Текст книги "Детские этюды"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Принеси термометр!

– Термометр? – спросил я. – При чём тут термометр? Сначала надо спросить, что такое «циз баядус»! И где так говорят!

И знаете, я оказался прав. Выяснилось, что «циз баядус» – значит «я не стану есть шпинат», и слова эти были произнесены на адольфийском языке.

Вам, как я вижу, очень хотелось бы узнать об Адольфии поподробнее – но это не удастся. Я стоял, как говорится, у первоисточника и всё-таки не проник далее самых границ адольфийской истории. Мне удалось только узнать, что в Адольфию спускаются по канаве на нашей улице и что эта страна простирается якобы между площадью Короля Иржи и парком Ригер. Согласно этим неполным данным, столица Адольфии именуется Тунть и президентом там некий Йозеф Говорка. И там будто ходит подземный автобус, а в том автобусе показывают мультипликационные фильмы. И больше ничего…

Да, ещё, пожалуй, то, что в Адольфии ежедневно устраиваются большие воинские парады при участии тяжёлых танков и противовоздушной артиллерии.

Вот и всё, что я знаю.

Это если не считать эпизода с Боженой – но он не имеет никакого значения. Дело в том, что Божене был запрещён вход в Адольфию, и вообще эта страна так дорого обошлась ей, что теперь она и слышать о ней не хочет.

Я всё-таки расскажу вам об этом, хотя, по недостатку материалов, и не мог докопаться до исторической сути возникновения Адольфии. Поэтому, пожалуй, придётся вам вместе со мной остановиться на самом пороге, а я расскажу вам о картинках для раскрашивания, о цветных карандашах, о трёх бумажных кронах и о переживаниях Божены.

Божена была любопытна.

Когда на нашей улице вдруг объявился адольфийский язык и Ченек Кроупа, Радим Михалек, Людек Четын и ещё один приятель Божены стали внезапно и таинственно исчезать в неизвестном направлении, Божена испытала разочарование и скорбь, а жизнь её, как говорится, начала утрачивать смысл. И она приходила в страшное отчаяние оттого, что не знает этого языка и вообще что она девчонка. Она играла одна на тротуаре, но душой пребывала в Адольфии.

– Возьми меня с собой в Адольфию, – просила Божена своего друга. – Ну что тебе стоит?

– Нельзя, – отвечал он, – туда тебе вход запрещён. Мы дали клятву. Гражданским лицам в Адольфию нельзя.

– А где эта ваша Адольфия?

– Нигде, – звучал уклончивый ответ, но Божена всё равно знала, что Адольфия существует. Ведь вчера туда ходил Ченек Кроупа, он сам говорил.

– Ну, – сказал её друг, – мне пора.

И попрощался адольфийским военным приветствием:

– Чокош кучук!

– Ну и ладно, – сказала Божена, – иди куда хочешь, раз ты такой, иди хоть в эту самую Адольфию. Только скажи хоть, что такое «чокош кучук»?

– Мы дали клятву, – ответил её друг, – и не имеем права болтать…

– Ну скажи мне, пожалуйста, – клянчила Божена, – а я тоже открою тебе одну тайну. Тоже открою что-нибудь или дам тебе картинки для раскрашивания. Что такое «чокош кучук»?

Ох, какая она была любопытная! И ей дела не было до того, что адольфяне дали клятву, – она была такая хитрющая!

– Я дам тебе карандаши, – набивала цену Божена. – Дам картинки, да ещё карандаши.

– Цветные? – с жадностью спросил адольфянин.

– Цветные…

– А электрического фонарика у тебя нет? Круглого или плоского?

– Фонарика нет, – сказала Божена, – зато есть красная свечка.

– Ладно, неси, – поколебавшись, сказал морально разложившийся адольфянин.

А ведь каким стойким прикидывался!

Пошла Божена за картинками, цветными карандашами и красной свечкой. Она так и горела, уши её были горячие, в горле пересохло от любопытства. Что-то он ей откроет?

– «Чокош кучук» значит по-чешски «привет», – раскрыл тайну адольфянин, беспокойно озираясь. И быстро рассовал по карманам свои трофеи.

– Привет? – спросила разочарованная Божена. – И это всё?

Так разгадываются великие загадки…

Вот и все косвенные сведения об истории Адольфии. И не сердитесь, что мы с вами остались на самом её пороге.

Может быть, когда-нибудь дети позовут нас туда. Тогда мы поедем в автобусе, в котором показывают кино.

Тайна

По утрам к нам ходит почтальон, но мы его почти никогда не видим, потому что почтовые ящики для всех квартир у нас на первом этаже.

Никто не встречает почтальона – только пани Крушинова с четвёртого этажа задолго до его прихода спускается в подъезд и поджидает почту.

Почтальон всякий раз энергично говорит ей:

– Ничего нет… ничего, ничего…

Тогда пани Крушинова медленно поднимается на четвёртый этаж. Она тоненькая, седина у неё какая-то особенно светлая, и смотрит она робко, словно просит прощения за то, что вот поднимается на четвёртый этаж. Жизнь обошлась с ней жестоко: был у неё сын, инженер-химик, и он не вернулся из Маутхаузена [6]6
  Маутхаузен – немецкий концентрационный лагерь в Австрии (в 1938–1945 годах).


[Закрыть].

Когда через год после конца войны молодой Крушина не явился домой, все мы советовали ей:

– Заявите в суд, что сына вашего нет в живых, будете получать пенсию.

А она смотрела на нас своими робкими глазами и говорила:

– Нет, нет, я этого не сделаю…

Кажется, она так и не поверила в его смерть и по сей день надеется, что Йозеф Крушина, инженер-химик, живёт где-то, где есть почтовые марки, просто он ещё не выбрал время сесть за письмо.

Но когда-нибудь он обязательно напишет. Бедняга Крушина!

Почтальоны менялись, а одна почтальонша даже вышла замуж и уехала в Радлице. Но письма не приносил никто.

Передавая друг другу дела, почтальоны, наверное, говорят:

– Да, ещё есть тут такая Крушинова, так она каждое утро будет спрашивать письмо…

И значительно переглядываются – значительно и многоопытно, таким взглядом, каким обмениваются взрослые над головой ребёнка.

Дети с нашего двора очень любят пани Крушинову, любят беспричинно, как это бывает у детей. А пани Крушинова вовсе и не старается завоевать их симпатию. Иногда поговорит с ребёнком в молочной, скажет что-нибудь совсем обыкновенное, вроде:

– А я сегодня утром слышала, как ты пела, Божена…

Улыбка у неё какая-то отсутствующая, и она, видно, экономит электричество: по вечерам у неё почти никогда не горит свет. Живёт она скромно, питается хлебом и молоком.

По утрам дети поджидают Крушинову в подъезде и, когда почтальон уходит, спрашивают:

– Опять ничего?

– Ничего, – отвечает Крушинова, – ничего мне не было, дети.

И всем становится грустно, как будто к ней и в самом деле могло откуда-нибудь прийти письмо. Однажды Человечек пришёл и говорит:

– Папа, у нас есть тайна, самая настоящая. И никому нельзя её узнать, даже тебе.

– Всё равно ведь ты мне скажешь, – покачал я головой.

– Разве ты умеешь хранить тайны?

– Не бойся, – сказал он, – про эту тайну я тебе не скажу. Потому что мы с Боженой хотим написать письмо, и это секрет. Это письмо будет для пани Крушиновой, только об этом никому нельзя знать. Даже тебе…

Так тайна была выдана.

И если уж я о ней знаю, так прочитаю это письмо и вам:

«Дорогая пани Крушинова!

Вы ждёте письмо, и поэтому мы вам пишем. Чтоб вы тоже получили письмо. Божена нарисовала вам вербу.

Ответьте нам.

А внизу нарисована курица, как она клюёт зерно. А зелёное – это почтальон, он лежит на траве.

С уважением дети».

Вот какое было письмо, а рисовала Божена.

Письмо мы послали, и вчера почтальон удивлялся, почему Крушинова больше не выходит встречать почту. Но дети ничего ему не сказали, потому что это тайна.

Как мы искали счастье

Мы долго говорили о счастье. Такой вопрос встаёт перед каждым, стоит только попристальнее оглядеться вокруг – например, когда над лесом выплывает луна. И тут ещё кто-то спрашивает тоненьким, взволнованным голосом:

– Папа, как узна ю т счастье?

И доверчиво смотрит на того, кто стоит рядом, потому что этот другой – взрослый и знает, почему листья зелёные, а земля круглая.

А этот взрослый приходит в замешательство, ничего не отвечает, и оба смотрят на круглую луну над лесом. Да ещё тут лягушки квакают – этим-то всё безразлично.

Одни только люди любопытны. В конце концов решили мы подстеречь счастье – как только оно объявится, сейчас же и скажем друг другу. Так мы его и узнаем…

Об этом мы договорились, когда были на даче; а потом вернулись в город.

На площади раскинулась небольшая ярмарка. Там скорее всего найдёшь счастье. Потому что на ярмарке можно выиграть в тире негритёнка, бумажную розу, можно зайти в собачий театр, где выступают собака-охотник, собака-борец и собака-велосипедист, и ещё можно купить розовую сахарную вату или турецкий мёд.

И всё это, может быть, счастье. Первым долгом купили мы сахарную вату. Она была розовая, пышная, будто маленькое вечернее облачко слетело на землю и его нацепили на палочку.

– Ну и как, – спросил я, – это счастье?

– Да, – ответил сын, – это счастье. Сахарная вата – счастье.

Но мы съели всю вату, и остались одни палочки.

А палочки мы выбросили.

– Нет, – сказал сын, – никакое это не счастье. Вот если б есть сахарную вату с утра до вечера – но тогда объешься.

Он был прав, и мы решили попытать счастья в тире.

Нам удалось выиграть только один некрасивый синий букетик. А было там ещё много жёлтых, красных и лиловых бумажных роз и куча других ценных вещей. Но всё ведь не выиграешь…

– Счастье нам улыбнулось, – сказал я, – другим-то даже синих цветков не досталось.

Но какое счастье было бы выиграть большую куклу в белой фате или негритёнка в тюрбане! Вот это было бы настоящее счастье!..

Мы договорились, что завтра попробуем снова.

А когда мы утром проснулись, то площадь уже опустела и ярмарку сняли. Не было ни карусели, ни собачьего театра, ни Лох-Несского чудища, ни тира.

Ни нашего счастья.

Бродили мы по площади и всё думали, где же нам теперь его искать.

– Лучше спросить у кого-нибудь, – сказал я. – Но у кого? Да и сумеет ли кто объяснить…

– Придумал, – сказал Человечек, – об этом должен знать Страка, потому что Страка умеет чинить электрические пробки и играет на гитаре. И Страку всегда застанешь дома – он ведь на пенсии.

Этот Страка живёт на нашей улице и всегда сидит на стульчике перед домом. Человек он хороший, только в критические минуты начинает ругаться по-венгерски, это у него с Первой мировой войны.

Нашли мы его во дворе под каштаном, на старой кушетке. На нём были полосатые штаны и чистая рубашка. Солнце светило ему прямо в лицо, и он лежал с закрытыми глазами.

– Здравствуйте, дедушка, – поздоровались мы. – Скажите, пожалуйста, как узна ю т счастье?

Только теперь мы увидели, что он спит. И что так хорошо ему на этой кушетке, он даже посвистывает носом и сладко отдувается, погружённый в приятные сны. Впрочем, может быть, ему ничего и не снилось.

Что с ним поделаешь?

Мы были разочарованы, потому что сильно надеялись на этого Страку. А оказывается, нельзя понадеяться даже на такого, как он, человека.

– Вот что, – сказал я, – пусть себе спит. Пусть он как следует выспится. Он это любит… А нам ведь не обязательно сегодня же знать, как узна ю т счастье. Можно и завтра спросить…

– Мы можем даже послезавтра зайти, – согласился Человечек. – Правильно, папа, нам ведь не к спеху.

И мы оставили Страке свой бумажный синий букетик – положили ему на полосатые штаны.

Завтра продолжим поиски, – может, что-нибудь и узнаем.

А вы тоже ищите, кто как может.

Книга жалоб, или Печёнка

Во вторник мы поссорились.

– Да, вам-то всё можно, – сказал Человечек, – а мне ничего… Если вам что-нибудь во мне не нравится, вы меня ругаете. А вдруг и мне что-нибудь не нравится в вас?

Он говорил так решительно, и было видно – это уже не игра. Он даже настаивал на ответе. И припомнил, как я недавно объяснял ему, что такое демократия и почему её нет у нас дома. И что его угнетают как ребёнка.

– Мы тебя кормим, – сказал я, – и поэтому ты обязан нас слушаться. Вот вчера тебе понравилась марионетка, и мы сейчас же её тебе купили. И во всём мы идём тебе навстречу. У тебя есть солдатики и самокат…

– Это-то верно, – ответил он. – Только ты говорил, что у всех людей равные права, а у меня никаких прав нет.

Мы долго не могли уснуть, и мама спросила:

– Что же теперь делать?

– Ничего, – заявил я, – это обыкновенный бунт. Нельзя терпеть такие взгляды. Такие взгляды надо искоренять в зародыше. Ведь он грубит нам! Может, в виде профилактики напомнить ему кое-какие старые шалости?

Но тут и она стала жаловаться, как её угнетают. И уснула, не подозревая всей глубины проблемы. Я же не спал – меня вдруг охватили угрызения совести.

Так мы завели книгу жалоб – пусть будет демократия для всех. Утром, когда ходили за булочками, купили по дороге тетрадь и принесли её домой, сознавая, какой великий перелом совершается в нашей жизни.

Затем мы всё подробно разъяснили Человечку.

– Если тебе что-нибудь не понравится, – сказал я, – то вот жалобная книга. Каждый из нас – мама, я и ты – имеет право записать сюда свою жалобу. А в субботу будет собрание. Мы рассмотрим все жалобы и выработаем точку зрения. Это и есть равноправие.

Очень ему понравились слова «точка зрения». Они пробудили в нём великие надежды. Жалобную книгу он забирал с собой в постель и всё время размышлял, на что бы ему пожаловаться.

– Ты не знаешь, папа, какой-нибудь хорошей жалобы? – спрашивал он.

И считал дни, когда же наконец настанет суббота. К концу недели в книге появились следующие жалобы:

«Среда. Мама не дала мне бинокль, а бинокль для всех».

«Пятница. Я не люблю печёнку, а меня заставляют её есть. Папа тоже не любит печёнку, и он печёнку не ест».

С нашей стороны были свои жалобы, но о них я упоминать не буду.

Всем нам было любопытно, что же произойдёт на собрании. Мы даже украсили комнату, а над столом повесили портрет Макаренко [7]7
  Антон Семёнович Макаренко (1888–1939) – советский педагог и писатель. Руководил трудовой колонией для малолетних преступников.


[Закрыть]. Ровно в два часа дня собрание было открыто. Все уселись вокруг стола, а Человечек прямо икал от волнения.

– Приступаем, – сказал я, – к рассмотрению записей в книге жалоб. Кто просит слова?

Никто не просил.

– Что касается печёнки, – сказал я, – то я не согласен с жалобой нижеподписавшегося. Необходимо, товарищи, видеть объективные причины. В печёнке содержатся витамины, она помогает образованию кровяных шариков и, как все потроха вообще, обладает чрезвычайно ценными биологическими качествами.

Человечек поднял руку:

– Скажите, пожалуйста, что значит «объективный»?

– Это к делу не относится, – ответил я. – Ты этого не поймёшь, подожди, пока вырастешь.

Затем я подробно и научно мотивировал необоснованность следующей жалобы.

– Вот и всё, – сказал я, – собрание состоялось, жалобы рассмотрены. И завтра на обед будет печёнка. Конец – делу венец.

– Да, вы всегда докажете, что я не прав, – произнёс он с горечью. – А сами говорите – демократия…

Тут мы задумались: в самом деле, как же это так? И кто прав?

Конечно, печёнка способствует образованию кровяных шариков, это ясно как белый день. Печёнку надо есть, в особенности если тебе шесть лет. Я-то что, товарищи, я-то уже не расту! Я и без неё могу обойтись!

Этим я успокоил свою совесть. Но сердце мое не успокоилось.

«Бедный ребёнок, – думал я, – ведь он, бедняжка, её не любит. И я-то хорош со своим лицемерием – настоящий Тартюф [8]8
  Тартюф – персонаж одноимённой комедии Мольера (см. примечание на с. 49), олицетворение двуличия и ханжества.


[Закрыть]!»

Выхода не было: я принялся за печёнку. Равноправие так равноправие. И советую поступать так всем, на кого жизнь взвалила неприятную обязанность говорить другим:

«Ешьте, пожалуйста, – в этом витамины!»

Друзья, попробуйте и вы печёнку! Она способствует образованию кровяных шариков!

Уродина, или Лицемерие

У продавщицы в нашей молочной есть собака, причём довольно меланхолического характера. Она могла быть помесью таксы с борзой, однако теоретические изыскания о её происхождении увели бы нас слишком далеко от темы лицемерия. Это была жирная собака средней величины, со стриженным по моде туловищем и с лохматой ехидной мордой. Обычно она лежит у входа в молочную, и, когда мы проходим мимо, Человечек говорит:

– Ой, папа, какая же она уродина…

Стриженая помесь таксы с борзой терпеливо сносит унижение и смотрит на мир вполне оптимистически. Молочница питает к ней нежные чувства, уродина отвечает ей тем же, принимая неблагосклонность всех прочих с равнодушием фаворита. Иногда она принимается рычать, чтоб не ронять своего достоинства и внушить уважение окружающим; но это просто отзывается временами голос её предков.

Мы ничуть не боялись этого рычания – особенно смелым Человечек становится, когда мы отходим подальше, такова уж натура Человечков.

А уродина, бывало, грустно посмотрит ему вслед и тявкнет раз-другой, из чувства ответственности за репутацию молочной.

Таковы были между ними отношения – довольно напряжённые. Объяснялось это, наверное, тем, что пёс тоже был ещё несмышлёным и жил на свете меньше года.

Однажды послали мы Человечка за молоком. Взял он бидончик и спустился по лестнице, не предчувствуя никакой драмы.

Подошёл к молочной, а у входа лежит… конечно же, не кто иной, как уродина…

Посмотрели друг на друга – стриженая псина задумчиво, мальчик с бидоном поражённо. Что теперь?

Собака лежит, иронически помахивает хвостом и не думает сдвинуться с места. Настроение у неё довольно розовое, хотя она и прикидывается совершенно хладнокровной. Может быть, она даже думает что-то про себя и чуть ли не потешается. А взволнованный покупатель тем временем собирает всю свою смелость – переходить Рубикон или не переходить?

Стоял он, стоял – да вдруг низко поклонился уродине и говорит:

– Здравствуй, собаченька!

Та ни гугу. А мальчик с бидоном продолжает нежным голоском:

– Как поживаешь, собачка? Какая же ты красивая…

Уродина глянула на него с любопытством, облизнула усы и задумчиво шевельнула хвостом: это, мол, что за новости?

– Ты самый красивый пёс на нашей улице, такой хороший, такой миленький пёсик. Ну, улыбнись мне, собачка!

Уродина бросила на него преданный взгляд – она была собака сентиментальная, – повернулась и ушла в глубь молочной.

И Человечек вошёл в лавку.

Когда молочница рассказала всё это, нам было немного стыдно. Не столько перед молочницей, сколько перед собакой.

– Как же ты мог льстить этому псу, если всегда так злословишь про него? – спросил я.

Сын смутился.

– Да видишь ли, папа, – задумчиво ответил он, – а то бы он не пустил меня в молочную.

Потом он добавил:

– И знаешь, эта уродина была так счастлива…

Совсем мне не нравится мой сын… Ни чуточки, друзья мои. Такие у него ясные, невинные глаза, такие любознательные, детские…

Кто из вас, мои милые, не льстил в своей жизни какой-нибудь уродине потому только, что она лежала у входа в молочную?

Да, но откуда это взялось в ребёнке?

Радуга

Раз как-то в июне были мы за городом, и налетела летняя гроза. Но мы её совсем не испугались – это было как рычание молодой собаки, от которого только весело становится.

Потом тучи, не такие уж чёрные, разошлись, – их развеял ветер, пахнувший травами. На небе появилась радуга, молодая, сверкающая, казалось, ещё мокрая от дождя.

Радуга была очень близко, – скажем, за ближней деревней Незабудин. А если мерить точнее, то радуга, пожалуй, стояла за лесничеством, у развилки дорог по прозванию «Марьянка». Но не дальше, – думать так было бы несправедливо по отношению к радуге. Она не могла быть дальше, чем над «Марьянкой».

Какая радость – полюбоваться ею, ведь в ней – все цвета мира. А дождевые капли – взгляните на них, пока они не испарились. Одна потемнела и была как рубин, другая светилась кошачьим глазом. А на дубовом листочке лежала капля, большая, круглая, и в ней изогнулась своя собственная крошечная радуга.

Но небесная радуга была всех красивей.

– Смотри, как близко! – сказал Человечек. – Километра три до неё, как ты думаешь?

– Да, – ответил я, – километра три будет… Добрых три километра. Если не четыре, дружок…

– Может, и четыре, – согласился он, – или пять… Послушай, ты не знаешь, что там может быть, позади неё?

Вот интересный вопрос – что с той стороны радуги?

Может, сами посмотрим? Пройдёмся до Незабудина, в худшем случае до развилки «Марьянка». Потом пройдём под радугой, как под мостом, и будем на той стороне.

– Пошли, сынок, – сказал я, – посмотрим, может, с той стороны у радуги и краски-то совсем другие. И никто ещё их не видел, только мы с тобой… Первые в мире…

– Ну нет, – сказал он. – В Незабудине, наверно, их уже видели. А у «Марьянки» живёт лесник, у него есть бинокль!

Но всё-таки мы двинулись по широкой полевой дороге. Солнце палило, и мы вытирали пот тыльной стороной руки, так уж принято в деревнях. Сено пахло так, что голова кружилась. Было время сенокоса – конец июня. Вокруг стоял зелёный шум, впереди сверкала радуга.

Долго шли мы к деревне Незабудин.

Вдруг слышим сзади топот копыт. Оглядываемся – догоняет нас телега, а на телеге – Король. Всамделишный Король по имени Антонин, и его жена Барбора, мы их хорошо знали, потому что к нам часто жаловал их пес Лесан и с тоской заглядывал в окно – нет ли косточки поглодать.

Через этого-то Лесана мы и подружились с Королями.

Поэтому Король теперь остановился и говорит:

– Добрый день, молодые люди!

– Добрый день, – отвечаем мы, – не подвезёте нас немножко?

– А вам куда? – спрашивает Король.

– Нам – к «Марьянке», – отвечаем мы осторожно, – хотим взглянуть, что там по ту сторону радуги.

Король засмеялся – весёлый он был человек.

– Стоит ли, – говорит он, – на «Марьянке» только и есть, что мост, да и тот чинить надо. Гниёт тот мост, а местный комитет и в ус не дует… Ещё там автобусная остановка и каменоломня… Камень рвут по два раза на день – в два часа и в пять. А в речке и форель случается. Но чтоб оттуда видно было обратную сторону радуги… Уж мы-то об этом знали бы, мы тут старожилы – Короли, да Цезари, да Бечки. К тому же мы едем косить вон на тот луг. А эта радуга малость в сторонке будет. Так что, молодые люди, не обижайтесь.

Его жена Барбора пожалела нас, – мол, от голоду-то не дойдут ещё до этой самой радуги – и дала нам по куску хлеба, да пива к нему.

– И нечего вам ходить в Незабудин или к «Марьянке». – Глядите, вон ваша радуга уже бледнеет.

И правда, на небе держалась уже одна только пёстрая полоска, будто кто-то махал на прощание лентой. Это таяла радуга.

Что делать, – поехали мы с Королями сено косить. Хоть дело полезное сделать, не то что радугу смотреть… Но всё же осталось у нас сожаление.

– Всё равно, – сказал Человечек, – хоть они и старожилы, а могут всего и не знать. Может быть, мы увидели бы краски, которых ещё никто не видел… Пусть там только и есть что гнилой мост, – но кто нам за это поручится, если мы сами там не были?

Если вы когда-нибудь захотите добраться до радуги, постарайтесь обязательно дойти до Незабудина. Или хотя бы до развилки «Марьянка».

Осень

Как-то ранним утром мы отправились за город на трамвае. Доедем, мол, до конечной остановки в Либоце, а там видно будет.

Погодка подгуляла – день был серенький, без солнца, и Прагу засыпали красные листья деревьев, которые ещё недавно цвели.

В трамвае было пусто – только мы да кондукторша, да на следующей остановке подсели парень с девушкой, совсем обыкновенные, немного сонные и тихие.

Они сели напротив нас в уголке, и парень взял девушку за руку.

И вдруг глаза у этой девушки наполнились слезами – она даже закрыла их. Её узенькие плечи согнулись, а маленькие губки чуть заметно дрожали.

Совсем, совсем почти незаметно.

– Ну что ты, что ты, – нежно сказал парень, – не надо!

Девушка как-то по-детски потянула носом и сжала его пальцы коротким, горячим пожатием.

– Два года быстро пролетят, – весело сказал парень. – Два года – это что, Маруня, оглянуться не успеешь.

– Да, – сказала она, – два года пролетят…

Мы даже не разглядели, какие у неё глаза, потому что она их ни разу не открыла. Но скорее всего они были чёрные.

– Ещё целый день впереди, – бодрясь, произнес парень и поправил галстук. А она ничего не ответила, только улыбнулась такой слабой, несчастной улыбкой.

Потом нам нужно было сделать пересадку; мы вышли и долго смотрели вслед уходящему трамваю. За стеклом виднелись две головы – светлая и тёмная.

Мы увидели даже, как кондукторша зевнула, – наверно, заканчивала ночную смену.

– Папа, – вдруг сказал Человечек, – что-то мне сегодня так грустно… Наверно, потому, что осень уже.

И ещё спросил:

– Слушай, а почему взрослые люди тоже держатся за руки?

Маленькая ночная серенада

Сначала небо было лазурным с сиреневым предвечерним оттенком, а потом, на прощание, вспыхнуло тёмным лихорадочным румянцем, как это бывает осенью. Свет в последний раз отразился во Влтаве и сменился тенью.

А мы всё ещё гуляли, – этот вечер чем-то поразил нас. Зажглись фонари, мир сразу стал серьёзнее, голоса прохожих звучали приглушённо.

Одно окно в старом доме было освещено бледно-розовым светом, а за окном кто-то играл на рояле. Сначала какой-то вальс Шопена, а потом «Маленькую ночную серенаду».

Мы остановились и стали слушать. Человечек притих – он был в восторге [9]9
  Широко известны две «Маленькие ночные серенады» – одну написал Иоганн Себастиан Бах, другую – Вольфганг Амадей Моцарт.


[Закрыть].

– Папа, – сказал он, – давай останемся здесь до утра…

Конечно, этого мы не могли сделать. Но музыка текла, густая и сладкая, как мёд, и мы ещё постояли немного под окном.

– Папа, – сказал Человечек, – как мы с тобой любим друг друга…

– Ты слушай, – говорю я, – это «Маленькая ночная серенада».

Он задумался.

– Ночная – это правильно, – молвил он наконец, – а почему, папа, она маленькая?

– Ну, – отвечаю, – маленькая она потому, что… Маленькая серенада, это когда… Просто, когда она маленькая, понимаешь?

– Да, папа, – отвечает. – А когда серенада бывает большая?

– Не мудри, – говорю я, – слушай лучше, какая прекрасная музыка. Такая нежная, словно тебя гладят по лицу.

– Ах, папа, – говорит он, – как мы с тобой друг друга любим… Папочка, останемся здесь до утра…

Но музыка вдруг умолкла, и вскоре погас розовый свет в окне.

Но мы всё равно ещё не пошли домой.

– Папа, – спросил он, – эта музыка совсем маленькая? Как я?

– Ну, – говорю, – видишь ли, эта музыка… Как бы тебе сказать… Музыка растёт…

– Это хорошо, – перебил он меня, – хорошо, что у детей есть своя маленькая музыка. А вообще, что такое музыка?

– Ты ещё не знаешь? Да ведь музыка – это… Ну просто, когда играет музыка… Как бы тебе это поточнее объяснить… Понимаешь?

– Да, папа, – отвечает, – музыка – это когда уже совсем невтерпёж и хочется заиграть…

Помолчав, он стал просить:

– Давай петь, папа… Маленькую ночную серенаду… Ладно?

– Да я не умею петь, – ответил я, чуть-чуть покраснев.– Лучше пойдём домой слушать радио. Хорошо?

– Да нет, – давай, папочка, попоём… Мне уже просто невтерпёж.

И мы запели – немного фальшиво пели, зато долго.

Наверное, нас услышали за тем окном. Потому что там опять зажгли розовый свет и снова погасили.

Октябрь

Мы шли по багряно пылавшему лесу. День стоял тёплый, в нём ещё теплилось лето, но небо было не совсем чистое: низко над нами нависли желтоватые тучи, и на всём мерцал мягкий предвечерний свет, неверный, как пламя свечи. Все деревья были схожи друг с другом: под каждым порывом ветра с них дождём облетали листья.

А листьев было как звёзд на небе. Только звёзды не остаются на месте и увядают гораздо, гораздо медленнее.

И нам вдруг пришло в голову: а может быть, и звёзды растут на огромных деревьях, которым нет ни конца, ни начала? Ведь порой по ночам звёзды кажутся нам золотыми плодами…

«Нет, это неправдоподобно, – сказали мы себе, – потому что тогда, значит, можно было бы стряхивать звёзды, как груши, – но кто в силах раскачать эти звёздные деревья?»

Так вели мы бесплодный разговор – о листьях, о звёздах.

Хорошо было нам в этом светящемся осеннем лесу. А вдруг на нас откуда-нибудь смотрит серна, а мы и не догадываемся…

Вот бы встретить какого-нибудь зверя, только не очень пугливого!

Но встретили мы человека. На солнечной вырубке – в ней прибоем бушевала багряная листва – сидела женщина с палитрой в руке. Простоволосая, тоненькая, она даже не оглянулась на нас. И рисовала она увядшие, с нежными прожилками листья – последние листья октября.

Мы поздоровались с ней:

– Добрый день, пани художница!

– Добрый день, – ответила она. – Добро пожаловать на вырубку!

Мы постояли, разглядывая полотно с её рисованием.

– Пани художница, – сказал Человечек, – а вы можете нарисовать собачку?

– Нет, – ответила художница, – собачек рисовать я не умею.

– Пани художница, а домик?

– И этого я не умею. Ни домика, ни курочку, ни ребёнка. Теперь я умею рисовать только одно, одно-единственное…

– А что это?

– Это опавшие листья, – сказала она. – Только эти увядающие, падающие листья, и больше ничего…

Странная она была и красивая – черноволосая, черноглазая, с маленькими золотыми серёжками в ушах.

Как кататься на коньках

В один прекрасный день набираешься духу и встаёшь на коньки.

Мы купили привинчивающиеся коньки и отправились на каток.

Человечек весь порозовел от надежды – он ведь тоже хочет стать фигуристом!

Сначала мы долго смотрели на ледяное поле: пёстрый круговорот, из которого взор выхватит то короткую чёрную юбочку и белоснежные ботинки, то шапочку с длинной кистью, то норвежский свитер с оленями, то горящие щёки или серебряный блеск коньков…

Опыт у Человечка уже был, и он смело сошёл на лёд. С победоносным видом он несколько раз объехал круг, посматривая на меня с некоторым презрением: стою я так печально за барьером и на мне – самые обыкновенные длинные брюки и какое-то там зимнее пальто.

Он же сначала был как ветер, – правда, тихий такой, слабенький ветерок.

Потом он устал, сел на скамью и говорит:

– Очень уж круг большой… И у меня уже болят ноги… Я буду теперь отъезжать немного и сразу возвращаться, чтоб посидеть. Покатаюсь немножко и вернусь… Потом ещё немножко и опять вернусь.

– Пожалуйста, – говорю я, – как угодно. Я в конькобежном деле не разбираюсь.

А сам задумчивым взглядом всё слежу за одной конькобежкой в огненном свитере.

Человечек начал действовать по новому методу: сначала он катился по течению, а когда ножки у него заболели, повернулся – и, разумеется, поехал против течения.

Тут же на него налетела фигуристка в короткой чёрной юбочке и белых ботинках. Бац!

Едва он поднялся и начал стряхивать со штанишек ледяную пыль, как промчался конькобежец в шапочке с длинной кистью, и наш герой снова был сбит с ног.

Так повторилось несколько раз – мне даже жалко его стало.

Наконец он добрался до скамьи и говорит:

– Ты посмотри, папа: я просто катаюсь, а они на меня налетают.

– Постой, – говорю, – ведь это ты налетаешь на них.

– Я? Но ведь я маленький! Как же…

Он был прав.

– Да, – говорю я, – ты маленький, но ты идёшь против течения. Посмотри, как быстро они носятся… Попадёшься такому на дороге – и конец.

– Да не могу я весь круг объехать, – говорит он, сдерживая слёзы. – Мне надо отдыхать на скамеечке. А ты говоришь, я на них налетаю. Это они налетают на меня!

– Так-то оно так, – говорю я в отчаянии, – но ведь ты… ты идёшь против течения…

И я долго думал, как же ему это объяснить.

Потому что и в самом деле – кто на кого налетает?