Текст книги "Детские этюды"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

И как же, скажите на милость, надо кататься на коньках?

Влтава

После обеда мы слушали по радио симфонию Сметаны [10]10
  Бедржих См е тана (1824–1884) – чешский композитор, пианист и дирижёр.


[Закрыть]«Влтава». А перед началом какой-то учёный сытым профессорским голосом рассказывая о том, куда бежит река, и о лесной охоте, о лунном свете, о том, как быстро и вольно мчатся волны чешской реки Влтавы – от истока до пражского Вышеграда.

Потом он умолк, и в тишину действительно полилась река. Брызнули флейты, как светлые, сверкающие ручейки, а скрипки звали их соединиться: учёный музыкант всё это нам подробно разъяснил. Только объяснения его излишне осложнили дело.

Первый вопрос звучал:

– Папа, а ручейки уже соединились?

– Ручейки? Ах да, то есть родники. Родники уже, наверное, соединились…

И я задумчиво добавил:

– Правда, головы бы я не прозакладывал…

Тут грянули скрипки – словно ветер промчался.

– Ой, папа, – сказал Человечек, – а где она сейчас?

– Она? Кто она? – удивился я. – Выражайся точнее!

– Я тебя спрашиваю, где теперь Влтава? Детям надо всё объяснять!

– Сейчас Влтава, вероятно, где-нибудь в районе Будейовиц, – ответил я. – Пожалуй, километрах в десяти от города.– Неуверенным тоном я допустил: – А может, и в семнадцати…

Так мы и слушали – очень нам всё испортил этот учёный.

– Папа, а сейчас это где? – то и дело раздавался тихий шёпот.

Но я уже притерпелся и отвечал:

– Сейчас – между Орликом и Звиковым… Можешь руку дать на отсечение.

Но он не пожелал отдать руку, а через минуту опять спрашивал:

– Папочка, она уже у Святоянских порогов?

– Ещё нет, – сказал я бодрым тоном. – Терпение, дружище, терпение.

Но тут музыка зазвучала более взволнованно – как и говорил учёный, – и я заколебался.

– А может, это всё-таки и есть Святоянские пороги? – сказал я, раздираемый сомнениями.

Я совсем потерял ориентацию; и тут погас свет, – может быть, выключить ток распорядился именно мой друг инженер Сова. Светящаяся зеленоватая шкала приемника потемнела, и стало тихо.

А мы что? Сидим себе… В комнате только что разливалась река, а теперь остались одни обыкновенные вещи: ковёр – не очень новый, натюрморт с яблоками и грязноватый снег на крыше дома напротив. Странно, как в сказке, – словно рассеялся сон.

– Ну вот, – сказал Человечек, – где же теперь Влтава?

И правда… Где-то она?

Мы долго прислушивались – не услышим ли шум плотины. Даже выглянули на улицу – вдруг это не улица, а набережная. Но там был асфальт и тротуар, а на тротуаре валялся ящик. Где-то теперь могла быть Влтава?

Может, достигла она уже Карлова моста…

Или, кто знает, – задержалась у Слапской плотины?..

Серебро

Может быть, в шестилетнем возрасте и вы собирали серебряные бумажки. И я твёрдо знаю, что в вашей памяти ещё сохранился тот матовый блеск серебряных листочков, пахнущих шоколадом.

Как оно сверкает, это серебро! Словно неясным, мерцающим сиянием всё ещё светит нам детство, далёкая звезда.

Вот и мы собирали серебро…

Была у нас коллекция, довольно скромная: две золотистые обёртки от конфет с ликёром, один тёмный серебристый листок со звёздочками (от старой бомбоньерки [11]11
  Бомбонь е рка (фр. bonbonniere) – коробочка для конфет.


[Закрыть], которую когда-то, очень давно, нам подарили к празднику, розовая и синяя бумажки от нуги [12]12
  Нуг а (фр. nougat) – особый вид сладостей из мёда, орехов и яичного белка.


[Закрыть]. И ещё полоска серебра от шоколада, которую каждое утро разглаживали ногтем и хранили с необыкновенной бережливостью.

Человечек гордился ими. Каждое утро он раскладывал на столе блестящие разноцветные бумажки и смотрел на них взглядом собственника – серьёзно и ласково.

Он любил своё серебро и всем сердцем чувствовал, какая это редкость.

Он был коллекционером.

Мы предоставили полную свободу его страсти, только мама немного ревновала к серебру. В любви она требовала исключительности и втайне завидовала серебряным бумажкам. Я соблюдал нейтралитет, но однажды оказался невольным свидетелем мистерии в серебре и торжественного открытия коробочки из-под сигарет. Бумажки сверкали, и луч раннего солнца высекал из них золотые и синие искры. И я спросил:

– Что у тебя в коробочке?

– У меня в коробочке серебро, – сказал он, – и ещё золото… И все эти бумажки – это коллекция.

Мы долго рассматривали бумажки – было ясное утро, и в кухне пахло корицей. И вдруг меня охватило сочувствие, которое рождает великодушные замыслы, – потому что я увидел, какой этот коллекционер маленький, и как торчат на его затылке волосики, и какие у него маленькие пальчики.

– Пойдём, сынок, я тебя порадую, – сказал я. – Сейчас увидишь, что будет!

Мы пошли в магазин и купили там большой лист серебряной бумаги.

Мы несли его домой торжественно и всю дорогу молчали от волнения. Лист был серебрянее серебра и больше, чем мир.

А на следующий день я проснулся и сразу всё вспомнил. И я очень радовался, что тоже собираю коллекцию, и думал о том, как мы сядем в кухне и вместе будем рассматривать коллекцию. Но в кухне не было ничего особенного, только слабый летучий запах корицы. Коробочка из-под сигарет лежала нетронутая, а рядом с ней – большой лист серебряной бумаги.

– В чём дело? – спросил я. – Ты не будешь сегодня рассматривать серебро?

– Может, и взгляну, – сказал небрежно сын. – Но я больше не коллекционер, раз на свете столько серебра!

Один человек

Семейные альбомы попадаются под руку совсем неожиданно.

Кто-нибудь откопает его, и потом все удивляются, откуда взялась эта чуть-чуть смешная книга в плюшевом переплете. Стряхнут с неё пыль, и семейный альбом переживёт дни новой славы. А конец этой славы – снова забвение; тот, кому суждено вновь найти альбом, быть может, ещё и не родился.

Лучше всего, если альбом найдут зимой. Зима – время года, благоприятствующее семье больше, чем весна или осень. Альбом спаивает семью, собирая её членов за одним столом. Особенно если есть человек, никогда не видавший альбома. Шелестит папиросная бумага, волнуется неторопливо река времени, и из глубин её выплывают забытые лица.

Наша семья…

Лучше всех объясняет мама – кто этот, а кто – тот. И когда была Первая мировая война, и почему тогда носили длинные юбки. И правда ли, что этот капрал-егерь воевал в Боснии и Герцеговине, и почему его жена пешком отправилась в Вену.

А вот эта большеглазая тётя на выцветшей фотографии ни с того ни с сего сбежала из дома, и было это так давно, что никто уже и не помнит. От неё не пришло ни одного письма, и все говорили, что она гордая. Она так и не смирилась, но что же с ней сталось?

Кто знает…

На карточке у неё тёмные гневные глаза, белая блузка с кружевным воротничком, застёгнутым под горлом.

А это – дедушка Стрнад, который развозил молоко; рядом с ним – его лошадь. Дедушка Стрнад гордо стоит, прислонясь к лошадке. А как её звали? Скорее всего звали конягу Карел, а может быть, Яроуш. Разве упомнишь?

Так что уж вы простите нам нашу неточность.

А это дядя Коутецкий, учитель математики. Жил он тихо, женился, и были у него два сына. Одного казнили в Дрездене, второй умер в концлагере.

Что такое концлагерь? Это мы тебе расскажем в другой раз. Смотри, как смеётся дядя Коутецкий – ведь тогда он ещё ни сном ни духом ничего этого не знал. Весёлый человек – он и сейчас любит побренчать на мандолине.

Столько людей, столько лиц… Наша семья!

Но есть ещё одна незаметная фотография: молодой человек в распахнутой рубашке прислонился к дереву. Всякий раз мы немножко посмеиваемся над ним, потому что на голове у него соломенная шляпа, а нам такие шляпы не нравятся. Лица же его почти не видно – такой это маленький, тёмный снимок. Дерево за его спиной согнулось почти до земли, как будто над лесом пронеслась буря. Ещё видны кусочек неба и облако.

И опять мы спросили маму:

– А это кто?

– Один человек, – ответила она.

– Что значит «один человек»? – говорим мы. – Так нельзя отвечать; как его звали – Йозеф или Ян? И где этот лес? И при чём тут вообще этот человек в белой рубашке и в соломенной шляпе, если он не из нашей семьи?

Тут мы оглянулись, а мамы уже след простыл. Долго пришлось нам звать её:

– Мамочка, куда ты ушла? Мама, где ты?

Но она в тот вечер не вернулась к столу, а так и просидела в кухне.

Ангелок, или Самокритика

На нашей площади церковь, а в церкви ангелок.

Ангелок хранит равнодушный, даже чуть-чуть высокомерный вид, одно крылышко у него сломано, в руках он держит кропильницу, и если в неё положить монету, то он в знак благодарности кивает головкой.

А на его подставке написано:

«Воздай вам Господь!»

Человечек, ярый исследователь и знаток площади Короля Иржи, открыл как-то ангелочка и добросовестно старался разгадать его тайну.

Потому что: во-первых, откуда он мог прилететь, раз у него сломано крыло, а во-вторых, почему он кивает головой, раз он деревянный.

И вообще что за чудо, раз ангелов не бывает…

– Папа, – каждый день говорил Человечек, этот ярый исследователь, – дай мне, пожалуйста, десять геллеров, я пойду к ангелу.

Долгое время я давал ему деньги, но потом решил вмешаться.

– Ты перестарался, сын, – сказал я. – В наши дни положение святой церкви отличное. Духовные отцы получают жалованье, да ещё во время мессы пьют вино.

– Я ничего этого не знаю, папа, – сказал он, – но ведь ангелочек-то кивает головкой!

Мы ни до чего не договорились, и Человечек удалился непонятый, но полный решимости сохранить отношения с небожителем. Через несколько дней до нас дошли ошеломляющие вести. Будто бы Человечек останавливает на улице незнакомых людей и умильным голосом просит: «Не можете ли вы дать мне десять геллеров? У нас тут, знаете, есть ангел, и он выкрашен красной краской… Большое вам спасибо…»

И прохожие, растроганные столь необычным явлением в эпоху всеобщего падения христианских добродетелей, раскрывали кошельки, а ненасытный ангелок механически выражал признательность.

– Иди-ка сюда, божий попрошайка, – сказал я. – Ты что это вздумал, сын мой? Позоришь весь наш дом!

– Ну да, папа, – ответил он, – но ангелочек кивает…

Мы всё ему растолковали; казалось, всё ясно. С какой стати нам поддерживать ангелочков, когда мы неверующие, и это документально заверено. И вообще, как это ему пришло в голову просить милостыню? Этого так оставить нельзя, тут, приятель, придётся как следует продумать и навести самокритику.

– А теперь я тебе объясню, что такое самокритика, – сказал я. – Человек – а тем более Человечек – может делать ошибки. Но ошибки надо осознать, надо их обдумать и сознаться в них. И тогда…

– Что тогда? – спросил он с нетерпением.

– Тогда можно многое исправить, если только быть искренним.

– Я искренний, папа, честное слово, – сказал он радостно.– Это уже и есть самокритика?

– Да, – сказал я, – если ты искренен…

Я был доволен, что он понял, ведь это не каждому удаётся.

Через несколько дней, возвращаясь домой, я застал Человечка за интимной беседой с неизвестным прохожим. Сначала прохожий удивился, потом вытащил монету в десять геллеров, Человечек небрежно поблагодарил его и побежал к церкви.

И тут мы встретились.

Долго смотрели мы друг на друга, – какой позор…

– Эх ты, – сказал я с горечью, – вот она, твоя искренность… Благодарю покорно!

– Не бойся, папа, – сказал он, весь вспыхнув, – сегодня вечером я опять наведу самокритику. – И со слезами добавил: – Да, ангелочек-то всё равно кивает головкой!

Золотой колодец

Раз в год к нам приходит одна старая знакомая по имени Стаза. Обычно это случается в мае, и к смутным, доселе не выясненным традициям этой дружеской связи относится неизменный ужин в «Золотом колодце».

«Золотой колодец» – это ресторанчик на Малой Стране [13]13
  Мала Страна – район Праги.


[Закрыть], и входят в него через старинный жилой дом, потом по крутой каменной лестнице. Оттуда открывается прелестный вид на цветущую Прагу, а обслуживают вас несколько мешкотных официантов.

Почему эти майские посещения заканчиваются именно в «Золотом колодце», не знает никто, да никто над этим и не задумывался. Так уж повелось, так и осталось. В этом была известная доля родственного равнодушия и в то же время уважения к этой постоянной женщине.

– Во вторник придёт Стаза, – говорил кто-нибудь в один из майских дней, – и мы отправимся в «Золотой колодец»…

Звучало это так, будто мы собирались на стеклянную гору или в каменный лес. Волшебное, таинственное место – золотой колодец, к которому взрослые ходят раз в году, когда расцветают деревья.

И Человечек только вздыхал, покоряясь судьбе.

На следующее утро он спрашивал:

– Ну, были вы в золотом колодце?

– Были, – отвечали мы.

– А он красивый? Этот колодец?

И мы на это:

– Да, очень красивый…

Так мы беседовали за завтраком, и он долго смотрел в свою кружечку с молоком, – может быть, ему казалось, что это тоже колодец, только маленький и совсем не глубокий, с тоненькой золотой полоской по краю. И до дна его можно достать ложечкой.

Но на сей раз случилось иначе. Пришла названная Стаза, долго о чём-то рассказывала – о чём бишь она говорила? – а затем, как обычно, спросила:

– Куда бы нам пойти?

А мы тоже, как обычно, на мгновенье задумались…

– Не пойти ли нам в «Золотой колодец»?

Такая уж была у нас игра, или обряд, и все знали, чем дело кончится.

– Прекрасная мысль, – говорит Стаза, – это мне нравится. Как это мне самой не пришло в голову… Ведь я не была там целый год.

И делала вид, будто её ужасно поразило предложение заглянуть в «Золотой колодец». Тут подал голос Человечек:

– Я тоже хочу видеть золотой колодец… Все уже видели золотой колодец, а я нет. Мне бы только разок взглянуть на него – взгляну разок, и хватит.

И, не дожидаясь разрешения, он начал быстро одеваться, чтобы не опоздать.

Ладно, отправились мы в «Золотой колодец» все вместе, лестница была бесконечной и, казалось, ведёт прямо на небеса. Шагали мы по этой лестнице, шагали, даже запыхались немного, а сердце так и колотилось: когда же наконец будет золотой колодец? Наверху были столы, прикрытые не слишком чистыми скатертями, официанты в серых куртках, и пахло шницелями.

– А когда же будет золотой колодец? – раздался вопрос.

– Садись, – велела Стаза, – а мы тебе закажем пирожные с кремом. Правда, он любит пирожные с кремом? Или закажите ему компот из ревеня.

Она придумала ещё множество разных блюд.

– Хорошо, – миролюбиво сказал Человечек, преисполненный великодушия тех, кто добрался до цели. – Мы поедим, а потом пойдём к золотому колодцу. – И робко спросил: – А какая вода в колодце? Ведь золото бывает совсем разное. Может, вода зелёная? А то ещё бывают высохшие колодцы, и на дне у них песок…

– Закажите ему блинчики с творогом, – сказала Стаза. – Правда, он любит блинчики с творогом?

– Я хочу видеть золотой колодец, – настойчиво произнёс Человечек. – И вообще зачем мы тут сидим? Я не хочу блинчиков, я хочу золотой колодец…

– Да ведь это и есть «Золотой колодец», дурачок, – сказала очень удивлённая Стаза. – Просто так называется ресторан.

Нам принесли шницели и пиво.

– Что это с вашим ребёнком? – продолжала удивляться Стаза. – Ты посмотри, как здесь красиво… Вы уже давали ему пиво? Или он пьёт лимонад?

И она ещё раз упрекнула нас, что мы не заказали компот из ревеня. Официанты разносили супы и кнедлики с салом. Все ели, пили, и никто не видел, как сверкала на краю белой тарелки маленькая капля – ну точь-в-точь детская слеза.

Разговор о смерти

Мы гуляли вдвоём в Страшницах. Неподалёку от крематория стояла похоронная машина. В ней стоял гроб.

– Папа, – спросил Человечек, – это автофургон, правда?

– Да, – ответил я, – автофургон.

– А что он развозит?

– Покойников, – отвечаю.

– А что такое покойники?

– Мёртвые, – сказал я.

– То есть когда человек умирает?

– Да, сынок.

Он опечалился. Долго смотрел на погребальную машину, потом говорит:

– Папа, а где он лежит?

– Кто где лежит?

– Ну, покойник, – прошептал он.

– В кузове, – сказал я.

– В самом кузове?

Машина стояла чёрная, мрачная. Человечек ощутил страх перед смертью. Он посмотрел на меня очень испуганно и спросил:

– И каждый должен умереть?

– Каждый, – сказал я, – каждый, сыночек. Таков удел человека.

– Но ты умрёшь раньше, чем я? – спросил он с надеждой в голосе.

Я его утешил, сказав «да».

– Ну, пошли, – сказал я потом. – Свернём налево, там есть лужайка, а на ней растут ромашки и маргаритки.

– Папа, маргаритки тоже умирают?

– Или знаешь что, давай купим мороженое. Да не смотри ты на этот автомобиль…

Но он всё смотрел и смотрел и уже в полном отчаянии спросил:

– А покойнику обязательно лежать в кузове?

– Обязательно, – ответил я. – Какое ты хочешь мороженое? Сливочное?

Он всё стоял и смотрел: он едва не плакал.

– Папа, проговорил он наконец, – а можно мне, когда я умру, сесть рядом с шофёром?

– Можно, – говорю я, – конечно, можно. Только разговаривать с ним нельзя, это запрещено правилами уличного движения.

Он обещал молчать. И он очень обрадовался, даже подпрыгнул.

– Пойдём, сказал он, – нарвём ромашек, сделаем букет. Пока мы живы. А может, и кузнечика поймаем.

С тех пор он не боится смерти.

Я тоже не боюсь.

Раз нам разрешат сидеть рядом с шофёром…

Букет мы нарвали большой и красивый. Из ромашек, маргариток и одного лилового колокольчика.

А мороженое мы ели клубничное.

Мы чудесно провели время.

Разговор с героем, или Литература

Скажете – благо писателю, который может в любой момент подозвать своего героя. Я имею в виду не то хрупкое, абстрактное существо, с которым художник общается один на один в глубоко духовной области, недоступной публике, а живого, взмыленного героя, который гоняет под окном на самокате и которому всегда можно крикнуть:

– Ну-ка, поди сюда, герой!

И герой, если он хорошо воспитан, является.

– Послушай, – сказал я взволнованно, – Я тебе прочитаю, что я написал, это о тебе. А ты мне скажешь, как тебе понравилось.

Мы стали читать – это было всё равно что идти по знакомой улице. Уродина, маленькая ночная серенада, золотой колодец, ангелок, серебряные бумажки, художница, которую мы видели на вырубке…

Потом мы оба молчали: писатель – умилённый своим произведением, герой – утомлённый слушанием. Мы долго разглядывали друг друга, как двое незнакомых людей, и вдруг мне стало казаться, что между нами стоит кто-то третий. Кто-то ещё был там, – правда, он совсем не мешал.

– Ну, – спросил я, – нравится?

– Что ж, – вежливо ответил герой, – читаешь ты, папочка, довольно хорошо. Только это не про меня, потому что в «Золотом колодце» мы не ели никаких пирожных с кремом. Ведь мы там ели жареного карпа.

– Верно, – сказал автор, – и как это я забыл про карпа?

– Вот видишь, – подхватил герой, – и потом, к нам не ходит никакая Стаза!

– Зато к нам ходит Юльча, – возразил автор. – Ты же знаешь Юльчу?

– Юльча и есть Юльча, – сказал герой, – а Стаза это Стаза. Всё ты выдумал и не отпирайся. И маленькую ночную серенаду мы слушали в парке, и никакого розового окна там не было.

– Не было? – удивился автор. – Но где-то я видел такое окно… Наверное, я тогда гулял с кем-нибудь другим.

– Может быть, – согласился герой, великодушно махнув рукой. – Всё равно ты всё выдумал. И в парке Ригера мы всё-таки кормили белку, и никого там не было, никакой Элишки. Я эту Элишку никогда и не видел. А когда мы встретили художницу, она нарисовала нам такой красивый домик и сделала ему зелёную крышу. И ещё она нарисовала тополь, а вовсе никакие не увядшие листья. А про уродину кто-то рассказал тебе, а ты свалил на меня.

– И как это я забыл про карпа? – воскликнул я, чтобы замять разговор. – Ведь верно, мы ели жареного карпа в «Золотом колодце». Значит, тебе это совсем не нравится?

Я был явно огорчён.

– Да нет, нравится, – пожалел меня герой, не скрывая равнодушия. – Только когда мы играли в ракету, мы совсем не высаживались на Луне. Мы высадились прямо на Солнце, а потом полетели на Венеру, а у тебя написано – Плутон.

После этого он ушёл гонять на самокате.

Я смотрел в окно: вот раскатился, мчится прочь, вот исчез из глаз за углом. На нём жёлтая майка и коричневые тренировочные штаны…

Но где-то тут остался тот, третий…

Сначала мне почудилось, что он сидит верхом на моём сердце, словно на коне-качалке. Вот он был настоящий герой, великодушный, как все герои. Вместе со мной он видел розовое окно, и ему было совершенно неважно, что мы ели – карпа или пирожные с кремом.

Но комната была пуста – один я… да окно на улицу…

Прощай, Человечек! Завтра пойдём записываться в первый класс.

Так что держись, Человек мой!