Текст книги "Аня и Долина Радуг"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 24
В порыве сострадания

Две недели дела у членов клуба «Хорошее поведение» шли гладко. Их план, похоже, действовал великолепно. Ни разу не потребовалось звать на помощь Джема Блайта. Ни разу ни один из детей священника не вызывал споров или толков среди гленских сплетниц. Что же до маленьких приключений дома, то все четверо внимательно следили друг за другом и мужественно переносили придуманные для себя наказания – чаще всего это был добровольный отказ от участия в веселых играх по пятницам после уроков в Долине Радуг или пребывание в постели в весенние вечера, когда все молодые косточки так и ноют от желания выбежать на улицу. Фейт в наказание за то, что перешептывалась в воскресной школе, осудила себя на день молчания – она не имела права произнести ни единого слова без крайней необходимости – и успешно прошла через это испытание. К несчастью, случилось так, что мистер Бейкер с другой стороны гавани выбрал именно этот вечер для визита в дом священника, а дверь ему открыла именно Фейт. Ни слова не ответила она на его любезное приветствие и ушла в полном молчании, чтобы короткой фразой позвать отца. Мистер Бейкер был слегка обижен и по возвращении домой сказал жене, что старшая дочка священника – замкнутая, угрюмая малышка и ужасно невежлива: даже не отвечает, когда к ней обращаются. Но никаких более тяжелых последствий это событие не имело, и, в целом, их наказания не причиняли никакого вреда ни им самим, ни другим. Все они с некоторым самодовольством уже начинали считать, что, в конце концов, воспитывать себя – не особенно тяжкий труд.

– Я думаю, люди скоро увидят, что мы ведем себя как следует и не хуже других, – сказала Фейт, сияя от радости. – Это не так уж трудно, если взяться за дело с умом.

Она сидела рядом с Уной на надгробии Поллока. День был холодным, ветреным, сырым, только что прошла весенняя гроза, так что не могло быть и речи о том, чтобы поиграть в Долине Радуг, хотя мальчики доктора и мальчики священника отправились туда удить рыбу. Дождь уже перестал поливать, но с моря дул пронизывающий до костей, безжалостный восточный ветер. Весна, несмотря на давно появившиеся первые признаки тепла, запаздывала, и в северном уголке кладбища еще виднелись слежавшийся старый снег и лед. Лида Марш – она принесла в дом священника несколько сельдей и передала их тетушке Марте – проскользнула, дрожа от холода, в ворота кладбища и направилась к девочкам. Она жила в рыбацкой деревушке у входа в гавань, и ее отец вот уже тридцать лет как взял за правило посылать часть своего первого весеннего улова в дом священника. Он никогда не переступал порога церкви, был человеком беспечным и вдобавок пьяницей, но, пока он посылал каждую весну сельдь в дом священника, как делал это до него его отец, его не покидала приятная уверенность в том, что на этот год он расплатился по счету с Высшими Силами. Он не ожидал бы хорошего улова макрели, если бы не прислал представителю этих Сил первых плодов нового рыболовного сезона.

Лида была девчушкой лет десяти, а выглядела при своей худобе еще младше. В этот вечер, когда она бочком приблизилась к дочкам священника, вид у нее был такой, словно она с самого рождения никогда не согревалась. Ее лицо сделалось иссиня-красным от холода, а маленькие дерзкие бледно-голубые глазки покраснели и слезились. На ней было потрепанное ситцевое платье. Она прошла три мили от гавани до Глена босиком по дороге, все еще покрытой снеговой кашей и мокрой грязью. Ее стопы и икры были такого же багрового цвета, как и лицо. Но Лида не обращала на это особого внимания. Она привыкла к холоду. Босиком она бегала уже месяц, как и все остальные многочисленные ребятишки в рыбацкой деревне. В ее сердце не было никакой жалости к себе, когда, присев на могильную плиту, она широко и весело улыбнулась Фейт и Уне. Фейт и Уна широко и весело улыбнулись в ответ. Они немного знали Лиду, так как встречали ее пару раз прошлым летом на берегу, когда ходили в гавань вместе с Блайтами.

– Привет! – сказала Лида. – Погодка – жуть, правда? Хороший хозяин собаку из дому не выгонит, правда?

– Тогда почему ты не дома? – спросила Фейт.

– Папаша велел мне снести вам селедочки, – отвечала Лида.

Она дрожала, кашляла и вытягивала перед собой свои босые ноги. Она не думала о себе или о своих ступнях и не напрашивалась на сочувствие. Ноги она выставляла вперед инстинктивно, просто чтобы не ставить их в прошлогоднюю мокрую траву, окружавшую со всех сторон могилу. Но Фейт и Уну мгновенно захлестнула волна жалости к ней. Она выглядела такой озябшей… такой несчастной.

– Ох, почему ты босая в такой холодный вечер? – воскликнула Фейт. – У тебя ноги, должно быть, совсем окоченели.

– Почти, – сказала Лида гордо. – Говорю вам, это жуть была, когда я топала по прибрежной дороге.

– Почему же ты не надела туфли и чулки? – спросила Уна.

– Нету у меня ничего. Все, что было, к концу зимы развалилось и разъехалось, – сказала Лида равнодушно.

На миг Фейт уставилась на нее в ужасе. Какой кошмар! Перед ней сидела маленькая девочка, почти соседка, совсем замерзшая оттого, что у нее не было ни туфель, ни чулок, которые она могла бы надеть в такую холодную весеннюю погоду. Порывистая Фейт думала лишь о том, как это страшно. В один миг она стянула с себя собственные туфли и чулки.

– Вот, возьми и сейчас же надень, – сказала она, сунув то и другое в руки изумленной Лиде. – Быстро. Ты насмерть простудишься. У меня есть другие. Надевай прямо сейчас.

Лида, опомнившись, схватила предложенный подарок, и ее тусклые глазки блеснули радостью. Разумеется, она наденет! И очень быстро, не ожидая, пока появится кто-нибудь, имеющий право отобрать их у нее! В один миг она натянула чулки Фейт на свои тощие ноги и сунула опухшие маленькие ступни в ее туфли.

– Спасибо, – сказала она, – но твои родные-то не рассердятся?

– Нет… да если и рассердятся, мне все равно! – заявила Фейт. – Ты думаешь, я могла бы спокойно смотреть, как человек замерзает до смерти, и не помогла бы, имея такую возможность? Это было бы неправильно, тем более что мой отец – священник.

– Ты хочешь, чтобы я потом их вернула? У нас в гавани ужасно холодно… и еще долго будет холодно после того, как здесь на холмах уже потеплеет, – сказала хитрая Лида.

– Нет, ты, разумеется, оставишь их себе. Я не собиралась просить тебя вернуть их. У меня есть еще одна пара туфель и полно чулок.

Первоначальным намерением Лиды было задержаться и поболтать с девочками на самые разные темы. Но теперь она подумала, что ей лучше поскорее улизнуть, прежде чем придет кто-нибудь и заставит ее вернуть добычу. Так что она зашаркала прочь и исчезла в холодном вечернем сумраке так же тихо и незаметно, как пришла. Как только дом священника остался за поворотом, Лида села, сняла туфли и чулки и положила их в корзинку из-под сельди. Она не собиралась идти в них по грязной прибрежной дороге. Их предстояло приберечь для особых, торжественных случаев. Ни у одной из девочек в гавани не было таких отличных черных кашемировых чулок и таких изящных, почти новых туфель. Лида собиралась щегольнуть в них предстоящим летом. Она не испытывала никаких угрызений совести. В ее глазах семья священника была сказочно богатой. Без сомнения, у этих девочек полно туфель и чулок. Затем Лида побежала в Глен, где на улице перед магазином мистера Флэгга играли мальчишки. Она целый час возилась в грязной луже с самыми безрассудными из них, пока проходившая мимо миссис Эллиот не велела ей отправляться домой.

– Я думаю, Фейт, что тебе не следовало этого делать, – сказала Уна с легким упреком, когда Лида ушла. – Тебе теперь придется каждый день носить твои лучшие ботинки, и они скоро сносятся.

– Мне все равно! – воскликнула Фейт, которую все еще грела приятная мысль, что она сделала добро ближнему. – Это несправедливо, что у меня две пары туфель, а у бедной маленькой Лиды Марш – ни одной. Теперь у нас обеих по паре. Ты же слышала, Уна, как папа сказал в своей проповеди в прошлое воскресенье, что настоящее счастье не в том, чтобы приобретать или иметь, а только в том, чтобы давать. И это правда! Такой счастливой, как сейчас, я еще никогда не была. Только подумай о Лиде, которая идет домой в эту минуту, и ее бедным маленьким ножкам тепло и удобно.

– Но ты же знаешь, что у тебя нет другой пары черных шерстяных чулок, – сказала Уна. – Твоя вторая пара вся в дырках. Тетушка Марта сказала, что не может их больше штопать и собирается отрезать верхние части, чтобы протирать ими печку. А больше у тебя ничего нет, кроме двух пар полосатых чулок, которые ты терпеть не можешь.

Все оживление и духовный подъем Фейт мгновенно исчезли. Ее радость лопнула, как воздушный шарик. Несколько ужасных минут она сидела в молчании, осознавая последствия своего безрассудного поступка.

– Ох, Уна, я об этом не подумала, – пробормотала она печально. – Я вообще ни о чем не подумала заранее.

Полосатые, красно-синие, чулки в резиночку были толстыми, грубыми и колючими. Их в минувшую зиму связала для Фейт тетушка Марта. Они были, вне всякого сомнения, ужасны. Фейт испытывала к ним отвращение, какого никогда еще не испытывала ни к какой одежде. Надеть их она, конечно, не могла. Они лежали, все еще ни разу не надетые, в ящике ее комода.

– Теперь тебе придется носить полосатые чулки, – сказала Уна. Только подумай, как мальчишки в школе будут смеяться над тобой. Ты ведь помнишь, как они смеялись над Мейми Уоррен из-за ее полосатых чулок и обзывали ее «вывеской парикмахера», а твои чулки еще хуже.

– Я их не надену, – уверенно сказала Фейт. – Уж лучше пойду с голыми ногами, хоть и холодно.

– Ты не сможешь пойти завтра в церковь с голыми ногами. Подумай, что скажут люди.

– Тогда я останусь дома.

– Ничего не выйдет. Ты отлично знаешь, что тетушка Марта заставит тебя пойти.

Фейт это знала. Единственное, на чем всегда настаивала тетушка Марта, обычно не дававшая себе труда на чем-либо настаивать, – в любую погоду все они должны пойти в церковь. Как они при этом были одеты и были ли одеты вообще, ничуть ее не заботило. Но они были обязаны пойти. Именно так воспитывали тетушку Марту семьдесят лет назад, и так она была намерена воспитывать их.

– А ты, Уна, не могла бы одолжить мне какие-нибудь из твоих чулок? – жалобно спросила несчастная Фейт.

Уна отрицательно покачала головой.

– Нет, ты сама знаешь, у меня только одна черная пара. И они такие тесные, что я сама их с трудом натягиваю. Они на твои ноги не налезут. И мои серые тоже. К тому же у них все коленки штопаны-перештопаны.

– Я не надену полосатые чулки, – сказала Фейт упрямо. – Они на ощупь еще хуже, чем на вид. Ужасно кусачие, и ноги в них как бочки.

– Ну, не знаю, что ты будешь делать.

– Если бы папа был дома, я пошла бы к нему и попросила купить мне новую пару, прежде чем магазин закроется. Но он вернется домой слишком поздно. Я попрошу его в понедельник… а в церковь завтра не пойду. Притворюсь больной, и тетушке Марте придется позволить мне остаться дома.

– Это будет ложь, Фейт! – воскликнула Уна. – Ты не можешь этого сделать. Ты же понимаешь, как это было бы ужасно! Что сказал бы папа, если бы узнал? Разве ты не помнишь, как он говорил с нами после маминой смерти и сказал, что мы всегда должны быть правдивы, пусть даже мы не оправдаем его ожиданий в других отношениях. Он сказал, что мы не должны ни лгать, ни притворяться… он сказал, что верит в нас. Ты не можешь притвориться больной, Фейт! Просто надень полосатые чулки. Ведь это только один раз. В церкви их никто не заметит. Это совсем не то, что в школе. И к тому же твое новое коричневое платье такое длинное, что их почти не будет видно. Как это хорошо, правда, что тетушка Марта сшила его тебе на вырост, хотя ты была ужасно недовольна, когда она его закончила?

– Полосатые чулки я не надену, – повторила Фейт. Она вытянула свои голые белые ноги, встала с могильной плиты, медленно прошла по мокрой холодной траве к слежавшемуся снегу в углу кладбищенской ограды. Там, стиснув зубы, она встала на снег и замерла.

– Что ты делаешь? – в ужасе закричала Уна. – Фейт, ты простудишься насмерть!

– Это я и пытаюсь сделать, – ответила Фейт. – Надеюсь, что я очень сильно простужусь и буду завтра ужасно больна. Тогда это не будет притворством. Я собираюсь стоять здесь долго – столько, сколько смогу вытерпеть.

– Но, Фейт, ты можешь действительно умереть. Ты можешь схватить воспаление легких. Пожалуйста, Фейт, не надо. Пойдем в дом и найдем что-нибудь, что ты сможешь надеть и обуть. О, вот идет Джерри! Как я рада! Джерри, заставь Фейт вылезти из сугроба. Посмотри на ее ноги.

– Ого! Фейт, что ты вытворяешь? – строго спросил Джерри. – С ума сошла?

– Нет. Уходи! – отрезала Фейт.

– Значит, ты себя за что-то наказываешь? Если так, то это неподходящее наказание. Ты заболеешь.

– Я хочу заболеть. Я не наказываю себя. Уходи.

– Где ее туфли и чулки? – спросил Джерри, обращаясь к Уне.

– Она отдала их Лиде Марш.

– Лиде Марш? Зачем?

– Потому что у Лиды не было ни чулок, ни туфель… и у нее так замерзли ноги. А теперь Фейт хочет заболеть, чтобы ей не пришлось идти завтра в церковь в полосатых чулках. Но, Джерри, она может умереть!

– Фейт, – сказал Джерри, – вылезай или я вытяну тебя силой.

– Тяни! – отвечала Фейт с вызовом.

Джерри бросился к ней и схватил ее за руки. Он тянул ее в одну сторону, а она его – в другую. Уна забежала сзади и толкала Фейт в спину. Фейт ругала Джерри, требуя, чтобы он оставил ее в покое. Джерри ругал ее, требуя, чтобы она не сходила с ума. Уна плакала. Они отчаянно кричали возле самой ограды кладбища, отделявшей его от дороги. Проезжавшие мимо Генри Уоррен и его жена слышали и видели эту сцену. Так что очень скоро весь Глен узнал, что дети священника устроили ужасную драку на кладбище и употребляли при этом самые неприличные выражения. Тем временем Фейт позволила брату и сестре вытянуть себя из сугроба: ступни у нее так болели, что она в любом случае не смогла бы стоять на снегу дольше. Они дружно вошли в дом и отправились в постели. Фейт спала сном праведника и утром проснулась без малейшего признака простуды. Она чувствовала, что не может притвориться больной, после того как Уна напомнила ей о том давнем разговоре с отцом. Но она была все так же полна решимости не надевать в церковь эти отвратительные полосатые чулки.

ГЛАВА 25
Новый скандал и новое «объяснение»

В воскресную школу Фейт отправилась очень рано и села на дальнем конце задней скамьи в углу еще пустого класса. Благодаря этому маневру ужасная истина не открылась никому до тех пор, пока после занятий Фейт не покинула классную скамью у двери, чтобы перейти в церковь и сесть на скамью, отведенную семье священника. В церкви уже присутствовало не менее половины прихожан, и все, кто сидел у прохода, видели, что дочь священника была в ботинках, но без чулок!

Новое коричневое платье Фейт, которое тетушка Марта сшила по какой-то древней выкройке, казалось нелепо длинным для нее, но все же не доставало до голенищ ее ботинок, и можно было видеть добрых два дюйма голых белых ног.

Фейт и Карл сидели на скамье вдвоем: Джерри ушел на галерею к приятелю, а Уну позвали к себе Нэн и Ди. Дети мистера Мередита часто «рассаживались по всей церкви» таким образом, и многие прихожане находили это весьма неприличным. В частности, галерея, где собирались безответственные подростки – было доподлинно известно, что они шепчутся там, и имелись кое-какие основания подозревать, что они жуют табак во время службы, – была неподходящим местом для сына священника. Но Джерри терпеть не мог отведенную Мередитам скамью почти возле самой кафедры, где они оказывались под пристальным наблюдением старосты Клоу и его семейства, сидевших у них за спиной. Он обычно пересаживался куда-нибудь всякий раз, когда появлялась такая возможность.

Карл был поглощен наблюдениями за пауком, плетущим на окне паутину, и не обратил внимания на голые ноги Фейт. И отец, с которым она возвращалась домой после церкви, тоже ничего не заметил. Фейт успела надеть так ненавидимые ею полосатые чулки еще прежде, чем домой вернулись Джерри и Уна, так что довольно долго никто из обитателей дома священника не знал о том, что она ходила в церковь с голыми ногами. Но никто, кроме них, в Глене св. Марии не остался в неведении относительно ее ужасной выходки. Те немногие, кто не видел, скоро услышали. Прихожане не говорили ни о чем другом на пути домой из церкви. Вдова Алека Дейвиса заявила, что именно этого она ожидала и что скоро кто-нибудь из детей священника явится в церковь нагишом. Глава дамского благотворительного общества приняла решение поднять этот вопрос на следующем заседании и предложить обществу отправиться в полном составе к мистеру Мередиту, чтобы выразить протест. Мисс Корнелия сказала, что она сдается и впредь не собирается беспокоиться о детях священника, поскольку это бесполезно. Даже жена доктора Блайта была немного шокирована, хотя относила произошедшее исключительно на счет забывчивости Фейт. Сюзан не могла немедленно начать вязать чулки для Фейт, так как было воскресенье, но начала новую пару на следующее утро, пока все в Инглсайде еще спали.

– Мне совершенно ясно, что это все вина старой Марты, миссис докторша, дорогая, – сказала она Ане. – Я полагаю, что у бедного ребенка нет приличных чулок. Вероятно, все ее чулки были в дырках, как это обычно бывает, – вы же знаете. И я думаю, миссис докторша, дорогая, что лучше бы дамы из благотворительного общества связали этим детям чулки, чем ссориться из-за нового ковра, который они хотят положить на возвышении у церковной кафедры. Я не состою в благотворительном обществе, но свяжу Фейт две пары чулок из хорошей черной пряжи, так быстро, как только смогут работать мои пальцы, и в этом вы можете быть уверены. Никогда не забуду, какие чувства я испытала, миссис докторша, дорогая, когда увидела, как ребенок священника идет по проходу нашей церкви без чулок. Я просто не знала, куда глаза девать.

– И к тому же в церкви вчера было полно методистов, – стонала мисс Корнелия, которая пришла в Глен за покупками и заглянула в Инглсайд, чтобы обсудить последние события. – Не знаю, как это получается, но почти уверена, что эти дети всегда делают что-нибудь особенно ужасное именно тогда, когда наша церковь битком набита методистами. Я думала, у жены дьякона Хазарда глаза выскочат из орбит. Выходя из церкви, она сказала: «Это было неприличное зрелище. Мне жаль пресвитериан». И нам приходится выслушивать это и терпеть. А что тут скажешь?

– Я нашла бы, что ей сказать, миссис докторша, дорогая, если бы слышала ее слова, – заявила Сюзан мрачно. – Я сказала бы, что, во-первых, чистые голые ноги, по-моему, не более неприличны, чем дырявые чулки. А во-вторых, у пресвитериан нет ощущения, будто они очень нуждаются в жалости методистов, – ведь пресвитерианский священник умеет проповедовать, а методистский – нет. Я сумела бы осадить жену дьякона Хазарда, миссис докторша, дорогая, и в этом вы можете быть уверены.

– Уж лучше бы мистер Мередит не проповедовал так хорошо, а лучше заботился о своих детях, – возразила мисс Корнелия. – Он мог бы, по крайней мере, взглянуть на них, прежде чем они отправятся в церковь, и подумать, вполне ли прилично они одеты. Я устала находить оправдания для него, поверьте мне.

Тем временем в Долине Радуг Фейт испытывала ужасные душевные муки. Там появилась Мэри Ванс, как всегда настроенная на то, чтобы осуждать и поучать. Она дала понять Фейт, что та навеки опозорила себя и своего отца и что она, Мэри Ванс, порывает с ней окончательно. «Все» говорили о случившемся, и «все» были едины во мнении.

– Я просто чувствую, что не могу с тобой больше дружить, – заключила она.

– А мы будем с ней дружить! – воскликнула Нэн Блайт. Нэн в глубине души тоже находила поступок Фейт совершенно ужасным, но не считала возможным позволить Мэри Ванс вести себя так высокомерно. – А вы, мисс Ванс, если не хотите, можете больше не приходить в Долину Радуг.

Нэн и Ди обняли Фейт за плечи и с вызовом посмотрели на Мэри. Та неожиданно дрогнула и, присев на пенек, заплакала.

– Дело не в том, что я не хочу с ней дружить, – всхлипывала она. – Но, если я буду с ней по-прежнему водиться, люди будут говорить, что это я подбиваю ее на проделки. Некоторые уже так говорят – сущая правда! Я не могу допустить, чтобы обо мне такое говорили, особенно теперь, когда я живу в приличном доме и стараюсь быть настоящей леди. И я никогда, даже в самое тяжелое время в моей жизни, не ходила с голыми ногами в церковь. Мне и в голову бы никогда такое не пришло. Но эта противная Китти Дейвис говорит, что Фейт стала совсем другой девочкой, с тех пор как я пожила в доме священника. Она говорит, что Корнелия Эллиот еще проклянет тот день, когда взяла меня в свой дом. А это, скажу я вам, ужасно меня обижает. Но больше всего я беспокоюсь о мистере Мередите.

– Я думаю, о нем ты можешь не беспокоиться, – презрительно заметила Ди. – Вряд ли это необходимо. Ну же, Фейт, дорогая, перестань плакать и расскажи нам, почему ты это сделала.

Плачущая Фейт объяснила, как было дело. Нэн и Ди посочувствовали ей, и даже Мэри Ванс согласилась, что Фейт попала в трудное положение. Но Джерри, для которого эта новость прозвучала как гром среди ясного неба, отказался отнестись к ней благодушно. Так вот что значили таинственные намеки, которые он получал в тот день в школе! Он бесцеремонно погнал Фейт и Уну домой, и клуб «Хорошее поведение» немедленно провел свое заседание на кладбище, чтобы вынести вердикт по делу Фейт.

– Я считаю, что ничего страшного не случилось, – сказала Фейт с вызовом. – Голых ног было видно не так уж много. Никакого греха в этом не было, и никому это не повредило.

– Это повредит папе. Ты знаешь, что повредит. Ты знаешь, что люди винят его всякий раз, когда мы делаем что-нибудь странное.

– Я об этом не подумала, – пробормотала Фейт.

– В том-то вся беда. Ты не подумала, а должна была подумать. Для этого существует наш клуб… чтобы воспитывать нас и заставлять думать. Мы обещали, что всегда, прежде чем что-то сделать, будем думать о последствиях. Ты, Фейт, не подумала и должна быть наказана… и к тому же сурово. В наказание будешь надевать эти полосатые чулки в школу целую неделю.

– Ох, Джерри, может, одного дня хватит… ну двух? Но не целую же неделю!

– Да, целую неделю, – сказал неумолимый Джерри. – Это справедливо… спроси у Джема Блайта, справедливо или нет.

Фейт почувствовала, что уж лучше подчиниться, чем обращаться к Джему Блайту по такому вопросу. Она начинала сознавать, что в ее проступке было нечто неприличное.

– Хорошо, буду ходить в них неделю, – пообещала она немного угрюмо.

– Ты еще легко отделаешься, – сказал Джерри сурово. – И как бы строго мы ни наказали тебя, это не поможет отцу. Люди будут по-прежнему думать, что ты сделала это просто из озорства, и винить отца за то, что он не вмешался. Мы не можем объяснить всем и каждому, как было дело.

Это последнее обстоятельство чрезвычайно удручало Фейт. То, что осуждали ее, она могла вынести, но было мучительно думать, что все возлагают вину за случившееся на ее отца. Если бы людям были известны факты, они не винили бы его. Но как могла она довести эти факты до всех? Встать в церкви, как она сделала это однажды, и объясниться – об этом не могло быть и речи. Фейт узнала от Мэри Ванс, как отнеслись прихожане к тому «спектаклю», и понимала, что не следует устраивать его во второй раз. Всю первую половину следующей недели Фейт билась над решением этой проблемы. Затем ее осенила блестящая идея, и она тут же принялась воплощать ее в жизнь. Весь вечер она провела на чердаке с лампой и тетрадкой, в которой что-то усердно писала, с пылающими щеками и сияющими глазами. Это было именно то, что нужно! Какая она умница, что придумала выход! Отличный способ все исправить и все объяснить… и при этом не вызвать никакого скандала! Было одиннадцать, когда она закончила, к своему большому удовлетворению, и спустилась с чердака, чтобы лечь спать, ужасно усталая, но совершенно счастливая.

Через несколько дней вышел очередной номер газеты, вызвавший новую сенсацию. Самое видное место на первой полосе занимало письмо за подписью Фейт Мередит, в котором говорилось следующее:

ВСЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ

Я хочу объяснить всем, как случилось, что я пришла в церковь без чулок, чтобы все знали, что папа тут ни при чем, и пусть старые сплетницы не говорят, будто он во всем виноват, потому что это неправда. Я отдала мою единственную пару черных чулок Лиде Марш, потому что у нее нет чулок, а ее бедные ножки ужасно замерзли, и мне было ее так жалко. Ни один ребенок, который живет среди христиан, не должен ходить без туфель и чулок, пока весь снег не растаял, и я думаю, что Женское Общество Поддержки Зарубежных Христианских Миссий должно было бы подарить ей чулки. Конечно, я знаю, что они посылают разные вещи маленьким язычникам в других странах и что это правильное и доброе дело. Но у маленьких язычников погода гораздо теплее, чем у нас, и я думаю, что женщинам в нашей церкви следовало бы позаботиться о Лиде, а не оставлять это мне.

Когда я отдавала ей мои чулки, я забыла, что это единственная черная пара без дырок, какая у меня есть, но я все равно рада, что отдала их ей, потому что меня мучила бы совесть, если бы я этого не сделала. Когда она ушла, бедняжка, такая гордая и счастливая, я вспомнила, что больше мне нечего надеть, кроме отвратительных полосатых красно-синих чулок. Тетушка Марта связала их для меня прошлой зимой из пряжи, которую прислала нам миссис Бэрр из Верхнего Глена. Это была ужасно жесткая пряжа и вся в узлах, и я никогда не видела, чтобы дети самой миссис Бэрр носили вещи из такой пряжи. Но Мэри Ванс говорит, что миссис Бэрр отдает священнику всякую дрянь, которую не может использовать или съесть сама, и думает, будто все это должно засчитываться как та часть жалованья, которую ее муж обязался платить, но никогда не платит.

Я просто была не в силах надеть эти кошмарные чулки. Они такие безобразно некрасивые, грубые и кусачие. И все стали бы меня из-за них дразнить. Сначала я хотела притвориться больной, чтобы не идти в церковь на следующий день, но потом решила, что не могу так поступить. Это была бы ложь, а папа, когда говорил с нами после смерти мамы, сказал, что мы никогда, никогда не должны лгать. Притворяться – это так же грешно, как лгать, хотя я знаю людей, которые живут прямо здесь, в Глене, и которые притворяются и, похоже, совсем не чувствуют себя плохо от этого. Я не стану называть имен, но я знаю, кто эти люди, и папа тоже знает.

Потом я сделала все, что могла, чтобы простудиться по-настоящему. Я стояла босиком на снегу в углу методистского кладбища, пока Джерри силой не вытащил меня из сугроба. Но мне это стояние в снегу никакого вреда не причинило, так что я никак не могла отвертеться и не ходить в церковь. Тогда я решила, что надену ботинки и пойду без чулок. Я не понимаю, почему это было так ужасно, ведь я очень тщательно вымыла ноги, чтобы они были такими же чистыми, как лицо, но, во всяком случае, папа в этом не виноват. Он сидел в кабинете и думал о своей проповеди и других божественных вещах. Я постаралась не попадаться ему на глаза с утра, а потом ушла в воскресную школу. Папа никогда не смотрит на ноги людей в церкви, так что и моих он, конечно, тоже не заметил, но все сплетницы заметили и много говорили об этом, и потому я пишу это письмо, чтобы объяснить, как было дело. Вероятно, я поступила очень плохо, раз все так говорят, и жалею об этом, и на этой неделе я ношу эти ужасные чулки, чтобы себя наказать, хотя папа купил мне две отличные новые пары, как только в понедельник утром открылся магазин мистера Флэгга. Но во всем виновата я одна, а если люди будут винить моего отца, после того как прочтут это письмо, то они не христиане, и мне нет дела до того, что они говорят.

И еще одно я хочу объяснить, прежде чем закончу это письмо. Мэри Ванс сказала мне, что мистер Эван Бойд обвиняет сыновей Лью Бакстера в краже картошки с его поля прошлой осенью. Они не трогали его картошку. Они очень бедные, но честные. Это сделали мы – Джерри, Карл и я. Уны с нами тогда не было. Мы даже не предполагали, что это кража. Нам просто надо было раздобыть несколько картофелин, чтобы сварить их вечером в Долине Радуг и съесть с нашей жареной треской. Поле мистера Бойда было ближе всего, на полпути между долиной и деревней, так что мы перелезли через изгородь и вытянули несколько плетей. Картошка была ужасно мелкая, потому что мистер Бойд внес мало удобрений, и нам пришлось вытянуть много плетей, прежде чем мы набрали столько, сколько было нужно, и к тому же размером они оказались не больше стеклянных шариков для игры. Уолтер и Ди Блайт ели эту картошку вместе с нами. Но они пришли тогда, когда мы уже ее сварили, и не знали, где мы ее взяли, так что их не в чем винить и виноваты только мы.

Мы не хотели ничего плохого, но если это была кража, то нам очень жаль, и мы заплатим за эту картошку мистеру Бойду, если он согласен подождать, пока мы вырастем. Сейчас у нас никогда не бывает денег, так как мы еще слишком маленькие, чтобы заработать, а тетушка Марта говорит, что все папино жалованье до последнего цента – даже когда ему платят регулярно, а это не всегда случается – уходит на ведение домашнего хозяйства. Но мистер Бойд не должен впредь обвинять мальчиков Лью Бакстера, которые тут ни при чем, и создавать им дурную славу.

С уважением,

Фейт Мередит