Текст книги "К чести России (Из частной переписки 1812 года)"

Автор книги: М. Бойцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

P.S. Курьеры ваши часто чрез Полтаву и Лубны переезжают. Вспомните иногда, что близ них живет душевно вам преданный, которому каждая строка ваша будет драгоценна, доказывая, что вы его еще не забыли. ...>

С. Н. Марин – М. С. Воронцову.

27 сентября. Тарутино

Ты бранишь меня, любезный Воронцов, что я не пишу к тебе, но скажи, как мог я иначе писать, как не чрез курьеров? Ибо, благодаря обстоятельствам, и Москва наша – за границей, и почты все – к черту. ...> Армии наши соединены, и вторая исчезла вместе с своим начальником, но и первая без командира, ибо Михаила Богданович за болезнью получил высочайшее повеление от армии удалиться, следовательно, мы как овцы без пастыря. Ермолов не хочет служить или, лучше [сказать], не хочет быть начальником генерального штаба, да и имеет все права. Представь себе, что здесь никто ничего не знает. Отряды ходят и рапортуют прямо Коновницыну и ни слова в дежурство, как будто чужой армии. Часто кричал ты, что у нас беспорядок, но я мог тебе дать отчет всякую минуту, где какой казачий пост находится, здесь же, напротив, целые полки неизвестны.

Несмотря на все это, каждый день таскают пленных, и с тех пор, как мы оставили Москву, взято около 10 тысяч, а может, и более. Мужики бьют их без милосердия. Наши партии живут на Можайской дороге, и недавно один офицер со ста человеками сборного войска взял б пушек и сжег [артиллерийский] парк. Галлам очень худо, и они присылали Лористона (55), который жаловался на наших мужиков и очень был огорчен, когда светлейший отвечал ему, что мир с ними не в силах заключить и государь, ибо война сделалась народной. Ответы князя были очень хороши, и кажется, что поворотили нос мерзкому Бонапартию. ...>

Д. С. Дохтуров – жене.

29 сентября. [Тарутино]

Мы стоим уже несколько дней на одном месте довольно покойно. Неприятель нас не беспокоит, и везде приметна слабость его. Всякий день мы у него берем более двухсот в плен, не теряя ни одного человека с нашей стороны. Он так далеко забрался, что ему очень трудно будет отсюда вырваться. Ты мне пишешь, друг мой, что желаешь приехать ко мне, я сам сего от всего сердца желаю, но по несчастью теперешние обстоятельства сему препятствуют. Во-первых, как тебе сюда приехать? Кроме беспокойствия, я страшусь, чтоб ты не была встревожена на дороге какими ни есть слухами пустыми. И сверх сего, мы не уверены ни на одном месте остаться долго, то куда ты приедешь? Я же не могу сам далеко отлучиться. Подожди, душа моя, и если будет способное время для свидания нашего, я тотчас к тебе пришлю кого-нибудь из моих адъютантов. ...> Дай, боже, только, чтобы эта проклятая война скоро кончилась, и помоги нам бог опровергнуть нашего злодея. Представь себе, друг мой, что еще за Смоленск никто не получил награждения. Я, право, не в претензии на награждения, но жаль, что мои подкомандующие по их заслугам ничего не получили, кроме нескольких офицеров, да и то не очень справедливо и все по протекции.

М. И. Кутузов – дочери и зятю.

1 октября. На Калужской дороге

Парашинька, мой друг, с Матвеем Федоровичем(56) и с детьми, здравствуй! Я, слава богу, здоров. Стоим уже более недели на одном месте и с Наполеоном смотрим друг на друга,– каждый выжидает время. Между тем маленькими частями деремся всякий день и поныне везде удачно. Всякий день берем в полон человек по триста и теряем так мало, что почти ничего. Кудашев разбойничает также с партией и два хороших дела имел. ...>

Верный друг Михаила Г[оленищев]-Ку[тузов].

В Рязани можете быть спокойны, к вам никакой француз не зайдет.

Г. С. Волконский – дочери.

2 октября. Оренбург

Три дражайшие ваши, матушка, сердечный друг, княгиня Софья Григорьевна, грамотки я получил к искреннему моему утешению. Благодарю вас, голубушка, за оные чувствительнейше и поздравляю с кавалером Георгиевским(57). Сам поздравляю героя с отличным украшением. Мужество и храбрость россиян везде покрыты славою. Больно только русскому сердцу, что неприятель занял Москву, привел ее в ужаснейшее положение. Да подкрепит всевышний оружие наше на истребление и конечную гибель врагов!

У меня здесь новостей никаких нет. Многочисленные полки иррегулярных войск отправлены в армию. Все идут с охотою на защиту Отечества. ...>

С. Н. Марин – неизвестному.

2 октября. Тарутинский лагерь

...> От Красной Пахры отступила армия к Воронову и потом к Тарутину за реку Нару, где по сие время обретается. Граф Растопчин до Тарутина следовал с армиею, когда же кончилась Московская губерния, то он поехал, как сказывал сам, в Ярославль. Оставляя Вороново, граф Растопчин своими руками зажег дом свой и истребил пламенем всё к дому принадлежащее строение, оставя в церкве послание к французам, которым упрекает их за разорение Москвы и земли русской. Несколько времени зарево пылающей Москвы освещало темные осенние ночи. Выходящие оттуда жители сказывали, что большая половина превращена в пепел. Зло сие кончилось для нас полезно, ибо с домами вместе сгорели запасы, и неприятель остался совершенно без продовольствия. Доказательством сему служить может то, что выходящие из плену наши солдаты сказывают, что их заставляют молоть муку из заграбленного по селениям в зернах хлеба. Теперешнее положение нашей армии имеет все выгоды. Точка, нами занимаемая, от натуры хороша и укреплена искусством так, что неприятель не осмелится напасть на нас и нарушить нашего спокойствия, которое нужно для образования вновь поступивших людей, между тем как наши партии, беспрерывно беспокоя неприятеля разъездами, все дороги от Москвы к губерниям лежащие, особливо же Боровскую и Можайскую, с сих дорог беспрестанно присылают в главную квартиру пленных сотнями. И если считать с убитыми нашими партиями и крестьянами, то урон неприятельский день в день можно полагать более пятисот человек в сутки.

Продовольствием армия наша снабжена по 1-е ноября, неприятель же, лишенный всех способов [снабжения], терпит во всем недостаток, питается лошадьми и не имеет в виду получить хлеба ниоткуда. Крестьяне, оживляемые любовью к родине, забыв мирную жизнь, все вообще вооружаются против общего врага. Всякий день приходят они в главную квартиру и просят ружей и пороха. То и другое выдают им без малейшего задержания, и французы боятся сих воинов более, чем регулярных, ибо озлобленные разорениями, делаемыми неприятелем, истребляют его без всякой пощады. Сие приносит двойную пользу, потому что уменьшает число войск вражеских и потому что лишенный продовольствии неприятель не осмеливается посылать своих мародеров в ближайшие к нему селения иначе как большими отрядами, которые старанием казаков всегда бывают перехвачены или побиты. Если бы я хотел описывать все случившиеся происшествия в окружных селениях и какие способы употребляют добрые, но раздраженные наши поселяне к истреблению врагов, то бы никогда не мог кончить. Не могу умолчать о поступке жителей Каменки. 500 человек французов, привлеченные богатством сего селения, вступили в Каменку. Жители встретили их хлебом и солью и спрашивали, что им надобно? Поляки, служивши переводчиками, требовали вина. Начальник селения отворил им погреба и приготовленный обед предложил французам. Оголоделые галлы не остановились пить и кушать. Проведя день в удовольствии, расположились ночевать. Среди темноты ночной крестьяне отобрали от них ружья, увели лошадей и, закричав "ура!", напали на сонных и полутрезвых неприятелей. Дрались целые сутки, и, потеряв сами 30-ть человек, побили их сто, и остальных 400 отвели в Калугу. В Боровске две девушки убили четырех французов, и несколько дней тому назад крестьянки привели в Калугу взятых ими в плен французов. Сейчас, в то время, как я пишу сие, привезен французский офицер, который сказывает, что у них уже не очень охотно как офицеры, так и солдаты ходят на фуражировку партии наши набили им оскомину.

Между партизанами нашими более всех отличается артиллерии капитан Вагнер (58). Он начал тем, что пошел в Москву и в числе господских людей получил пашпорт от французского начальства. С сим пашпортом вышел он на Можайскую дорогу, собрал свой отряд поблизости оной и опять пошел в крестьянском платье в сопровождении двух мужиков к французам, с которыми шел несколько времени, высмотрел, где у них были орудия, говорил с нашими пленными и, отстав от них, соединился с отрядом своим, напал на неприятеля, взял 6-ть пушек, одного полковника, несколько офицеров и до 100 человек пленных, побив не менее. Его отряд состоял изо 100 человек казаков, гусар и драгун. И с сею сборною командою был он окружен 7000 неприятелей, сделал плотину чрез непроходимое болото и ушел. Теперь имеет он отряд, до пятисот человек состоящий, разъезжает кругом армии Бонапарта и все, что встретит, истребляет и, одевшись иногда французским офицером, ездит по их полкам, расспрашивает, судит с ними о положении армии и всегда удачно возвращается к своим.

Третьего дня г.-м. Дорохов овладел Вереею, в которой французы с некоторого времени укрепились. Причем взято одно знамя, две пушки и один полковник, 14-ть офицеров, 350 рядовых, побито более 200. С нашей стороны потеря состоит в 20 человек убитых и раненых(59). Пожалуйте, не думайте, что число наших убитых и раненых писал я, как обыкновенно в реляциях,– оно истинно.

Ахтырского гусарского полка подполковник Давыдов с отрядом своим находится близ Вяз [ь] мы и нападает на транспорты и парки неприятельские. Он много истребил и много взял в полон.

Князь Кудашев с двумя казацкими полками послан на Тульскую дорогу и тот же день прислал 200 человек пленных.

Граф Винценгероде, прикрывая Троицкую, Петербургскую и Ярославскую дороги, не позволяет неприятелю никак посылать своих разъездов далее 10-ти или 15-ти верст от Москвы. Одним словом, Бонапарте находится в осаде, и надобно чудом каким-нибудь избавиться ему из сей западни. ...>

Сверх того, кроме армии, близ Москвы расположенной, имеем мы: в Риге гарнизон, соединенный теперь с корпусом Штенгеля, что составит до 40 т[ы-сяч]. Винценгероде считает в отряде своем до 8 т [ысяч]. Граф Витген[ш] теин, к которому теперь присоединилась Петербургская дружина, может иметь до 40 т [ысяч], но что всего важнее, так это армия Чичагова, в которой под ружьем 90 т [ысяч], [которая] следует теперь к Минску и перережет совершенно коммуникационную линию неприятеля, так что мудрено ему будет посылать курьеров без прикрытия, и то очень сильного. Чичагов в полном марше, и 27-го сентября был он в Мозыре. Сверх войск, которые он теперь имеет, должны к нему [подойти] малороссийские казаки и отряд генерал-лейтенанта Эртеля. Продовольствие имеет он верное, ибо Бобруйская крепость наполнена провиантом. Приближение осени также не может благоприятствовать французам. Лошади их так изнурены, что крестьяне наши не хотят их брать. Следственно, при движении он подвергнет себя [риску] потерять всю артиллерию, которая и до сего [дня] возима крестьянскими лошадьми и волами. Расстояние, занимаемое его войском, не так велико, чтобы могло доставить фураж для его конницы. Они принуждены уже теперь стаскивать крышки с домов и ими кормить лошадей. Что ж будет далее? Отчаяние войск его неможно из[об]разить, когда по взятии Москвы узнали они, что не должны надеяться мира. Это видно потому, что все их генералы, офицеры и солдаты, и даже сам Мюрат беспрестанно говорят о мире, но [у нас], к счастию нашему, о нем не помышляют, что вы увидите из приложенного при сем объявления, присланного сюда из Петербурга. Таковые обстоятельства более и более улучшивают наше положение и ведут неприятеля к бездне, куда завлекла его буйственная дерзость. Должно ожидать с помощию божьего погибели врагов и торжества правды.

Мы получили официальное известие, что Мадрит занят англичанами и что Иосиф Бонапарте бежит из Гишпании(60). Сие угрожает нашествием самой Франции. Слух носится, что Неаполь взят и что король туда прибыл. Вчерась приехал курьер от Эртеля с известием, что он разбил Домбровского и взял 4 т [ысячи] в плен.

Есть известие из Малороссии, что дворянство, воспламеняясь любовию к отечеству, вооружает своих людей, и посланные отсюда офицеры за ремонтами не могли нигде сыскать купить лошадей.

Чтоб известить вас о всем, скажу, что для армии выписывают 100 000 полушубков, 100 000 пар лаптей и онуч для зимы и 6 т [ысяч] лыж для стрелков, ибо [раз] в большие снега нельзя будет употреблять конницы, то беспокоить неприятеля должно стрелками.

С тех пор, как мы оставили Москву, неприятель потерял пленными до 12 т [ысяч] без малейшей нашей потери. Чрез главное дежурство перешло их 4 т [ысячи], но более еще взято их мужиками и отдаленными партиями, которые посылают [пленных] прямо в губернские города.

У нас жил один пленный полковник, который во все отступление нашей армии был в неприятельском авангарде, и уверил нас честию, что все сие время не взяли они ни ста человек наших в плен, а что дезертиров наших он не видывал.

Сергей Марин.

К. Н. Батюшков – П. А. Вяземскому.

3 октября. [Нижний Новгород]

Я обрадовался твоему письму, как самому тебе. От Карамзиных узнал, что ты поехал в Вологду, и не мог тому надивиться. Зачем не в Нижний? Впрочем, все равно! Нет ни одного города, ни одного угла, где бы можно было найти спокойствие. Так, мой милый, любезный друг: я жалею о тебе от всей души, жалею о княгине, принужденной тащиться из Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить в какой-нибудь лачуге. Радуюсь тому, что добрый гений тебя возвратил ей, конечно, на радость. При всяком несчастии, с тобой случившемся, я тебя более и более любил: Северин тому свидетель. Но дело не о том. Ты меня зовешь в Вологду, и я, конечно, приехал бы, не замедля минутой, если б была возможность, хотя Вологда и ссылка для меня одно и то же. Я в этом городе бывал на короткое время и всегда с новыми огорчениями возвращался. Но теперь увидеться с тобою и с родными для меня будет приятно, если судьбы на это согласятся. В противном случае я решился – и твердо решился – отправиться в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и сердце,– сердце, лишенное покоя ужасными происшествиями нашего времени. Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти. Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей; святыня, мирное убежище наук,– все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения, или лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждений – не жизнь, а мученье. Вот, что меня влечет в армию, где я буду жить физически и забуду на время собственные горести и горести моих друзей.

Здесь я нашел всю Москву. Карамзина, которая тебя любит и любит и уважает княгиню, жалеет, что ты не здесь. Муж ее поехал на время в Арзамас. Алексей Михайлович Пушкин плачет неутешно: он все потерял, кроме жены и детей. Василий Пушкин забыл в Москве книги и сына: книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье(61). Вот до чего он и мы дожили! У Архаровых собирается вся Москва, или лучше сказать, все бедняки: кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы – и везде глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах: point de paix! (62) Истинно, много, слишком много зла под луною. Я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание. Человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла: потерю Москвы немногие постигают. Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было, мой милый, любезный друг, так было угодно провидению!

Тебе же как супругу и отцу семейства потребна решительность и великодушие. Ты не все потерял, а научился многому. Одиссея твоя почти кончилась. Ум был, а рассудок пришел. Не унывай и наслаждайся пока дружбою людей добрых, в числе которых и я, ибо любить умею моих друзей, и в горе они мне дороже. Кстати, о друзьях: Жуковский, иные говорят, в армии, другие – в Туле. Дай бог, чтобы он был в Туле и поберег себя для счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его стихи, надеюсь, что не все потеряно в нашем отечестве, и дай бог умереть с этой надеждой. Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними, что хочешь: вот все, что могу оставить тебе. Может быть, мы никогда не увидимся! Может быть, штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности... Но я пишу письмо, а не элегию. Надеюсь на бога и вручаю себя провидению. Не забывай меня и люби как прежде. Княгине усердно кланяюсь и желаю ей счастливо родить сына, а не дочь.

Константин Батюшков. ...>

Я не пишу о подробностях взятия Москвы варварами: слухи не все верны, а и к чему растравлять ужасные раны?

А. П. Ермолов – А. А. Закревскому.

[Начало октября. Тарутинский лагерь]

Любезнейший Арсений Андреевич!

Не могу забыть отъезда вашего(63), и признаюсь, что вы так искусно избрали время уехать, что, конечно, никогда более жалеть вас невозможно, как в наших обстоятельствах. Правда, что мы заместили Михаила Богдановича лучшим генералом, то есть богом, ибо, кажется, один уже он мешается в дела наши, а прочие все ни о чем не заботятся. Мы не знаем, что из нас будет, никто ни о чем не думает, и кажется, трусость гнусная есть одно наше свойство. Жаль мне чрезвычайно, что за медленностию генералов не успел я доставить сведений и реляции о деле 7-го августа(64). Хотелось мне, чтобы сие обработано было вами и чтобы Михаил Богданович кончил дела, которые происходили в его командование, ибо не было дела, которого бы должны мы стыдиться. Теперь это пойдет чрез П. П. Коновницына, который кричит, что его дивизия более всех служила, что ничего никому не дано, что о нем самом ни слова не сказано. После того можете вообразить, что наши дела не в лучшем представлены будут виде.

Я не бываю в главной квартире, не хожу к князю, не бывши зван, но сколько ни редко бываю, успел заметить, что Коновницын – великая баба в его должности(65). Бестолочь страшная во всех частях, а канцелярия разделена на 555 частей или отделений, департаментов и прочее. ...>

Прощай! верь дружбе моей и почтению

душевно любящий Ермолов.

П. П. Коновницын – жене.

4 октября. [Тарутино]

Пишу сие с фельдъегерем, если дойдет к тебе, моя душа, то здорово. Я жив, но замучен должностию, и если меня делами бумажными не уморят, то, по крайней мере, совсем мой разум и память обессилят. Я иду охотно под ядра, пули, картечи, только чтоб здесь не быть.

От тебя другой месяц ничего не имею, тужу, как может только добрый муж, отец и друг то чувствовать. Монтандр не едет – вот каково к тебе посылать нарочных! ...>

Ф. И. Колобков – А. И. Озерецковскому.

5 октября. Коломна

За нужное почитаю уведомить вас о неприятеле. По взятии им Москвы грабил все домы, даже что схоронили имущество в земле, и оное по доказательствам наших соотечественников. Все сокровища вырыл, церкви разграбил, иконы колол и оклады снял, и живут во многих церквах. На престолах едят и делают всякие неистовства, словом сказать, осквернил, а во многих церквах дохлые лошади лежат. А в Москве от падали пройти нельзя. Наши пленные роют для них, невзирая на лица, картофель; [на них] наваливают, как на скота тяжелые ноши, а мочи нет, так погоняют фухтелями(66), а нередко и колят штыком. А есть нечего, хлеба ни за 5 рублей фунта не достанешь. Почти все пленные ушли из Москвы. Москва во многих местах выжжена и [лишь] малость осталось. В крепость не пускают не только наших, [но] и своих по разбору пускают. Спасские и прочие ворота заколочены, кроме Никольских, как сказывают, что находится в Кремле главный наш злодей. Теперь французская армия по Калужской дороге от Москвы в 40 верстах, в 8 верстах от реки Нары(67), и наши войска расположены напротив их. Уже 14 дней нет сражения, на одном месте стоят. ...> Я в армии по случаю был до отпуска сего письма 2-го октября. Деревни близ нашей армии разорены и сожжены. ...> Войск наших очень довольно, а ему нечего доходит есть, передаются к нам ротами. Отрывки его войск мужики наши бьют и в плен берут. Крайне ему приходится тесно. Сперва он пошел по Коломенской дороге к Боровскому перевозу, но наши его пощипали. После оного подался уже на Калужскую дорогу, оставя несколько войска при оном перевозе, но казаки наши были оставлены и, согласясь Шубинской волости с мужиками, в прах их разбили, в плен взяли до 600 человек, а прочие все побиты. Обоз воинский отбили, где и найдено множество сокровища и окладов с образов довольно. О всем, что знаю, вас уведомил, а как у нас есть еще оказия быть в армии, и за долг поставлю, буде случатся новости, вас уведомить.

А. А. Карфачевский – неизвестному.

6 ноября. [Москва]

...> Нельзя описать всех ужасов, произведенных в Москве французами, ..> Я от пожару пошел на пожар, и наконец, добрался до почтамта и живу в нем. Но 10-го октября пришел французский караул с повелением зажечь почтамт. Я накормил и напоил сих голодных пришлецов и заплатил с помощию наших собратий 205 рублей, за что остались несожженными, и тем спас до 60-ти семейств. Я рапортовал начальству нашему, но что получил за то? Ничего, ниже ответу какого. ...>

За несколько дней до вторжения неприятеля в Москву народ был уверен, что столица сия никогда французами взята не будет, однако, что-то предчувствуя, приходил в уныние, и выезжали из оной. Но невзирая на сие, нашлось более 20 000 жителей, кои или по неимению способов к выезду, или по любви к отечеству остались для защиты первопрестольного града и семейств своих. 1-го сентября на улицах уже не было столько народа, как прежде, а только прохаживались одни раненые солдаты, бывшие в деле под Можайском, разбивали питейные домы и лавочки на рынках. По известию, что под стенами Москвы назначено дать неприятелю сражение(68), оставшиеся жители приготовляли себя к оному. Но в понедельник, т. е. 2-го сентября поутру удалилась из Москвы градская полиция вместе с чиновниками и пожарными трубами. Везли во множестве чрез город пушки, и шло русское войско в большом количестве и скорым походом, имея направление от Тверской к Рогожской заставе. После полудня отдан был раненым солдатам приказ идти по Коломенской дороге, а между тем выдали из арсенала народу ружья и сабли. В сие время слышны были близ Москвы выстрелы. Все думали, что началось сражение, а потому возносили мольбы свои к богу о.ниспосылании победы и торопились бежать с оружием на помощь соотечественникам своим. Но вдруг появилось в самом Кремле войско, которое велело бегущему народу кидать оружие и говорить пардон. Противящихся тому или непонимающих их языка кололи и рубили без милосердия. Тут догадались, что это – наш неприятель, и с трепетом бежали все от поражения, крича: "Французы в Москве!" И в самом деле, они рассыпались по улицам, и некоторые из них бросали прокламации печатные (коих трудно достать, да и ни у кого их нет). Вместе со входом французов начались пожары. Загорелся винный двор у Каменного моста и под Симоновым монастырем пороховые магазейны, потом Гостиный двор, ряды и во многих местах домы, церкви, а особливо все сожжены фабрики и другие заведения. Пожары продолжались целые б суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Во все же сие время продолжался грабеж: французы входили в домы и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идущих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки. Если же находили сопротивление, то с остервенением того били и часто до смерти, а особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения, будучи ими пытаемы, куда их церковное сокровище скрыто. Французы купцов и крестьян хватали для пытки, думая по одной бороде, что они попы. Словом сказать, обращение их с жителями было самое бесчеловечное. И не было различия, чиновник ли кто или крестьянин,всякого, кто им попадался, употребляли в работу: заставляли носить мешки с грабленым имуществом, бочки с винами, копать на огородах картофель, чистить его, рубить капусту и таскать с улиц мертвых людей и лошадей.

Осквернение же ими храмов божиих ясно доказывает, что оне не имеют никакой веры в бога. В тех церквях, кои не сгорели, по ограблении их ставили лошадей, били скотину и помещали раненых солдат, а святые иконы по снятии окладов кололи и извергали на них нечистоты. Делали притом другие мерзости, о коих язык изъяснить не может. В купеческих и господских домах имущество, поставленное в кладовые и подвалы, закладенное искусно кирпичами так, что вовсе нельзя было приметить, что тут было отверстие, французами открыто. Даже не скрылось и в землю закопанное. Под огородами и дворами землю ощупали и вынимали сундуки. С самого их вступления Кремль был заперт, и никого туда не пускали из жителей – в нем производили какую-то работу. 7-го октября был взорван Полевой двор и сожжен Симонов монастырь. В сей день приметно было в войске их чрезвычайное движение, и, как после узнали, выступило половина войска на Калужскую дорогу. Во всю же ночь ехали обозы, неизвестно чем нагруженные, после чего не так уже много видно было их по улицам. А с 10-го на 11-е число в ночь вышли они из Москвы и взорвали порохом арсенал, во многих местах кремлевские стены и башни. Ударом, от сего происшедшим, разрушились в городе-Китае обгорелые стены, которые для пущего их падения были подбиты под основание. Во всех почти домах, уцелевших от пожара, вылетели от сотрясения воздуха стекла, и даже вышибло рамы, и растворились двери. Что же было с жителями Москвы, когда и находящиеся за 20 верст от оной приведены были треском сим в смущение. Со светом дня увидели мы русских казаков в Кремле, кои успели изловить оставленных для зажигания подрывов, французами учиненных, и, принудив их загасить многие фитили в бочках с порохом, спасли от разрушения соборы, монастыри, Спасскую башню, Оружейную палату, колокольню Ивана Великого, от коей оторвало пристройку с большими колоколами. Крест с Ивана Великого снят, и листы с главы его во многих местах сняты, позлащенный всадник, стоявший на строении Сената, снят же.

С 2-го сентября по 12-е октября в Москве никаких торгов не было, а потому жители, лишены будучи от грабления запасенного хлеба, претерпевали ужаснейший голод. ...>

И. А. Тутолмин – Н. И. Баранову.

Ноябрь. [Москва]

М. г. Николай Иванович!

Великодушно извините, ваше превосходительство, что я к вам не писал, поистине не было времени. Как вы из Москвы выехали, вскоре получил от государыни повеление отправить в Казань обоего пола старших воспитанников. Августа 31-го их выпроводил, а 2-го сентября пожаловали гости, об оных ни от кого не был предуведомлен. Армия наша ретируется чрез Москву, а говорят, идет преследовать неприятеля, который будто поворотил на Коломну. Конец наших у воспитательного дома(69), а неприятель вступает в город. Сие происходило пополудни в 4 часа, и [неприятель] в Кремль вошел. Войска наши кабаки разбили, народ мой перепился. Куда ни сунусь – все пьяно: караульщики, рабочие, мужчины и женщины натаскали вина ведрами, горшками и кувшинами. Принужден был в квартирах обыскивать – найдя, вино лил, а их бил, приведя в некоторый порядок. А неприятель уже в городе по всем улицам фланкирует(70) и около Москвы цепь обводит. Нечего дремать – пустился по своему прешпекту и на Солянке дожидаюсь вышних неприятельских начальников, но нейдут. Сказал Зейпелю и экономскому сыну [быть] за переводчиков [и] сам-третей полетел в Кремль. Пройдя Варварку, повернул в яблочные ряды, взглянул к Лобному месту, видя [как] из Спасских ворот густые колонны идут на площадь. Прибавя шагов – в Спасские ворота, в которых очень стеснены взводы, [и мы] кое-как продрались в Кремль. Отойдя от ворот шагов 50, навстречу их генерал. Я приступил к нему, сказав о себе, спросил, кто войском начальствует. Он спросил – на что? "Просить его покровительства, для воспитательного дома салвагвардию" (71). Он отвечал: "От императора назначен губернатор граф Дюронель". [Он] очень учтиво оборотил свою лошадь и повел нас к Ивану Великому. Навстречу ему – жандармский поручик. Он ему приказал: "Оного чиновника доставьте к губернатору". С тем мы и пошли на площадь против Сената. Он велел нам на одном месте стоять, чтоб нас он не потерял, а мы – его. Сам [же] поскакал по всему Кремлю искать губернатора. Возвратясь, сказал: "Нет здесь, он поехал на Тверскую в наместнический дом". Мы туда промаршировали. По многим исканиям добрели к губернатору уже [за] темно. Я его прошу о салвагвардии, он тотчас тому же поручику приказал, чтоб он сказал жандармскому полковнику дать мне 12 жандарм при одном офицере. Полковник оного же поручика нарядил и на походе из взводу отчел 12 [жандармов], и мы пошли в [воспитательный] дом. Казанскую церковь прошли, повернули в Никольскую, уже большой грабеж начался в рядах. Прошу поручика, хотя они конные, а мы пешие, прибавить ходу. Итак, достигли до [воспитательного] дому. Слава богу, никого еще не было! Уже для них приготовлено ество сахарное и питье веселое, но они сказали, что "мы желаем наперед успокоить своих лошадок, а после будем просить и для нас". Я – на конюшню, казенных лошадей выкинул, их поместил. Они чрез полчаса пришли кушать, пили и ели аппетитно. Поблагодаря, я им предложил квартиру докторскую, в которой приготовлены были постели. Они, поблагодаря, [сказали]: "Ныне поздно, мы на сенце можем, а завтра будем вас просить о квартирах". Поставили посреди корделожского двора(72) одного часового, сказав мне: "Будьте покойны". С тем с нами и распрощались. Какой покой? Всю ночь на дворе, все сами были караульные. В эту же ночь начались пожары, но не так сильны. 3-го числа ...> за крестовыми и водяными воротами и в окружном строении грабят. Оставят как мать родила, бедняк бежит: "Ваше превосходительство, ограбили!" Что ж делать, так тому и быть! Жандармы говорят: "Мы в доме стережем, а за воротами сами не смеем, не приказано". 4-е число, в вечерни вся Москва объята пламенем так, что наш дом от огня был, как в котле при сильном ветре. Нельзя отдать [должного] нашим трудам, что мы всю ночь и на другой день до 10 часов в поте лица были. Нет возможности всех страхов и ужасов описать, но провидение божие от гибели спасло. ...>