Текст книги "Рассказы поэта Майонезова (СИ)"

Автор книги: Людмила Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

Это третья часть Майонезовской трилогии, включающая в себя четыре рассказа.

Литвинова Людмила Владимировна

Литвинова Людмила Владимировна

Рассказы поэта Майонезова

Рассказы поэта Майонезова

Зимней Вам радости,

Летней Вам сладости,

Осеннего изобилия!

И чтоб приростала,

И чтоб приростала,

И чтоб приростала фамилия!

(Из соч. Л.В.Л.)

Рассказ первый. Черная роза, умри!

Осень выдалась сухой и жаркой, только по ночам тянуло сыростью и холодом. На крыльце Дома Черепахи стояли седой старик в наброшенном на плечи зелёном клетчатом пледе и высокий красивый молодой мужчина со светло-русыми до плеч волосами, тонким прямым носом, чёрными вразлёт бровями и печальными выразительными глазами. Академик Войшило и Под, старший сын господина Майонезова, любовались закатом.

Солнце уже село, но задний фон: холмы с едва различимыми, похожими на ульи, домиками и кудрявыми деревьями, оставался золотым, а ближние деревья и кусты стали почти чёрными от поглотившей их вечерней мглы.

– Такое не возможно сфотографировать, но можно изобразить, – сказал с лучезарной улыбкой профессор, – я сегодня рано утром прошёлся, друг мой, золотые длинные листья ивы неподвижно покоились на воде пруда, подёрнутого ледяной корочкой, это было чудесно! Созерцание Божьего мира помогает нам понять любовь Творца к нам!

– Любить природу не запретишь, она вдохновляет на творчество, – отозвался Под, – а что, дедушка, в творчестве самое главное?

– Вопрос, конечно, интересный! – оживлённо заговорил Войшило, – Я начал сочинять, не поверишь, анекдоты, послушай такой: 'Заглянул, как-то, Пушкин в цирк, покормить знакомого слона булочкой. Видит, сидят три клоуна, потешки для простаков сочиняют. Один -синий, другой -зелёный, третий – рыжий. Поэт и спрашивает их: 'Ребята, а что в творчестве самое главное?' Синий отвечает: 'Цитируемость!', зелёный: 'Рейтинг!', а тот, что рыжий, говорит: 'Что вы, братцы, главное – острые словечки, например, 'большегрудые помидоры' или 'синежо...й баклажан!' А Пушкин им объясняет: 'Нет, в творчестве, ребята, главное, как и во всем прочем: не убий, не укради, не завидуй!'

Синий говорит: 'Э, господин кудрявый, здесь Вы не правы, это для Иванова главное: не убий, не укради, не завидуй!'. Зелёный продолжает: 'А для Петрова главное: цитируемость, рейтинг, словечки!'

А тот, что рыжий, подытожил так: 'А для Сидорова самое главное в творчестве: убий, укради и завидуй ради цитируемости, рейтинга и словечек!'

Под грустно улыбнулся и заметил: 'А вот отец идет, остановился, тоже удивляется на закат. С тех пор, как пришло сообщение с базы, он похудел килограммов на двадцать'.

– Сейчас мы спросим у по-настоящему творческой личности о том, что в творчестве главное?! – энергично сказал профессор.

Пыш смотрел на необычный закат и очень желал бы оказаться на золотой его части, но, увы, находился на темной. Несколько последних лет от любимой дочери Гло не было известий, а месяц назад пришло с базы такое сообщение: 'Поиски пропавшего генерала Котса и членов его семьи прекращены'. Пыш был на поэтическом вечере, молодые поэтессы осыпали его комплиментами, желая его помощи в издании пяти-шести стишков, которые они успели написать за свою короткую жизнь. Пыш особо не переживал за Гло, ведь рядом с ней Котс. И вдруг, раздался звонок, и холодный командный голос в трубке сообщил: 'Поиски пропавшего генерала Котса и членов его семьи прекращены'. Тогда-то и прочикнулся в душе Пыша колючий росток.

Поэт больше всего на свете любил ни стихи, ни природу, ни поесть, как считали, а детей. Он и к Мушке с годами стал относится с особым трепетом за то, что она родила Пышу много детей. Души не всех из них были созвучны душе поэта, но Гло, малышка Гло, оставалась любимицей.

Пыш не мог поверить в то, что её больше нет, и не мог понять, за что такое случилось в его жизни. Он старался всегда жить достойно: уважал вечные моральные нормы и ценности, помогал слабым и бедным, не отнимал чужого хлеба!..

У друга детства Фигурки один за одним потерялись все дети, кроме Парасольки, подружки Пода. Соседи расценивали эти бедствия как наказание за то, что Фига вёл жизнь далёкую от праведной. Он пьянствовал, проигрывал большие деньги, торговал, уходил от налогов, постоянно с кем-то судился, даже дрался, снова что-то продавал, и снова пил. Соседи прилепили к нему прозвище 'Завистник и хулиган'.

Исходя из этой обывательской логики, поэт не мог понять, за что он потерял Гло? И в душе его, словно колючий розовый куст разросталась обида, обида на самого Бога. Корни этой обиды проникали в каждую клеточку поэта. Чёрные удушающие цветы заполняли сердце и ум. Пышка не мог дышать, смеяться и жить.

Поэт застонал и пошёл к крыльцу, где его терпеливо ждали. Возле крыльца росли яблони, посаженные Пышем в честь его детей, а ближе всего к дорожке красовалась яблонька, вся усыпанная красными плодами, посаженная Пышем в честь внучки Ровены, дочери Котса и Глории.

– Папа, мы всё о старом, что в творчестве самое главное? – спросил Под.

– Раньше я думал, что главное – это идеи, которые облагораживают и развивают душу, – ответил почти безразлично Пыш и спросил, – что новенького?

– Сегодня я в очередной раз просил руки Парасольки у дяди Фиги, – сообщил печальную новость Под, – он не стал больше отвечать уклончиво, а сказал: 'Может мне ещё единственную дочь выдать за её плюшевого мишку? Я выдам её за нефтешейха или за газмага!' И она, папа, вместо того, чтобы закатить истерику, стояла и согласно кивала головой!

– Мой бедный Йорик, – произнес сострадательно Пыш и увлёк опечалившегося профессора и сына в темную прихожую, пропахшую булочками с корицей.

В большой уютной гостиной потрескивал камин, уже накрытый заботливой Розалией стол не привлекал сегодня внимания клана, с жадным любопытством окружившего Медуницу, которая демонстрировала новую, ещё пахнущую типографией, книгу Пыша 'Жуткое дело'. Веснушчатое лицо Медуницы разрумянилось, она с удовольствием объясняла: 'Это книга ужастиков, я их обожаю! Как только папка их написал, они пошли нарасхват, вот послушайте: 'Анна проснулась посреди ночи от шума дождя, она открыла глаза и увидела, что за окном висит тело, дождь стекал по его лицу, словно мертвец плакал...'! Здорово, правда?!'

– А как твои студенты, Мед? – спросил недавно защитившую диссертацию внучку профессор, подсаживаясь к остальным.

– Я бы их расстреляла из пушки, дедушка!

– Нужно уважительно относится к тем, посредством которых ты зарабатываешь пропитание! – недовольно заметил Войшило.

– И когда ты выйдешь замуж, детка?! – полушутя спросил Медуницу Паралличини, – Уже давно пора, а всё какие-то диссертации строчишь!

– Я бы хоть сегодня, да мужик обмельчал, – отвечала Мед.

– Это девушки стали слишком худыми, чересчур независимыми, к тому же, одеваются, как обедневшие спортсменки! – ответил за всю оскорбленную мужскую половину Под.

– Вот-вот, – поддакнул Паралличини, – такие девушки не вписываются в образ прекрасной феи, выношенный тысячелетиями в мужском любвеобильном сердце! Да-да!

– А ну вас к ядрене-фене! – ответила просто Мед и обратилась к профессору: – 'Сегодня мне один балбес на лекции сказал: 'Виртуальность – это реальность, существующая при определённых условиях, например, я смотрю в микроскоп со стократным увеличением на стол и вижу на нём холмы!''

– Я однажды посмотрел на стол в микроскоп с тысячекратным увеличением и подумал, что я лечу в самолёте над горами! А когда я действительно летел в самолёте над горами, то думал, что лечу над гигантской географической картой! – возбужденно заговорил профессор, – А что можно увидеть в телескоп, дух захватывает! Но нам, друзья, не хватает ума, а не телескопа, чтобы разглядеть Вселенную!

– Папка, ты столько раз видел 'майонез' на обложках своих книг, что, наверное, возненавидел его, а у нас сегодня хек и яйца под майонезом, свекла с чесноком и майонезом, и салат сырный с майонезом! – неожиданно обратилась к Пышу с улыбочкой Мед, забыв совсем о профессоре и прижав к груди, словно младенца, 'Жуткое дело'.

– Я люблю майонез за то, что он соединяет, – образно сказал Пыш и посмотрел на стол.

На столе стоял любимый сок Гло, когда она его пила в детстве, то делала мордашку сусального ангелочка. Куст внутри Пышки зашевелился, вонзая острые шипы в сердце. Это было мучительно больно.

– Так это виртуальность, дедушка? – вернулась к профессору Мед, словно и не покидала его.

– Конечно, нет, дорогая, если мы снабжаем глаз инструментом и выходим за рамки привычной реальности, она не перестаёт быть реальностью, – завёлся Войшило, – вот на столе лежит яблоко, как мы его воспринимаем?

– Анисовка! – ответил энергично Паралличини.

– Яблоко раздора! – почему-то воскликнула очаровательная Варвара Никифоровна в чрезвычайно женственном бордовом платье с вышивкой, за которое поспорили бы и Гера, и Афродита, и Афина.

– Красивый по форме и окраске фрукт! – словно о себе самом сообщил Под, закинув ногу за ногу.

– Такое упало на голову Ньютона, – со знанием дела заметила Мед, – жаль оно, вылитое из бронзы, не упало на лысину нашего декана.

– Большое содержание железа, – сообщила Ро, поправляя рюши на шёлковой бирюзовой блузке.

– Отличная начинка для пирога! – внося кексы с настоящим иранским изюмом, пропела Рёзи в таинственном тёмно-изумрудном платье с чёрным кружевом.

– Очень вкусное! – воскликнул со смехом Кро, выплюнув на ладонь хвостик от предмета исследования.

– Но оно успело стать примером того, что мы один и тот же мир воспринимаем по-разному, – заявил профессор, – возьмите известного датского писателя Кьеркегора! Он считал, что из подражательной толпы, грубо говоря, обывателей-обезьян, человек делает до Бога три шага! Конечно, Кьеркегор ничего не знал ещё о моей теории 'Мостики Фемистоклюса', где я тоже рассматриваю четыре этапа развития личности – это единственное общее между нашими теориями! Кьеркегор считал, что от отчаянья человек переходит из первого этапа – 'толпы' к 'эстетическому' этапу, где живёт по принципу сапинсов из давнего сна Пышки, то есть, 'это я хочу', а 'это я не хочу'. Такое состояние я называю 'сангвиническое эго'. И вот, де, это состояние приводит снова к отчаянью, которое служит причиной перехода, по Кьеркегору, к новому этапу развития – 'этической' стадии, которую я называю 'флегматическая зрелость'. Но и там, исполняя чувство долга и делая всё, как надо, по-мнению вышеуказанного датчанина, человек приходит в отчаянье и понимает, что его спасение только в 'религиозно-духовной' стадии и переходит к ней! Но, друзья мои, а где, же в этой схеме Бог, пока этот 'до отчаянья датчанин' идёт к Нему?! Я твердо верю в то, что, именно, Бог и помогает переходить эти 'мостики' между стадиями! И второй вопрос у меня к датчанину: почему он игнорирует значение первной стадии – 'толпы', которую я называю 'детством' или 'холерическим яйцом', ведь весь мир развивается по схеме: яйцо (или клетка), гусеница, куколка и бабочка! И наш мозг так устроен! И всё человеческое сообщество! И третий мой вопрос к Кьеркегору: до Бога три шага?! Но ведь мы изначально рождаемся 'на окружностях разного радиуса' от Него! Поэтому, моё мнение, самый простой путь к Богу через благодарность Ему, самый близкий – через радость, а ближайший – через мир в душе! А 'сангвиническое эго' может перейти через рассудительность, которой у него хоть отбавляй! Вспомните 'вершки' и 'корешки' Волшебного Дуба, которые нам демонстрировал в своём эксперименте господин Фемистоклюс, и о которых мы так поспешно забыли!

– Меня еще тогда не было! Не уходи от темы, дедушка! – настаивала Мед, – Давай, про виртуальность, а то говоришь об абстракциях, Бога никто никогда не видел!

– Я бы не стал виртуальность как-то особо выделять, – отвечал озадаченный Войшило, – она привязана к нашему идеальному продукту, то есть, виртуальность – это часть реальности, связанная с идеальным продуктом.

Вошла Розалия с большим блюдом, над которым витал ароматный дух.

– Фу, опять утка с черносливом! – возмутилась Мед, – А я хочу пикантных пикулей или пикульных пикантностей! А вот утку с черносливом я не хочу! Можете считать меня сапинсом! Ха-ха-ха!

– Почитай нам лучше, детка, что-нибудь из 'Жуткого дела', нагони страха! – предложил Под.

– Нагоню с удовольствием, подставляйте карманы! – живо откликнулась Мед и прочла с готовностью, – Рассказ называется 'Не поднимайте обронённой розы'. Итак, слушайте:

'Усталая Анжелика шла по вечерней улице с работы. Мокрый асфальт отражал огоньки цветных витрин. Скоро она придёт домой, там уже ждут две дочери Эва и Эвелина. Потом вернётся с работы муж Аркадий. Они живут скромно, не богато, но дружно. И тут Анжелика увидела на влажном асфальте прекрасную, крупную тёмно-вишнёвую розу. Молодая женщина не могла бы себе позволить купить такой цветок даже на праздник. Анжелика взглянула по сторонам и быстро подняла розу. Она шагала с ней, словно королева, наслаждаясь нежным ароматом, ощущая себя самой счастливой во всём вечернем городе.

Войдя в прихожую, Анжелика поспешила разуться и поставить цветок в вазу. Когда она ставила вазу на столик в своей комнате, роза показалась удивлённой женщине фиолетово– чёрной.

Очень странно, что настенные часы в прихожей уже отбивали семь, а часы на столике в спальне показывали без четверти семь. Анжелика вошла в детскую, Эва ещё не вернулась из школы, а Эвелина что-то мастерила у стола, на нём стоял будильник, на котором было только половина седьмого! Анжелика занервничала, поспешно поцеловав дочь, она прошла в столовую, старые, ещё родительские часы в виде башенки, показывали шесть часов двадцать минут! Анжелика разволновалась, тиканье часов ей показалось зловещим, она, почувствовав сильную усталость, прилегла подремать в своей комнате, взглянув на цветок. Роза была чёрной...'

Неожиданно погас свет, все вздрогнули, и раздался общий напряжённый вздох.

– Не переживайте, я знаю этот рассказ почти наизусть, – заявила Мед.

Она откашлялась и продолжила: 'Какой-то плотный туман окутал сознание Анжелики, ей показалось, что маленький голый ребенок пробежал мимо её кроватки к приоткрытому балкону. Но откуда взялся этот малыш? Ребёнок, между тем, со смехом улёгся голым животом на пол балкона, просунул голову в щель под балконное ограждение и, к ужасу Анжелики, весь вывалился с хохотом на улицу с пятого этажа!'

Молодая женщина силилась проснуться, но не могла...'

Варвара Никифоровна не выдержала и прервала рассказ.

– Пыш, сын мой, это написал ты?! – заклокотала Тётушка. Она громко всхлипнула и зарыдала в кружевной платок. Не смотря на мрак в гостиной, все почувствовали, как у неё пылают щёки.

– Дед!! – завопила Варвара Никифоровна не своим голосом, – Наш дом наполнился горем и страданием, а тебе и дела нет! Это, наверняка, ты, великий мистификатор, выключил свет и сидишь поедаешь чернослив из утки!

– Едун напал, – чистосердечно признался из темноты дедуля, – но есть вещи и повкуснее чернослива!

И все услышали, как на пол упала вишнёвая косточка.

– Не мели чепуху! – грозно продолжала Варвара Никифоровна, – Ты знаешь, что если я сто тысяч раз скажу: 'Чёрная роза, умри!', она не умрёт! Что нам делать?!

– Объявляю поход! – провозгласил слабым старческим голосом господин Фемистоклюс.

– Нас поведёшь ты? – спросила сурово Варвара Никифоровна.

– Нет, – отвечал беззаботно прадед, – мне нужно помогать нашим молодым делать курсовые работы, – вас поведёт завтра с утра академик Войшило (для близких, господин профессор).

– Сколько нам взять с собой еды? – строго спросила Варвара Никифоровна.

– Ровно столько, сколько принесла Красная шапочка своей бабушке, – очень серьёзно ответил дед, – и всё время – на север! И никаких телефонов и планшетов! Никаких!

Рассказ второй. Клетка Ангела.

Город остался далеко позади. Позади осталось и большое шумное шоссе. Профессор, держа путь на север, свернул на узкую просёлочную дорогу, петляющую между жёлтых березок и красных осинок.

– Живописьненко! – заметил Паралличини, присвистнув.

– Наслаждайтесь золотой осенью, дети мои, – романтичным сладким голосом произнесла Варвара Никифоровна, – скоро прилетят белые мухи, и всё станет уныло-серым!

– Смотрите, какие крупные подберёзовики! – воскликнула Рёзи, – Подождите, я их соберу!

Грибов оказалось пять штук, то есть, на каждого по полгриба. Все их с интересом осмотрели, с удовольствием понюхали и пошли дальше. Короткий осенний день покатил к закату. Впереди показался старый-престарый каменный мост, на котором, возможно, ещё мушкетеры устраивали дуэли. По четырём его углам стояли облупленные фигуры.

– Таких знаковых мостов мы ещё не переходили! – эмоционально воскликнула Варвара Никифоровна, – Четыре свирепых грифона стерегут его! Что бы это означало? А на той стороне стоит офицер, никто не вызывает у меня такого доверия, как мужчина с погонами, пусть это только лесничий!

Она бодро перешла мост и решительно приблизилась к военному с радостным вопросом: 'Нам нужен север, господин офицер?!'

Военный резко махнул рукой в направлении через темнеющее поле и начал обматывать колючей проволокой проход на мост, озадаченно приговаривая: 'Бегите быстрей, господа, вы в зоне обстрела! Не вышагивайте, как павлины!'

Путники не стали мешкать и уточнять, что обозначает 'зона обстрела', все дружно помчались за профессором, который, вопреки возрасту, жарил, что называется, во все лопатки. Наконец он остановился перевести дух возле тёмного распластанного предмета, и все с ужасом увидели, что это убитый воин.

– О, мне дурно! – простонала Варвара Никифоровна, – Он умер?!

– Это вам не задушенная чёрной подушкой Анжелика, и не заколотая маникюрными ножницами Эвелина, дальше я, к счастью, не дочитал, – сообщил профессор, – мы пробежали мимо пятнадцати настоящих трупов!

– Боже милостивый! – только и смогли произнести путники сокрушённо.

Войшило поднял бинокль, лежащий возле убитого, и посмотрел в ту сторону, откуда они прибежали, сначала левее, затем правее.

– Что я вижу?! – воскликнул в изумлении профессор, – Они расфуфырены, как франты, как заморские щёголи, а укрепляют свои брустверы трупами врагов! Один из этих ряженных смотрит в бинокль прямо на нас и поднимает вверх перчатку, видимо, даёт указания куда стрелять!

А как Вы думаете, куда? – спросил, бледнея, Кро.

– За мной!! – визгливо, как напуганный поросёнок, закричал Войшило.

Все помчались с выпученными от ужаса глазами по тёмному полю. Сзади прогремел оглушительный взрыв, который поднял облако пыли и придал силы бегунам. Следующий снаряд рванул впереди, все попадали на землю, а когда поднявшаяся грязь осела, профессор, кряхтя, откашливаясь и бранясь, не досчитался двоих: Мушки и Медуницы. Началась активная мужская паника, и бурные женские слезы. Из воронки показались костлявые ноги Мед в белых кроссовках. Поди, подскочив к ним, начал энергично руками раскапывать землю. Пыш схватил какую-то блеснувшую железяку и присоединился к нему. Остальные набросились на шевелящуюся под землёй Мушку. И наконец, обе, бледные и грязные, кашляющие и чихающие, сидели рядом на земле.

– Что у тебя за ковырялка Пыш?– почему-то спросил Кро, с ног до головы запорошенный глиной.

Пышка уставился на серебристую железяку и прочёл на ней от самого облома: 'КЛ-15'.

В глазах у Пыша потемнело, слёзы потекли по его осунувшемуся лицу, покрытому толстым слоем пыли, губы наблюдавшего за ним Кро затряслись.

– Здесь написано: 'ЧКЛ -15', – еле смог произнести Пыш, – что означает – челнок космического легиона, 15 модель!

Он разрыдался, не в силах удерживать слёз, Кро и Мушка утешали его, как могли, размазывая грязь по его несчастному лицу.

– Это не факт, старина! – нарочито спокойно произнёс Паралличини, – мало, что означает 'КЛ-15', может, 'кондиционер из Лапландии на 15 чумов штука!'

– Подъем! – скомандывал профессор, – Надо быстрее идти, пока не повторили обстрел! 'КЛ'– действительно, не факт!

– О, нет, ребята, я потеряла свои грибы! – сморщив грязное личико, воскликнула Берёза.

– А может, оно и к лучшему, Белоснежка?! А то вдруг бы у нас шляпки снесло, и ножки скрутило?! – театрально – весело воскликнул Паралличини, приблизив к жене, словно шекспировский мавр, свою чёрную от грязи физиономию!

– Искать водоём и привести себя в порядок – вот, что нам нужно! – воскликнул Кро, приходя в себя от потрясений.

Он деловито собрал какие-то новенькие мешочки возле лежащей вверх колёсами повозки, а в одном из таких мешочков оказался блестящий (только с конвейера) походный котелок! Кро по-хозяйски свернул мешочки-чехлы, которых оказалось ровно десять, и, сложив их в котелок, помчался догонять товарищей.

– А вот и ручей! Ручей! Скорее сюда! – через минуту радостно закричал старина Кро, заприметив в овраге блестящий водный поток.

Путники поспешно возвратились и принялись жадно пить из найденного котелка, издавая восторженные звуки. Все умылись, протрясли волосы и одежду, протёрли обувь, сели и благоговейно, не сводя глаз, стали смотреть на корзинку, предусмотрительно привязанную к руке Варвары Никифоровны шарфиком. Тетушка молча, то есть, напевая в сторону профессора знаменитую строку из арии Сусанина: 'Куда ты завёл нас, не видно ни зги?!', развязала шарфик, затем узелок, потом – пакет и достала пирожки с картошкой и булочки с джемом! Каждому по пирожку и по булочке! Умытые лица просияли. Профессора, молчавшего столь долгое время, распирало.

– Друзья мои, я недавно купил в подарок товарищу любимую книгу моего детства – 'Робинзона' Даниеля Дефо, – сообщил он, – дома я начал её пролистывать, радуясь, что ещё издают классику! Каково было моё открытие? Робинзон описывает, как он изготавливал доски, остругивая круглый ствол дерева с двух сторон, вот так остругал редактор с двух сторон Дефо: с одной стороны, были изъяты все интересные рассуждения и размышления Робинзона, демонстрирующие богатство живого языка Дефо, с другой стороны, были 'оструганы' все моменты, где Робинзон благодарил Бога, жаловался Ему, взывал к Нему! То есть, Робинзон, который перед своим роковым путешествием выписал себе в дорогу из Англии Библию, который и календарь свой на столбе затеял, чтоб не спутать будни с воскресением, оказался атеистом! 'Бог' был изъят из романа полностью!

– Может быть редактор был из 'технаков'? – предположил Кро, – Они ненавидят слово 'Бог'!

– И куда смотрит наша культурная общественность? – завёлся Параллечини, – Почему она не требует принятия закона, охраняющего классику? Если автор уже умер, значит можно 'Золотого петушка' превращать в 'Золотого бройлера', а глубоко верующего Дефо и его героя в безбожников?!

– Это ужасно! – согласились почти все, и овражек запузырился эмоциями.

Спокойный, обладающий выдержкой Под решил умиротворить компанию.

– Дедушка, расскажи ещё один свой анекдот про 'Иванова-Петрова-Сидорова', – предложил он.

– Охотно! – согласился профессор и поведал следующее:

'Сидит Шишкин в лесу (все почему-то заулыбались), отгоняет комаров с носа, дописывает картину. Дописал, вывесил на выставке. Прибегает Иванов, за несколько сеансов скопировал картину, подписал: 'Иванов. 'Медвежий угол'' и вывесил в академии. Пришёл туда Петров, срисовал картину Иванова, подписал: 'Петров. 'Медвежьи посиделки'' и выставил в магазине, где её купил купец третьей гильдии. Приехал к купцу родственник-художник из провинции, срисовал по-быстрому картину Петрова, подписал её: 'Сидоров. 'Шишки и мишки'' и выставил в своём провинциальном музее. Собрались вокруг него друзья-товарищи, Сидоров и говорит им: 'Вот, братцы, это и называется ширь, это и называется размах, а то видел я что-то подобное у Шишкина на выставке, но у Шишкина и медведь кривой, и ёлки не правильные!' '

– Еще одна проблема! – воскликнул, весь вспыхнув, Паралличини, воровство в творчестве, все равно, что честность в политике!

Все было открыли рты, но профессор скомандовал: 'Подъем!'

– Пойдем через поле, – сказал он, – мне, всегда любившему рисовую кашу и никогда не видевшему, как растёт рис, сложно понять природу, но я понимаю, что поле– это не просто земля, это земля, которая кормит!

Путники глубокомысленно замолчали, обдумывая достойную цитирования фразу.

– Что это?! – воскликнул неожиданно резко Паралличини, указывая за дальний холм. Толстенький Адриано даже подпрыгнул.

За холмом, уже погрузившимся в вечернюю мглу, шла нескончаемая процессия людей, одетых во всё чёрное, с чёрными капюшонами на головах, с лопатами и заступами на плечах.

– Похоже на похоронную бригаду, – промолвил Войшило.

– Бригада?! Им нет конца! – громким шёпотом сообщил Адриано.

– Может, это пролетариат, могильщик буржуазии? – тоже шёпотом спросил Кро.

– Я тебя просила, зая, никогда не читать на ночь Маркса! – прошептала со свистом Варвара Никифоровна.

– А может, они за нами? – почти со слезами предположила Ро, – Закопают живьём, и поминай, как звали!

– Похоже, они нас не замечают, – сказал профессор, – ускорим шаг, через поле до лесочка – рукой подать, там обустроим ночлег.

Становилось всё прохладней, поэтому Кро, не раздумывая, подбирал мешки из-под овощей, лежащие на поле. Он поднял десять мешков, в одном из них рачительный 'завхоз' обнаружил три морковки, а в остальных – несколько картофелин и капустных листьев.

Начал моросить нудный холодный осенний дождь, и Кро с удовольствием раздал членам команды по мешочку-чехлу на голову и по большому мешку на плечи. Все так благодарили его, словно он подарил им по золотой короне и по горностаевой мантии.

– Мы, наверное, похожи на огородные пугала? – спросила Ро, с трудом передвигая ноги, на которые налипло пятнадцать, не меньше, килограммов грязи.

– Нет, дорогая, мы похожи на каторжников, идущих в кандалах по этапу! – бодро ответил Кро и в тот же момент потерял в колее отяжелевший ботинок.

Наконец добрели до лесочка, очистили обувь и начали собирать ветки и еловые лапы, ставить крупные ветви вокруг ели, нижний ярус которой уже напоминал шалаш. Застелили пол и потолок, ноги гудели, всем хотелось поскорее в жилище, хотя бы в такое, поэтому работа шла быстро и дружно. И вот шалаш готов!

Путники в нерешительности стояли возле новоиспечённого приюта. Луна пробилась сквозь осеннюю тучу и светила им в спину. Профессор, взглянув на свою юмористическую тень и такие же тени товарищей, весело сообщил: 'Французы выглядели элегантней, когда драпали по старой Смоленской дороге!'

Все согласились. Поисков в темноте глазами 'могильщиков' и не найдя их, по одному заползли на четвереньках в шалаш, посмеиваясь над своей неуклюжестью. Уселись потеснее и поплотнее на мокрых еловых лапах. Как только закончилась беспорядочная возня, сопровождаемая оханьем и аханьем, профессор произнёс с умным видом: 'Ну, вот тебе, бабка, и Юрьев день!'

– Я вот о чём думаю, господа, – с ещё более умным видом сообщила, встрепенувшись, Варвара Никифоровна, – прискорбно, что у меня в детстве не было умилительных шапочек с заячьими ушками или лягушачьими глазками, столь полюбившихся сегодняшним малышам!

– Не переживайте, дорогая, – с весёлыми нотками изрёк профессор, – не каждый из этих малышей будет иметь возможность пощеголять в головном уборе, как у Вас!

– О!! – воскликнула, просияв, Варвара Никифоровна, грациозно поправляя на затылке чехол от походного котелка, и добавила тепло и ласково, как только она могла, – Ничего-ничего, всякая дорога имеет светофор, который осветит её конец! И тогда мы обретём ясность: зачем и почему мы пошли, именно, по ней! А потом ... а потом Кро растопит камин пожарче, я накину на плечи, вместо этого сырого мешка, свою серебристую персидскую шаль с длинными кистями, Берёза – цыганскую в пышных розах, Рокки – павловопасадскую с сиреневыми и лиловыми георгинами, сядем все вокруг большого круглого стола с кружевной скатертью, а старая – добрая Розалия принесёт нам ароматный дымящийся горячий шоколад!

– Пу-усть она лучше при-принесёт у-утку с черносливом, – икая от холода, попросила Мед, – в ней больше калорий!

– Как только перестаешь ценить Божьи милости, детка, утка с черносливом, помахав жареными крылышками, улетает в дальние края! – безапелляционно заявил профессор и рубанул в воздухе рукой, словно отрезал кусок сыра.

Всем и показалось, что запахло сыром. Жадно потянули носами. В шалаше, определенно, витал сырный дух!

– Не надо было съедать пирожки подчистую! – справедливо заметил прозябший до косточек Кро.

– Не думайте о наболевшем, друзья, – сказал Войшило, громко сглотнув, – посмотрите, как лунный свет, пробиваясь сквозь наш хвойный потолок, причудливо играет бликами! Мне это напомнило один осенний вечер. Шёл нудный моросящий холодный дождь, как сейчас. Отец с матерью, молодые и шумные, со смехом собирали меня, чтобы втроём пойти в цирк. На меня обули калоши и завязали крест-накрест шерстяной белый башлых. Мать, щебечущая и благоухающая духами 'Парижская фиалка', хотела надеть новые высокие ботинки с великолепными лакированными носами и такими же пуговками в рядок, но пожалела их из-за плохой погоды. Отец достал из 'шкапа', так он называл дубовый шкаф, большой чёрный зонт с деревянной ручкой, поминутно смеясь без особой причины в пышные усы. Цирк меня ошеломил и даже утомил нескончаемым потоком блистательных номеров и восторгов вокруг меня. Тучные силачи и борцы, ловкие акробаты и иллюзионисты завораживали и старых, и малых. Покидать пропахшее лошадьми и опилками помещение, освещенное зелёными и розовыми фонариками, никому не хотелось. Но, представление окончилось, и мы снова на мокрой холодной улице, где к высыпавшей публике наперебой пошли приставать шумные хриплые извозчики.

Впечатления так и фонтанировали из румяных возбужденных родителей. 'Нет, родные мои, лысый силач – это гвоздище!' – восклицал восторженно отец. 'Нет, обезьянка в юбочке и кофточке, просто, загляденье!' – с радостным чувством заявляла мать. Помню, как сейчас, отец с шутками открывает дверь в нашу темную прихожую, зажигает свет, и мать вскрикивает от ужаса! Возле самой двери лежат новенькие высокие ботинки, когда-то с 'вкусными' пуговками, выгрызенными под корень нашим Трефом, щенком русской борзой. Мать даже всплакнула, уткнув розовый нос в полосатый шёлковый жилет отца.

А я, наспех попив молока с печеньем, улёгся в своей комнатке, чтобы переварить впечатления. Виновник материных слез, как ни в чем не бывало, лежал рядом с кроватью на ковре, положив щучью мордочку на мои мягкие туфли, не подозревая даже, что его правнука будут выгуливать в блокадном Ленинграде по ночам, чтобы сберечь от голодающих соседей. Треф лежал и грыз рассыпанную 'китайскую мелочь', а я увидел движение световых бликов от уличных фонарей на старых зелёных обоях неосвещенной ночной комнаты. Их пересекали движущиеся тени от голых веток деревьев и неподвижные тени от цветов тюля! Да и сами обои мне представлялись чудесным символом времени: оторвав, как-то, в углу зелёный клочек, я обнаружил под ним розовое в цветочек, а под розовым – голубое в полоску, а прокопав дырку поглубже и пошире, увидел жёлтое в райских птицах! Итак, на волшебных обоях началось сказочное действо! Блики, словно огни в цирке, становились то голубыми, то розоватыми, тени от веток шевелились и щетинились, будто стоящие дыбом усы тигров, под носом которых щёлкал кнутом дрессировщик в красных галифе, а тигры скалили на него огромные зубы и нервно били себя хвостами по бокам. Мне даже казалось, что светятся их зеленоватые глаза, но это только блики света создавали удивительные картины, блуждая по стене тёплыми светлячками.