Текст книги "Энн в бухте Четырех Ветров"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава тридцать четвертая
КОРАБЛЬ МЕЧТЫ ПРИХОДИТ В ГАВАНЬ

И вот наступило утро, когда над бухтой Четырех Ветров, золотившейся в лучах только что взошедшего солнца, появился усталый аист. В клюве он нес сонное теплое и мягкое существо с серыми глазами. Аист был очень утомлен. Он вгляделся в открывшийся перед ним берег. Где-то близко была цель его путешествия, но он пока ее не видел. Большая белая башня с маяком, стоявшая на высоком скалистом мысу, выглядела довольно заманчиво, но ни один знающий свое дело аист не оставил бы там мягкого теплого младенца. Может быть, вон тот окруженный ивами старый серый дом у ручья? Нет, все-таки это не то… А ярко-зеленый дом дальше по ручью совсем не подходит. И тут аист повеселел: он увидел то, что ему было нужно – маленький белый домик, прижавшийся боком к пушистому еловому лесочку. Из его кухонной трубы вился дым. Вот этот дом, где будут рады малышу! Аист удовлетворенно вздохнул и опустился на конек крыши.

Через полчаса Джильберт сбежал вниз по лестнице и постучал в дверь комнаты для гостей. Раздался сонный голос, и через мгновение в дверь выглянуло бледное испуганное лицо Мариллы.

– Марилла, Энн послала меня передать вам, что к нам в дом прибыл некий юный джентльмен. Багажа у него с собой немного, но все-таки он, по-видимому, собирается остаться здесь надолго.

– Что это ты говоришь, Джильберт? – недоуменно спросила Марилла. – Неужели уже? Почему меня не позвали?

– Энн не велела вас беспокоить. Да и нужды в этом не было. Все началось только два часа тому назад. На этот раз все обошлось как нельзя более благополучно.

– И… и… ребеночек здоровый, Джильберт?

– Абсолютно. Он весит десять фунтов и… да вы сами послушайте. У этого с легкими все в порядке. Акушерка говорит, что он будет рыжим. Энн на нее очень рассердилась, а я рад до смерти.

Это был светлый день в белом домике.

– О, Марилла, после того что случилось прошлым летом, я просто не смею верить своему счастью. У меня зесь год болело сердце, а сейчас наконец перестало.

– Этот мальчик займет в твоем сердце место Джойс, – сказала Марилла.

– Нет, Марилла, нет и нет! Он не может этого сделать – и никто не может. Но для моего мальчика будет особое место у меня в сердце. Если бы Джойс не умерла, ей был бы уже год с лишним. Она бы бегала по дому на своих маленьких ножках и, наверно, уже знала бы несколько слов… Ой, Марилла, погляди, какие у него прелестные крошечные пальчики! Правда, странно, что у него все как настоящее?

– Было бы куда более странно, если бы это было не так, – сухо отозвалась Марилла. Теперь, когда все страхи были позади, она опять стала сама собой.

– Ну конечно, но все-таки удивительно, что у младенца есть все, что положено взрослым. Смотри, даже ноготки! А ручки… нет, ты только посмотри на его ручки, Марилла!

– Ручки как ручки, – отозвалась та.

– Посмотри, как он держится за мой палец. Он уже знает, что я – его мама. Он плачет, когда няня его уносит. Марилла, неужели у него правда будут рыжие волосы? Ты ведь в это не веришь?

– Пока я у него вообще никаких волос не вижу. На твоем месте я бы подождала волноваться по этому поводу. Пусть он сначала отрастит немного волос.

– Но у него есть волосы, Марилла! Посмотри на этот пушок! Во всяком случае, акушерка сказала, что глаза у него будут карие, а лоб в точности, как у Джильберта.

– И у него очаровательные ушки, миссис доктор, голубушка, – вставила Сьюзен. – Я первым дело поглядела на его уши. Волосы могут изменить цвет, да и глаза тоже, но уши останутся такими, как есть, на всю жизнь. Посмотрите, какие они красивые и как прижаты к головке. Чего-чего, а ушей его вам не придется стыдиться, миссис доктор, голубушка.

Энн очень быстро оправилась от родов. Ее переполняло счастье. Соседи приходили полюбоваться на новорожденного. Аесли, которая постепенно привыкала к своей новой жизни, часами стояла у его колыбели, как златокудрая мадонна. Мисс Корнелия пеленала и баюкала его не хуже любой матери. Капитан Джим брал крохотное существо в свои большие загорелые руки и глядел на него с такой нежностью, словно видел перед собой детей, в которых ему отказала судьба.

– Как вы его назовете? – спросила мисс Корнелия.

– Энн уже решила, как его назвать, – ответил Джильберт.

– Джеймс-Мэтью – в честь двух самых замечательных людей, которых я знала. – Энн бросила на Джильберта веселый вызывающий взгляд. Джильберт улыбнулся.

– Я плохо знал Мэтью: он был такой застенчивый, что нам, мальчишкам, с ним было трудно познакомиться. Но я вполне согласен, что капитан Джим один из самых замечательных людей на свете. И как он счастлив, что мы назвали сына в его честь. Можно подумать, что во всем мире больше никого не зовут Джеймс.

– Что ж, Джеймс – хорошее имя, прочное и не линючее, – признала мисс Корнелия. – Я рада, что вы не выдумали ему какое-нибудь заковыристое романтическое имя, которого он будет стыдиться, когда станет дедушкой. Вот, например, миссис Друк из Глена назвала своего ребенка Берти-Шекспир. Неплохое сочетание, а? И я рада, что вы недолго раздумывали, как его назвать. В некоторых семьях начинаются бесконечные споры. Когда у Стэнли Флэгса родился первенец, родственники так долго препирались, в честь кого его назвать, что бедный мальчик два года жил вообще без имени. Потом у него родился брат, и их стали звать Большой Бэби и Маленький Бэби. В конце концов, они назвали Большого Бэби Питером, а Маленького – Исааком, в честь двух дедов, и окрестили их одновременно. Как же эти младенцы старались переорать друг друга в купели! А вы знаете семью Макнабов в Глене? У них двенадцать сыновей, и самого старшего и самого младшего зовут одинаково – Нейл: Большой Нейл и Маленький Нейл. Видно, у них воображение иссякло.

– Я где-то читала, – сказала Энн, – что первый ребенок – это поэма, а десятый – скучная проза. Может быть, миссис Макнаб решила, что двенадцатый – это просто старая сказка?

– Но все-таки иметь большую семью не так уж плохо, – вздохнула мисс Корнелия. – Я восемь лет была единственным ребенком, и мне очень хотелось, чтобы у меня были братишка и сестренка. Мама сказала, что надо молиться, и я молилась изо всех сил. Потом приходит тетя Нелли и говорит: «Корнелия, иди к маме в спальню, посмотри на своего маленького братца». Я в восторге помчалась наверх, и старуха Флэгг достала из зыбки ребенка и показала его мне. Вы себе не представляете, Энн, милочка, какое это было жестокое разочарование. Я-то молилась, чтобы у меня появился брат на два года меня старше!

– И как скоро вы пережили свое разочарование? – со смехом спросила Энн.

– Увы, не скоро. Я долго злилась на Господа Бога и даже не хотела смотреть на братика. Никто не мог понять, что это со мной – я ведь никому ничего не сказала. А потом мальчик подрос, стал такой милашка и все тянул ко мне ручки – и я понемногу к нему привязалась. Но по-настоящему я не смирилась с этим ударом судьбы, пока ко мне не пришла школьная подруга и не заявила, что для своего возраста он слишком маленький. Я жутко взбесилась, сказала ей, что она ничего не понимает в детях, если не видит, какой у нас чудный ребенок – лучше просто не бывает. И после этого я его страшно полюбила. Мама умерла, когда ему еще не было трех лет, и я была для него и сестрой и матерью. Бедняжка не отличался крепким здоровьем и умер в двадцать лет. Как же я его оплакивала! Казалось, все бы отдала, только бы он жил, – и мисс Корнелия снова вздохнула.

Джильберт пошел вниз к себе, а Лесли, которая сидела с маленьким Джеймсом-Мэтью на руках у окна и напевала ему колыбельную, уложила его в кроватку и тоже ушла. Как только она вышла, мисс Корнелия наклонилась к Энн и проговорила заговорщицким шепотом:

– Энн, милочка, я вчера получила письмо от Оуэна Форда из Ванкувера. Он спрашивает, не сдам ли я ему комнату. Он хочет сюда приехать через месяц. Вам понятно, что это значит? Надеюсь, что мы все сделали правильно.

– Мы тут ни при чем – если уж он решился сюда приехать, ему никто не смог бы помешать, – возразила Энн, которой было неприятно выступать в роли свахи. Но потом она не выдержала: – Только не говорите пока ничего Лесли. Как бы она не сбежала. Она и так собирается осенью в Монреаль поступать в школу медсестер. Говорит, что ей надо как-то распорядиться своей жизнью.

– Ну, посмотрим, – улыбнулась мисс Корнелия. – Может, жизнь распорядится по-другому. Мы с вами свое дело сделали. А дальнейшее в руках Всевышнего.

Глава тридцать пятая
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТРАСТИ В БУХТЕ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ

Когда Энн совершенно оправилась и вернулась к обычной жизни, она обнаружила, что весь остров, так же как и вся Канада, охвачен предвыборной лихорадкой.

– Радуйтесь, милочка, что мы не живем по ту сторону бухты, – сказала ей мисс Корнелия. – Там кипят такие страсти: все Эллиотты, Крофорды и Макалистеры чуть не в драку лезут за своих либералов. У нас тут с вами еще тихо – потому что мужчин мало. Капитан Джим – грит, но, по-моему, этого немного стыдится, потому что никогда не говорит о политике. А победят, конечно, опять консерваторы.

Но мисс Корнелия ошиблась в своих предсказаниях. На следующее утро после выборов капитан Джим явился к Энн с потрясающей новостью. Микроб политических страстей, видно, заразил и старого моряка: щеки его пылали, глаза горели боевым огнем.

– Миссис Блайт, либералы завоевали большинство в парламенте! Я хоть всегда стоял за либералов, считал себя умеренным, но когда сегодня утром узнал, что мы победили, то понял, что я-таки настоящий грит.

– Но вы же знаете, что мы с мужем – сторонники консерваторов.

– Знаю, и это единственное, что я против вас имею, миссис Блайт. Мисс Корнелия – тоже тори. Я к ней зашел по пути к вам, чтобы сообщить о нашей победе.

– Вы же рисковали жизнью, капитан Джим!

– Да, но соблазн был слишком велик.

– Ну и как она это восприняла?

– Довольно спокойно. Только сказала: «Что ж, Господь волен насылать бедствия что на человека, что на страну. Вы, гриты, голодали и холодали много лет. Спешите согреться и наесться, времени у вас немного». А я ей говорю: «А вдруг Господь решил, что на Канаду пора наслать длительное бедствие, Корнелия?»

Через неделю Энн решила сходить на маяк узнать, нет ли у капитана Бойда свежей рыбы. В первый раз она решилась оставить маленького Джима на попечение Сьюзен. Далось ей это нелегко. А что, если он расплачется, а Сьюзен не сумеет его успокоить?

– Не волнуйтесь, миссис доктор, – заверила ее Сьюзен, – я с ним занималась не меньше вас.

– С ним – да. Но у вас нет опыта ухода за другими детьми. А я вырастила три пары близнецов, когда сама еще была ребенком. Если они принимались плакать, я преспокойно давала им леденцы или касторку. Сейчас мне даже странно вспомнить, как хладнокровно я воспринимала этих детей и их слезы.

– Если маленький Джим расплачется, я положу ему на животик грелку, – сказала Сьюзен.

Наконец Энн оторвалась от малыша и ушла. Прогулка по берегу, освещенному косыми лучами заходящего солнца, доставила ей большое удовольствие. Однако капитана Джима в гостиной не оказалось. Там сидел какой-то незнакомый Энн красивый пожилой человек, который заговорил с ней тоном старого знакомого. Он не сказал ничего такого, против чего она могла бы возразить, но Энн возмутила фамильярность этого незнакомца. Она отвечала ему односложно и ледяным тоном. Но это, казалось, совсем не смущало незнакомца. Он поговорил с ней несколько минут, потом извинился и ушел. Энн заметила у него в глазах смешинку, и это рассердило ее еще больше. Кто это? В этом человеке было что-то знакомое, но Энн была уверена, что никогда в жизни его не видела.

Тут в комнату вошел капитан Джим.

– Капитан Джим, кто это был?

– Маршалл Эллиотт, – ответил капитан Джим.

– Маршалл Эллиотт! – воскликнула Энн. – Не может быть! Хотя да, это был его голос. Господи, а я его не узнала и разговаривала с ним оскорбительным тоном. Но почему он мне не сказал, кто он? Он же видел, что я его не узнаю.

– Это он нарочно. Ему, наверно, было очень весело глядеть на вашу сердитую физиономию. Не волнуйтесь – он не обиделся. Да, Маршалл наконец остриг волосы и сбрил бороду. Вы же знаете, что его партия пришла к власти. Я сам его не узнал, когда в первый раз увидел без гривы. В ночь после выборов он вместе с другими «гритами» ждал результатов в магазине Картера Флэгга. Около полуночи по телефону сообщили о победе либералов. Маршалл молча встал и вышел, оставив других орать и веселиться – ну уж и потешились же они – только что крышу у магазина не снесли. А тори, конечно, собрались в магазине Реймонда Рассела. Ну, им-то веселиться причин не было. Маршалл же пошел прямо к парикмахерской Огастуса Палмера и стал стучать в дверь. Огастус уже спал, но Маршалл барабанил в дверь, пока тот не проснулся и не спустился вниз узнать, кто это ломится в дом. «Пошли в салон – тебе предстоит замечательная работа, – сказал ему Маршалл. – Либералы пришли к власти, и тебе предстоит остричь и обрить доброго грита». Огастус так и затрясся от злобы – отчасти оттого, что его вытащили из постели, но главным образом оттого, что сам он тори. Он заявил, что в двенадцать часов ночи он никого стричь не будет. «Будешь, сынок, – сказал ему Маршалл, – а то я положу тебя к себе на колени и выдам все те шлепки, которые ты недополучил от своей матушки». Он бы так и сделал – и Огастус это знал. Маршалл силен как бык, а Огастус – этакий шибздик. Так что он сдался, пошел с Маршаллом в салон и принялся за работу. «Ладно, – говорит, – я тебя побрею, но если ты, пока я тебя буду брить, хоть слово скажешь о победе гритов, я тебе этой самой бритвой перережу горло». Ну кто бы ожидал от крошки Огастуса такой кровожадности? Вот что политика делает с людьми. Так что Маршалл помалкивал, пока ему брили бороду и стригли волосы, а потом отправился домой. Услышав, что кто-то поднимается по лестнице, его старая экономка приоткрыла дверь посмотреть, Маршалл это или их батрак. И когда увидела незнакомого человека со свечой в руках, она дико завопила и упала в обморок. Пришлось посылать за доктором. Да она и сейчас еще вздрагивает при виде Маршалла.

Рыбы у капитана Джима не оказалось. В это лето он редко ездил рыбачить, а больше сидел у окна, выходящего на бухту, и смотрел вдаль, подперев рукой белую голову. Вот и в этот вечер он несколько минут сидел молча, глядя в окно, потом сказал Энн, кивнув на лиловеющее западное небо:

– Правда, красиво, миссис Блайт? А если бы вы видели сегодня утром восход! Такая красота – просто чудо! Человек не волен выбрать час, когда ему уйти в последнее плавание – приходится ждать команды Главного Капитана. Но если бы у меня был выбор, я хотел бы умереть на восходе солнца… Так или иначе, я надеюсь, что умру легко и быстро. Я не трус, миссис Блайт, мне много раз приходилось смотреть смерти в глаза. Но когда я думаю о затяжной болезни, беспомощности, страданиях, у меня сердце холодеет от ужаса.

– Не говорите о смерти, дорогой капитан Джим, – взмолилась Энн, гладя загорелую руку, которая когда-то была такой сильной, а сейчас совсем ослабела. – Что мы без вас будем делать?

Капитан Джим ласково ей улыбнулся:

– Обойдетесь вы без меня, и все у вас будет хорошо. Но вы ведь не забудете старика, миссис Блайт? Думаю, что не забудете… А о смерти я заговорил потому, что хочу попросить вас об одном одолжении. Речь идет о моем Старпоме… – Капитан Джим протянул руку и погладил теплый оранжевый клубок, лежавший на диване. Старпом пружинисто развернулся, издал довольный горловой звук – нечто среднее между мяуканьем и мурлыканьем, – вытянул лапы, перевернулся на другой бок и опять свернулся клубком. – Вот он будет по мне скучать. Мне не хочется бросать его на произвол судьбы, чтобы он опять голодал, как раньше. Пообещайте мне, миссис Блайт, что приютите Старпома, когда меня не станет.

– Ну конечно!

– Тогда мне больше не о чем волноваться. Безделушки, которые я собрал в плаваньях, я оставляю вашему маленькому Джиму. Только я не хочу видеть слезы в ваших прекрасных глазах, миссис Блайт. Не надо расстраиваться. Может, я еще поживу на этом свете.

Глава тридцать шестая
КРАСОТА РОЖДАЕТСЯ ИЗ ПЕПЛА

– Что пишут из Грингейбла, Энн?

– Ничего особенного, – ответила Энн, складывая письмо Мариллы. – Джейк Доннелл перекрыл им крышу. Он теперь уже настоящий плотник – все-таки выбрал ту профессию, которую хотел. Помнишь, его мать мечтала, чтобы он стал профессором колледжа? Никогда не забуду, как она пришла ко мне в школу и сделала мне выговор за то, что я не называю его Сент-Клером.

– А его сейчас хоть кто-нибудь так зовет?

– По-моему, нет. Он сумел заставить всех забыть это имя. Даже его мать сдалась. Я была уверена, что мальчик с таким упрямым подбородком, как у Джейка, сумеет настоять на своем. Диана пишет, что у Доры появился воздыхатель. Подумать только – она же совсем ребенок!

– Доре семнадцать лет. Когда нам было семнадцать, мы с Чарли Слоуном были влюблены в тебя по уши.

– Ох, Джильберт, видно, мы стареем, если девочка, которой было шесть лет, когда мы считали себя взрослыми, уже обзавелась поклонником. За Дорой ухаживает Ральф Эндрюс – брат Джейн. Я его помню этаким толстеньким карапузом с белесыми волосиками, который был меньше всех в классе. А теперь он, оказывается, высокий и весьма презентабельный молодой человек.

– Дора, наверно, рано выйдет замуж. Она из той же породы, что и Шарлотта Четвертая – ухватится за первого же, кто сделает ей предложение, опасаясь, что вдруг второго не будет.

– Надеюсь, что Ральф окажется смелее своего брата Билли.

– И что у него хватит мужества лично сделать ей предложение, – засмеялся Джильберт. – А скажи, Энн, если бы Билли сделал тебе предложение сам, а не через Джейн, ты бы вышла за него замуж?

– Кто знает, может, и вышла бы, – расхохоталась Энн, вспомнив первое в своей жизни предложение. – В шоковом состоянии. Слава Богу, что он сделал это через доверенное лицо.

– А я вчера получила письмо от Джорджа Мора, – проговорила Лесли с дивана, где она читала книжку.

– Ну и как его дела? – спросила Энн, испытывая одновременно и интерес к судьбе знакомого человека, и какое-то странное чувство, спрашивая о человеке, которого совершенно не знает.

– Он здоров, но ему нелегко приспособиться ко всем переменам, которые произошли у него дома и с его друзьями. Следующей весной он собирается уйти в плаванье. Он пишет, что море у него в крови и он только о нем и мечтает. Но есть в письме одна радостная новость. Когда он уплыл на «Четырех сестрах», он был обручен с девушкой у себя в деревне. В Монреале он мне о ней ничего не говорил, потому что считал, что она его давно забыла и вышла замуж за другого. А для него, сами понимаете, любовь и обручение казались делом совсем недавнего прошлого. И представьте: когда он вернулся домой, оказалось, что она не вышла замуж и все еще его любит. Осенью они поженятся. Я собираюсь пригласить их в гости. Он пишет, что хочет посмотреть на дом, в котором, не сознавая этого, прожил столько лет.

– Как приятно слышать, что ему так повезло, – сказала неизменно романтичная Энн. – И подумать только, – покаянно добавила она, – что если бы мне удалось настоять на своем, Джордж Мор никогда бы не восстал из могилы, в которой была похоронена его личность. Как же я сражалась с Джильбертом! Но я за это сурово наказана: теперь я совсем не смею с ним спорить. Стоит ему напомнить мне о Джордже Море, и я замолкаю.

– Как же, заставишь женщину замолчать! – насмешливо сказал Джильберт. – Да я и не хочу, чтобы ты превратилась в мое эхо, Энн. Жизнь станет слишком пресной. Мне не нужна такая жена, как у Джона Макалистера, которая, что бы он ни сказал, покорно говорит своим скучным голосом: «Ты совершенно прав, дорогой».

Энн и Лесли рассмеялись. Но тут вошла Сьюзен и издала необыкновенно глубокий и скорбный вздох.

– Что случилось, Сьюзен? – спросил Джильберт.

– Сьюзен, что-нибудь с малышом? – в панике подскочила Энн.

– Нет-нет, успокойтесь, миссис доктор, голубушка. Но кое-что действительно случилось. Такая у меня была неудачная неделя – все шло кувырком. Испортила хлеб, сожгла лучшую манишку доктора, разбила большое блюдо. А теперь вдобавок ко всему мне сообщили, что моя сестра Матильда сломала ногу и хочет, чтобы я приехала и пожила с ней.

– Как жалко – то есть как жалко, что с вашей сестрой случилось такое несчастье, – воскликнула Энн.

– Что делать, миссис доктор, голубушка, наша жизнь – юдоль скорби. Но я просто не понимаю, что это нашло на Матильду. У нас в семье никто сроду не ломал ног. Как бы то ни было, она все же моя сестра, и раз ее постигло несчастье, я должна за ней ухаживать. Вы сможете обойтись без меня несколько недель?

– Ну конечно, Сьюзен! Я найму на это время кого-нибудь другого.

– Если вы никого не найдете, я не поеду. Бог с ней, с Матильдой и ее ногой. Никакие ноги не стоят того, чтобы вы волновались, а наш дорогой малыш плакал.

– Нет-нет, Сьюзен, вы должны немедленно ехать к своей сестре. Я найду девушку в рыбацкой деревне. Перебьемся как-нибудь несколько недель.

– Энн, а можно, я на это время перееду к тебе? – попросила Лесли. – Мне так хочется! Ты просто сделаешь мне одолжение, если согласишься. Мне так одиноко в моем огромном пустом доме! Делать там совсем нечего, а по ночам не только одиноко, но и страшно, хотя я запираюсь на все засовы. Два дня тому назад в окрестностях видели бродягу.

Энн с восторгом согласилась, и на следующий день Лесли вселилась в ее дом. Мисс Корнелия заявила, что это не иначе как промысл Божий.

– Мне, конечно, жаль Матильду, – сказала она Энн, когда они остались одни, – но раз уж ей суждено было сломать ногу, то лучшего времени она выбрать не могла. Когда ко мне приедет Оуэн Форд, Лесли будет жить у вас, и у этих старых сплетниц из Глена не будет повода трепать языками. А если бы она жила одна и Оуэн ее навещал, они такого наплели бы! И так уж злобствуют: почему, дескать, Лесли не носит траур? Я тут одной сказала: «А по ком ей носить траур? Если по Джорджу Мору, то он не умер, а скорее воскрес; а если по Дику Мору, то я не вижу смысла надевать траур по человеку, который умер тринадцать лет тому назад. И слава Богу, что умер – кроме горя Лесли от него ничего не видела!» А тут еще Луиза Болдуин: как это Лесли не поняла, что живет вовсе не со своим мужем? Ну, я ее хорошенько отчитала. «А ты, говорю, поняла? Ты жила с Диком бок о бок всю жизнь, да и подозрительности в тебе в десять раз больше, чем в Лесли». Но разве сплетникам заткнешь рты? Так что все получилось наилучшим образом.

Оуэн появился у Блайтов в августовский вечер, когда Лесли и Энн играли с маленьким Джимом. Писатель остановился в дверях, не замеченный двумя женщинами, и жадно глядел на открывшуюся ему очаровательную картину. Лесли сидела на полу, держа малыша на коленях, и с восторгом ловила его пухлые ручонки и целовала их.

– Ох ты, моя обожаемая крошка, – проговорила она.

– Ну, плавда, холосенький лебеноцек, – ворковала Энн, перевешиваясь через подлокотник кресла. – Какие плелестные лапочки – так и хочеца их скусить. Таких пальциков нет ни у кого в целом свете, ах ты мое сокловисе.

Во время беременности Энн серьезно изучала научные труды о том, как надо воспитывать детей, и прониклась доверием к книге «Сэр Оракл об уходе за младенцами и их воспитании». Сэр Оракл умолял родителей никогда не сюсюкать со своими детьми. С малышами с момента их рождения надо говорить на правильном английском языке. «Как может ребенок научиться говорить правильно, – вопрошал сэр Оракл, – если мать приучает его восприимчивый мозг к глупейшим искажениям нашего благородного языка? Как может ребенок, которого каждый день называют „моя ласплекласная клоска“, достичь понимания своей личности, возможностей и судьбы?»

Сэр Оракл убедил Энн, и она сообщила Джильберту, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет сюсюкать со своими детьми. Джильберт с ней согласился, и они заключили по этому вопросу договор, который Энн бессовестно нарушила, как только маленький Джим оказался у нее на руках: «Ах ты моя обозаемая клосечка!» И продолжала нарушать впредь. На поддразнивания Джильберта она отвечала тоном, исполненным бесконечного презрения к сэру Ораклу:

– У него просто никогда не было собственных детей, Джильберт. Я в этом убеждена, а то он не написал бы такого вздора. Мать просто не может не сюсюкать над младенцем, и так оно и должно быть. Надо не иметь в себе ничего человеческого, чтобы разговаривать с этими крошечными пухленькими существами так же, как мы разговариваем с подросшими детьми. Младенцам необходимо, чтобы их любили, чтобы их тискали и над ними сюсюкали, и у нашего малыша все это будет, хлани Господь его длагоценное селдецко.

– Но ты перегибаешь палку, Энн, – возразил Джильберт, который, будучи всего лишь отцом, еще не полностью уверился в неправоте сэра Оракла. – Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь разговаривал с ребенком так, как это делаешь ты.

– Ну и пусть не слышал. Иди-ка ты по своим делам, Джильберт. Не я ли вырастила три пары двойняшек, когда сама была ребенком? А вы с сэром Ораклом – просто бездушные теоретики. Нет, ты посмотри на него, Джильберт! Он мне улыбается! Он знает, о чем мы говорим. И он совелсенно согласен с мамочкой, плавда, мой обозаемый птенчик?

И маленького Джима любили и тискали, и над ним сюсюкали, и все это шло ему только на пользу. Лесли обожала его не меньше Энн. Когда все дела в доме были переделаны, а Джильберта не было поблизости, они устраивали над ребенком прямо-таки оргии поклонения. За одной из них их и застал Оуэн Форд.

Первой его увидела Лесли. В вечернем полумраке Энн заметила, как побледнело ее красивое лицо, даже губы стали белыми.

Оуэн ринулся к ней, протягивая руки, не замечая Энн.

– Лесли, – впервые он называл ее по имени, а не миссис Мор. Но рука, которую подала ему Лесли, была холодна как лед. Весь вечер Лесли почти не участвовала в разговоре, хотя Энн, Джильберт и Оуэн не умолкали ни на минуту. Еще до ухода гостя она извинилась и ушла к себе в комнату. Оуэн сразу поскучнел и вскоре тоже ушел.

Джильберт посмотрел на Энн.

– Что ты затеяла, Энн? Что-то происходит, чего я не понимаю. Весь вечер в доме была напряженная атмосфера. Лесли сидит, как воплощение трагедии, Оуэн шутит и смеется, а сам не спускает глаз с Лесли, ты в каком-то возбуждении. Признавайся – что ты скрываешь от своего обманутого мужа?

– Что за чушь ты несешь, Джильберт! – ответила Энн. – Но Лесли вела себя нелепо. Вот я сейчас поднимусь и поговорю с ней.

Миссис Мор сидела, сцепив руки, у открытого окна, отчего комнату заполнил рокот прибоя. Увидев Энн, она устремила на нее негодующий взгляд.

– Энн, – миссис Мор укоризненно покачала головой, – ты знала, что сюда должен приехать Оуэн Форд?

– Знала, – вызывающе ответила Энн.

– Но почему же ты меня не предупредила?! – страстно вскричала Лесли. – Я бы уехала, я не стала бы его здесь дожидаться. Ты должна была мне сказать. Как тебе не стыдно, Энн!

Губы Лесли дрожали. Но Энн бессердечно рассмеялась. Потом наклонилась и поцеловала искаженное гневом лицо.

– Лесли, ты просто глупышка. Ты что, считаешь, что Оуэн Форд примчалася с тихоокеанского побережья на атлантическое для того, чтобы повидать меня? Или он проникся страстным чувством к мисс Корнелии? Сними с себя свою трагическую маску, дорогая моя подруга, спрячь ее куда-нибудь подальше, больше она тебе не понадобится. Я не ведунья, но могу предсказать, что горькая полоса в твоей жизни кончилась и тебя ждут радости и надежды – но, наверно, также и огорчения – счастливой женщины. Помнишь то знамение – тень Венеры? Вот что оно предвещало, Лесли. Этот год принес тебе великий дар – любовь к Оуэну Форду. А теперь ложись в постель и как следует выспись.

Лесли выполнила первое приказание Энн – легла в постель, но спала она в эту ночь мало. Вряд ли она осмеливалась мечтать – ведь жизнь так жестоко до сих пор с ней обходилась, ей пришлось пройти столь тяжкий путь, что она не осмеливалась шепнуть о своих надеждах даже собственному сердцу. Но Лесли смотрела на огонь маяка, рассекавшего короткую летнюю ночь, и ее глаза постепенно смягчились. И когда Оуэн на следующий день предложил ей погулять по берегу, она без возражений пошла с ним.