Текст книги "О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико"

Автор книги: Люси Невилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

3
Утренний клуб первых жен

Июль в Мексике – летний месяц. Но в 5.30 утра, когда я вышла из дома, трех тонких джемперов, которые я носила вместо куртки, оказалось недостаточно. На улице тьма кромешная. Можно было бы подумать, что сейчас середина ночи, если бы не все эти машины на дороге и темные фигуры, снующие по тротуарам. Это уборщики улиц и торговцы, ставящие свои палатки. Шагая в одиночестве в темноте, я немного нервничала. Только кому же будет не лень совершать похищение в такую рань? Меня больше беспокоил день, который мне предстоял. Я никогда раньше не работала преподавателем, а потому не знала, чего мне ожидать. В последние недели я посещала дневные обучающие занятия в главном офисе компании, расположенном в Сона-Роса – районе, откуда до моей квартиры можно было дойти пешком. Хотя я обрела там глубокие знания о ключах к всемирному успеху этой франшизы, представления мои о работе, к которой я приступала, все еще были смутными.

В шесть утра на станции «Инсурхентес» толпились зомби в костюмах. Я сверилась по карте метро. Чтобы попасть в Поланко, мне нужно было перейти с розовой линии на оранжевую на станции «Такубайя».

Выйдя из метро на станции «Поланко», я заметила маленькую старушку, закутанную в одеяла, которая сидела на скамеечке у выхода.

– ¡Tamales calientitos!  – выкрикивала она.

Из дымящегося металлического котла она раздавала маленькие свертки, завернутые в кукурузные листья. Тамале, которое готовят на пару из кукурузного теста, представляет собой доколумбовый аналог сэндвича: его удобно брать с собой, а начинка может быть какой угодно. Когда-то воины ацтеков и майя брали их собой в битву, а теперь их подают как быстрый вариант завтрака для вечно опаздывающих офисных работников.

Чистильщик обуви возле метро тоже уже был на месте. Он ставил над своей стойкой красный зонтик. Я спросила, не знает ли он, где улица Орасио. Он показал прямо вперед и буркнул что-что, чего я не поняла. Это, в общем-то, было совершенно не важно. У меня было еще полчаса в запасе, и, посмотрев в метро карту, я знала, что это где-то здесь неподалеку.

Я повернула налево, на улицу Омеро. Этот район был гораздо чище, чем место, где я жила в Ла-Рома. На улицах ни мусора, ни ларьков. Он выглядел бы как любой элитный район в любой стране мира, если бы не охранники в униформе, несущие караул у ворот трехэтажных особняков. Соседняя улица, пересекающая Омеро, была как раз улица Орасио. Когда я повернула на нее, роскошные дома сменились офисными многоэтажками и универмагами.

Я нашла дом номер 354. Под большой красной вывеской «Школа английского языка «Пятая авеню“» дверь была открыта. Войдя в здание, я не могла понять, что это – курсы английского или банк? Дизайн интерьера основывался на корпоративной эстетике: синтетические синие ковры и безликая мебель. Целью этого, похоже, было донести до вас мысль о том, что изучение английского обеспечит вам шансы на работу в банке.

– Buenos dias, – попробовала я отвлечь секретаршу на рецепции, которая, глядя в карманное зеркальце, наносила на веки сиреневые тени.

– Ах да, вы новий преподавател, – улыбнулась она мне и показала на огромное расписание занятий на неделю, висевшее на стене у нее за спиной. – Ваш первый урок сегодня – общественный клуб.

Как я узнала во время обучения, клуб нужен только для того, чтобы заставить студентов разговаривать друг с другом на английском.

– Двое баших студентов уже ждут, – сказала секретарша, провожая меня по коридору в маленький кабинет с темно-фиолетовыми и лимонно-зелеными стенами.

Две массивного сложения женщины сидели на желтых диванчиках. Не успела я испугаться их туфель на шпильках и вычурных костюмов, как они вскочили, обняли меня и поцеловали в щечку:

– Наконец-то у нас есть преподаватель, мы так вам рады!

– Приятно с вами познакомиться.

Мы сели и представились друг другу. Их звали Эльвира и Марисоль. Пришла еще одна женщина, Вероника, с короткой стрижкой. Женщина гораздо старше их вошла, с трудом передвигая ноги, и села на свое место. Ее звали Консепсьон, а за ней вошли Рейна и Сильвия. В классе непреодолимо пахло губной помадой с химическим цветочным ароматом, косметикой, духами, дезодорантом и лаком для волос. Большинству женщин было за сорок, хотя Консепсьон могло быть и шестьдесят, а Рейне, должно быть, чуть за тридцать.

– А где же наши мужчины? – спросила я учениц.

Они обменялись понимающими взглядами, и Рейна объяснила:

– Видите ли, мужчины здесь, в Мексике, очень ленивы. Они не любят так рано вставать по утрам.

Все засмеялись.

– Меня зовут Люси, я из Австралии.

Они непонимающе улыбались. Я выдала свою обычную тираду:

– Ну, знаете: кенгуру, Рассел Кроу, охотник на крокодилов, Кайли Миноуг…

– Ах да, – наконец сказала Эльвира. – Я видела на канале «Дискавери» про змеи и пауки – преопасные в мире. Никогда туда не еду.

Остальные согласно закивали. Я пояснила, что на самом деле все это имеет отношение к дикой природе и люди гибнут очень редко. У них все равно остались сомнения на этот счет.

У большей части моих студентов была административная работа в крупных корпорациях. Сильвия была бухгалтером, Марисоль – инженером по компьютерам в «Телмексе», телекоммуникационной компании Карлоса Слима, Эльвира работала в области маркетинга, а Консепсьон была личным секретарем.

Хотя они работали в соседних с курсами офисных зданиях, никто из них на самом деле не жил в Мехико. Они ездили на работу из Эстадо де Мехико – штата, который окружает Мехико, но формально является отдельной структурой со своим правительством. Жить в столице было просто слишком дорого. Чтобы избежать дорожных пробок, женщины выезжали из дому в четыре утра и в шесть добирались до работы. Так что у них было время, чтобы сделать прическу (некоторые парикмахерские в Мехико открываются в шесть утра), позаниматься английским или поспать в машине до девяти часов, когда начинается рабочий день. Времена, когда у мексиканцев был долгий обед с последующей сиестой, закончились в 1980-х годах вместе с началом глобализации.

Зачем они изучали английский? Для большинства из них это было жизненно необходимо – либо для общения с клиентами со всего мира, либо для общения с владельцами их компаний, которыми чаще всего были gringos. Однако Эльвира сказала, что изучает английский потому, что надеется уехать жить в Соединенные Штаты.

Вероника резко возразила:

– Зачем тебе туда ехать? Разве ты не знать, что там одни расисты?..

Марисоль была с ней согласна:

– Да… Лучше ехать в Канаду… они не такие психи, как гринго.

Эльвира не сдавалась:

– Но гринго не все расисты: там жить мои дядюшки и их дети, и они очень счастливы. У них большой дом – два этажа.

– То, что у твоих дядей большой дом, еще не означает, что гринго не расисты, – фыркнула Марисоль.

Эльвира что-что ответила ей по-испански, и не успела я понять, что происходит, как все уже кричали друг на друга на испанском.

Мне пришлось сменить тему:

– Ладно… э-э-э… у кого-нибудь есть домашнее животное?

Женщины прекратили орать друг на друга по-испански и вспомнили про меня. Вероника ответила первой:

– Ну, у меня быть собака – красивый миниатюрный шнауцер. Но мой муж ее продать.

– О-о-о, – сказали мы все сочувственно. – Зачем он это сделал?

– Зачем? Ну, знаете… – Тут она повернулась ко мне и спросила: – Как по-английски pendejo ?

Я узнала это слово. Его употребляют таксисты, когда их кто-кто подрезает.

– Ну, есть несколько способов это сказать: придурок, кретин, дебил, идиот, козел…

– Да-да, все это о моем муже.

– Да, о моем тоже, – выкрикнула Рейна. – Но он больше мне не муж. Через две недели мы разводимся!

– А я развестись пять лет назад, и это быть лучшее решение за всю мою жизнь, – сказала Марисоль.

– Да, и у меня тоже так, – сказала Сильвия. – Я развестись в прошлом году – и впервые в жизни почувствовать себя свободной.

Теперь они хотя бы не кричали друг на друга. Я сделала еще одну попытку:

– Итак, у кого дома все-таки есть животное? Рейна? У вас есть?

– Да, у меня две кошки и собака, но собаку мой муж уже забрать… потому что он – как вы говорить? – ПРИДУРОК. Простите! Ах да, кошки остаться у меня.

– Да, – закивала Эльвира. – Мой бывший быть такой жадный: он забрать все, даже машину… Только детей мне и оставить.

Шлюзы открылись – и дороги назад уже не было. Оказалось, что все женщины в этой аудитории либо были разведены, либо ненавидели своих мужей. Поэтому я просто сидела и слушала. Вероника говорила о безудержном распутстве своего бывшего супруга; Сильвия рассказала нам, как ее муж потратил на проституток деньги, которые копились на учебу детям; Марисоль в красках расписала, как ее бывший каждую ночь приходил домой пьяный и засыпал на полу в ванной; а Эльвира припомнила, как жестоко с ней обращался бывший муж. И наконец, Рейна совсем недавно обнаружила, что ее муж является отцом даже не одного, а двоих детей своей двадцатитрехлетней секретарши.

Однако была еще одна вещь, которая приводила их в гораздо большую ярость, чем все перечисленное выше. Это отказ мужей помогать им по дому. Рейна была бухгалтером в крупной компании и работала по двенадцать часов в день в офисе, который находился в двух часах езды от ее дома. Однако муж ждал от нее, что она будет чудесным образом обеспечивать ему ужин на столе, когда он приходит с работы, безупречно вести хозяйство и воспитывать четверых детей безо всякой помощи с его стороны.

– Вот я приходить домой с работы – такая уставшая, знаете, после трех часов в дороге, – а там дети плакать, а Пако лежать на диване и смотреть футбол. Он слышать, что я пришла, и говорить мне: «Эй, ты что там делать? Почему так долго с ужином?»

На этих словах весь класс застонал от мучительного узнавания.

– Да, я тоже! У меня то же самое! – закричали все женщины в один голос.

Марисоль сказала, что проблема заключается в несовпадении ожиданий: в то время как женщины воображают себе взаимную поддержку и сотрудничество, мужчины смотрят на брак скорее как на приобретение бесплатной служанки.

Это было несчастное поколение – поколение, в котором для женщин стало возможным и даже необходимым иметь работу, но в то же время для мужчин не сделалось социально допустимым мытье посуды.

Два часа спустя, когда урок закончился, все выдохнули с облегчением. Когда мои студентки прощались и убегали на работу, они выглядели веселыми и менее напряженными. Они согласились снова прийти в следующий понедельник, и Марисоль предложила принести завтрак. Утренний клуб первых жен начал свои заседания.

Мне же, напротив, хотелось как следует выпить – у меня было такое чувство, будто я двадцать лет пробыла замужем за ленивым, распутным женоненавистником.

Выйдя из метро и шагая домой по улице Орисаба, я снова почувствовала одуряющие ароматы. Обдумав то, что говорил Октавио об уличной еде, я заподозрила, что его неодобрение проистекает скорее из снобизма, чем из опыта. Так или иначе, мексиканские бактерии пойдут моему иммунитету только на пользу.

Вскоре меня окликнули: «¡Gtiera!» – и я обернулась и увидела своих приятелей из ларька с тортасами, которые усмехались мне из-за прилавка.

– Приготовить тебе тортас с сосиской и яйцами?

Раньше я предвкушала, как вернусь к этим парням, чтобы сказать что-что вроде: «Извини, я не люблю короткие сосиски». Но, столкнувшись с ними лицом к лицу, я почувствовала, как у меня розовеют щеки.

– No, gracias [8]8
  Нет, спасибо (исп.).


[Закрыть], – пробормотала я и быстро зашагала мимо них, приготовившись к неизбежному взрыву смеха. Значит, сегодня обойдемся без тортасов.

На этот раз я достаточно проголодалась, чтобы встретиться с женщинами, готовящими comida corrida. Я остановилась, чтобы изучить содержимое их дымящихся глиняных горшков. Дородные женщины выкрикивали меню: «¡Mole verde! ¡Mole poblano! ¡Chile relleno! ¡Tacos dorados!» («Что вам подать?») Mole – это что-что вроде мексиканского варианта карри, которое готовят со специями, перцем чили и арахисом.

Я присела на табуретку.

– ¿Que le damos, güerita? [9]9
  Чего вам положить, милая? (исп.).


[Закрыть] – спросили они меня, и я заказала mole poblano. Это сладкий вид mole, с какао.

Через несколько секунд передо мной со стуком поставили миску супа и блюдо с горячими тортильями. Но ложку мне дать забыли. Черт! Как сказать «ложка»? Как я могла забыть название такого простого предмета? Я заметила, что мой сосед ест суп свернутой в кулек тортильей, и попыталась сделать то же самое, но моя тортилья разломилась пополам и упала в суп.

– Perdón [10]10
  Извините (исп.).


[Закрыть], – сказала я, приготовившись к тому, что сейчас придется показывать жестами.

Но тут меня осенило – cuchara.

– ¿Me das ип cuchara?  – попросила я, гордясь тем, что смогла вспомнить: в конце концов, это какое-то очень сложное название для такого простого орудия.

Но женщина подозрительно на меня посмотрела и переспросила:

– Qué?

У меня упало сердце. Я повторила свою просьбу.

– Aaah… una cuchara, – медленно повторила она слово, которое, как я думала, я и сказала.

Женщина повернулась к своей седой товарке и подмигнула ей, а та прикрыла рот ладонью и захихикала. «Может, и у слова «ложка“ есть скрытый смысл?» – недоуменно подумала я.

Однако женщина выдала мне ложку.

– Вот вам – UN cuchara, – хмыкнула она, сделав ударение на артикле un .

Ладно, я поняла: я поставила мужской артикль перед существительным женского рода. Совершенно очевидно, что ложка – женщина, как вообще можно думать иначе?

Это казалось мне несправедливым. Все утро я слушала своих студентов, которые спотыкались на новых словах. Они делали множество ошибок, очень смешных, с моей точки зрения, но мне-то удалось скрыть от них свое веселье.

Через несколько минут та из женщин, что была покрупнее, забрала у меня пустую миску из-под супа и заменила ее тарелкой риса с черной фасолью. «Вам-по-нра-вил-ся-суп?» – спросила она, делая паузы после каждого слога, как если бы у меня было плохо с головой. «Да, спасибо».

Она улыбнулась мне и вернулась к своим гигантским горшкам – помешивать еду и привлекать криками прохожих. Но продолжала поглядывать на меня, болтая со своей напарницей. И из-за звона тарелок и болтовни покупателей до меня долетали слова: «…la gringa… такая тощая… и такая белая… одна… очень странно».

Мое присутствие у этого ларька казалось этим женщинам сущей аномалией. Возможно, нечасто случалось, чтобы забавная особа с белой кожей, которая не умеет толком говорить, подошла к их прилавку и заказала mole poblano. Как я могла винить их за то, что они дали себе волю? «Gracias, güerita»,  – улыбнулась женщина, когда я заплатила за обед.

Я шагала домой по улице Орисаба, и на меня вдруг нахлынуло всепоглощающее чувство оторванности от окружающих меня людей. Когда я в первый раз приехала в Мексику, я наслаждалась своим одиночеством, тем, что никто вокруг не знает, кто я, да и вообще ничего обо мне не знает. Я находила это очень приятным и волнующим: это был шанс на то, чтобы самой выстроить себе новую жизнь. Впервые в жизни я чувствовала себя совершенно независимой и самостоятельной. Но, похоже, эта вызванная приливом адреналина самоуверенность иссякла, и я впервые с момента приезда сюда ощутила свою уязвимость.

Несмотря на то что я целый день проболтала с людьми, я чувствовала себя одинокой. Я нуждалась в ком-то, кому могла бы пожаловаться, кто выслушал бы мои сетования: на то, что меня постоянно называют «белой девушкой»; на досаду от того, что я никогда не могу до конца понять, что происходит или что мне говорят люди; и на невозможно медленный темп, которым, как мне казалось, я изучаю испанский. Я забрела в магазин модной одежды, который находился через дорогу. Это должно было помочь мне успокоиться, прежде чем идти домой, на тот случай, если там окажется Октавио. Я прошла в отдел обуви, потому что мне и вправду нужны были туфли. Продавщица была одета в короткую черную юбку и блестящую розовую футболку. Мое внимание привлекли ее ноги, и я вдруг поняла, что не видела женских ног с тех пор, как сюда приехала. Женщины в Мехико всегда носят закрытую одежду. Если подумать, все юбки и платья, которые я привезла с собой, так и остались запихнутыми в угол чемодана. Здесь казалось более подходящим носить одежду попроще… и подлиннее.

Когда ко мне подошла продавщица, я ощутила прилив адреналина: вот сейчас я попрактикуюсь в испанском. Ляпну ли я какую-нибудь нелепость и вызову неловкое молчание? Или это будет один из тех редких случаев, когда мне удается донести свою мысль в понятной форме?

Однако в ответ на свое оптимистичное «¡Hola!» я услышала:

– Привет! Вы говорите по-английскому, верно? – У продавщицы было произношение, как в американских фильмах для тинейджеров. Ну да, я призналась, что говорю. Она продолжала: – Дело в том, что мне нужно попрактиковаться в английском… Знаете, на следующей неделе я сдаю по нему экзамен, чтобы поступить в университет. Так вам чем-нибудь помочь? Вы хотели бы купить туфли?

Я начала отмечать две основные реакции мексиканцев на иностранца, пытающегося говорить по-испански: они либо находят это ужасно веселым, либо настаивают, чтобы вы говорили с ними по-английски. Но, конечно, как я уже усвоила в тот вечер, когда была на открытии выставки, если они уже знают английский, не заговаривайте с ними на этом языке. Потому что это культурный империализм.

Вернувшись в пустую квартиру, я принялась критически оценивать свое положение. Дневное солнце ярко светило в окно гостиной.

Сидя на ящике из-под фруктов рядом с кактусом, я решала арифметические задачки. Для меня стало неожиданным откровением, что моей работы в «Пятой авеню» будет недостаточно, чтобы свести концы с концами. Я буду зарабатывать там шесть тысяч песо (около 500 долларов в месяц), и этого мне будет хватать только на оплату квартиры. Я приметила еще одни лингвистические курсы возле станции метро «Инсурхентес» и решила пойти туда и попытать счастья.

Когда я вошла, лысеющий мужчина за стойкой рецепции был, похоже, удивлен моему появлению.

– Привет! – с энтузиазмом поздоровался он. – Хотите изучать испанский?

Я начала объяснять, что на самом деле ищу работу. Но прежде чем я успела достать из сумки свое резюме, мужчина встал и пожал мне руку.

– Да, очень хорошо, – сказал он. – Добро пожаловать в колледж «Иностранный без забот». Меня зовут Мануэль, я директор. Вы можете начинать завтра, в три часа.

Директор провел для меня экскурсию по школе: две мрачного вида аудитории, ни учебников, ни материалов. Я должна была сама придумать целую программу. Но это будут всего лишь двухчасовые занятия несколько раз в неделю – дополнительные 400 песо на еду и транспорт.

Мануэль познакомил меня с преподавателем испанского, который сидел за столом в одной из аудиторий и делал записи. У него были длинные волнистые волосы, которые закрывали уши, и изжелта-смуглая кожа. Мануэль заговорил с ним по-английски:

– Это Люси. Она новый преподаватель английского. Это Эдгар, он преподает испанский.

Эдгар посмотрел на меня через круглые, как у Троцкого, очки.

– При-ят-но по-зна-ко-мить-ся, – пробормотал он. – Ой, а вы по-испански говорите? А то английский у меня ужасный.

Я объяснила, что мой испанский гораздо хуже, чем его английский, и мы обменялись взглядами хорошо понимающих друг друга людей. Затем Мануэль потащил меня дальше – чтобы закончить экскурсию по школе. Он сказал мне, что будет очень признателен, если в стенах школы я буду говорить только по-английски, чтобы другие преподаватели и он сам тоже смогли улучшить свой английский.

Когда я выходила на улицу, кто-кто окликнул меня по имени. Это был преподаватель испанского, Эдгар. Он спросил, не хочу ли я потренироваться говорить по-испански. Это было оригинальное предложение.

– Да, – подтвердила я.

Нужно ли говорить, что Эдгар также отчаянно нуждался в практике в английском. Он предложил устроить intercambio – обмен языками, во время которого мы встречались бы и разговаривали один час по-английски и еще один – по-испански.

Через несколько дней мы с Эдгаром встретились после занятий и пошли в ближайшее кафе. Мы нашли место во дворике, который с трудом вмещал даже один-единственный столик.

Я часто ходила мимо этого здания, но никогда не решалась туда заглянуть. Как у многих старых зданий в Колония-Рома, у этого дома обрушились некоторые части, а одной стороной он, кажется, проваливался в почву. Ла-Рома был одним из тех районов, которые сильнее всего пострадали от землетрясения 1985 года. Официальное число жертв так никогда и не было обнародовано, но, по некоторым оценкам, погибло более сорока тысяч жителей города.

Даже сейчас большие участки города оставались не восстановленными. Многие коммуникации все еще не были отремонтированы. До землетрясения вода из-под крана была безопасна для питья – теперь же всем приходилось покупать дорогую воду в бутылках. Многие жители до сих пор оставались без крова – спустя более чем два десятилетия.

Эдгар, которому в 1985 году было четыре года, жил тогда на юге города, который от землетрясения не пострадал. Однако его родные быстро осознали серьезность ситуации, когда увидели, как их любимый телеведущий, Феликс Сордо, погиб под руинами студии, на которую рухнула огромная металлическая антенна, прямо во время эфира утренних новостей. А Октавио чуть раньше рассказал мне о том, что помнил сам: о трупах, которые укладывали штабелями под глыбы льда на бейсбольном поле, соорудив таким образом импровизированный морг.

Так что Ла-Рома, должно быть, вызывала у местных жителей ужасные воспоминания; на самом деле многие выжившие, как я слышала, никогда сюда не вернулись. Из каменистого дворика, где мы сидели, через застекленные двери был виден интерьер маленьких залов, уставленных пыльными полками со старинными книгами. С потолка свисали люстры со свечами, что переносило вас в атмосферу магического реализма, которым пронизана латиноамериканская литература.

Стены дворика поросли вьющимися цветами; над нами в бамбуковой клетке сидел потрепанный зеленый попугай. Я с облегчением увидела, что Эдгар наконец снимает свой красный рюкзак, доверху набитый книгами. Он тащил его на спине всю дорогу от школы «Иностранный без забот». Когда мы сели за столик, к нам подошел кудрявый официант с большим термосом черного кофе и двумя рюмками рома.

Сегодня на Эдгаре были потертые джинсы с высокой талией и фланелевая рубашка, аккуратно заправленная в джинсы. Минут двадцать мы спорили о том, с какого языка начать – английского или испанского. В конце концов я сдалась, и мы начали с испанского.

Я заговорила – нервничая, все время сбиваясь и учащенно дыша, когда не могла вспомнить слово. В такие моменты меня подмывало перейти на английский, но каждый раз, когда я это делала, Эдгар зажимал себе уши до тех пор, пока я снова не переходила на испанский. А через некоторое время Эдгар стал мне настолько интересен, что мне удалось забыть о том, что я общаюсь с ним на иностранном языке. Он говорил так тихо, что приходилось задерживать дыхание, чтобы его расслышать. И что-что было такое в желтом оттенке его кожи, миндалевидном разрезе глаз и медлительности его движений, что вызывало у меня ощущение, будто я сижу перед пожилым китайским мудрецом.

Эдгар дописывал диссертацию по «прикладной педагогике в преподавании латинского языка». Теперь он надеялся получить магистерскую степень по востоковедению в Эль Колехио де Мехико – элитном университете, основанном испанскими интеллектуалами, бежавшими в Мексику от режима Франко.

Однако, чтобы получить стипендию, он должен был подтвердить, что свободно владеет английским, а это было не так. В сущности, он презирал английский. Его всю жизнь принуждали изучать этот язык, а он сопротивлялся, находя утешение в древних языках, таких как латинский, санскрит и арамейский. Еще он довольно свободно говорил на хинди. Но теперь начали сбываться предсказания его родителей и учителей: чтобы следовать своей истинной страсти, он должен был стиснуть зубы и выучить английский.

Отец Эдгара был родом из бедной индейской деревни, и в юности его отдали в садовники в семью богатых немецких инженеров, живших в Мехико. Те отправили его в школу и помогали деньгами вплоть до получения им диплома зубного врача. Вполне понятно, что родители Эдгара совершенно не разделяли страсти сына к мертвым языкам далеких стран и по-прежнему тщетно пытались уговорить его вернуться и закончить свое обучение бухгалтерскому делу.

Когда мы перешли на английский, Эдгара вдруг охватила внезапная робость. Чтобы снова вовлечь его в разговор, я пустилась в обсуждение здешней странной политической ситуации. Что происходит? Как в стране могут быть два президента? Кто из них коррумпирован?

Но Эдгар посоветовал мне, если я хочу понять, что сейчас происходит с мексиканской политикой, прочитать какие-нибудь книги по истории Мексики и предложил обсудить эту тему в следующий раз. Только когда официант начал зажигать свечи на нашем столике, мы заметили, что просидели здесь гораздо дольше двух часов. Мы задали друг другу письменные задания. Он должен был написать сочинение о своей семье, а я – обзор мексиканских новостей.

Эдгар проводил меня до квартиры и подождал, пока я рылась в сумке в поисках ключей. Мы распрощались, договорившись, что будем встречаться каждую неделю в том же месте ради нашей общей цели. Закрывая за собой дверь, я не могла про себя не улыбнуться. Я нашла выход из затруднительного положения, в котором оказалась, ведь я приехала в Мексику с намерением изучать испанский, однако мое выживание здесь зависело от того, сколько времени я буду говорить по-английски. Однако в этом мире нашелся человек, с которым я могла говорить по-испански, не впадая в нервное расстройство. Разумеется, это было возможно только потому, что Эдгар страдал подобным неврозом, но это явно был шаг в верном направлении.

До конца недели я не виделась с Октавио. Он спал, когда я уходила на работу, и поздно ночью я слышала, уже засыпая, как он возвращается домой.

Между тем я прикладывала усилия, чтобы обуздать свою склонную к хаосу натуру и быть идеальной соседкой. Стремясь свести признаки своего существования к минимуму, я каждый раз после душа выбирала из решетки слива все волоски до единого, а потом быстро протирала пол. Я держала все свои пожитки, за исключением зубной пасты и щетки, в шкафу у себя комнате и каждое утро убирала постель, которая, по правде, представляла собой один матрас. Кухней я пользовалась очень редко, только чтобы иногда выпить стакан воды, после чего я немедленно мыла и вытирала стакан и ставила его обратно в шкаф.

И вот наступило утро субботы, а я не слышала, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры. Я приложила ухо к двери – тишина. С кухни не доносится ни звука. Тихонько открыв дверь и высунув голову, я увидела, что дверь в комнату Октавио приоткрыта. Но опять же, я не помню, чтобы слышала, как он накануне ночью вернулся домой. На всякий случай набросив на себя одежду, я схватила косметичку с туалетными принадлежностями, в которой еще валялись несколько не просроченных средств для макияжа. Ни при каких обстоятельствах я не могла допустить, чтобы меня увидели до того, как я приму душ. Это решение проистекало из моей тайной потребности скрыть малейшие свои несовершенства от божественно прекрасного соседа.

До ванной было всего пять шагов по коридору – почти никакой опасности быть увиденной.

Я со всех ног бросилась к ванной. Оглядевшись, повернула дверную ручку. К моему ужасу, дверь была заперта. Он успел занять ванную раньше меня! Мне следовало бы раньше встать.

Я поспешила в свою комнату, на бегу думая о том, что же мне теперь делать. Теперь все зависело от того, взял ли он с собой одежду или он выйдет из ванной в полотенце и оденется у себя в комнате. Второй вариант казался мне более вероятным. В этом случае у меня еще оставалась надежда на то, что мне удастся добраться до ванной незамеченной. Главное – выбрать подходящий момент. Мне придется сломя голову пронестись в ванную в то время, пока он будет одеваться у себя в комнате.

Я стояла у двери и ждала. Услышала, как открылась дверь ванной. Шаги. А потом тишина. Медленно, стараясь не шуметь, я повернула ручку своей двери и чуть-чуть ее приоткрыла. Путь был открыт: должно быть, Октавио уже благополучно ушел в свою комнату. Я глубоко вдохнула и припустила по коридору.

Но едва я взялась за ручку двери в ванную, как услышала:

– Привет, Люси!

Я обернулась и увидела, что мой прекрасный сосед стоит на кухне в белом полотенце, обернутом вокруг бедер.

– Я уже думал, что ты сбежала, – с улыбкой сказал он.

Капли воды падали с его темных влажных волос на золотистую грудь и блестели на солнце.

– Ха-ха… Нет… Как видишь, я все еще здесь, – заискивающе пискнула я.

А потом он спросил:

– Пойдем выпьем кофе? То есть если, конечно, ты не занята.