому, не привлекало тогда его воображения и не оказало сколько-нибудь заметного влияния на его умственное и душевное развитие. Из всех известных ему в те годы взрослых людей он всю жизнь с благодарностью вспоминал одного учителя – Ипполита Матвеевича Дебу. "Он как-то умел заставлять учиться, писал К.М.Станюкович в автобиографической повести "Маленькие моряки", – и уроки его были для меня положительно удовольствием. Довольно было сказать И.М.Дебу одно лишь слово: "стыдно", чтобы заставить меня горько сокрушаться о неприготовленном уроке и просить его не сердиться. Я не только любил, но был, так сказать, влюблен в своего учителя".

Разумеется, такое чувство мог вызвать только человек необычайного обаяния, которое на десятилетнего мальчика производило особое впечатление, может быть, еще и потому, что этот учитель был солдат. Что И.М.Дебу за участие в кружке М.В.Петрашевского был приговорен к смертной казни, замененной – после совершения изуверской процедуры подготовки к расстрелянию – четырьмя годами военно-арестантских рот, об этом в те годы К.М.Станюкович, конечно, не мог знать, но о том, что этот образованный человек попал в солдаты не по рекрутскому набору и уж, конечно, не по доброй воле, а отбывает наказание, он мог догадываться уже и тогда. Чем мог провиниться такой прекрасный человек? И перед кем? Детская любовь цельна и последовательна, и, разумеется, в сознании влюбленного ученика были виноваты те, кто наказал его учителя, а вместе с ними и те, кого он, учитель, хоть и не открыто, осуждает. Социалист, почитатель Фурье и последователь его учения, И.М.Дебу считал дворянское общество, к которому до своего ареста принадлежал и сам, неприличным обществом и подтверждал это свое мнение или реминисценциями или прямыми ссылками на произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова. На своих уроках Дебу речи о Фурье, наверно, не заводил, а о Пушкине, о Гоголе, о Лермонтове и, может быть, даже о Достоевском – своем товарище по делу петрашевцев – он, по-видимому, просто не мог не говорить.

Мы не знаем, насколько подробны были эти разговоры, но в памяти ученика они оставили неизгладимый след. Когда через несколько лет юному Станюковичу приходилось слушать, как невежественный корпусной словесник доказывал, будто чтение "Мертвых душ" "только развращает молодого читателя и не дает пищи ни для ума, ни для сердца", он уже был в какой-то степени подготовлен, чтобы оценить эти жалкие потуги по достоинству. Правда, к тому времени он уже успел убедиться, что этот преподаватель занимал место в корпусе вовсе не по недосмотру начальства.

По давней традиции, еще больше укрепившейся в годы царствования Николая I, в военно-учебных заведениях гуманитарные дисциплины принято было считать не то что второстепенными, но даже почти посторонними, без чего вполне можно обойтись: хоть и не официально, но настойчиво кадетам внушалась мысль, что быть хорошим моряком можно и без Ломоносова. В годы учения Станюковича в корпусе появлялись словесники, знающие и любящие свое дело, но от них старались поскорее "освободиться": один из них – Ф.А.Дозе – скоро был уволен и куда-то сослан по доносам коллеги – того самого, который ратовал против чтения "Мертвых душ"; а другой – профессор, будущий академик М.И.Сухомлинов, по-видимому, вынужден был отказаться от преподавания в корпусе, как говорится, по собственному желанию.

Корпусное начальство больше всего заботилось о внешнем благополучии, о строевой выправке и поэтому особенно старательно занималось шагистикой. Однако в эти годы казарменный формализм уже не давал того эффекта, на который рассчитывали его защитники и насадители: времена менялись.

2

Россия уже несколько десятилетий жила в напряженном ожидании перемен к лучшему. Когда-то необходимость таких перемен во всем ходе русской жизни общественной и политической – осознавали лишь немногие русские люди, среди которых наиболее выдающимся был А.Н.Радищев. Позднее, в особенности после Отечественной войны 1812 года, таких людей стало больше; самые решительные и самоотверженные из них сумели объединиться и попытались взять инициативу преобразования общественно-политического строя в России в свои руки. Восстание декабристов было подавлено, но мысль о преобразовании и улучшениях жизни постепенно, но неуклонно становилась достоянием передового общественного сознания.

Правящие верхи понимали это и всеми средствами стремились подавить даже малейшие признаки недовольства существующим положением вещей. Николай I строжайше запретил своим подданным какое бы то ни было публичное обсуждение экономических, правовых или политических вопросов и оставил им лишь одно право – беспрекословно исполнять предписания и распоряжения вышестоящего начальства, не забывая при этом восхищаться – вслух и печатно – мудростью правительства и прежде всего, конечно, самого царя. А главным и наиболее внушительным плодом этой мудрости предписано было считать военное могущество России; о чем бы доброхотные и платные хвалители ни рассуждали, они никогда не забывали поговорить о дипломатическом и стратегическом гении Николая и о непобедимости его доблестной армии, его флота. В подтверждение такого рода славословий обыкновенно рассказывалось о бесчисленных парадах и смотрах как в столицах, так и в крупных провинциальных гарнизонах.

Больше двадцати пяти лет эта успокаивающая и располагающая к зазнайству убежденность не подвергалась сколько-нибудь серьезному испытанию, но в конце концов оно все-таки пришло. Таким испытанием явилась Крымская война 1853-1856 годов. В начале войны операции русских войск шли успешно, особенно выдающейся была победа черноморской эскадры под командованием П.С.Нахимова над турецким флотом в Синопской бухте. Но вскоре после того, как в войну на стороне Турции – вступили Франция и Англия, стала обнаруживаться неподготовленность русской армии – и в технической оснащенности (стрелковое оружие было еще гладкоствольным, флот – в основном парусным), и в стратегии (достаточно сказать, что командование действующей в Крыму армией Николай I поручил своему любимцу, самодовольному и бездарному А.С.Меншикову), и в особенности в организации тыла, где царили полная неразбериха и открытое воровство.

В дни героической севастопольской обороны русские солдаты, матросы, офицеры, руководимые и вдохновляемые такими талантливыми и самоотверженными командующими, как В.А.Корнилов, П.С.Нахимов, Э.И.Тотлебен, проявили чудеса храбрости и стойкости, навеки запечатленные потом одним из участников обороны – Львом Николаевичем Толстым; но предотвратить общее поражение русской армии было уже невозможно. Севастополь был оставлен.

Исход войны показал воочию внутреннюю несостоятельность всего самодержавно-крепостнического строя. Банкротство системы совпало с концом царствования: 18 февраля 1855 года Николай I умер.

Эта смерть была воспринята передовыми людьми того времени как конец кошмара. Разумеется, и тогда многие понимали, что причины военных неудач коренились не только в дипломатических и стратегических ошибках царя; но он сам был убежден и других старался убедить, что в русской армии все совершалось по его предначертаниям; и его сочли главным, если не единственным, виновником поражения. Наиболее проницательные люди тех лет догадывались, что режим жандармских провокаций и военно-полицейских расправ утвердился в стране не только по злой воле Николая; но ради торжества исповедуемых им принципов абсолютного самодержавия он считал необходимым, чтобы все перед ним трепетали. И в нем видели олицетворение этого режима, его боялись.

Когда Николая не стало, всем показалось, что теперь леденящее "не рассуждать!" рявкнуть уже некому. "Это было удивительное время, – вспоминает один из замечательных деятелей той эпохи, Н.В.Шелгунов, – время, когда всякий хотел думать, читать и учиться и когда каждый, у кого было что-нибудь за душой, хотел высказать это громко"*.

______________

* Н.В.Шелгунов. Воспоминания, М.-Л., 1923, стр. 82.

Наступила эпоха гласности. Правительство Александра II не могло не понять, что после крымской катастрофы управлять страной по николаевским шаблонам уже нельзя и некоторые уступки общественному мнению неизбежны. А так как общественное мнение выражалось прежде всего в печати, то власти сами пытались руководить им, позволяя, а то и прямо "советуя" казенным и официозным изданиям выступления в "либеральном" духе. Теперь даже взлелеянная Булгариным и Гречем "Северная пчела" не могла ограничиваться одними только славословиями, а должна была время от времени вдаваться в рассуждения о государственных нуждах и недугах и отваживалась "обличать" злоупотребления чиновников – хотя бы на уровне квартального надзирателя.

Конечно, для неказенных журналов и газет система цензурных ограничений, запретов и, сверх того, жандармской слежки и полицейских расправ сохранялась и действовала, но уже не с такой неотвратимой жестокостью, как при Николае I. Этим не замедлили воспользоваться прогрессивные журналы; "Современник", во главе которого стояли Н.Г.Чернышевский и Н.А.Добролюбов, "Искра", "Русское слово", направление которого полнее всего выражалось в статьях Д.И.Писарева. Под прозрачным покровом разнообразных форм эзоповской речи сотрудники этих журналов – беллетристы, критики, публицисты – возбуждали в сознании своих читателей протест против всего, что тормозило развитие жизни русского общества. В освободительном движении тех лет особое значение имел "Колокол" Герцена и Огарева. Здесь открыто, без оглядок на цензуру самодержавно-крепостнический строй характеризовался как строй бесправия и угнетения, а его защитники – от городничих и губернаторов до министров и членов царской фамилии – назывались по именам.

Но крупнейшие деятели освободительного движения тех лет не ограничивались критикой и обличением существовавшего социального зла. Они воспитывали в своих читателях, в особенности в молодых

...доверенность великую

К бескорыстному труду.

И эта их проповедь получила широчайший отклик. Тот же Н.В.Шелгунов пишет об этом так: "Внизу освобождались крестьяне от крепостного права, вверху освобождалась интеллигенция от служилого государства... Идея свободы, охватившая всех, проникала повсюду, и совершалось действительно что-то небывалое и невиданное. Офицеры выходили в отставку, чтобы завести лавочку или магазин белья, чтобы открыть книжную торговлю, заняться издательством или основать журнал". Далее мемуарист приводит характернейший диалог между петербургским генерал-губернатором А.А.Суворовым (это был внук генералиссимуса А.В.Суворова) и Н.А.Серно-Соловьевичем, пришедшим к этому либеральному сановнику по делам своего книжного магазина:

"– Кто вы? – спрашивает Суворов.

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Суворов любил заговаривать на иностранных языках. Увидев пристойного и благовидного купца, Суворов заговорил с ним по-французски. Серно-Соловьевич ответил. Суворов заговорил по-немецки. Серно-Соловьевич ответил.

– Кто же вы такой? – повторил свой вопрос немного изумленный Суворов.

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Суворов начал по-английски, Серно-Соловьевич ответил; Суворов делает ему вопрос по-итальянски и получает ответ итальянский.

– Фу ты! – говорит озадаченный Суворов. – Да кто же вы такой?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

– Где вы учились?

– В лицее.

– Служили вы где-нибудь?

– Служил.

– Где?

– В государственном совете.

Суворов вышел из себя от изумления: ничего подобного он не мог себе представить"*.

______________

* Н.В.Шелгунов. Воспоминания, стр. 113-114.

Нам в наше время трудно понять, почему был так озадачен сановник. На самом деле, разве купец первой гильдии не мог быть столь же пристоен и благовиден, как и тогдашний дворянин? И что мешало такому купцу, то есть человеку богатому или по крайней мере состоятельному, знать основные европейские языки? Мало ли было образованнейших, культурнейших купцов? Братья Третьяковы, Савва Мамонтов, К.С.Станиславский – все они, как и многие другие деятели русской культуры, были купцы. Однако следует иметь в виду, что все эти люди жили в другое время – почти полвека спустя. А тогда, в шестидесятые годы, купцы, как бы кто из них богат ни был, и по "одежке" и по уровню образованности мало отличались от купцов А.Н.Островского или от щедринского Дерунова. Конечно, мог и в те годы встретиться европейски образованный молодой купец – хотя бы в качестве того самого исключения, которое только подтверждает правило, но "соль" ситуации заключалась в том, что перед Суворовым оказался дворянин, перешедший в купечество: ведь лицей был одним из самых привилегированных учебных заведений в России, и туда принимали только дворянских детей. С мольеровских времен европейский мещанин – а русский был нисколько не "хуже" и не "лучше" – рвался во дворяне, а вот теперь дворянин пошел в купцы, в мещане!

М.Е.Салтыков-Щедрин, сам в свое время окончивший лицей, назвал его заведением "для государственных младенцев": лицеистов готовили к тому, чтобы они впоследствии заняли в правительственном аппарате самые высокие посты. За немногими исключениями так оно и происходило; достаточно сказать, что тогдашний министр иностранных дел князь А.М.Горчаков был лицеистом первого, пушкинского, выпуска. А.А.Суворову не трудно было догадаться, что русский дворянин Николай Александрович Серно-Соловьевич отказался от блестящей, по понятиям дворянской среды, карьеры, от традиционных привилегий и почестей и перешел в купечество вовсе не ради того, чтобы нажить капитал: в те годы и "настоящие"-то купцы на книжной торговле чаще терпели убытки, а то и разорялись, чем богатели. Но для чего же?

Примерно через год-полтора Суворов узнал, что его странный посетитель революционер, вместе с Герценом и Огаревым создавший тайное общество "Земля и воля", и его магазин был чем-то вроде клуба, где собирались люди передовых убеждений, среди которых он и его товарищи по тайному обществу искали возможных соратников.

Конечно, это был случай особый, но вместе с тем и типичный для шестидесятых годов. Большая часть людей, отказавшихся от чиновничьей или военной карьеры и занявшихся той или иной частной, неказенной деятельностью, к числу революционеров не принадлежала и свое поведение прямо и непосредственно с политической борьбой не связывала. Они преследовали чисто просветительные цели. Между ними было распространено убеждение, что люди, принадлежащие к так называемому образованному обществу – дворяне ли они, разночинцы ли, – обязаны "вернуть долг народу", то есть нести народу знания и таким образом помочь ему преодолеть вековую бедность и нищету. Они заводили издательства, чтобы выпускать книги для народа; их усилиями во многих городах России была создана целая сеть воскресных школ, в которых профессора университетов, преподаватели гимназий, студенты, литераторы, офицеры по воскресеньям бесплатно обучали всех желающих и прежде всего, конечно, тех, кто по бедности не мог учиться в казенных учебных заведениях. Но эта просветительная по своему характеру деятельность была неотъемлемой частью всего освободительного движения шестидесятых годов: осознавая и ценя собственное человеческое достоинство, эти люди хотели донести принципы свободы и гуманности до народа.

3

К.М.Станюкович, рассказывая в повести "Беспокойный адмирал" о благородном мичмане Леонтьеве, заметил, что тот вступал в жизнь "с самыми светлыми надеждами вскормленника шестидесятых годов". С не меньшими основаниями это можно сказать и о самом писателе. В корпусе он был постоянным читателем "Современника", писал стихи в духе Некрасова и некоторые из них даже печатал. Неизвестно, какие сочинения Герцена довелось ему читать в те годы, но едва ли можно сомневаться в том, что он многое знал о его деятельности и, как большая часть молодых людей того времени, был восторженным его почитателем.

Само собой разумеется, что чем больше и непосредственнее отдавался он освободительным идеям и настроениям, тем решительнее отвергал те казарменные идеалы, которыми вдохновлялись старые – еще николаевских времен – корпусные наставники и начальники, и тем нестерпимее становились строевые премудрости, хотя давались они ему без особенного труда и среди своих однокурсников он считался одним из первых. Назревала необходимость выбора – почти по Некрасову:

В нас под кровлею отеческой

Не запало ни одно

Жизни чистой, человеческой

Плодотворное зерно.

Будь счастливей! Силу новую

Благородных юных дней

В форму старую, готовую

Необдуманно не лей!

Жизни вольным впечатлениям

Душу вольную отдай,

Человеческим стремлениям

В ней проснуться не мешай.

И выбор был сделан. За несколько месяцев до выпуска из корпуса К.М.Станюкович объявил отцу о своем решении отказаться от карьеры военного моряка и поступить в университет. Драматические подробности этого объяснения, по-видимому, весьма достоверно воспроизведены в повести "Грозный адмирал". Старый николаевский служака в глубине души, видно, не очень верил в твердость намерений своего младшего сына; он добился назначения кадета Станюковича в кругосветное плавание, по-видимому, полагая, что за годы плавания "блажь" рассеется и все встанет на свое место. Сын уступил и согласился отправиться в эту длительную экспедицию, потому что у него были свои расчеты: получить мичмана и, уже не спрашивая разрешения отца, сразу же выйти в отставку, чтобы жить так, как он сам хочет.

В конце концов действительно все, хоть и в разные сроки, встало на свое место. Только итоговые результаты складывались несколько не так, как рассчитывали участники этого спора "двух веков". Мечта отца осуществилась: имя Станюковичей навсегда запечатлелось в истории русского флота. Долго ли бы помнили русские военные моряки адмирала Михаила Николаевича Станюковича, как известно, не отличавшегося выдающимися боевыми подвигами, если бы его младший сын – вопреки своей воле! – не совершил бы этого трехлетнего кругосветного плавания, давшего ему столько впечатлении, что их "хватило" почти на все написанные им впоследствии морские рассказы и повести.

Планы юного спорщика тоже осуществились. В октябре 1860 года, когда корвет "Калевала" уходил с кронштадтского рейда, кадет Станюкович, наверно, не думал о том, что бескрайние океанские просторы, встреча с которыми ему предстояла, так сказать, ждут его слова и что сочинения о море и о моряках навеки утвердят его имя в русской литературе. Во все три года плавания он исправно нес нелегкое бремя морской службы, успешно сдал гардемаринские экзамены; матросы его считали "добрым барином", у начальников он был на хорошем счету, и скоро его заметил сам командующий тихоокеанской эскадры адмирал А.А.Попов.

Последнее обстоятельство имело в жизни Станюковича важное значение. Сподвижник В.А.Корнилова и П.С.Нахимова, Андрей Александрович Попов был богато одаренным, широко образованным человеком, в характере которого благородная прямота и доброжелательность причудливо сочетались с приступами неудержимой гневливости. Он знал будущего писателя еще ребенком, но теперь особое на него внимание обратил, конечно, не только поэтому: гардемарин Станюкович выделялся среди своих сверстников начитанностью, любознательностью и тем обостренным чувством собственного достоинства, которое было так свойственно лучшим из молодых шестидесятников. А.А.Попов относился к нему с большим доверием, поручая ответственнейшие задания, требовавшие умения самостоятельно ориентироваться в самых сложных и неожиданных обстоятельствах.

Позднее Станюкович представит отношение к себе адмирала Попова как отношение старшего друга, чуткого наставника, достойного самой искренней благодарности. А тогда он больше всего боялся оказаться в положении покровительствуемого. "...Попов советует еще с ним остаться, – писал он сестре. – Не думаю этого сделать! Он человек деятельный, добросовестный, любит меня очень, да мне-то не по нутру состоять при нем... Обидно предпочтение перед другими... Что все скажут... Правда, еще ничего дурного не говорят, потому что я держу себя с ним свободно и хорошо. Да все же адмирал... вот что!"*.

______________

* Литературный архив, VI, М.-Л., 1961, стр. 458.

Пребывание Станюковича на кораблях тихоокеанской эскадры закончилось досрочно: по распоряжению того же А.А.Попова двадцатилетний гардемарин должен был срочно доставить в морское министерство важные служебные документы. Отправился он 4 августа 1863 года, ехал сухим путем через Китай и Сибирь и уже 28 сентября был в Петербурге.

Обыкновенно такого рода поручения, кроме своей непосредственно деловой цели, имели и еще одну, вслух не называемую, но вполне определенную цель: обратить на исполнителя внимание высших начальников и таким образом ускорить его "движение по службе". Адмирал Попов, конечно, знал об этой традиции и вряд ли сомневался в том, что и на этот раз она не будет нарушена. Сам Станюкович о такой "счастливой" возможности не хотел и думать: чин мичмана он действительно получил очень скоро, но на этом и счел свои отношения с военным флотом поконченными, по-видимому, сразу же начав хлопоты об отставке. Однако оказалось, что и теперь нужно было обратиться к отцу. Вот что рассказывает о дальнейшем ходе дела П.В.Быков – один из первых биографов Станюковича – вероятно, с его собственных слов. "Задумав выйти в отставку, Станюкович просил разрешения у отца, так как начальство не соглашалось уволить молодого моряка. Отец оставил письмо сына без всякого ответа. Тогда Станюкович, унаследовавший от отца настойчивость, твердость и энергию, вторично написал "грозному адмиралу", что если он не даст разрешения, то Станюкович устроит так, что его исключат из службы. И непреклонная воля сына заставила "грозного адмирала" уступить. Он писал ему: "Позора не желаю и против ветра плыть не могу... Выходи в отставку и забудь отныне, что ты мой сын!" И мичман 11 флотского экипажа Константин Станюкович был уволен от службы с производством в чин лейтенанта"*.

______________

* К.М.Станюкович. Полн. собр. соч., т. I, СПб, 1906, стр. 10.

4

Намерение стать писателем возникло у Станюковича, вероятно, еще в годы учения в морском корпусе, но окончательно укрепилось уже в кругосветном плавании. И можно с большой долей уверенности думать, что это решение предопределено не столько "морскими" впечатлениями, сколько неизменным и все возраставшим интересом к освободительному преобразовательному движению тех лет. В плавании Станюкович старался не пропустить ни малейшей возможности, чтобы узнать, что происходит на родине. В письмах к родным он просил присылать ему журналы, новые книги, сообщать подробности политической и литературной борьбы в стране; он систематически просматривал иностранные газеты, прежде всего обращая внимание на сообщения о русских делах.

Некоторые из произведений, написанных им в те годы, по своим жанровым признакам непосредственно примыкают к публицистике, и затрагивает он в них преимущественно такие темы, которые особенно оживленно обсуждались в русской печати того времени. Характерна в этом отношении его статья "Мысли по поводу глуповцев г.Щедрина", напечатанная в 11-м номере "Морского сборника". Судя по заглавию, можно подумать, что это рецензия на опубликованные в "Современнике" сатирические очерки Щедрина. Но о собственно литературных достоинствах этих произведений в статье почти ничего не говорится, речь в ней идет главным образом о проблемах воспитания, в частности и в военно-учебных заведениях.

Выйдя в отставку, Станюкович начал жизнь профессионального литератора. И большая часть всего написанного им в первые годы его писательства тоже прямо или косвенно связана с публицистикой. Но в его тогдашней литературной деятельности обращает внимание и несколько настораживает одна, на первый взгляд как будто бы и не очень существенная, подробность: свои многочисленные очерки, рассказы, фельетоны, статьи, рецензии он печатал в журналах и газетах, которые нельзя было отнести к одному и тому же общественному направлению, а некоторые из них, как, например, близкий к "Современнику" журнал "Искра" и журнал братьев Достоевских "Эпоха", вели между собой почти постоянную полемику. Непосредственно эта "невыдержанность" вызывалась, вероятно, прежде всего тем, что литературная его репутация тогда еще не установилась и получаемые им гонорары были крайне скудными, так что сотрудничество в каком-нибудь одном журнале не могло ему дать даже самых необходимых средств к жизни. Но, разумеется, были и другие причины. Одна из них, по-видимому, состояла в том, что Станюкович еще не сумел тогда точно определить свое место в общественной борьбе.

Пока он находился в плавании, Россия пережила важнейшие события. Вслед за отменой крепостного права были утверждены основные положения судебной реформы, шли споры о земстве, выдвигались даже конституционные проекты. Общественно-политическая борьба в стране крайне обострилась. Революционные демократы и их сторонники осудили половинчатость крестьянской реформы и готовились к ниспровержению самодержавного строя. Угроза революции напугала не только откровенных крепостников, но и либералов. Началась полоса реакции. В 1862 году были арестованы, а затем и осуждены Н.Г.Чернышевский, Д.И.Писарев, Н.А.Серно-Соловьевич и другие передовые деятели; выход "Современника" и "Русского слова" был приостановлен, и за всей печатью учрежден усиленный цензурный надзор. Все это, естественно, не могло не сказаться на общем уровне журналистики.