Текст книги "Детские этюды"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Людвик Ашкенази
Детские этюды

Пять маленьких прелюдий

Как я встретил Роберта Яну

Расскажу я тебе, сынок, о самой обыкновенной вещи: о том, как я раскрыл окно. Что цвело тогда на нашем дворике – белое и розовое? У меня была памятная книжка, но я никогда ничего в неё не записывал, и теперь трудно восстановить, какое это было дерево и прочие подробности.

Тогда внезапно налетел вихрь – это я помню. Первое влажное дуновение весны, живой ветерок, напоённый запахами марта.

Такого ветра теперь, наверное, и не бывает. Порой я ещё открываю окно, всё думаю, не вернётся ли он. Но, видно, мой ветер носится где-то далеко, может, в каком-нибудь саду он сейчас гнёт молодую яблоню или катит по улице чью-нибудь шляпу…

Кто знает. А может быть, он угомонился, стал скучным, никому не нужным ветерком.

Но тогда он потрепал меня по щеке, словно у него были руки. От этого сразу меняешься – и вдруг становишься как бы гудящим колоколом.

– Ах, – сказал я, – что с тобой, сердце?

А сердце ничего – бьётся себе…

– Давай, сердце, вскипятим чайку, – говорю, – может, всё и пройдёт.

Но чай был невкусным, даже с лимоном. Я не допил его, я просто сел, стал сидеть…

– Принять бы что-нибудь от весенней истомы, – думал я.

– У меня всего-навсего весенняя истома, и больше ничего. Недостаток витаминов – на этом сходятся все авторитеты.

Через открытое окно прокралась на стол полоска света, от неё мне стало тепло.

– Надо взяться за работу, – сказал я, – только так можно подавить в душе процессы, которые и не объяснишь толком.

И я взял книгу «Кризис психоаналитической критики субъекта».

Тогда я воображал, будто у меня твёрдый характер и чеканный профиль. Я встал, чтобы закрыть окно.

Не знаю, что меня удержало, – кажется, облачко… Самое обыкновенное облачко, без особых примет. Вечерело, и у туч были золотые края.

– Ах, да ладно, – сказал я себе, – сейчас стемнеет. Скоро всё равно придётся зажечь свет, а читать при искусственном свете не рекомендуется. Сделаю-ка я кнедлики [1]1
  Кнедлик – национальное чешское блюдо из муки или картошки.


[Закрыть]с абрикосами, а окно лучше пусть будет открытым. Зачем закрываться от весеннего воздуха?

Я снова уселся на стул, прямо на солнечное пятно, которое тем временем сползло со стола. Оно действовало на меня разлагающе, причём с самой неожиданной стороны.

Я заглянул в зеркало – не бледен ли. Нет, не бледен, скорее как-то рассеян, и в глазах оттенок грусти. Не было у меня ни тёмных кругов под глазами, ни других признаков утомления. И вообще я вовсе не устал. Я потянулся, хрустнув суставами.

«Делать нечего, – подумал я, – пора приниматься за кнедлики с абрикосами, такое состояние часто бывает от голода».

Но кажется, ничего я делать не начал. Я просто дышал.

Теперь-то уже всё у меня исчезло из памяти – осталась только белая, пухлая пражская тучка с золотым ободком, – беленькая, беленькая…

Я даже не помню, где стоял книжный шкаф, и какая была у меня лампа, и как звали нашу привратницу.

Помню только облачко, да описать его не умею.

Пальто я не взял. В такое время года пальто уже не носят. И шляпу не надел. Только завязал шнурок на ботинке и вышел на улицу.

Возле дома я встретил молодого человека. Он вёз детскую коляску – голубую, на рессорах. Это был мой сосед по дому, звали его Роберт Яну, он учился в ветеринарном институте.

– Добрый день, товарищ Яну! – сказал я. – Это и есть коляска с обтекаемыми линиями?

– Да, – ответил он подозрительно, – она самая. Отличное качество, солидная вещь.

Потом посмотрел, не смеюсь ли я над ним, и, успокоенный выражением моего лица, попросил:

– Послушайте, можно вам на минутку доверить коляску?

У него была уважительная причина: ему надо было сбегать за сигаретами к ближайшему киоску. Я повёз обтекаемую коляску, и какая-то пожилая женщина посмотрела на меня с одобрением. В коляске лежал младенец в белых ползунках и всё время делал так: «Ня, ня, ня, ня, ня…»

Роберт Яну вернулся довольно нескоро, и я ему сказал:

– А что, товарищ Яну, вам и в гору возить приходится?

Я с сочувствием смотрел ему вслед. Так вот чем кончил Роберт Яну, студент ветеринарного института… Его особенно жалко, если смотреть со спины.

А я вдруг почувствовал себя вольным и молодым, потому что мог идти куда вздумается, без коляски, свободно…

Я к тому тебе это рассказываю, что именно у Роберта Яну мы купили обтекаемую коляску.

Это и была твоя коляска, голубая, на рессорах.

Как друг друга находят

Если б ты меня тогда вздумал искать – нашёл бы на скамейке уж не помню, в каком парке.

Сначала-то я, конечно, прогуливался… Смотрел, как плавают утки по Влтаве, пил лимонад, а на Вацлавской площади почистил ботинки.

Бродил я, бродил под оранжевым вечереющим небом, и было мне так… Как бы тебе объяснить: ну вот будто что-то тебе кажется, но не можешь сказать наверное что.

Забрёл я в парк, стал прохаживаться, и у меня было такое странное ощущение, будто потерял я что-то в этот предвечерний час, а между тем всё на месте: удостоверение личности, авторучка, даже деньги.

«Сосчитаю-ка я до тысячи, – решил я. – Это лучше всего. Занятие бездумное, но дельное».

И тут я увидел скамейку. Такую незаметную, низенькую, в уголке. Сидели на ней люди, – казалось бы, что тут такого? Пожилой человек читал книгу. А рядом с ним маячили… – как бы это объяснить, я ведь даже и не глядел как следует – светлые локоны и нос. И ещё голубая шапочка с кисточкой.

Я чуть обернулся к скамейке – даже не остановился, иду себе да считаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Посмотрел на ветки – ветки как ветки. Солнечные пятна сквозят между ними, падают на траву золотым дождём.

Вдруг отчего-то мне стало легче, и я сказал себе:

«Буду считать солнечные пятна. Вот конкретное занятие – с одной стороны будто трезвое, но с другой – не лишённое поэзии…»

Я насчитал одиннадцать пятен и вдруг подумал: какая была кисточка – помнишь? – голубая, что ли? Шапочка-то была голубая, это точно…

Вот какой вопрос ударил мне в голову.

Нет, сказал я, кисточка была, кажется, красная.

Она была красная, вишнёвая!

Я всё-таки решил вернуться – что тут такого? В конце концов не всё ли равно, куда идти, – на прогулке, конечно. И не буду я больше считать солнечные пятна; ни к чему это.

И у меня начали побаливать ноги.

Вернулся я, подхожу к скамейке и говорю:

– Извините, здесь свободно?

И вдруг вижу, сидит там один пожилой человек с книгой. Больше никого!

– Извините, – сказал я. – Не сердитесь, что я вас беспокою, но не заметили ли вы… Только что тут сидела… не знаю, как вам её описать…

– Ну, сидела, – ответил он, – и что же?

– Ничего. Я так просто… Меня беспокоит одна проблема… Вы не припомните, какая на ней была шапочка? Красная или голубая? У меня есть причины интересоваться – научные, понимаете…

Старик встревожился.

– Не помню, – сказал он осторожно, внимательно разглядывая меня.

Потом он поспешно встал с таким видом, будто привык к самым странным вопросам и его ничем не удивишь.

– Вы не бываете в зубной лечебнице, что в Стршешовицах? – спросил он в свою очередь. – Или в паровой бане? Ваше лицо мне что-то знакомо. А я с водопроводной станции, моя фамилия Рамбоусек…

Он поклонился и пошёл прочь. Не слишком быстро, чтобы не терять достоинства, и не так чтобы медленно, – всё-таки подальше от опасности.

Так что вопрос о кисточке остался пока открытым.

И вот я один – только белая такая статуя стоит невдалеке, может быть, сама Венера. Сижу – а вокруг глубокая тишина, и вечерний свет уже почти сиреневый.

– Хорошо тебе, – сказал я статуе, – ты статуя. А я, девонька, – человек.

«Домой, что ли, пойти, – думаю. – Надо бы выгладить брюки, и партия в шахматы у меня не закончена…»

Я тогда играл в шахматы сам с собой. И тут вспомнился мне почему-то Роберт Яну – как он вёз колясочку.

А вокруг скамейки остался какой-то аромат – травы, деревьев и ещё чего-то. Вроде запаха мёда или вина – не могу я сейчас точно вспомнить, какой это был запах, сладкий или горький. Пожалуй, и сладкий и горький вместе.

А статуя будто многое понимала – это была старая, видавшая виды статуя. Отправился я тогда к трамвайной остановке. Наступил вечер.

Я даже не очень-то всматривался, я и так знал. И даже не удивился. Я, понимаешь ли, сразу увидел, что на другом конце трамвайного островка кто-то стоит.

Может, я даже знал, кто это, и если обернулся в ту сторону, так только затем, чтобы проверить.

Но цвет шапочки мне так и не удалось определить, потому что островок был залит фиолетовым светом.

Так мы и прогуливались по этому островку – будто ждём трамвай. Попросту ждём трамвай, и друг до друга нам дела нет. Посторонние люди…

«Эх, – думаю, – положим, я мог бы сказать ей, что скоро апрель… Пожалуй, этого даже требует вежливость… Ага, придумал: начну ругать беспорядки на транспорте. Это очень просто, и никакого притворства. И она увидит, что я смотрю на жизнь критически…»

Мы разминулись посередине островка, и я опять ничего не сказал. И беспорядки на транспорте были мне безразличны. В тот момент я даже был рад им и только боялся, что трамвай рано или поздно, а придёт. Придёт, позвонит – и уйдёт…

Надо было скорее что-нибудь сказать. Или сделать. Например, загадочно улыбнуться. Можно ведь улыбаться собственным мыслям – это всегда придаёт интерес.

Ничего я не сказал, даже не улыбнулся.

Я вдруг пал духом.

«Ну и ладно, – сказал я себе. – Дома включу радио. Улягусь в постель с книгой, – может быть, даже со стихами… А брюки выглажу завтра. Или отдам их выгладить… Неужели же мне всю жизнь самому гладить брюки?»

И тут подкатил трамвай. Девушка вошла в вагон. А я как будто знал её давно, давно. И трамвайная остановка была в ту минуту, как вокзал.

Она, кажется, угадала всё это, потому что обернулась на миг, на какую-то долю секунды, и – я не ошибся – взглянула на меня.

Трамвай дал звонок и тронулся.

Я смотрел, как он медленно набирает скорость. И вот уже скрылся из глаз – даже огни, даже огни.

«Что ж, пойду домой, доиграю сам с собой партию в шахматы, решил я в конце концов. – Ведь я даже не знаю, какого цвета была её шапочка – красная, синяя, а может быть, вовсе зелёная?»

Я рассказываю тебе историю о том, как люди находят друга, потому что когда-нибудь и ты будешь стоять на трамвайном островке и сгорать от желания с кем-то заговорить. Так бывает с людьми в городах. Деревенские жители смелее, и там нету трамваев.

Но однажды я побежал за этим трамваем.

В нём ехала твоя мама.

Как мы тебя придумали

Теперь я расскажу, как мы тебя придумали.

Это было очень давно, я носил ещё вельветовые брюки – из них теперь сшит матрасик для кошки.

Вечером я пришёл домой, затопил печку и стал греть руки. Мамы не было дома, я нашёл только белый листочек бумаги, а что на нём было написано, я уже не помню. Тогда много бывало собраний, и, может быть, в записке было сказано:

«Я на совещании, разогрей себе шпинат!»

Или:

«Вернусь поздно, вымой после себя тарелку!»

Не помню, что её тогда задержало, наверное, важное дело.

Я зажёг свет и опять погасил. Пожалуй, мне даже понравилось, что я совсем один; я заварил очень крепкий чай и закурил сигарету.

«Но чем же мне заняться, – подумал я. – Не поиграть ли на скрипке? Никого нет, почему бы и не сыграть?»

Была у нас тогда скрипка, её оставил один приятель. Ты его не знал; тебе он, наверное, понравился бы: он играл на флейте в военном оркестре, маршировал в первой шеренге и имел отличную выправку. А скрипку он держал у нас скорее для собственного удовольствия и всякий раз обещал нам сыграть концерт Чайковского. Но он никогда на ней не играл – раз только взял её было в руки, и мы все очень удивились и многого ждали от его музыки.

– Слава богу, – радовались мы, – сейчас услышим Чайковского!

Но приятель наш только провёл пальцем по струнам и снова спрятал скрипку в футляр. Видно, слишком привык к флейте…

– Я ведь был вундеркиндом, – рассказывал он о себе. – Девяти лет от роду играл Венявского. А теперь – видите…

И мы его утешали.

Но он перестал к нам ходить.

Я научился играть на той скрипке, правда, одну только песенку. И очень радовался, когда можно было поиграть, только так, чтоб никто не слышал.

В этой песенке был лишь один куплет – о цветке под названием базилик. Слова были грустные, и базилик в песне так и не расцвёл. Никогда, никогда…

За окном стояла синяя пражская ночь, какие бывают в феврале, когда прохожие торопятся домой, шлёпая по чёрному талому снегу. Я тихонько играл в темноте, но почему-то это не доставляло мне такого удовольствия, как прежде. Мне вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь был теперь со мной – ведь играю-то я не так уж плохо, только не слышит меня никто, тут только тяжёлая мебель, тарелки да чашки. А может быть, мне просто взгрустнулось – от этого вечера, от темноты на улице, от раскалённой печки, от какого-то воспоминания…

«Позвоню-ка я по телефону, – подумал я. – Спрошу, как она там и когда вернётся домой».

И я позвонил.

Может быть, я сказал: «Добрый вечер! Слушай, чем открыть банку с компотом? Нет, не из груш, а из слив. Почему? Не знаю, просто он мне нравится. Что я делаю? Играю на скрипке. Да всё у меня в порядке, ничего такого…»

Я положил трубку, и мне стало чуть-чуть веселее. И уже не хотелось думать о цветке, который так и не расцвёл в песне. Меня очень радовало, что мама придёт сегодня, через час или два, – будто в этом было что-то особенное. Придёт, а на её пальто или на волосах, может быть, ещё не растают снежинки, и лицо будет мокрым. Это пальто было очень некрасивое и совсем ей не шло – зеленоватое, непромокаемое, очень старое. И рукав потёрт.

Но не важно, какое пальто.

А что важно? Важно – каков человек. Чем нетерпеливее ждёшь его, тем он дороже. Ты это поймёшь, когда вырастешь и сам будешь кого-нибудь ждать…

Будет это и у тебя!

Потом я стал думать, чем бы порадовать маму. И ничего не придумал – не получалось. Пошёл я в ванную – почищу, думаю, зубы и лягу. А в ванной на табурете лежал лоскут розового трикотина, он мне очень понравился, потому что был мягкий, чистый и были на нём две странные маленькие чёрточки – совсем как глазки. И я сказал себе, что сделаю из этого лоскутка куклу – вот и будет сюрприз.

Работа была нелёгкая…

Прежде всего я сшил два кусочка трикотина и набил ватой. Получилась круглая голова. Я не стал делать ни носа, ни ушей – только глаза из кнопок на месте тех маленьких чёрточек да рот из полоски красного фетра. Потом я смастерил из носового платка длинную белую рубашечку, разгладил всё электрическим утюгом – и куклёнок был готов.

Он воспринял это как должное. Он сидел и ждал, что будет дальше.

– Ну вот, – сказал я, – теперь я тебя сотворил, и имя твоё будет Человечек.

Я прислонил его к пресс-папье, и мы смотрели друг на друга: он глазами из кнопок, а я обыкновенными, человеческими.

– Ну, – спросил я, – что скажешь? Нравится тебе здесь?

– Нравится, – ответил Человечек. – Только ты слишком уж нагладил меня.

А может быть, мне это только показалось: как же он мог говорить, если рот у него был из красного фетра? Наверно, он вовсе и не говорил, просто сидел в своей белой рубашечке, прислонённый к пресс-папье.

– А знаешь ли ты, что я умею играть на скрипке? – сказал я. – Я играю песенку о базилике.

– Знаю, – ответил Человечек. – Это песня о разлуке.

Так мы с ним беседовали.

Потом пришла мама. Села, как была, в пальто, немного усталая, немного растрёпанная, и сейчас же спросила:

– Что это у тебя?

– Это куклёнок, – ответил я. – Он выдуманный, мы с ним разговариваем, будто давно знакомы, а с тобой он, пожалуй, разговаривать не станет. Зовут его Человечек.

– Какая у него красивая рубашечка, – сказала мама и улыбнулась чуть-чуть, одними ресницами, и носом, и первой своей морщинкой.

Полоса света упала ей на лицо, и она стала вдруг очень красивой.

Так мы тебя придумали.

Как я с тобой познакомилась. Рассказ мамы

Я внезапно проснулась – мне почудилось, что кто-то зовёт. Открыла глаза, смотрю – темнота уже поредела, и всё тихо. На окнах висит будто серая пряжа: наступил час рассвета, ночь и день встречались на невидимой грани. Часы тикали, как одинокие шаги.

Повторится ли зов? Голос расплылся, исчез, но остался во мне далёким, далёким отзвуком.

Я встала, пошла босиком к окну, – может, кто-то бросил в стекло камешек. Так могло быть – никто меня не звал, только кинул в окно монетку или горстку земли. Приехал ночным поездом и никак не дозвонится. Поезд мог прийти из Брно, или из Пльзени, или даже из Словакии… Иногда к нам так приезжают друзья.

Никого. Ночь бледнеет, а далеко на востоке светится будто круглое матовое окошко. Улица пустынна, шторы в доме напротив спущены.

Что же делать? Я снова начала думать об этом голосе, но это всё равно что стараться представить, как пахнет сено или как веет ветер. Этого человеку не дано. Чего только не было в таинственном зове – сколько людей, сколько воспоминаний, шёпот и крик, радость и горе… Будто меня окликали все, кого я знаю, – и в то же время это был голос одного-единственного человека…

Я зажгла лампу на ночном столике – мне было не по себе в темноте. И ещё мне хотелось посмотреть на того, кто лежит рядом со мной. На своего мужа. Свет упал ему на лицо, и я легонько коснулась подушки возле его головы.

И он проснулся, правда, не совсем; поморгал глазами и сказал:

– Ложись, простудишься.

Потом очнулся, сел на постели и удивлённо и сонно посмотрел в сереющую тьму.

– Что с тобой? – спросил он. – Спи.

– Кто-то окликнул меня, – ответила я взволнованно. – Я узнала по голосу, но не знаю, кто это.

– Спи, – сказал он, – никого тут нету, только мы с тобой.

Но я всё-таки не легла – и вдруг из соседней комнаты, которую мы уже тогда называли детской, донёсся запах яблок. Там стояло большое блюдо с фруктами, и мне так захотелось, чтобы настал день, чтобы я могла увидеть зелёную кожуру яблока, и хлеб в буфете, и молоко в кувшине. Чтоб был день, чтоб мне ничего не мерещилось.

Того голоса я больше не слышала – только во мне вдруг шевельнулось дитя, которое я носила под сердцем, и это был ты.

Так мы познакомились.

И я совсем не знала, какой ты, не знала, что ты потеряешь самокат и будешь фальшиво петь. И что не будешь есть овощей, а иногда, случится, и соврёшь.

Как я тебя увидел

Когда мы с тобой проходили вчера мимо того некрасивого, неоштукатуренного дома из красного кирпича, из него вышла медицинская сестра, совсем обыкновенная, в белом халате и голубом чепце. Она остановилась перед нами, словно мы были старые, добрые знакомые, которых приветствуют одним лишь взглядом. Она тебя легонько обняла и сказала:

– А я было и не узнала тебя!

А ты спросил:

– Откуда вы меня знаете?

Сестра засмеялась и пошла дальше; сёстры ведь всегда торопятся.

Поэтому сегодня я хочу рассказать тебе, что в этом красном доме из неоштукатуренного кирпича родятся дети. Надо бы выкрасить его в белый цвет – в честь и во славу людей. И на крыше надо бы держать два флага – розовый и голубой – и, как только кто-нибудь родится, поднимать флаг, чтобы весь город знал, что сейчас родился человек – мальчик или девочка.

Здесь-то я в первый раз тебя и увидел.

Сначала я ждал дома звонка. То и дело выглядывал в окна, будто кто-то должен приехать. Но никто не приезжал, и только вдали трезвонил трамвай, а один раз вспыхнула неслышная трамвайная молния. В её металлическом блеске я видел, как люди выходят из вагонов. Все шли быстро, и мне казалось, что они спешат ко мне.

И тут зазвонил телефон.

Звонила сестра в голубом чепце – та самая, которую мы встретили вчера, – и сказала, что родился ты и уже сосёшь молоко.

У тебя ещё не было имени, а ты, дружище, уже кричал. Это я не в упрёк тебе говорю, просто отмечаю порядка ради, чтобы ничего не упустить.

– Идите в кино, – сказала сестра, потому что угадала беспокойство в моём голосе.

Но я остался дома. Заглянул ко мне сосед, некто Ворел, обойщик и старый холостяк, прославившийся в доме тем, что сочинил марш «Хоровод карликов». Один раз марш передавали по радио, и с той поры Ворел очень возгордился и стал носить чёрную широкополую шляпу.

– Извините, – сказал он, – нет ли у вас перца? Я делаю огуречный салат, огурцы есть, а перца нет.

И я предложил ему: пусть несёт сюда свой огуречный салат, и мы вместе отпразднуем твоё рождение. Ворел обрадовался и говорит:

– Хороший вы человек, сейчас я только сбегаю куплю студня!

Он вернулся в нарядном сером галстуке. Так мы с Ворелом трезво отметили твоё появление на свет, и я подарил ему того куклёнка, потому что Ворел старый холостяк и никого у него нет.

– Идея! – сказал он. – В ближайшие дни я напишу интермеццо «Кукла». Вы знаете моё сочинение «Хоровод карликов»?

По-моему, он всё-таки бросил композиторскую деятельность, но с Человечком он очень подружился. Человечек сидел на ночной тумбочке в своей белой рубашечке и таращил на Ворела преданные глаза из кнопок. А Ворел сделал ему маленькую кушетку, потому что был обойщиком.

На следующее утро я пошёл в родильный дом. Купил по дороге румынские сливы и тюльпан.

Когда мама увидела меня, она притворилась равнодушной.

– О, ты пришёл, – сказала она, – пришёл всё-таки…

Как будто она думала, что я уж никогда не приду.

Она строго оглядела меня: приличный ли у меня вид и похож ли я на отца.

– Возьми меня за руку, – сказала она, – здесь так делают все мужья. Здесь надо брать за руку.

– Вот румынские сливы, – сказал я неуверенно. – А куклёнка я подарил мебельщику…

Она надкусила сливу и вдруг уронила слезинку – такую незаметную, женскую, самую обыкновенную слёзку, которую порой и не замечают.

– Это от слив, – сказала она растроганно, – они такие сладкие.

И держала меня за руку, как это здесь принято. Но вдруг она переменилась. Лицо её вытянулось, а рот раскрылся, как у тебя, когда ты слушаешь сказку. В глазах промелькнуло что-то необычное, под тонкой белой кожей вспыхнул румянец, совсем лёгкий, даже не розовый.

– Слушай! – сказала она. – Это он!

– Кто? – спросил я удивлённо.

– Он… кричит…

Кричало добрых девять младенцев. А может, только восемь.

– Ты его узнаёшь?

– Да, – ответила она, – я его узнаю.

Потом ты приехал на белой тележке. Вас на ней было пятеро, и это были твои первые товарищи. Все вы были красные, только девочка казалась чуть-чуть лиловатой.

Встретитесь ли вы когда-нибудь в жизни, друзья? Все вы были похожи один на другого, и у всех у вас сердце было там, где следует.

Тогда вы умещались впятером на маленькой белой тележке, – завтра, быть может, вам тесной покажется планета.

А у той девочки будут светлые волосы и загорелая шелковистая кожа, и ей очень пойдёт летнее платье с юбкой колоколом, если только к тому времени не изменится мода.

Мамы разобрали детей, а наша сказала:

– Посмотри, какие у него пальцы, как у человека, только маленькие. И глаза как у человека, и ресницы, и морщинки…

Потом она съела ещё одну румынскую сливу и сказала:

– Ну, пора, уходи!