Текст книги "Нескучный сад"

Автор книги: Людмила Уварова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

16

Однажды, это было в Сокольниках, Гриша Четверг сказал, что уезжает от нас.

Помню золотой, октябрьский, не по-осеннему теплый день. Мы бродили по просекам Сокольнического парка. Роберта не было – он работал в первую смену и обещал приехать от двух до трех на Оленью Просеку.

Он приехал в половине четвертого. Приехал не один – с Гришей.

– Здравствуйте и прощайте! – с места в карьер сказал Гриша.

– Почему «прощайте»? – спросили в один голос я и Валя.

– Объясню, не спешите.

Он прилег на траву, пахнувшую тлеющими осенними листьями, заложил руки за голову.

– Так куда же ты уезжаешь? – спросила Валя.

– На строительство железной дороги в Среднюю Азию.

– Вот оно что… – пробормотал Лешка.

– Не могу долго на одном месте, – сказал Гриша. – Мне в райкоме сказали, там люди очень нужны, вот я и решил… Филармония…

Он сощурил свои выпуклые серые глаза.

– Сегодня шел из райкома и думал о себе. Обычно как-то нет времени о самом себе думать, а тут иду и думаю: вот прожил на свете двадцать семь лет, сумма солидная, как-никак разменял тридцатку, а что я сделал? Чем помог революции?

– Ты же строил Комсомольск-на-Амуре, – сказал Лешка.

– Строил. А до этого еще в Полесье жил, избачом работал. Кулаки в меня стреляли. Только им, как видите, не повезло.

Лешка осторожно взял его за руку.

– Не уезжай, Гриша…

Он сказал серьезно:

– Надо. Я не поеду, другой откажется, а кто строить будет?

Он был прав, и все-таки было очень жаль расставаться с ним. Мы привыкли к нему, привыкли к его голосу, к бесчисленным пьесам, к любимой поговорке «филармония».

Казалось странным, что больше не придется видеть всегда чем-то взволнованного, чудаковатого, немного смешного, удивительно доброго и бескорыстного нашего друга.

Он уехал через несколько дней. Уехал радостный, счастливо возбужденный, уже далекий от нас. В его чемодане, обвязанном шпагатом, наверное, кроме книг, не было ничего. Впрочем, он забрал с собой все свои пьесы.

Мы провожали его. Мы бежали за вагоном. Он стоял на подножке, махал рукой и кричал нам какие-то слова, которые заглушались стуком колес.

Таким он запомнился нам: веселый, стоит на подножке вагона, ветер треплет его черные жесткие волосы, и он кричит что-то неслышное, уносимое ветром.

17

С Нескучным садом связаны многие годы моей жизни.

Когда я была совсем маленькой, эти два слова «Нескучный сад» казались мне сияющими, окрашенными в веселый, золотистый цвет. Нескучный сад! Там всегда радостно, бьют фонтаны, цветут цветы, летают чудесной окраски птицы.

Вместе с друзьями я бегала здесь на лыжах, и встречный ветер свистел в ушах, и с деревьев слетала снежная пыль. Я каталась летом на лодке мимо Нескучного, и знакомые деревья как бы кланялись издали: «Не забывай нас».

И осенью мы собирали здесь букеты из листьев: красных, желто-лимонных, зеленовато-коричневых, царапавших руки сухим, жестяным прикосновением. И в первые весенние дни, едва только лед сходил с Москвы-реки, мы прибегали в Нескучный сад. Деревья стояли еще голые, пахло талым снегом, прошлогодней травой. И все время хотелось петь оттого, что скоро лето…

Однажды мы решили встречать Новый год в Нескучном.

Ровно в одиннадцать мы вышли на лыжах на Москву-реку и пошли друг за другом по направлению к Нескучному саду.

Было морозно. Даже звезды в далеком небе словно бы поскрипывали и дымились от мороза.

Острые тени ложились по обе стороны лыжни. Мы вышли на берег, дошли до Нескучного. Тихие деревья, щедро обсыпанные снегом, расступились, давая нам дорогу.

Мы воткнули палки в снег.

– До чего хорошо мы придумали! – сказала Валя. – Взяли да и пошли на лыжах. Все люди сидят в духоте, жрут, пьют, кричат всякие глупые тосты, а мы один на один с природой…

Зденек посмотрел на свои часы. Единственный из нас он носил на руке часы: его отец переделал старые карманные часы на ручные и подарил их сыну.

– Хотя ты и не любишь глупых обычаев и тостов, однако время, – сказал он. – Без трех минут двенадцать…

Мы невольно взглянули на небо. Кто знает, может быть, в этот самый миг, в канун Нового года, небо должно вдруг стать иным, не похожим на себя.

Нет, все было так, как всегда. Мы подняли палки кверху и ударили одна о другую, как бы чокаясь. И этот негромкий деревянный стук внезапно нарушил тишину: громко каркнула одинокая ворона, ей отозвалась другая, третья…

– С Новым годом! – заорал Лешка.

– А теперь давайте, – сказал Роберт, – давайте будем желать друг другу все хорошее.

– Да, так полагается, – сказала я.

Зденек облокотился о палки.

– Что было бы, если бы сбывались все пожелания?

– Какие? – спросила Валя. – Плохие или хорошие?

– Всякие.

– Если будут сбываться хорошие, тогда все люди будут счастливыми, – резонно сказала Валя.

Зденек иронически посмотрел на нее.

– До чего будет скучно жить…

– Почему? – спросила я.

– Потому что все будут счастливы, больше желать уже нечего, стремиться не к чему, тоска зеленая…

Лешка нагнулся, слепил снежный шарик.

– А по-моему, это очень хорошо, когда все люди счастливые.

Размахнувшись, он далеко забросил снежок.

Кто-то из нас предложил разжечь костер.

Мы расчистили снег, чистили долго, старательно. И наконец образовался небольшой, холодно поблескивающий круг.

Потом наломали еловых ветвей, обложили газетой, которая нашлась у Роберта.

И вот вспыхнул костер.

Языки пламени освещали наши лица. И мы, не сговариваясь, стали прыгать вокруг костра и петь кто что хотел.

Далеко по пустынной заснеженной реке раздавались наши голоса.

А потом Лешка стал гадать. Он брал каждого за руку и предсказывал, что кого ждет. Мне он предсказал, что я буду председателем звероводческого колхоза на Дальнем Востоке. Зденеку, что он будет преподавателем танцев.

– Всю жизнь мечтал, – сказал Зденек.

Вале Лешка предсказал, что она, если не сломает ноги, будет балериной Большого театра и когда-нибудь станцует «Спящую красавицу».

– А что же ты мне нагадаешь? – спросил Роберт, протягивая ему свою руку.

И Лешка, не взяв его руки, ответил:

– А ты будешь, кем захочешь. Ученым, или летчиком, или капитаном дальнего плавания.

Зденек рассмеялся, и смех его показался мне натянутым.

– Глядите-ка, всем он назначил, кто кем будет, а Роб, выходит, будет сам выбирать себе будущее!

– Да, – сказал Лешка, – Роб сам выберет то, что ему больше всего понравится!

– Не спорь с ним, – примирительно сказала Валя. – Сердцу все равно не прикажешь.

И Лешка, обрадованный ее поддержкой, повторил:

– Правильно. Сердцу не прикажешь!

Между тем мороз все усиливался. У меня до того замерзли ноги, что я просто перестала их ощущать. Лешкины брови стали совершенно седые, и было смешно смотреть на его мальчишеское лицо со стариковски белыми колючими бровями.

– Пошли ко мне, – предложила Валя. – У нас печка истоплена, тепло, мама пироги с капустой напекла.

И мы повернули назад к городу. Мы мчались один за другим по дорожкам Нескучного, а деревья, такие понятные и знакомые днем, казались таинственными громадами в неярком свете новогоднего месяца.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

До сих пор помнится ясно, словно было это совсем недавно, как в субботу двадцать первого июня, в самый канун войны, мы впервые после окончания школы вновь собрались все вместе.

– Отныне этот день будет днем традиционной встречи учащихся, – сказал, открывая вечер, директор школы Виталий Валерьянович.

Цвели тополя за окном актового зала, назойливые пушинки влетали в окна, цеплялись за волосы, оседали на ресницах. Разноцветные фонари сияли между ветвей во дворе.

Мои друзья выглядели необычно празднично. Может быть, потому, что кругом все дышало непринужденностью общего семейного торжества. И все были очень веселы, вдруг вновь ощутив себя много моложе.

Валя пришла в белом шелковом платье, очевидно специально сшитом к этому дню. Красивой Валю трудно было назвать. Она никогда не была красивой, но лицо ее дышало здоровьем, глаза сияли радостью. И весь вечер она танцевала со Зденеком.

Под утро мы отправились в Нескучный сад. Казалось, никогда еще деревья не были такими цветущими, а Москва-река такой спокойной и величавой.

Мы пели во все горло:

 
Если завтра война,
Если завтра в поход…
 

Пели мы весело, легко и лихо произнося хорошо знакомые слова.

Могли ли мы думать, что пройдет несколько часов, всего лишь несколько часов, и слово «война» обернется для каждого из нас своим первозданным грозным звучанием?

И вот прошли годы, и снова двадцать первого июня мы встретились в старых, знакомых стенах.

Мы старались не пропускать этот день. Конечно, в войну было не до встреч. Но, когда окончилась война, редкий из нас, оставшихся в живых, забывал о дне традиционной встречи.

Еще за несколько дней в «Вечерке» появлялось короткое извещение:

«День встречи учащихся 29-й школы будет 21 июня».

И снова мы вместе. Ходим по коридорам, сидим за партами в классах, где прошло наше детство, выбегаем во двор, в котором обычно проводили перемены.

Мои друзья сильно изменились за эти годы. Должно быть, и я изменилась, но по себе никогда не видно. Однако, когда я вижу седые волосы Роберта или шрам на лице Вали, когда я слышу стук протеза Виталия Валерьяновича, я снова думаю о том, что прошедшие годы ни для кого из нас не прошли даром.

Мы сидим в учительской на широком диване, обитом потертой, зеленого цвета тканью. Верхний свет потушен, горит настольная лампа под коричневым колпаком, сделанным из плексигласа.

Виталий Валерьянович вытянул здоровую ногу; откинувшись на стуле, задумчиво поглядывает на нас.

Как и прежде, он – директор школы. Сразу же после госпиталя вернулся в Москву и опять в свою школу. Он постарел, весь как бы ссохся; ходит он с палкой, вместо правой ноги у него протез, и он никак не может к нему привыкнуть.

– Эх, – замечает Зденек, – нет моего старика, он бы вам такой какой-нибудь хитроумный шагатель приспособил!

Зденек работает в заводской многотиражке. Он пополнел, обрюзг, красивое лицо его несколько расплылось.

Жена его немного старше, чем он. Я как-то видела ее, и она мне не понравилась. Может быть, потому, что я хотела бы на ее месте видеть Валю. У них двое детей.

Валя – главный инженер на том же заводе. Недавно защитила диссертацию. Она так и не вышла замуж. Жизнь ее заполнена работой и Зденеком, его делами, его семьей, его детьми. Она любит все, что имеет какое-то отношение к нему: его газету, его детей, даже его жену.

Я смотрю на Роберта, на его большие, красивые руки. Как и когда-то, в давние времена, Роберт немного заикается. Я знаю, он был ранен и потом после ранения, когда его признали ограниченно годным, стал санитаром. Он был отличным санитаром, очень терпеливым, выносливым. А после окончания войны решил стать врачом. Ему было нелегко: он работал и учился на вечернем отделении медицинского института, а теперь работает врачом в маленьком приволжском городке. В Москву он приехал специально на встречу друзей.

Каждый раз, когда он приезжает, он заходит к родителям Лешки. Они живут все там же. Отец Лешки вернулся с фронта, и ему несколько раз предлагали новую квартиру со всеми удобствами. Но ни он, ни тетя Паша не захотели переезжать. Здесь жил Лешка, и сюда до сих пор приходим мы, его товарищи.

Вот и сегодня, до того, как отправиться в школу, мы побывали там.

Все как было: Лешкины книги лежат на полках в том же порядке, как лежали при Лешке, и на комоде альбом с марками, который Роберт подарил ему когда-то. И мы говорим о Лешке так, словно он где-то недалеко, уехал ненадолго и скоро вернется.

Должно быть, никогда не забыть мне февральский морозный день 43-го года, когда я пришла навестить тетю Пашу, мать Лешки.

Возле холодной печки-времянки лежали ровные кубики дров, на подоконнике стояла тарелка с нехитрой снедью военного времени – паштетом из белковых дрожжей.

Тетя Паша встретила меня необычно, так, словно никогда до этого не видела. Она сидела за столом и, не глядя на меня, долго перебирала пальцами бахромки скатерти. Потом сказала:

– А Лешка-то, знаешь…

Я похолодела. Казалось, сердце сперва замерло, потом принялось вдруг бурно и часто стучать.

Всего лишь несколько дней назад я получила от него письмо. Тогда я побежала к тете Паше, показала ей письмо, и мы вместе читали его.

Письмо было коротеньким. Лешка писал, что чувствует себя превосходно, надеется увидеть меня, когда приедет домой. Их часть должна была отправиться на переформирование через Москву. И Лешка рассчитывал, что сумеет побыть дома несколько часов, а может, даже и целые сутки.

Я все никак не могла ответить ему, откладывала со дня на день.

И вот простые, обжигающие слова.

– Когда?.. Когда это случилось? – спросила я.

– Вчера получила. – Голос у тети Паши был тусклый, словно бы погасший. И слова она произносила нехотя, как бы через силу. – Хотела к тебе пойти сказать, да ты сама…

Она встала, вынула из комода письмо.

– Читай…

Письмо было подписано командиром части, в которой служил Лешка. Строчки расплывались перед моими глазами:

– «Смертью героя… Мы никогда не забудем его…»

Я положила письмо на стол.

– А вчерашний день вдруг от самого Леши письмо пришло, – все так же неохотно, как бы преодолевая невидимое препятствие, продолжала тетя Паша. – Вечером… Я было глазам не поверила…

– От Лешки? – не выдержала я.

– От него. Только оно давно написанное. Долго шло очень.

Глаза ее были совершенно сухи. И голос звучал почти бесстрастно. И только пальцы безостановочно свивали и расплетали бахромки скатерти.

Тихий, как бы приглушенный свет настольной лампы располагает к задушевному, откровенному разговору. Весь вечер мы пели, танцевали, спорили о чем угодно, а теперь беседуем. И говорим все больше о прошлом.

«Что пройдет, то будет мило…»

И в самом деле, прошлое представляется нам безоблачно – ясным, греющим душу, даже наши недолгие ссоры, даже контрольные письменные у беспощадного ГЕМа.

Кстати, о ГЕМе. Перед самой войной он вышел на пенсию. В войну он не эвакуировался и стал снова ходить в школу, где был оборудован госпиталь. ГЕМ организовал в госпитале математический кружок для раненых, задавал им интересные, на его взгляд, задачи, рассказывал о различных оригинальных решениях теорем и, по слухам, читал иногда раненым стихи Пушкина.

Раненые привязались к нему, называли его «Папаша», угощали табаком. И ГЕМ, отроду не выкуривший ни одной папиросы, стал заядлым курильщиком.

– Я бы хотел повидать его, – замечает Роберт.

– А я – нет, – говорит Валя. – Вот уж кого мне никак не хочется видеть…

Зденек молча взглядывает на нее. Может быть, оба вспоминают о том давно позабытом всеми, кроме них двоих, случае с письмом Вали, попавшем в руки ГЕМа?

Мы вспоминаем о делах давно минувших дней. То и дело слышится одинаковое: «А помнишь?»

Перебивая друг друга, говорим о походах, о наших сборах, устраиваемых Гришей Четвергом, о его знаменитых пьесах.

А разве можно позабыть первые дни открытия метро, когда мы подолгу катались в новеньких поездах и все никак не могли достаточно насладиться!..

Роберт обращается ко мне, смеясь:

– А помнишь, как ты позвонила в «Известия»?

Еще бы не помнить! Мы все тогда говорили только об одном и том же – о спасении челюскинцев. Полосы газет были посвящены описанию жизни героев, рассказам о летчиках, спасавших челюскинцев. А я позвонила тогда в «Известия» и спросила: «Спасли ли собак, которые зимовали вместе с челюскинцами?» И мне ответили: «Конечно, спасли»…

– А помнишь, Роб, как ты дарил сны? – спрашивает Валя.

Улыбка загорается в глазах Роберта.

– Дела давно минувших дней…

– Вот уж о какой чепухе не стал бы вспоминать, – солидно замечает Зденек.

Валя качает головой:

– Разве это была чепуха?

Я снова вспоминаю о Лешке:

– Лешка считал, что ты, как никто, умеешь дарить сны.

– А теперь он дарит здоровье людям, – замечает Виталий Валерьянович.

Роберт не любит говорить о себе, но мы знаем, он организовал первую в их районе бригаду реаниматоров. Он возвращает к жизни людей, обреченных смерти.

– Ничего в этом такого особенного нет. – Роберт неохотно роняет слова. – Профессор Неговский еще в сорок четвертом впервые применил метод артериального нагнетания крови и таким образом оживлял людей, находившихся в состоянии биологической смерти, погибших от шока, от потери крови, от сильных ранений…

Он обрывает себя. Должно быть, опять вспоминает о Лешке. Если бы можно было оживить нашего Лешку!

На рассвете мы идем в Нескучный сад. Холодные утренние лучи чуть золотят верхушки деревьев, и Москва-река кажется совершенно розовой.

День обещает быть жарким. Мы молча стоим на гранитном берегу и смотрим на спокойные воды реки.

– Теперь до будущего года, – говорит Роберт.

Валя говорит:

– Давай на прощанье подарим друг другу что-нибудь на память!

– Что, например? – спрашивает Роберт.

– Не знаю.

Она думает. Лицо у нее становится сосредоточенным, почти сердитым, как когда-то на контрольной письменной по математике.

– Придумала, – говорит она. – Я подарю тебе Земляной вал, Сокольники и Калужскую улицу. Поедешь к себе, вспомнишь о них, сразу и обо мне тоже вспомнишь…

– Красивые названия, – замечает Роберт. – Самые что ни на есть московские – Сокольники, Земляной вал…

Он кладет Вале руку на плечо.

– А я подарю тебе Нескучный сад весь целиком, хочешь?

– Хочу, – серьезно говорит Валя.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.