Текст книги "История Энн Ширли. Книга 1"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Глава четвертая РАЗНОГЛАСИЯ

Как-то на закате Джейн Эндрюс, Джильберт Блайт и Энн стояли у изгороди в тени группы елей, там, где просека, известная молодым людям под названием Березовая аллея, выходила на дорогу. Джейн провела весь день у Энн, а теперь Энн провожала ее домой. У изгороди они встретили Джильберта и разговорились о том, что ждет их первого сентября, в день начала школьных занятий. Джейн завтра уезжала в Ньюбридж, а Джильберт – в Белые Пески.

– Вам обоим будет легче, чем мне, – вздохнула Энн. – Вы будете заниматься с детьми, которые вас не знают, а мне придется учить тех, с кем я сидела в одном классе. Миссис Линд говорит: они не будут меня уважать, как уважали бы незнакомую учительницу… Разве что я с самого начала буду держать их в страхе. А мне не хочется держать детей в страхе. Ох, как все это сложно!

– Ничего тут сложного нет, – безмятежно заявила Джейн, которая вовсе не собиралась облагораживать души своих учеников, а хотела просто честно зарабатывать свое жалованье, заслужить одобрение попечительского совета и получить в конце года поощрительную грамоту. Дальше этого ее устремления не шли. – Главное, чтобы в классе была дисциплина, а для этого нужна строгость. Если мои ученики не будут меня слушаться, я буду их наказывать.

– Как?

– Сечь. Как еще?

– Что ты, Джейн?! – испуганно воскликнула Энн. – Неужели ты на это способна?

– А почему бы и нет? Если того заслужат, высеку, – решительно ответила Джейн.

– Ну, а я не способна высечь ребенка, – так же решительно ответила Энн. – Кроме того, я вообще против телесных наказаний. Мисс Стэси никогда никого не секла, и все мы беспрекословно слушались ее. А вот мистер Филиппе только и делал, что кого-нибудь сек, а дисциплины у него в классе все равно не было. Нет уж, если я увижу, что не могу поддерживать дисциплину без телесных наказаний, уйду из школы. Можно заняться чем-нибудь другим. Я постараюсь завоевать любовь своих учеников, и тогда они будут меня слушаться.

– А если не будут, тогда что? – спросила практичная Джейн.

– И тогда я не буду их сечь. Я уверена, от этого нет никакого толку. Джейн, милая, не надо сечь учеников, даже если они будут озорничать.

– А ты как считаешь, Джильберт? – спросила Джейн. – Тебе не кажется, что бывают такие детки, с которыми без розог не справишься?

– Тебе не кажется, что сечь ребенка – дико и жестоко… любого ребенка?! – воскликнула Энн. Ее лицо пылало.

– Как сказать, – медленно проговорил Джильберт, раздираемый двумя противоречивыми чувствами: собственным убеждением, что некоторых деток порой не грех и высечь, и желанием соответствовать высоким идеалам Энн. – Вы обе в какой-то степени правы. Я считаю, что детей лучше не сечь. Как и ты, Энн, я думаю, на них надо воздействовать другими способами, а к телесному наказанию следует прибегать лишь в крайнем случае. Но, с другой стороны, я согласен и с Джейн: бывают дети, от которых иными способами ничего не добьешься и которым порка бывает даже полезна. Так что я буду прибегать к телесному наказанию только в крайних случаях.

Попытавшись угодить обеим сторонам, Джильберт, как это обычно бывает в таких случаях, не угодил ни одной.

Джейн тряхнула головой:

– Если мои ученики будут плохо себя вести, я буду их сечь. Это самый быстрый и легкий способ добиться послушания.

Энн бросила на Джильберта разочарованный взгляд.

– А я никогда не буду сечь детей, – твердо сказала она. – Я считаю – это неправильно, в этом нет необходимости.

– А что, если ты дашь мальчику задание, а он тебе в ответ нагрубит?

– Я оставлю его после уроков, ласково и твердо с ним поговорю, – ответила Энн. – В каждом человеке есть что-то доброе, надо только уметь в нем это найти. И долг учителя – искать и развивать это доброе. Так говорил нам профессор в Куинс-колледже. А что хорошего можно найти в ребенке при помощи розог? Оказывать на детей доброе влияние – это первый долг учителя. Это даже важнее, чем научить их читать, писать и считать. Так говорил профессор Ренни.

– А инспектор проверит, как они читают, пишут и считают, и если они этого не умеют, он напишет о тебе плохой отзыв, – возразила Джейн.

– Пусть лучше меня любят ученики и тепло вспоминают обо мне в будущем, а уж без поощрительной грамоты я как-нибудь обойдусь, – отрезала Энн.

– Неужели ты не будешь наказывать учеников, даже если они будут очень плохо себя вести? – спросил Джильберт.

– Конечно, я их буду наказывать, хотя мне очень не хочется этого делать. Но есть же и другие наказания: можно оставить их в классе на перемену, или заставить весь урок стоять у доски, или велеть им переписать страницу из учебника.

– Но уж ты наверняка не будешь наказывать девочек, сажая их за одну парту с мальчиками, – лукаво заметила Джейн.

Джильберт и Энн переглянулись со смущенной улыбкой.

– Ладно, время покажет, кто из нас прав, – философски заключила Джейн, и они отправились по домам.

Энн пошла по тенистой, пахнувшей папоротниками Березовой аллее, потом пересекла Фиалковую поляну, и наконец спустилась к дому по Тропе Мечтаний. Все эти названия дорожкам и полянкам в лесу они когда-то придумали с Дианой. Она шла медленно, наслаждаясь тишиной и запахами леса, темнеющим небом, на котором уже высыпали звезды, и серьезно размышляла о завтрашнем дне, который принесет ей новые обязанности и новую ответственность. Войдя во двор Грингейбла, она услышала доносившийся из раскрытого окна кухни безапелляционный голос миссис Рэйчел Линд.

«Миссис Линд явилась наставить меня, как вести себя завтра, – с гримаской подумала Энн. – Лучше я не пойду в дом. Ее советы похожи на перец – в небольших дозах очень хороши, но в больших обжигают рот. Пойду лучше поболтаю с мистером Гаррисоном».

После известного случая с продажей бурой коровы Энн часто забегала к мистеру Гаррисону, и они очень подружились, хотя иногда его резкий язык и коробил Энн. Веселый Роджер по-прежнему относился к ней с предубеждением и каждый ее приход встречал все тем же приветствием: «Рыжая соплячка!» Мистер Гаррисон понапрасну пытался внушить ему, что ее надо приветствовать как друга, и каждый раз, завидев Энн, вскакивал и восклицал, многозначительно поглядывая на попугая: «Вон идет моя милая девочка!» – или еще что-нибудь в таком роде. Но Веселый Роджер наотрез отказывался называть Энн милой девочкой. Энн и не подозревала, сколько комплиментов мистер Гаррисон отпускал у нее за спиной. В лицо же он ни разу не сделал ни одного.

– Ну что, ходила в лес запасаться розгами? – спросил он, едва Энн ступила на веранду дома.

– Ничего подобного! – возмущенно воскликнула Энн. Мистер Гаррисон обожал ее дразнить – до такой степени все всерьез она воспринимала.

– У меня в классе никогда не будет розог, мистер Гаррисон! Конечно, у меня будет линейка, но я стану ею пользоваться только по прямому назначению – показывать детям буквы и цифры.

– Значит, ты собираешься пороть их ремнем? Вот и правильно. Розга больнее, но ремень помнится дольше.

– Я вообще не буду сечь детей!

– Как это?! – с искренним изумлением воскликнул мистер Гаррисон. – Как же ты собираешься поддерживать дисциплину в классе?

– Я буду стараться воздействовать на них добром.

– Ничего у тебя не получится, Энн. Пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Когда я ходил в школу, учитель сек меня каждый день. Он говорил, что если я еще и не успел напроказничать, то наверняка замышляю какую-нибудь каверзу.

– С тех пор воспитательные методы сильно изменились, мистер Гаррисон.

– Но человеческая природа не изменилась. Поверь моим словам – тебе не удастся добиться послушания, если у тебя в ведерке с соленой водой не будут наготове розги. Ничем больше их не проймешь.

– Но я все-таки попробую сначала делать по-своему. – Энн очень неохотно расставалась со своими теориями.

– Ты упрямая девушка, – заметил мистер Гаррисон, который уже обнаружил эту черту Энн. – Ну что ж, делай по-своему. Поглядим. Вот увидишь, наступит день, когда дети выведут тебя из себя. Люди с такими, как у тебя, волосами легко выходят из себя. И тогда ты забудешь все свои благородные принципы и как следует кого-нибудь вздуешь. Да и вообще, ты еще слишком молода, чтобы учительствовать… сама еще ребенок.

В результате Энн легла спать в довольно пессимистическом настроении. Спала она плохо и за завтраком была так бледна и печальна, что Марилла испугалась и заставила ее выпить горячего имбирного чаю. Энн послушно выпила чай, хотя не могла представить себе, чем он ей поможет. Если бы это было колдовское зелье, способное прибавить ей лет и опыта, она согласилась бы выпить хоть ведро.

– Марилла, что, если у меня ничего не получится?

– Ничего, если не получится в первый день, – у тебя впереди еще полно времени. Ты только не воображай, что за один присест научишь детей всему и исправишь все их недостатки. Вот это у тебя определенно не получится.

Глава пятая ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В ШКОЛЕ

Когда Энн утром появилась в классе – она впервые за много лет прошла по Березовой аллее, не насладившись ее красотой, – ее встретили тишина и порядок. Предшественница Энн приучила детей к тому, чтобы к ее приходу все сидели на своих местах. Энн увидела перед собой чинные ряды румяных мордашек и любопытных глаз. Она повесила шляпку на крючок и повернулась к ученикам, надеясь, что они не видят по ее лицу, как ей страшно, и не замечают, как у нее дрожат руки.

Накануне она до двух часов ночи сочиняла речь, с которой намеревалась к ним обратиться, старательно ее правила, перечеркивала и наконец выучила наизусть. Это была очень хорошая речь, содержавшая весьма достойные мысли, особенно о взаимной помощи и стремлении к знаниям. Но сейчас Энн не могла вспомнить из нее ни единого слова.

Прошел, как ей показалось, час – на самом деле секунд десять, – и наконец она еле слышным голосом произнесла:

– Достаньте, пожалуйста, свои Библии.

Под стук крышек и шорох страниц она опустилась на стул и, пока дети читали вслух заданный им по Библии урок, кое-как собралась с мыслями и стала разглядывать ряды маленьких пилигримов, которых ей предстояло привести в Страну взрослости.

Разумеется, она отлично знала большинство из них. Как и она сама, ее сверстники окончили школу в прошлом году, но все остальные дети, за исключением первоклашек и десятка новеньких, сидели раньше вместе с ней в этом же классе. В глубине души Энн больше интересовалась именно этим десятком, ибо возможности других она ясно себе представляла. Конечно, и новенькие могут оказаться самыми обыкновенными детьми и ничем не превосходить остальных. Ну, а вдруг среди них окажется гений? Как это было бы замечательно!

За партой в углу сидел один Энтони Пайн. У него было хмурое лицо, и он смотрел на Энн враждебным взглядом. Энн тут же решила, что приложит все силы, чтобы завоевать любовь этого мальчика и тем посрамить зловредное семейство Пайнов.

В другом углу класса сидел еще один новенький. У этого был курносый, усеянный веснушками нос и большие голубые глаза, обрамленные белесыми ресницами. Вид у него был веселый и жизнерадостный. Это, наверное, отпрыск семейства Донеллов. А рядом с Мэри Бэлл сидит, наверное, его сестренка – между ними явное сходство. «Ну и одета же она», – удивленно подумала Энн. Какая мать отправит дочку в школу в платье из выцветшего розового шелка, отделанном огромным количеством дешевых кружев, в замызганных белых туфельках и шелковых чулках? Белобрысые волосы девочки были завиты в какие-то невероятные мелкие кудряшки, и на макушке повязан огромный розовый бант, размером больше ее головы. Судя по выражению лица девочки, сама она считала, что одета как куколка.

А вон та тихоня с длинными до плеч шелковистыми волосами русого цвета, видимо, Аннета Бэлл, которая раньше ходила в школу в Ньюбридже. Когда же ее родители передвинули свой дом на пятьдесят ярдов к северу, она оказалась в районе, обслуживаемом школой Эвонли… Три девочки с бледными личиками, которые втиснулись за одну парту, конечно, дочки бездельника Коттона… Красотка с каштановыми кудрями и карими глазами, которая бросает кокетливые взгляды на Джека Джиллиса, не иначе как Прилли Роджерсон. Ее отец недавно вторично женился и забрал Прилли у бабушки из Графтона. Энн никак не могла сообразить, из какой семьи высокая нескладная девочка, у которой, казалось, было слишком много рук и ног. Позже она узнала, что ее зовут Барбара Шоу и что она будет жить в Эвонли у тетки. Позднее также выяснилось, что если Барбаре удавалось пройти по проходу к доске, не споткнувшись о свои собственные или чужие ноги, это событие запечатлевалось ее товарищами на стене школы.

Но когда Энн встретилась взглядом с мальчиком за первой партой, у нее замерло сердце. Вот он – гений! Это, конечно, Поль Ирвинг, и миссис Линд была права, когда предсказывала, что он будет непохож на других детей. Более того, Энн увидела, что он выделялся не только в Эвонли, но и в любом другом месте, и что из внимательно смотревших на нее синих глаз проглядывает душа, в чем-то схожая с ее собственной.

Она знала, что Полю десять лет, но ему трудно было дать больше восьми. У него было необыкновенно одухотворенное лицо с тонкими благородными чертами и шапка кудрявых волос. Полные мягкие губы создавали красивую линию рта, а на щеках виднелись не то чтобы ямочки, но что-то очень похожее на них. У Поля было серьезное задумчивое выражение глаз, словно дух его гораздо старше тела, но, когда Энн улыбнулась ему, эта серьезность пропала как по мановению волшебной палочки и на его лице расцвела улыбка, которая, казалось, осветила все его существо. Эта непосредственная улыбка выявила его сущность – чистоту, доброту, благородство. С этой минуты, обменявшись улыбками и еще не успев сказать друг другу ни слова, Энн и Поль навеки стали друзьями.

День прошел как во сне. Энн впоследствии не могла вспомнить, что она говорила и делала. Казалось, это не она, а кто-то другой вел занятия. Она автоматически задавала задачи, выслушивала ответы и диктовала диктанты. Дети вели себя хорошо. За весь день произошло только два нарушения дисциплины. Морли Эндрюс во время урока гонял по проходу упряжку кузнечиков. За это Энн заставила его стоять у доски в течение часа и – что Морли расстроило гораздо больше – конфисковала кузнечиков. Она положила их в коробочку и по дороге домой выпустила на волю на Фиалковой поляне. Но Морли до конца своих дней считал, что Энн отнесла их к себе домой и сама с ними играла.

Вторым нарушителем дисциплины оказался Энтони Пайн: он вылил за шиворот Аурелии Клей последние капли воды из бутылочки для стирания написанного на грифельной доске. Энн оставила Энтони в классе на большую перемену и попыталась ему объяснить, что настоящие джентльмены не льют дамам воду за шиворот. Ее лекция была очень трогательной, но, к сожалению, она не произвела впечатления на Энтони. Он молча и хмуро выслушал ее и, выходя из класса, насмешливо засвистел. Энн вздохнула, но потом утешила себя соображением, что завоевать привязанность члена семейства Пайнов – труд нелегкий; на быстрый успех тут рассчитывать не приходится. Да и вообще неизвестно, способны ли Пайны на привязанность. Но Энн надеялась, что за хмурой внешностью Энтони скрываются более привлекательные качества. Может быть, он на самом деле совсем неплохой мальчик.

Когда уроки окончились и дети ушли домой, Энн устало опустилась на стул. У нее болела голова, на душе было скверно. Собственно, для этого не было никаких оснований: ничего ужасного на уроках не случилось. Но утомленной Энн казалось, что учительствовать – это не для нее. А заниматься делом, которое не любишь, изо дня в день в течение, скажем, сорока лет – что может быть ужаснее? Энн никак не могла решить: выплакаться ли ей по этому поводу прямо в классе или подождать, пока она доберется до своей беленькой комнаты в Грингейбле? Но прежде чем она решила этот вопрос, на крыльце школы послышался стук каблучков и шелест шелка, и перед Энн предстала дама, которая напомнила ей слова мистера Гаррисона о женщине, увиденной им в магазине в Шарлоттауне: «Не модница, а страшный сон».

На даме было роскошное голубое платье из крепдешина с невероятным количеством оборочек и складок, шляпа из белого шифона, украшенная тремя длинными, но довольно тощими страусовыми перьями. С полей шляпы свисала вуаль из розового шифона, густо усеянная черными точками. Сзади она доходила ей до плеч и кончалась двумя легкими длинными лентами. На даме было навешано и нацеплено множество украшений – даже непонятно, как они все помещались на ее невысокой фигуре, – и от нее исходил сильный запах духов.

– Меня зовут миссис Донелл… миссис Г. Б. Донелл, – заявило видение, – и я хочу поговорить с вами. Придя из школы, Кларисса сказала нечто такое, что меня чрезвычайно раздосадовало.

– Прошу прощения. – Энн нахмурилась, тщетно пытаясь припомнить какой-нибудь эпизод, связанный с братом и сестрой Донелл.

– Кларисса сказала, что вы произносите нашу фамилию с ударением на первом слоге. Мисс Ширли, прошу запомнить: наша фамилия произносится с ударением на втором слоге – Донелл.

– Хорошо, постараюсь запомнить, – проговорила Энн, с трудом сдерживая непреодолимое желание рассмеяться. – Я по опыту знаю, как это неприятно, когда твое имя пишут или произносят неправильно.

– Да, очень… Кларисса также сказала, что вы называете моего сына Джекобом.

– Он сказал, что его зовут Джекоб, – возразила Энн.

– Я так и знала, – произнесла миссис Донелл тоном, из которого следовало, что в наш безнравственный век бесполезно ждать от детей благодарности. – У этого мальчика плебейские наклонности, мисс Ширли. Когда он родился, я хотела назвать его Сен-Клер… Это так аристократично звучит, не правда ли? Но отец настоял, чтобы его назвали Джекобом – в честь его дяди, богатого холостяка. Я согласилась. И что вы думаете, мисс Ширли? Когда нашему невинному мальчику исполнилось пять лет, этот дядя Джекоб взял и женился, и теперь у него три своих сына. Вы можете себе представить такую неблагодарность? Как только мы получили приглашение на свадьбу – он еще имел наглость прислать нам приглашение, мисс Ширли, – я сказала: «В таком случае я отказываюсь называть мальчика Джекобом». И с того дня я зову сына Сен-Клером. Отец упрямо зовет его Джекобом, и сам мальчик – непонятно почему – тоже предпочитает это вульгарное имя. Но все равно он Сен-Клер и Сен-Клером останется. Пожалуйста, мисс Ширли, не забывайте этого. Я сказала Клариссе, что вы этого просто не знали и, как только я с вами поговорю, все станет на место. Значит, фамилия произносится Донелл – с ударением на втором слоге, а мальчика зовут Сен-Клер… И ни в коем случае не Джекоб. Пожалуйста, запомните это.

Когда миссис Донелл наконец отбыла, Энн заперла дверь школы и пошла домой. У начала Березовой аллеи она увидела Поля Ирвинга. Он подал ей букетик прелестных диких орхидей, которые в Эвонли называли рисовыми лилиями.

– Я нашел эти цветочки на поле мистера Райта, мисс Энн, – застенчиво сказал он, – и решил принести их вам, потому что мне кажется – они должны вам понравиться… и потому что… – Он поднял на Энн свои огромные красивые глаза, – потому что вы мне очень нравитесь.

– Спасибо, мой милый, – улыбнулась Энн, взяла цветы и с наслаждением вдохнула их аромат.

Слова Поля, как волшебное заклинание, сняли с ее души гнет неудовлетворенности, и в ней опять забил ключ надежды. Легкой походкой она пошла по Березовой аллее, и аромат диких орхидей осенял ее, как Божье благословение.

– Ну, и как прошел день? – спросила Марилла.

– Спроси меня через месяц, тогда я тебе, может быть, смогу ответить… А сейчас я и сама не знаю… все только началось. У меня словно взболтали все мысли в голове, и там все мутно и непонятно. Единственное, чем я могу похвастаться, – это что Клиффи Райт теперь знает букву «а». Раньше он не знал ни одной буквы. А это ведь начало пути, который может привести к Шекспиру и «Потерянному раю».

Вечером пришла миссис Линд с очень хорошими известиями. Она караулила у своих ворот, дожидаясь, когда дети пойдут из школы, и спросила их, как им нравится новая учительница.

– И все они сказали, что ты им очень понравилась, Энн. Всем, кроме Энтони Пайна. Он сказал, что не признает учительниц-женщин: «Все они никуда не годятся». Ну, от Пайна чего ждать? Не обращай на него внимания.

– Я и не обращаю, – тихо сказала Энн, – но я добьюсь, чтобы Энтони стал ко мне хорошо относиться. Терпением и добротой.

– Ну, с Пайнами пива не сваришь, – засмеялась миссис Рэйчел. – Они все делают наоборот. А что касается миссис Донелл, то пусть не ждет, чтобы я ее так называла. Их всегда звали Донелл, и нечего на себя напускать. Она просто сбрендила, эта Донелл. Своего мопса Люси она зовет королевой, сажает ее за стол вместе со всеми и кормит с фарфоровой тарелки. И как только не боится Божьей кары. Томас говорит, что сам Донелл работящий и здравомыслящий человек, но надо же ему было откопать себе такую жену!