Текст книги "Детские этюды"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Детские этюды

О методе убеждения

В прежние времена в передней висели розги, а брючный ремень, помимо всего прочего, выполнял педагогические функции. Он утратил своё значение не только с изобретением подтяжек, но и с проникновением прогрессивных методов в воспитание детей дошкольного возраста.

Теперь мы применяем метод убеждения. Это трудоёмкий метод, но плоды его поразительны.

Я расскажу вам о том, как мы разбили окно. То есть не мы, а он – это было первое окно в жизни моего ребёнка. Понятно поэтому, что звон стекла на нашем дворе прозвучал подобно голосу рока. До сих пор мы ещё ничего не разбивали, не считая синего кофейничка.

Осколки лежали во дворе, и привратница наступила на них босой ногой. Это ещё более омрачило атмосферу.

– Господи! – воскликнула привратница. – Ещё и за чужими детьми смотри! А кому их воспитывать, все по собраниям сидят…

Тут мы поняли, что необходимо вмешаться.

До сих пор мы жили тихо и мирно, а что касается синего кофейничка, то он всё равно уже треснул около ручки. Но теперь к нам ворвалась, как говорится, сама жизнь.

– Ты кто? – начал я тот памятный разговор.

– Ребёнок, – ответил сын. Это он знал твёрдо.

– Видишь ли, – говорю, – я тоже был ребёнком… Ты знаешь, что я был ребёнком?

– Ты был милый ребёнок или противный?

– Постой, – сказал я, – это к делу не относится. Конечно, я был милым ребёнком… Но не в том суть! Я хочу с тобой поговорить. Тебе повезло – ты живёшь в новую эпоху, теперь с детьми разговаривают. А со мной вот никто не разговаривал. Был у меня папа, у папы был ремень…

Сын поинтересовался, какой это был ремень – военный?

– Нет, говорю, – обыкновенный ремень, но это к делу не относится… Конечно, ремень был не военный. Я говорю тебе это к тому, чтобы ты понял – теперь с детьми обращаются совершенно иначе. Вам теперь живётся как никогда. Потому что в вас видят будущее… И как ты только мог подумать, что я был противным ребёнком?

– А я и не думал, – ответил он. – Мне ты нравишься.

– Так вот, – продолжал я целеустремлённо. Такое дело. Мы вас теперь воспитываем убеждением, а вы этого не цените. Нынче дети равноправны. Мы говорим с тобой, как со взрослым, всё объясняем. Отечески, ласково… Не вертись, черт побери! Сиди прямо, когда с тобой говорят!

– Хорошо, – ответил он покорно. И выпрямился.

– То-то же, – продолжал я. – Что ты ел сегодня на обед?

Он ел картофельные кнедлики.

– Глядите! – говорю. – Картофельные кнедлики! И ты говоришь об этом так, между прочим… А ты знаешь, что были для нас картофельные кнедлики?

– Я… – говорит он, – дело в том… папа…

– Не перебивай, – говорю. – Твоё счастье, что ты родился пять лет назад. Появись ты на свет раньше, может, тебе было бы хуже… А теперь мы воспитываем тебя убеждением. Но как тебе могло прийти в голову, что я был противным ребенком?

– Папа… – снова начал он сокрушённо.

– В чём дело? Чего ты хочешь?

– Папа, – говорит он, – лучше дай уж мне сегодня подзатыльник, а то, понимаешь, я ужасно тороплюсь – мы играем в гараж…

Понятно – метод убеждения имеет свои теневые стороны.

Как мы играли в пожар

В пятницу мы были пожарной охраной.

Я сообщал по телефону, где горит. Сын принимал сообщения потому что был дежурным, потом трубил тревогу, надевал каску и, громко трубя, выезжал с пожарной командой.

Это была длинная, бесконечная игра.

Я говорю:

– Это пожарная охрана?

– Да – отвечает он, – что вам угодно?

– В Пардубице горит фабрика пряников, – докладываю я.

Он ехал в Пардубице, а я ждал. Из Пардубице он рапортовал о выполнении приказа и без промедления возвращался. Игра начиналась с начала, я сообщал, что в Хрудиме горит фабрика фруктовых соков, он садился в пожарную машину, и вся команда бросалась на помощь.

Игра становилась однообразной. Мы погасили пожары во всех городах, даже в Костельце под Чёрным лесом. В Хрудиме было три пожара подряд, а в Пардубице даже шесть. Но пожарная охрана оставалась неутомимой.

Надо внести какое-то разнообразие, так нельзя. Ведь это игра. Не надо быть слишком серьёзным.

Дежурный отзывается:

– Алло, я пожарная охрана… Что вам угодно.

– У вас стригут собак?

– Нет, – говорит он, – у нас пожарная охрана.

– А можно остричь фокстерьера?

Охрана возмутилась:

– Это пожарная охрана! Если у вас горит, так и говорите, а если нет, не отрывайте от дела!

– Большое спасибо, что вы приедете, – говорю я. – Только собачку надо стричь осторожно, она ужасно боится щекотки. И потом можете посидеть с нами, угостим вас манной кашей.

Голос на другом конце провода зазвучал негодующе:

– Разве вы не знаете, что пожарная охрана не ест манной каши?

Потом с оттенком надежды, почти умоляюще, он продолжал:

– Говорит пожарная охрана. Пожалуйста, может, у вас всё-таки горит что-нибудь? Потому что тогда мы можем вас ещё спасти!

Но голос на другом конце провода радостно закричал:

– Наконец-то я дозвонился до вас, – значит, вы сами стрижёте?

Дежурный минутку поколебался и затем решительно закончил разговор:

– Звоните нам, только если у вас пожар. Вешаю трубку!

Он положил невидимую трубку и взволнованно сказал:

– Папа, представь, сейчас мне звонил какой-то дурак, ему надо остричь собаку. Как будто не знает, что мы гасим пожары!

– Кто бы это мог быть? – говорю я. – Наверное, ужасный болван и балда!

Игра, дорогие друзья, дело серьёзное.

И если вы играете в пожар – не впутывайте сюда стрижку собак! Никогда этого не делайте!

Относитесь к игре серьёзно!

А теперь, простите, мне недосуг – надо ехать в Пардубице, там горит фабрика пряников.

Воробей на граммофонной пластинке, или Медицина

Мы нашли на улице воробушка. У него было сломано крыло. Он смотрел несчастным, перепуганным глазком, а когда мы стали его лечить, головка у него упала. Как будто он умирал. Но не умер, только на другой день стал ещё печальнее и слабее, и в глазках его был туманный, мутный отблеск смерти.

Утром Человечек подошёл к нему, чтоб ободрить.

– Как живёшь, сердечко? – спросил он. – Хочешь сахару?

Воробей молчал.

– Воробушек, – сказал он тогда, – давай я измерю тебе температуру.

И сунул ему термометр под крыло.

– Жара нет, – заявил он, – попробуем рентген.

Он принёс старый фотоаппарат, это был как будто рентген.

– Стой, птичка, – попросил Человечек, – не двигайся!

Потом он нарисовал снимок, и на этом снимке было большое птичье сердце. Хотел он продолжать лечение, но ему не позволили. Такой курс вряд ли был бы полезен пациенту. У нас уже был опыт в медицинской области: всё чрезмерное вредно.

Очень нам было жаль воробушка, а он хирел со дня на день, чахнул… Это было такое человеческое, такое безвинное умирание, что мы просыпались по ночам в испуге, жив ли он ещё.

Мы даже носили птичку в ветеринарную лечебницу.

Её осмотрел некий доктор Бенда и говорит:

– Куда там, не выживет… Ведь ему и не хочется. А это уж хуже всего, когда не хочется больше бороться.

Дома мы собрали летучку.

– Может быть, сыграть ему что-нибудь, – сказала мама.

– Музыка действует целительно. Правда, из наших пластинок вряд ли выберешь нужное… Нет у нас «Девять канареек»?

– Вот «Шмеля» бы можно… – говорю я. – Но лучше всего Ярослав Ежек…

Поставили мы пластинку с песней о шляпе в кустах, но она была такая грустная, что не развеселила ни воробья, ни нас. Смотрим мы этак на чёрную гладь пластинки, смотрим, как она покачивается и кружится, и вдруг слышим голос:

– А я знаю, что сделаю, – покатаю его на пластинке! Это ему не повредит. И может, порадует, потому что пластинка будет как карусель. Может, ему покажется, что он летает!

И сын посадил воробья на пластинку с «Ноктюрном» Рахманинова. Никто не сопротивлялся – ни мы, ни воробей.

Когда «Ноктюрн» кончился, воробей вдруг поднял головку и тихонько, совсем тихонько прочирикал:

– Ди, ди, ди, ди, ди…

Это он говорил нам спасибо.

С того дня он очень полюбил кататься на граммофонных пластинках, стал пить воду и крылышко начало заживать. Однажды весенним днём мы раскрыли окно, и он улетел. И мы иногда очень жалеем, что он улетел, потому что как раз вчера мы купили долгоиграющую пластинку и всё думали – с каким удовольствием он бы на ней покатался.

Но он уже не вспоминает о нас и, наверно, нашёл себе где-нибудь подружку.

Март

Однажды утром мы поняли, что уже весна.

Деревья на площади стояли ещё голые, но их кроны окутались лёгкой, почти невидимой дымкой – неясный весенний ореол, намёк на будущую зелень. Ветер в тот день был мягкий и тёплый, воробьи нахальные, а кошку Ярмилу заметили в обществе чёрного кота.

Мы и решили – пойдём в парк Ригера, может, увидим белку. Захватили с собой два ореха – если не встретим белку, сами съедим.

Гуляем мы, гуляем, перепрыгиваем через солнышко в лужах – было мартовское воскресенье.

Вдруг на дорожке появилась женщина с детской коляской. На голове у неё был жёлтый платок, а шубка ещё зимняя. Каждую минуту она наклонялась к своему ребёночку, – видно, им было о чём поговорить.

Когда мы поравнялись, женщина подняла голову, и мы сразу узнали друг друга. Ведь мы старые знакомые, ну конечно! А сколько лет не виделись – окинешь взглядом это время, так словно в колодец заглянул: что-то отразится, мелькнёт в глубине – и сейчас же расплывётся…

– Здравствуй, – говорю я, – на солнышко вышла, Элишка?

– Да, – отвечает она, – на солнышко… Мы тут недалеко живём, на Римской улице.

А в коляске лежала девочка, маленькая, как птичка, розовенькая, нежная.

– Что же ты поделываешь, Элишка?

– Ничего, – говорит она, – вышла замуж. А у тебя мальчик?

– Подумать только, – говорю, – ты всё ещё носишь тот жёлтый платок?

– Это уже другой, – отвечает она. – Сколько я за эти годы платков переменила…

Потом мы долго молчали.

– А как ты? – спросила она наконец. – Я тебя едва узнала.

В эту минуту с ветки на нас посмотрела белка. Она смирно сидела на задних лапках, будто ничему на свете не удивлялась.

– Скорее, папа, – сказал мой сын, – где наши орехи?

Но пока мы их нашли, белка убежала – она была не совсем ручная.

Элишка сказала, что и ей пора.

– Ну, – вздохнула она, – надо идти, не буду тебя задерживать. Мне ещё обед готовить, а вечером мы пойдём в кино…

– Подожди, Элишка, – говорю, – куда ты спешишь? А помнишь, как мы вместе смотрели на реку? И на берегу росли деревья, как здесь… Ещё голые…

Элишка очень удивилась:

– Деревья? Какие деревья?

Нет, ей в самом деле пора идти, а то не успеет всё переделать.

Мы ещё оглянулись друг на друга: как знать, когда мы снова увидимся.

Мы остались вдвоём.

– Ну вот, какой ты, – сказал Человечек. – Говоришь, говоришь, а белка удрала… И кто это вообще?

– Это – первая любовь, – ответил я.

И сын начал спрашивать, что такое первая любовь и почему она бывает… И зачем…

Путешествие в космос

Межпланетная ракета была порождена необходимостью.

Рано утром сын приходит ко мне в постель слушать сказки.

Это не всегда приятно, особенно по воскресеньям. В воскресенье часы идут медленнее, и люди отсыпаются.

Поэтому в то воскресенье мне не хотелось рассказывать сказку.

Даль моих мыслей была затуманена, голову не оторвать от подушки, и Человечек в голубой пижаме явился некстати.

– С добрым утром!

– С добрым утром…

Я попытался стряхнуть сон.

– Папа, – говорит он, – расскажи мне сказочку…

Просьба звучала серьёзно.

Тогда-то и родилась мысль о межпланетной ракете.

Это была спасительная выдумка. Космические просторы необозримы, можно путешествовать бесконечно. В межпланетной ракете можно даже спать; вы спите, а звёздная пыль так и проносится мимо…

Положительно, идея космического корабля была плодотворной.

– Давай играть в межпланетную ракету, – говорю я. – Слетаем на Луну, потом на звёзды… Я буду оставаться в ракете, а ты – ходить на разведку.

«Ладно, – думаю, – ты пойдёшь, а я тем временем всхрапну в ракете».

– Папа, – спрашивает он. – А разве бывают такие ракеты? Может, ты их просто выдумал? Расскажи лучше сказку. Не люблю я разные там выдумки.

После краткой беседы я бесповоротно увлёк его идеей путешествия в космос.

Вскоре мы уже летели. Сначала – на Луну.

На Луне он вышел и отправился на разведку. Долго разгуливал он по холмам, стрелял из ружья, но совсем бесшумно, и смотрел в бинокль. Доложил мне, что видел лунную серну и ходил осторожно, чтоб не свалиться с Луны.

Я похрапывал едва слышно. Он ничего не заметил. Время от времени я давал ему сонным голосом приказ:

– Остановиться на звезде Плутон и выяснить местные ресурсы питания!

– Что выяснить, папа?

Я не ответил, и он долго выяснял, как там и что, а затем отрапортовал:

– Товарищ командир, на звезде Плутон полный порядок!

– Хорошо, – отвечаю, – благодарю вас, продолжайте выполнять!

Он выполнял, а я спал. В конце концов было воскресенье. Потом я протёр глаза и вижу – время-то бежит.

– Где мы? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает он. – Кажется, эта звезда называется Нунук. Только никого нет дома.

Это подало мне мысль, что пора бы вернуться на нашу планету.

– Раз так, – говорю, – поехали на Землю. Поверните ракету вверх ногами, курс – Земля!

И он в самом деле повернул! И не подумал продлить путешествие в космосе. Это мне показалось подозрительным. Вот полетели мы на Винограды.

– А что, – спросил я осторожно, – разве тебе не понравилось путешествовать в ракете, если ты так торопишься приземлиться?

– Да нет, – ответил он, – здорово было: пристанешь к звезде, погуляешь по горам… Очень было здорово. Я потому радуюсь, что, когда мы вернёмся на Землю, ты расскажешь мне сказку!

Вы не знаете какой-нибудь сказки? Новой, совсем новой?

Зяблик

Мы уселись на скамейку. Скамейка была уже занята – на ней сидел старик в кепке и чёрных очках, одетый по-зимнему, хотя ранняя весна в том году была тёплой, без предательских ветров, без мокрого снега.

Мы заметили, что рядом со стариком лежит на скамейке белая палка.

Вероятно, он кого-то ждал, потому что всё время поворачивал голову влево. Лицо у него было бледное, немного болезненное и утомлённое. И лишь на минуту оно оживилось, когда старик услышал шаги, – наверное, он хорошо их знал, такие мелкие шажки…

Подошла старушка, совсем простая, в сумке она несла кастрюльку, прикрытую крышкой.

– Это ты, Маня? – спросил он осторожно.

– Я, Веноушек, я, – сказала старушка, – обед тебе принесла, Веноушек.

Она села, поставила сумку на землю и зазвенела посудой.

– Нет у меня аппетита, Маня, – устало сказал старик. – В апреле мне всё невкусно, это не мой месяц, Маня!

– При чём тут месяц? – возразила она. – Я тебе сварила куриный суп. И ножка осталась с воскресенья, и потроха в супе. Грешно тебе будет, Веноушек, если не съешь.

– Вот погоди, придёт весна, – бодрым тоном сказал слепой. – Тогда увидишь, Маня, какой я едок… Готовить не успеешь. Дай только солнышку пригреть и деревьям зацвести. Ты подожди, Маня, то-то начнётся концерт…

Тогда старушка пустилась на невинную хитрость:

– Да ты ешь, деревья уже зазеленели. И травка пробивается… А вон на золотом дожде почки набухли… Съешь супу, Веноушек, пока он не остыл совсем!

Мы посмотрели вокруг – всё ещё было голое и безжизненное. Ничто не цвело, ничто не набухало.

– Что ты там толкуешь, Маня? И травка, говоришь, зеленеет? И кусты? – усмехнулся старик. – Как же это? Ведь на дворе начало апреля.

– Нет, вы посмотрите на него! – решительно воскликнула старушка. – Тоже мне рассуждает! Если я тебе говорю, что всё зеленеет, так ты уж верь… А то что над головой у тебя зяблик сидит, это ничего? По-твоему, зяблик ничего не значит?

Мы невольно подняли головы, но никакой птицы не увидели. Только сплетение веток, а за ними серое небо.

– Зяблик бы пел, – сказал старик. – Зяблик, Маня, тот бы щебетал: пи… пи… или – цррр…

– Как бы не так, – рассердилась жена. – Станет зяблик для тебя трудиться!.. Зяблик поёт, когда ему хочется… Ну, возьми ножку!

Слепой улыбнулся и ничего больше не сказал. Старушка поставила на скамейку кастрюлю и взглянула на нас с видом победительницы.

– Пани, – вдруг подал голос Человечек, – а ведь ничего не зеленеет…

– Нет, зеленеет, – встревожилась старая женщина. – Зеленеет, мой маленький, зеленеет… Ты тоже, сынок, не всё видишь.

– Я так и знал, – весело сказал слепой. – Вот вам моя Марженка! Хитрая лисичка!

– Так ты не будешь есть? – строго спросила старушка.

– Да мне не хочется, Маня, – ответил он после паузы.

И оба замолчали.

– Папа, – сказал мне потом сын, – ты говорил, что врать никогда нельзя. Ведь я же сказал правду, папа? Не было там никакого зяблика…

– «Не было, не было»… – отозвался я сердито. – А может, и был? И не вмешивайся, пожалуйста, когда взрослые разговаривают.

А он твердил одно:

– Ведь ты тоже не видел этого зяблика…

Официальный документ

Я подделал официальный документ. Тут уж ничего не изменишь, и настоящим я извещаю об этом общественность, хотя откровенность мою прошу не считать раскаянием.

Да, я подделал документ, да ещё нарисовал круглую печать и поставил неразборчивую подпись неизвестного лица.

Всё это я совершил и сообщаю об этом вам с чувством известной гордости.

Дело в том, что на прошлой неделе мы ходили на воскресник.

Мы очень долго к нему готовились, отгладили свои спортивные костюмы и всю неделю усиленно питались, чтобы набраться сил.

А в воскресенье мы встали рано утром и, подбадриваясь холодным душем, распевали народные песни. Когда же мама предложила нам взять с собой пирожки, мы заявили:

– Ты думаешь только о еде!

И мой сын очень радовался тому, что будет носить камни.

– Знаешь что, – сказал я ему. – Ты лучше будь оркестром. Мы будем работать, а ты нам будешь играть. Возьми с собой барабан – и все тебе спасибо скажут. Людям ведь и культура нужна!

– Это никакая не работа, – ответил он. – Послушай, папа, я буду носить камни. Нельзя же всю жизнь только играть.

– Да зачем же тебе таскать камни, – возразил я. – Много не натаскаешь и ещё перемажешься. Ты просто играй нам. Вроде ты – заводской оркестр.

Он заинтересовался.

– Да, но у нас нет тромбона, – сказал он. – И где я в последнюю минуту найду тромбон? Легко сказать – играй! А где мы возьмём тромбон?

В конце концов он согласился, и мы дали ему в руку веточку вербы – это была дирижерская палочка. И он действительно так замечательно играл, что все участники воскресника его хвалили. Одни, правда, жаловались, что музыку не слышно, другие, наоборот, – что слишком слышно: это уж зависело от музыкальности того или иного слушателя. Но так как наша улица названа именем скрипача Лауба, то, в общем, музыка всем понравилась.

Потом все пошли за справками – пусть напишут чёрным по белому, что мы работали. А он грустно стал в сторонке и спросил:

– Скажите, пожалуйста, а музыкантам ничего не дадут?

Нам стало его жалко, мы и говорим толстому товарищу, который занимался этой сложной канцелярией:

– Будь добр, товарищ, дай нам справку и для нашего оркестра.

Но он рассердился:

– Товарищи, я лицо официальное и прошу вас относиться серьёзно… И детям здесь вообще делать нечего.

И он продолжал заполнять справки – всем, кроме оркестра.

Тут мы услышали, как кто-то горько плачет. Это ревел наш оркестр. Так весело он играл нам, и вот всё испорчено… Оркестр плакал душераздирающе, мы очень его жалели.

– Товарищ, – сказали мы, – ты всё-таки напиши справку нашему оркестру… Посмотри, он весь в слезах.

– Товарищи, – изрекло официальное лицо, – прошу вас спокойно расходиться. Вы выполнили свой гражданский долг и не требуйте от меня, чтобы я дискредитировал идею воскресников и субботников. В первом субботнике в Кремле принимал участие сам Ленин…

– Вот именно, – сказали мы, – уж Ленин-то наверное написал бы справку нашему оркестру…

– Товарищи, – ответило лицо, – не проявляйте политической несознательности… Ну вас всех, не учите меня. Строительство социализма – дело серьёзное.

Справку он так и не выдал.

И вот, должен признаться, я и подделал этот официальный документ. Более того – я нарисовал круглую печать и написал большими буквами: «СПРАВКА ДЛЯ ОРКЕСТРА», все жители нашего дома подписались, и настоящим мы уведомляем об этом общественность.

Зато всю дорогу домой оркестр играл для нас – на барабане, на флейте и на скрипке.

Особое искусство, или Где же каменщик?

Мой друг прислал нам из-за границы альбом своих этюдов. Стали мы их рассматривать – краски яркие, броские, в глазах так и рябит. Странные фиолетовые цветы, а вокруг – хаос светлых и тёмных пятен. Несколько небрежно разбросанных красных и чёрных ромбов, и какие-то туманные, безглазые лица.

Мы задержались на красных и чёрных ромбах: это была первая картинка.

– Что это такое, папа?

– Город, – говорю я, – разве не видишь? Это город, написано же.

– Да я не умею читать, – жалобно сказал сын, и это была правда.

В поисках города мы перевернули альбом вверх ногами. И всё равно его не нашли: только один ромб напоминал балкон.

На следующем рисунке были зеленоватые кривые линии на тёмно-синем фоне и две серые точки. Сын опять не понял, что это такое, и безжалостно приставал ко мне.

– Это «Летний день на кооперативной птицеферме», – сказал я, переведя немецкую надпись. Я и сам-то потихоньку старался отыскать на рисунке хоть какую-нибудь птицу. Одна из точек немного смахивала на утёнка, и это меня порадовало, потому что художник был моим другом. Напишу ему, что серый цвет, каким изображён утёнок, – прямо матиссовский [2]2
  Анри Матисс (1869–1954) – французский художник и скульптор.


[Закрыть]тон. Да, но если это не утёнок?

– А когда же будет летний день? – добивался сын. – И почему на птицеферме дождь?

Были там ещё «Размышления у моря», «Каменщик Курт Маурер» и «Натюрморт в Доме культуры».

Сын всё время допытывался, где же этот каменщик и почему в Доме культуры живут угри.

– Послушай, – говорю я, – ты этого не понимаешь. Это особое искусство. Тут мало смотреть глазами, и понять его порой трудно…

– Хорошо, – говорит он, – но всё-таки где этот каменщик?

Мы спрятали альбом. Он был красивый такой, в полотняном переплёте.

«Надо написать письмо моему другу, – подумал я, – поблагодарить его и сказать, что больше всего мне понравился утёнок. А вдруг это не утёнок, а цесарка, и он обидится? Лучше не писать об утёнке, а в общих словах упомянуть о сером тоне».

– Этот альбом прислал мне один мой друг из Германии, он художник, – говорю я сыну.

Он обрадовался, потому что ему сразу всё стало ясно:

– Конечно, потому мы и не понимаем, что он немец, – сказал он. – Ведь он по-чешски не умеет и рисует по-немецки. Как же нам понять?

Ему захотелось посмотреть другой альбом, тоже в красивом переплёте.

– Это тоже немец? – спросил он.

– Нет, это чех, – ответил я. – Давай лучше поиграем в пожарных… Это интереснее, а то ты, может, опять не поймёшь картинок. Оба художника похожи друг на друга, как одно яйцо на другое.

– Если он чех, значит, и рисует по-чешски, – возразил сын с искренним возмущением.

Но мы всё-таки стали играть в пожарных. И о сером тоне я так и не написал другу, а только горячо поблагодарил его за прекрасный подарок, доставивший нам столько эстетического наслаждения.

Театр

У нac были билеты на дневной спектакль в театр имени Йозефа Каэтана Тыла [3]3
  Йозеф Каэтан Тыл (1808–1856) – чешский драматург и прозаик.


[Закрыть]. Мы могли идти со спокойной совестью, потому что в гости к сыну пришла девочка в очках – его новая подружка из парка.

Звали её Божена, у неё были веснушки и острый носик. И была она очень разговорчивая, но это ничего, ведь мы-то уйдём в театр.

– Мы идём на «Скупого» [4]4
  «Скупой» – пьеса, комедия. Её автор – французский драматург Жан-Батист Мольер (1622–1673).


[Закрыть], – сказали мы, – а вы тут поиграйте с Боженкой.

– На «Скупого»? – спросила Боженка: она страшно удивилась и смотрела на нас во все глаза – что мы за люди?

Когда мы вернулись, события шли своим чередом. Никто не обращал на нас внимания, мы были лишними. В ванной шло представление, а мы стояли за дверью и слушали, поскольку у нас не было билетов.

Неизвестно, которое шло действие, кажется, третье. А может быть, и четвёртое.

Действие (третье):

Она: Дайте мне это!

Он: Не дам!

Она: Ни одной сливы?

Он ( сурово): Нет у меня!

Она: Умоляю вас, дайте хоть немножко варенья для моей больной матери.

Он: Варенья нет!

Она ( в отчаянии): Даже если я встану на колени?

Он ( непоколебимо): Становитесь на здоровье. Мне все равно.

Она: Ну вот я на коленях. Сжальтесь хоть над моей больной матерью!

Он: Не могу. Нет варенья… Прощайте.

И неизвестной женщине пришлось в отчаянии удалиться. Мы сообразили, что это конец, постучали в дверь ванной и говорим:

– Добрый вечер, дети! Это вы так играете?

– Да, – отвечают они, – мы играем в театр. Мы играем в «Скупого»!

У них даже занавес был – синий халат. В первом ряду сидела губка, во втором круглое мыло и на галерее – тоненькая зубная щётка со своим супругом, тюбиком «Калодонт».

Весь день они наслаждались искусством, а в антрактах слушали, как капает в ванну вода.

А у нас не шла из головы несчастная больная мать. Как же это дети отвергли мольбы её дочери, дали уйти ей с пустыми руками, без варенья…

Знаете: дети совершенно не владеют законами драматургии; ведь эта пьеса, в сущности, не имела конца.

Скупому надо бы перевоспитаться, отдать больной матери варенье – абрикосовое или клубничное.

И к финалу ей бы следовало выздороветь.

А так в этой драме не было выхода.

Семейная жизнь

На нашем дворе валяется старый ящик, и в нем поселились супруги. Ящик прикрыт полотенцем – это всего-навсего крыша. Кроме того, там есть всякая мебель, хотя вы её, возможно, не видите. Её никто не видит, кроме супругов – Божены и Человечка, обитающих в этом доме. Вы и представления не имеете, сколько там разных вещей: даже картины висят на стенах.

А раз как-то – вы и этому не поверите – из трубы шёл дым.

Супругов не видно. Очевидно, потому, что в доме нет окна. Впрочем, окно, пожалуй, есть, потому что Божена как-то стирала занавески и вешала их. Наверное, есть там всё-таки какое-то окошко.

При домике садик – жалкий пражский неказистый садик: треснувший цветочный горшок с увядающей фуксией.

Когда супруга Божена поливает садик, супруг Человечек читает в ящике газету и спрашивает:

– Жена, поливаешь?

– Поливаю, муж. А что нового в газетах?

– Да ничего, – отвечает муж. – Сама знаешь…

Потом жена возвращается в ящик, и муж солидным тоном говорит:

– Жена, включи радио!

Тогда из ящика несётся пение, голоса, иногда даже нечто вроде атмосферных помех.

– Жена, выключи! – кричит муж. – Опять какая-то сифония.

– Сифония? – озабоченно спрашивает жена. – Всё время сифония?

– Когда выключаешь радио, сделай «щёлк»! – говорит муж. – А скоро обед?

– Я тебе сюрприз приготовила! – отвечает жена. Супруги садятся за стол. Из ящика доносится чавканье.

– Жена, – говорит муж, – сбегай, пожалуйста, за пивом. Что-то меня потянуло на кружечку «Праздроя»…

Супруга выкарабкивается из ящика и направляется к мусорным бачкам, где продают пиво. Муж кричит ей вслед:

– Счастливого пути, а я пока поиграю на рояле.

Жена возвращается, и муж пьёт пиво.

– А теперь, жена, пойдём спать, – говорит он, – поцелуй меня…

В ящике слышно чмоканье.

А на дворе светит осеннее солнышко, и увядающая фуксия в треснувшем горшке тянется к нему своим маленьким красным сердечком.

Свадьба

– Господи, муж! – воскликнула Божена в один прекрасный день. – Ведь у нас ещё не было свадьбы!

– Верно, не было, – ответил супруг, – я совсем об этом позабыл.

– Обо всём приходится думать самой, – сказала Божена, всерьёз расстроенная.

Так у нас на дворе случилась свадьба.

Дело не обошлось без нашей привратницы, женщины дебелой, проницательной и неприступной, с весьма чёткими взглядами, которые она высказывает без околичностей. Жила она одиноко, и её интимная жизнь оставалась тайной для всех жильцов. Поговаривали о каком-то Милославе Петраке, старшем сержанте, и старожилы связывали с этим именем какую-то давнюю, неясную и сентиментальную драму. Может быть, это была всего лишь домашняя сплетня, почтенный возраст придал ей достоверность и достоинство; только те, кто заходил в гости к привратнице, видели на стене рядом со старыми часами фотографию мужчины в военном мундире времён первой республики [5]5
  Т.е. возникшей в 1918 году независимой Чехословацкой республики.


[Закрыть]… С самой привратницей мы виделись только по утрам в воскресенье. Тогда она сидела у своего окна на первом этаже в красном шёлковом платье, и эта краснота заполняла весь оконный проём, и всем нам было её немного жаль, несмотря на её здоровое, мясистое лицо и равнодушные глаза под потным лбом.

Когда на нашем дворе готовилась свадьба, привратница мыла лестницу. Это было действие первое. Кроме того, она всё слышала – и это было второе действие.

– Жена, – сказал муж, – ведь у тебя нет фаты!

– О, я несчастная! – всплеснула руками невеста. – У меня и вправду нет фаты!

– Ну, вот, – сухо заметил муж, – и очень плохо. Значит, свадьбы не будет. Без фаты нельзя.

У жены чуть дрогнули губы, – видно, она очень радовалась свадьбе, а теперь всё расстраивалось.

Тут-то и вмешалась наша привратница. Она повернулась к ним от своего ведра, красная, толстая и рассерженная:

– А ты женись на ней, и баста, шалопай ты эдакий! Вы только посмотрите на этого барина – без фаты, видите ли, нельзя! Нет, уж ты не выкручивайся, хитрая лиса!

Муж испугался и тотчас уступил.

– Ладно, – сказал он дрожащим голосом, – тогда, значит, я на тебе женюсь…

На том и кончился обряд. Но Божена не успокоилась:

– А теперь надо поехать в свадебное путешествие, – сказала она с жаркой надеждой. – После свадьбы всегда путешествуют.

В эту минуту привратница выпрямилась над своим ведром со щелочной водой, жалостливо посмотрела на парочку – и кто бы мог подумать, что у неё такой мягкий, приятный женственный голос!

– Идите сюда, – сказала она этим голосом, – я открою лифт… Прокатимся два раза наверх и вниз. Вот и будет вам свадебное путешествие.

Но прокатились они целых четыре раза, до самого шестого этажа, потому что ведь свадебное путешествие должно быть долгим. И привратница ездила с ними, потому что, как гласит инструкция, детям запрещено пользоваться лифтом без взрослых.

– Люби её, малыш, – сказала она, когда они втроём вышли из лифта. – Не обижай её, озорник!

И лицо у неё было такое, будто всё это вовсе не шутка.

Страна Адольфия

Я был бы рад, дорогой читатель, дать тебе более подробные сведения об Адольфии, но всё, что касается этой страны, окутано строжайшей тайной, и круг лиц, посвящённых в туманные адольфийские события, можно счесть на пальцах одной руки и одной ноги.

Об Адольфии знают только трое: Ченек Кроупа, Радим Михалек и Людек Четын.

И ещё один адольфянин живёт в нашей семье.

Первые скудные и недостаточные намёки на существование Адольфии мы получили именно через его посредство в понедельник за обедом. Доели суп, на тарелки положили шпинат с яйцом, как вдруг слышим голос:

– Циз баядус…

Сначала никто не обратил на него внимания. Тогда странные слова раздались снова, на сей раз с явственным восклицательным оттенком:

– Циз баядус!

Это уже обеспокоило нас. Мама бросила на меня презрительный взгляд – зачем я сижу так безучастно и ничего не предпринимаю. И она сейчас же сказала: