Текст книги "Рассказы поэта Майонезова (СИ)"

Автор книги: Людмила Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Старик молча указал на одну из банок на полке, в ней несколько головастиков боролись за сухих мурашек.

Вспотевший от своего риторического аффекта Паралличини вытянул губы трубочкой, выставил три подбородка и глубоко задумался над этим иносказанием.

– Скажите, мы найдем нашу дочь? – волнуясь, спросила бледная Мушка.

– Обязательно, – ответил старик.

– Не разлюбила ли меня Парасолька? – с усмешкой на красивом лице спросил Под.

– Нет, – коротко ответил отшельник.

Пыш откашлялся, придвинулся поближе к хозяину избушки и спросил: 'Я хотел бы задать вопрос о 'крестах', чей крест тяжелее?'

– Этот вопрос сложный, – сказал стрик, – но, если следовать схеме господина учёного, то слой 'человек' тоже можно поделить на четыре слоя: 'человек чувственный', 'человек умственно – рациональный', 'человек душевно – творческий' и 'человек духовно-моральный'. Самый тяжелый крест не у 'чувственно – эмоциональных' Березы и Рокки, которые стали часто болеть, не у 'умственно – рационального' вашего приятеля Фигурки, на голову которого обрушились скорби, не у 'душевно – творческого' Пыша, погрязшего в творчестве и житейской суете, а у человека 'духовно– морального', который включает в себя все три предыдущих слоя и имеет еще свободное место. Оно – то и не вместимо остальными тремя, поэтому пугает 'чувственных', раздражает 'умственных', вызывает зависть или непонимание у 'душевных'. Человек 'духовно-моральный' всегда одинок, как былинка в поле; в человеческом мире он каждый день ощущает на себе чужой страх, раздражение, непонимание, зависть, даже, желание расправы над ним. Крест 'духовно – морального' самый тяжелый.

Старик еще не закончил свой длинный ответ, а Кро уже настойчиво тормошил спящую у стола Рокки.

– Ро, проснись и спроси скорее, что нас ждет в походе? – шептал он громко в горячее розовое ухо.

– Да, да, – отвечала малышка Ро, потягиваясь, улыбаясь и поправляя прическу.

Она неловко встала и поспешно пробралась к отшельнику. И тут Ро увидела на полке над его головой банку с серой водичкой, в которой плавали купюры разных стран и всевозможный хлам.

– Ой, а что это такое?! – спросила Рокки, вытянув вперед пальчик с красным лаком.

Кро закатил глаза и громко зафыркал в усы.

– Это анализ души одного, знакомого вам, человека, – ответил старик.

– А можно взглянуть на мой анализ? – бодро поинтересовалась Варвара Никифоровна.

– Можно, – ответил отшельник и кивнул на другую банку.

В розовой воде, наполнявшей эту банку, путешественники увидели плавающий винегрет из пирожков, нот, этикеток модных магазинов, цветов, флакончиков духов, тюбиков губной помады и прочей дребедени, столь любимой Тётушкой.

– А вот и не правда, – решительно заявила Медуница, – это субъективный подход, а есть объективный факт – если бы бабушка не связала мне этот свитер из ангоры, я бы сегодня околела от холода!

– А меня выручила кофточка из мохера, тоже связанная и подаренная мне Тётушкой, – вступилась за Варвару Никифоровну Мушка.

– А меня согрел пуховый шарф, тоже связанный дорогой и любимой нашей Тётушкой, которая долгие годы цементирует своей любовью и заботой нашу компанию! – горячо воскликнула Рёзи.

– Как вам угодно, – произнес отшельник бесстрастным голосом, смотря на анализ души Варвары Никифоровны, который стал просто прозрачной водой, – согрелись и ступайте с миром, держитесь на север! Ступайте!

– Но мы еще не убрали со стола! – возразила Варвара Никифоровна, ухватившись за пылающие щеки.

– Ничего – ничего, ступайте! – настаивал отшельник.

Паралличини обиженно надул губы, а Пыш, с опаской глянув на запотевшее окно, прошептал: 'Даже худой хозяин в такую пору собаку из дому не выгонит!'

Кро без комментариев собрал мешки – накидки и шапки – футляры. Сбились в кучу, как овцы, у двери, явно не желая открывать её. Профессор от лица всей компании поблагодарил хозяина избушки за приют, думая: 'Мог бы оставить нас и до рассвета!'

Недовольные путники вышли в царство холода, возле каждого лица повисло белое облачко пара, зубы сами начали выстукивать джигу, а скудная одежонка казалась всем опереточным реквизитом. Войшило взглянул на ясные осенние звезды, определил стороны света и двинулся на север.

– А Вы не ошиблись, господин профессор? – воскликнул резким тенором Паралличини, – Получается, на юге, откуда мы пришли, стоят высокие горы! Но какие горы мы переходили?!

Все обернулись и в белом тумане увидели очертания высоких гор.

– Мы, возможно, перемещались вместе с избушкой, – блестя глазами, сказала Ро, – у меня закладывало уши, как в самолете, и хотелось спать.

– Да-да! И у меня! – поддакнула Рёзи.

– Странный старик, – промолвил профессор, недоумевая.

– Мне показалось, что на нём тапочки нашего дедули, – поделилась наблюдениями Мушка.

– Да – да, – живо отозвалась Рёзи, – на подоконнике я заметила вишнёвые косточки!

Избушка со светящимся окном ещё виднелась за низкой пеленой тумана.

– О, нет! – воскликнул Под, – Я забыл у старика в спешке гитару!

Он сунул свою сумку в руки Мед и энергично заспешил к сторожке.

– Поди! Не ходи! Я как старшая сестра запрещаю тебе! Родители, что же вы, как воды в рот набрали?! – истерично заголосила Медуница, – Дочь потеряли, хотите и сына прошляпить?!

– Не бойся, Мед, это просто одинокий 'духовно – моральный' человек! – из тумана крикнул Под.

– Поди!! – не унималась, чуть не рыдая, Мед.

– Не кричи так, детка, – попросил, стуча зубами, Кро, – не ровен час, накличешь беду: щеголеватые вояки, голодные звери, похоронная процессия, и всё такое!

– Я пойду за ним! – словно предчувствуя неладное, воскликнула Мед, бросая вещи на землю.

И она помчалась, гулко топая, за братом.

– Не годится их бросать, – еле выговорил озябший Кро и побрёл следом за Мед, смешно поднимая тощие ноги.

– Это очень плохо, что мы разделились, – произнес со вздохом профессор, – предлагаю вернуться всем.

– Подождем пять минут, – сказал нарочито спокойно Паралличини.

Они подождали, пританцовывая, и десять минут, и пятнадцать, и двадцать.

– Похоже, старик улегся спать, погас свет в окошке, – заметил Войшило.

Под и Мед не возвращались, не видно было и старины Кро. Паралличини взвалил на себя вещи ушедших. И все, переполненные тревогой, молча побрели назад. Метров через сто друзья наткнулись в темноте на Кро, у которого усы стояли дыбом от холода или от пережитого потрясения.

– Я потерял тут очки, сообщил он странным тоном, – пока шарил по земле, нашел чью – то ногу, посветите мне.

Путники, замирая от ужаса, боясь увидеть разорванных на части Пода и Мед, закрыли глаза. Адриано поспешно зажёг зажигалку. На земле, действительно, лежала оторванная нога в военном ботинке, а поодаль – очки Кро. В тумане раздались приближающиеся звуки, от которых всем стало не по себе.

– Не гасите свет! – раздалось из темноты.

Послышались быстрые шаги и не ровное дыхание. Запыхавшиеся и возбужденные Под и Медуница выскочили из тумана.

– Сначала мы пошли на свет в окошке, – взволновано рассказывала Мед, – но он удалялся от нас, а потом и вовсе исчез! Мы дошли до нашего шалаша, повернули назад и сбились с пути, потом Под запнулся об убитого безногого солдата, и мы побежали наугад! Считайте нас идиотами, но мы так и не нашли избушку!

– Исчезла, как и появилась, – изрек Кро.

– Да, старина, без уфолога здесь не обойтись, – поддакнул Паралличини.

Профессор скомандовал идти на север, и путники молча зашагали, ничего не понимая, кроме холода. Они шли часа два вдоль края поля, боясь сворачивать в лес, поле закончилось, потянулся пугающий лесок, сквозь который приходилось пробираться, касаясь холодных ветвей озябшими пальцами. За кустами заблестела река, и Варваре Никифоровне даже показалось, что она слышит запах очага и крова. Помогая друг другу на грязном скользком склоне, путники почти спустились к воде, как из кустов раздался грубый женский голос: 'Кто такие?! Стой, не то Каре Сарыга кликну!'

– Нас ещё и псами затравят! – сообщил о своих опасениях осипший Кро.

Из нависших над водой кустов выбралась крупная женщина в вязанной шале с большим синяком под глазом. В ее руке блестел гарпун, наподобие тех, с какими охотились на крупную рыбу первобытные обитатели лесов. Путники уставились на грозное оружие.

Рассказ третий. Не преследуйте радугу!

Профессор перевел взгляд на противоположный берег и увидел черные очертания домов и ярко – оранжевое светящееся окно высоко над землей.

– Мы ищем мужчину, женщину и девочку, – сказал Войшило без обиняков.

Женщина хмыкнула и уставилась на перстень Варвары Никифоровны.

– Мы Вам заплатим, – с готовностью отреагировал профессор.

– Что мне ваши деньги?! Кабы белок наловили или куниц, или хоть колечко подарили! – заявила обиженным тоном лесная жительница.

– Конечно – конечно, – решительно произнесла Ро, снимая с поспешностью свой перстень и желая отвести разгоревшиеся глаза охотницы от Кольца предков на руке Варвары Никифоровны.

Женщина, откинув гарпун, проворно схватила перстень и повесила его на кожаный шнурок на шее. Путники с удивлением заметили, что на шнурке уже висели несколько колец.

– Меня зовут Фуксия, – радушно сказала женщина, – отведу вас к себе!

Она легко подхватила погашенный фонарь, своё грозное оружие и большое деревянное ведро, в котором плескалась еще живая рыба, и, приговаривая всякий вздор, повела незваных гостей к широкому бревну через реку. Крылатые черные тени побежали по блестящей воде вдоль бревна. С раскинутыми в стороны руками путники перебрались на другой берег и очутились возле самого дома Фуксии, крайнего в деревне. Все поднялись по скрипучему крыльцу и вошли в избу. В нос ударил запах хлеба и кислого молока для выделки шкур. На русской печи послышались шорохи, и лысый носатый ребенок хрипло спросонок спросил: 'Наглушила, маманя?'

– Наглушила, есть чем гостей угостить, – приглушенно отозвалась Фуксия, боясь кого-то разбудить.

Она зажгла фонарь, и путешественники увидели, что вся изба состоит из сеней и кухни. С печи доносилось посапывание, крупная рыба в ведре раздувала жабры и шумно билась.

– Вона Каре Сарыг еще не спит, – радостно сообщила хозяйка, – поднимайтесь к ней, можа кто там останется, у меня – то все не поместитесь, а я пока стол накрою.

Фуксия указала на ярко-оранжевое окно через дорогу. Усталые путники встали со скамеек, взяв самое необходимое из вещей, вышли на улицу, на другом конце которой тут же забрехали недовольно собаки. В эту глухую пору на всю деревню светились только три окна: у Фуксии, у Каре Сарыг и в большом белом доме, расписанном синими цветами.

Профессор, глянув на ярко – оранжевое окно, стараясь не скрипеть ступенями, поднялся по высокому крыльцу и, отворив не запертую дверь, вошел. Остальные, ступавшие, как мышки, столпились за его спиной в просторных сенях, заставленных корзинами с брусникой и берестяными туесками. Дверь в натопленную кухню была распахнута, и друзья увидели, что вся кухня устлана медвежьими шкурами, в углу на соломенных тюфяках лежали большие подушки с вышитыми наволочками и одеяла из рыси. На столе белела скатерть с простым вышитым орнаментом, а на ней – разбросаны разноцветные моточки ниток, бусинки, книга и цветок, похожий на полевой мак. Каре Сарыг сидела к вошедшим спиной, вышивая при свете фонаря, и разговаривала сама с собой. Небольшое окно было завешано оранжевым цветастым платком, на плите булькал чайник. Но все изумленные взгляды остановились на девушке с длинными золотистыми волосами, украшенными яркими ленточками и меховыми шариками. Даже сидящая на маленьком стульчике Каре Сарыг казалась очень высокой, настоящей богатыркой. На ней была простая холщевая вышитая белая рубашка, поверх которой девушка накинула безрукавку из чернобурки. Путники внимательно прислушались к речи, показавшейся им странной.

– Папаня, – говорила почти детским голосом жалобно каре Сарыг, – когда же ты придешь за мной, я совсем разучилась читать, хоть я и читаю каждый день твою книгу, и сегодня я читала о том, как ангелы прилетели к пастухам. Но со мной никто не занимается, на всю деревню ни одного грамотея! Да и когда мне читать? Я все дни на охоте. Свою первую рысь я задушила, когда мне было восемь лет, эта злая кошка оцарапала мне плечо!

Девушка, словно жалуясь, приспустила с плеча меховую безрукавку и рубашку, и удивленные гости увидели давно зарубцевавшиеся следы от большой когтистой лапы.

– Ничего – ничего, мой Огонёк, – раздался хрипловатый баритон Котса, от которого у путников по спине побежали мурашки, ты же моя маленькая пиратка, мой самый классный супер, мой любимый супрёнок! Мой непобедимый супрёныш!

Кро заглянул в темный угол кухни, надеясь увидеть там самого Котса, а Пыш со слезами на глазах протянул, было, к найденной внучке руки, но озадаченный профессор сделал запрещающий жест.

– А если это технократический клон?! Посмотрите на ее рост, силу, голосовые возможности, 'технаки', вероятно, что – то сделали Глории! – прошептал энергично Войшило.

И все разом вспомнили рассказ Гло о ее пребывании в плену у 'технаков', когда они утащили ее из госпиталя на свой корабль, а Котс пришел и освободил ее, а вскоре Гло поняла, что ждет ребенка ...

– Маманя, я берегу твой цветочек, хоть бы ты пришла за мной, – послышался детский просящий голосок, – они меня зовут Каре Сарыгом, но я не знаю, кто это, может он похож на медведя? А своего первого медведя я завалила, когда мне исполнилось двенадцать лет, он оставил мне шрам на шее! Это было очень больно...

Девушка откинула волосы, спадающие до медвежьих шкур на полу, и показала матери, с которой она, якобы, общалась в своем домашнем театре, большой фиолетовый шрам.

– Бедный мой Огонёчек! – раздался сострадательный голос Глории.

Путники от этого голоса зашмыгали носами и заморгали часто глазами, Пыш закрыл лицо руками, а Мушка зарыдала, не в силах удерживать свою боль.

Каре Сарыг вздрогнула, напряглась всем телом и повернула к ним лицо. Гостей, словно жаром обдало, каждый из них подумал: 'Что– то здесь не чисто!', увидев неземную красоту девушки.

У нее была матовая, словно светящаяся изнутри кожа, как у Глории; на абрикосового цвета щеках бархатился детский пушок; черные брови вразлет, как у всех чад Пыша, удивленно дрогнули; алый рот приоткрылся и улыбнулся; а зеленые, словно весенняя трава, глаза Котса глянули с доверием на гостей и остановились на высокой плачущей Мушке, на которую очень была похожа Глория.

– Маманя, – словно простонала с нежностью и невыразимой радостью девушка, протянув к ней большие сильные руки.

Мушка хотела броситься к внучке, но Пыш остановил ее резким движением. Руки девушки повисли в воздухе, а глаза, эти необычные, непривычные, ужасающие глаза наполнились удивлением.

– Вы все сошли с ума! – с чувством воскликнула Варвара Никифоровна, отталкивая останавливающие её руки, – Это же наша Ровенушка! Птичка моя маленькая, моя крошечная девочка!

И Варвара Никифоровна бросилась к девушке, горячо обнимая ее и осыпая поцелуями золотистую макушку.

Ровена обхватила ее сильными руками, зажмурилась от счастья, прижалась к ней и прошептала с улыбкой: 'Бабулёнок! Мой маленький бабулёнок!'

Стоящая Варвара Никифоровна, которая действительно была только на несколько сантиметров выше сидящей девушки, не стеснялась счастливых слез.

– Я остаюсь здесь ночевать, а вы все идите к Фуксии! – заявила растроганная Тетушка, вкладывая в слова 'идите к Фуксии' глубокий смысл.

– Мы с Поди тоже остаемся здесь! – решительно произнесла Мед, – напоишь нас, племяшка, чаем с клюквой, у тебя ее полно?!

– Нет, – виновато произнесла Ровена, – клюквы нет, только брусника, но я завтра принесу из леса клюквы целую корзину!

Девушка поднялась, радуясь гостям, которых обдало новой волной страха. Перед ними стояла богатырка с пристегнутым к поясу охотничьем ножом, в которой было более двух метров роста.

Кро громко кашлянул, уведомив друзей о том, что спускается на улицу, остальные в молчании потянулись за ним, судорожно вцепляясь в перильца высокого крыльца.Через дорогу в слабоосвещенном окне металась большая тень, Фуксия, казалось, энергично стирала в тазу. Семеро путешественников вошли нерешительно в избу и увидели, что хозяйка энергично чистит и потрошит еще живую рыбу, едва справляясь с ней. Вторая рыбина уже шипела на большой сковороде, издавая аппетитный запах. Пахло душистым травяным чаем. С печи доносилось громкое сонное посапывание. Хозяйка, закончив битву, убрала со стола, вымыла руки, достала бутыль со смородиновой настойкой и, охотно рассказывая о деревенском лесном 'житье – бытье', принялась нарезать свежий пористый хлеб. Береза и Рокки с удовольствием помогали ей разливать чай и раскладывать готовую рыбу по тарелкам.

Профессора мучали и угрызения совести, и смутная тревога. Наспех выпив кружку чая, он вышел на крыльцо. Оранжевое окошко стало чёрным.

Не замечая стоящего в тени Войшило, крадущейся походкой прошла наряженная молодая баба с узелком и длинной толстой косой из – под платка. 'В такое время? – подумал профессор, – Не иначе, как на свидание'.

Из тени от соседней избы вышла такая же, с узелком и косой, и окликнула ехидно первую: 'Огородами пробираешься, Снегурушка?!'

– Не твое дело, Мизгириха! Беги домой на своих тощих волосатых ножках! – огрызнулась первая.

– Это у меня – то, тощие?! – завопила вторая, проворно откладывая узелок к забору и бросаясь на обидчицу.

Обе женщины сцепились, пытаясь ухватить за вражью косу. Профессор усмехнулся и незамеченным перешел дорогу, поднялся по крыльцу и приоткрыл дверь. За ней раздался дружный хохот. Войшило прислушался.

– Перестань смеяться, мой бабулёнок, все подушки посвалила! – звонко говорила Ровена, – Ну и что, что тетя Мед хочет выйти замуж за великого ученого или тирана?! А я хочу выйти замуж за генерала!

И снова все дружно засмеялись, включая девушку. Все четверо хохотали, как сумасшедшие, а громче всех – Варвара Никифоровна.

– Ой, не могу! – еле выговорила она, – Да все генералы – то тебе под мышку будут! Со стульчиком будут свататься! Выстроятся в очередь, и все с табуреточками!

И снова лежащие внутри на медвежьих шкурах залились веселым смехом. Войшило улыбнулся, продолжая слушать их разговор.

– Да – да, – поддакнула охрипшая от хохота Мед, – в пупок будут дышать все генералы! Ха – ха – ха!

И опять взрыв неистового хохота. 'Это моя Варюша всех завела', – подумал с улыбкой профессор.

– Бабуленок, только не смейся, – раздался свежий голосок за дверью, – а чем французский поцелуй отличается от итальянского?!

– Ой, умора, это Фуксия ее просветила! – простонала сквозь смех Варвара Никифоровна, – Ох, не могу! Жалко, господин профессор не слышит!

И все четверо разразились безудержным гоготом. Женщины еще дрались в тени забора, ничего не видя и не слыша, осыпая друг друга изощренными оскорблениями.

Профессор прикрыл дверь, гоготнул сам и посмотрел на небо, на осенние звезды. Какая долгая ночь! Его взгляд перешел на окно Фуксии, за которым продолжалась поздняя трапеза, затем – на реку, скрытую белым туманом. Неожиданно из тумана, как из молока, вынырнула фигура молодого оленя с раздутыми ноздрями, с разинутым пенным ртом и выпученными блестящими глазами. Тяжело храпя и разбрызгивая с боков воду, олень, дробно стуча копытами, помчался вдоль по улице. Дерущиеся в ужасе прижались к забору и, казалось, слились с ним. Из тумана вылетела стая мокрых волков, неслышно преследующих на мягких лапах добычу. В другом конце улицы залаяли протяжно с подвыванием проснувшиеся собаки. Профессор даже успел заметить рубиновые глаза хищников, и, как стая исчезла, вспомнил строчку из своего юношеского стихотворения: 'Замирают чутко звери на больших и мягких лапах ...' Как давно это было. И уже пройден большой жизненный путь, который научил: чтобы развиваться, надо идти. И не просто топтать дорогу, а идти по ней к Богу.

...Когда стук копыт стих далеко за деревней, профессор поспешно пересек вмиг опустевшую улицу и вошел в избу Фуксии, пропахшую жареной рыбой, мятным чаем и кислым молоком.

– Вот так все наши мужики – то и спились! – рассказывала раскрасневшаяся от настойки хозяйка, – Все, как один, померли!! И что за жизнь пошла: ни тебе свадеб, ни тебе детишек! Тут, как – то, сажала я в огороде патиссоны, вдруг свалился, как снег на голову, на мой огород мужечёнка! Так себе, не видный, за такого в базарный день и беличью шкурку не дадут! А все – таки, единственный, на всю бабскую деревню! Думала, моим будет, а он вмиг стал 'хозяином' и 'господином Патиссоном', а нам всем дал цветочные имена! Теперь для размножения – несем бутылку, чтоб приласкал – закуску, а чтоб пообещал жениться – две недели работаем на его огороде! Но жизнь наладилась, дети пошли!

– Это все очень интересно, любезная Фуксия, однако, как Вы нашли девочку? – в нетерпении спросил профессор.

Мушка с Пышем сидели в темном углу с закрытыми глазами, приготовившись к самому тяжелому известию.

– В тот день, – начала бойко Фуксия, – с утра до обеда без передышки стреляли зареченские козлы, а я ловила рыбу у нашей речки, наглушила целое ведро! Вдруг вижу, батюшки мои, по полю бегут мужчина, женщина и девочка к нашей деревне! А козлы – то, видно, их приметили, и тут такое началось! Трах – бах! Вся земля ходуном ходила! Гляжу я, упали на земь все трое замертво! Ведро с рыбой я спрятала под кустом, а сама к ним! Девочка внизу оказалась, на ней – молодая красивая женщина, ох и красавица, каких свет не видывал! А женщину закрыл собою, стало быть, муж. Он всю ее закрыл и голову ее руками своими закрыл, у него спина вся была утыкана осколками, а у ней только один маленький осколочек в висок вошел между его пальцев! Прямо в висок вошел, маленький такой, осколочек! Всплеснула я руками, как этакое увидела, смотрю, из – под них девочка вылезла в такой же одежде, как родители, чудная одежда, как в зеркало в нее можно глядеться! Девчонка и давай их тормошить, да что уже тормошить – то?!

Мушка с Пышем, обняв друг друга, замерли в своем темном углу, словно сами умерли. А хозяйка продолжала с удовольствием, видимо, уже не первый раз рассказывать эту печальную историю: 'Взяла девчонка сумку отца, вынула у матери цветочек из кармашка, да какой цветочек, без воды не вянет! Побежали мы с ней за лопатами, пока козлы затихли, в лесу выкопали могилку побольше, девчонка, не гляди, что малая, быстрей меня копала! Силища в ней с детства неимоверная!

Пыш вздрогнул от этих слов и подумал о том, что возможно, из – за этого сильного, красивого, хитрого клона и погибли Глория с Котсом.

– Какая несуразная смерть для такого отважного легендарного героя! – воскликнул вспотевший от напряжения Паралличини, – Быть сбитым и обстреленным какими – то 'зареченскими козлами'!

Бледный Кро тер виски. Рокки и Рези, обнявшись, плакали.

– Разве важно, от чего умереть? Главное – как умереть, – с трудом произнес профессор, склонив седую голову в глубокой печали.

– Да, – откликнулся, придя в себя, Кро, – в смерти два страшных момента: неподготовленность к ней и боль близких.

– Так вот, – как ни в чем не бывало, зевая, продолжала Фуксия, – сняла девчонка с себя эту чудную одежду, положила им в могилку вместо подушки, столкнули мы их вниз потихоньку, без слез на них нельзя было смотреть, они буд-то спали и обнимали друг друга! Сверху мы забросали их цветами, много там росло жарков оранжевых! Взяли лопаты, закидали могилку, подравняли, я, было, хотела поголосить маленько, а девочка мне и говорит: 'Не реви, смерти нет!' Во, какая! Напротив меня старик один жил, охотник, объяснил он ей тайгу, вместе на охоту ходить стали. Так и появилась у нас кормилица. Как помирать пришло время старику, завещал он ей свою высокую избу.

– Можно нам завтра сходить на могилу? – еле слышно спросила Мушка.

– Ии, могилка где – не знаю, – отвечала уж совсем сонная хозяйка, – в тот же день, как мы их схоронили, какой ураганище налетел! Все деревья вокруг повалило! Мы дня через два пошли посмотреть, да не нашли могилку – то!

Хозяйка убрала посуду и улеглась на широкой скамейке, укрывшись большой вязанной шалью и подложив под голову мешок с овечьей шерстью. Гости расположились на полу на тюфяках с сеном. Пышка не спал, он сидел и покачивался в такт своему горю, и смотрел на квадрат небольшого окна. Рядом повздыхали, поворочались друзья, и запохрапывал уставший профессор, следом за ним Кро и Паралличини начали выводить носами рулады, на скамейке посапывала Фуксия, а на печи – ее дети. Пыш сидел и гладил Мушкину голову с мокрыми от слез волосами. Весь мир погрузился в сон. Пыш почувствовал, что в его душе образовалась дыра, величиной со Вселенную. Он на миг отключался и снова смотрел на окно, там, через дорогу, спала сладким сном виновница гибели его любимой дочери. Пышка, почему – то, вжился в эту мысль, он даже злорадно думал: 'Жалко, дикие звери не разорвали этого клона!'

Пышу казалось, что какие – то тени припадают к окну, словно в него заглядывали то волки, то медведи, всматривались и улыбались своими звериными улыбками...

Утром, розовым и прохладным, Ровена с Подом и Медуницей пошли в лес за клюквой. Остальные члены команды собрались в уютной высокой избе, где Варвара Никифоровна хлопотала у плиты.

– Девочка думает, что ее родители живы, они, просто, долго отсутствовали, и вот теперь вернулись за ней, но чем – то недовольны в ее поведении, – рассказывала румяная Тетушка, виртуозно переворачивая на сковороде пирожки с заячьей печенью, – Пыш, сын мой, тебе надо быть поласковее с ней, ей здесь было не сладко! У нее дикое сердечко, но золотое!

Молчаливые путники, бледные после горестной ночи в душной избе, умылись в сенях и с удовольствием уселись за стол, приятно сервированный Варварой Никифоровной, разглядывая и лесной мед, и ягоды, уже ударенные первым заморозком, и блестящие грибочки, ароматные груздочки, и горку пирожков на деревянном блюде.

А в это время Медуница и Под разглядывали грозди рябин, на каждой ягодке висела тяжелая капля росы.

– Похоже на водяную бороду! – воскликнул жизнерадостно Под.

– Нет, это ягоды плачут, не хотят осыпаться! – отозвалась свежая после сна Медуница, настроенная на лирику.

– Тетя Мед, а почему у тебя нет мужа? – раздался из – за рябинок девичий голосок Ровены.

– Потому, что я конопатая, костлявая, вредная, хожу в качалку, эмансипированная, 'сержант в юбке' – так прозвали меня коллеги, а студенты меня прозвали 'луженой глоткой'!

– Понятно. А почему у дяди Пода нет жены?

– Потому, что его послали далеко и надолго! А я как его старшая сестра, а я родилась на две минуты раньше, считаю, что их послать нужно еще дальше! Таких богатеньких парасолек – как собак нерезаных!

– Аа... А маманя без меня не уедет?

– Вот уж, сделай одолжение, не называй маму 'маманей', звучит чересчур кондовенько!

– Но у нас все так говорят!

– Это не аргумент, дорогая! Что это за миски и тазики стоят возле огромного камня?!

– Наши девки, у которых не родятся дети, приходят к этому камню и кормят его сырым мясом, а он им, буд – то бы, помогает, но я в это не верю.

– А я верю! Я бы сама его с удовольствием покормила венскими сосисками! Только понять бы, ха-ха-ха, где у него рот! Я, вообще бы, осталась здесь с радостью, только бы вырваться из урбанистской модели развития! Я хочу возглавить движение 'Бросай все и беги в лес!'

Мед в риторическом припадке не заметила большую кочку под ногами, запнулась об нее и чуть не просыпала клюкву из своего туеска. Кочка отвалилась на сторону, из – под нее вывалился клубок маленьких пестрых змей, он зашевелился, готовясь расползтись.

– Ааа!! – завопила неистово Медуница, прячась за высокую племянницу, которая поспешно ногой опрокинула красную от клюквы кочку на место, прикрыв ею зловещий выводок.

Высокая и красивая, Ровена в лесу себя чувствовала спокойно, как и подобает настоящей лесной охотнице. Она шла впереди в синей вышитой юбочке до колена, неслышно ступая в обутых на босу ногу меховых сапожках, расшитых бусинками. Сильная и гибкая, она казалась частью этого дикого леса. На ремне, сплетённом из нескольких сыромятных шнурков, висели два больших ножа. Ветерок раздувал мех безрукавки из чернобурой лисицы, надетой поверх вязанной кофты из грубой овечьей шерсти. За плечом бесстрашной девушки висело старое большое ружье.

– Скажи, зачем ты привязала мне на спину эту глупость? Я идентифицирую себя с верблюдицей, скрещенной с ежом! – спросила раздраженно Мед, указывая на решетку со вбитыми в нее штырями.

– Здесь много рысей, они обычно прыгают на плечи и на шею, дядя Под отобьется, а тебя свалят и перекусят вену!

– Дальше не пойдем, сколько набрали ягоды, столько и набрали!

– Сейчас дойдем до этих старых листвяннок, там на больших деревьях могилы, давным давно хоронили на деревьях и не жалели золота на своих покойников, я хочу подарить мамане, то есть, маме, конечно, колечко!

– Так – так, охотница! Ты у нас, оказывается, потрашительница захоронений! Бедная мама будет в восторге, получив такой подарочек! – с ироничным смешком воскликнула Медуница.

Но Ровена не слушала, она подала ружье Поду, молчавшему всю дорогу и с интересом разглядывавшему девственную природу. Девушка подпрыгнула до высокой крепкой ветки, подтянулась, ловко вскарабкалась на нее, и в вышине замелькали ее сильные икры со следами летнего загара. Мед и Под озирались по сторонам, надеясь увидеть в ветвях висящие скелеты, сплошь покрытые золотыми украшениями. Впереди величественно возвышались старые лиственницы с черными ветвями и золотистой, еще не опавшей, хвоей, их нижнюю часть скрывал молодой ельник, и в нем Медунице почудилось какое – то движение, а Поду, даже, показалось, что кто-то внимательно разглядывает их.

Мед занервничала, сделала неверный шаг назад, потеряла равновесие, и, споткнувшись о полузгнившую корягу, упала на спину, воткнув штыри решетки от рысей в землю.

Поди, было, нагнулся к ней, но увидел, что макушки елочек закачались из стороны в сторону, пушистые зеленые лапы раздвинулись, и прямо к нему, и мухи не обидевшему Поду, направился здоровенный бурый медведь. Мед тоже увидела его, запрокинув неестественно голову, и завопила, как и подобает 'луженой глотке', неистово: 'Стреляй Поди!'

Под вскинул ружье и прицелился медведю в широкий лоб. Зверь хитро улыбнулся и уставился близко посаженными, почти человеческими, глазками в глаза Пода, словно гипнотизируя его. Этот нагловатый, самоуверенный взгляд говорил: 'Ты не сможешь в меня выстрелить, не сможешь ни за что!'

Поду, действительно, не хотелось стрелять, ему было до слез жалко шикарную грузную зверюгу, которая казалось ему неуклюжей и дружелюбной, как дрессированный цирковой Топтыгин. Медведь, тем временем, быстро приблизился почти вплотную, презрительно взглянул на охрипшую от крика лежащую Мед, и поднялся на задние лапы. Эта мохнатая гора, пахнущая мокрой шерстью, неловко переступив, выбила из рук Пода мощной лапой ружье, которое, отлетев, больно стукнуло по лбу прикованную к земле Медуницу.