Текст книги "Рассказы поэта Майонезова (СИ)"

Автор книги: Людмила Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

За дверью смеялись родители, позвякивала посуда, видимо, пришли гости. Отец выразительно описывал, как арбалетчик стрелял в яблоко, положив его на голову юной красотки.

И световое представление в детской комнате, и отдаленные звуки родных голосов за дверью создавали уютную атмосферу надежности, защищенности и радости, какую я больше уже никогда не ощущал. Вот из какой тончайшей пряжи ткутся счастливые моменты, которые сберегаются памятью долго-долго, на черный день. И в нынешний холодный мрачный вечер мне захотелось поделиться с вами этим теплым 'лоскутком'.

Профессор замолчал, слушатели благодарно завздыхали.

–Дедушка, а что такое 'китайская мелочь'? – спросил с улыбкой Под.

– Во времена моего детства стаканами, как семечки или орешки, продавали фигурки вырезанных из дерева и искусно раскрашенных солдатиков, купцов, пиратов, городовых и прочих жителей городов и весей.

Адриано ерзал, как на иголках, то есть, конечно, он и сидел на елочных иголках, поэтому, видимо, его так и распирало.

– А я, сейчас, слушая Вас, вспомнил историю, произошедшую в Альпах, – заговорил, оживляясь он, – в жизни много необъяснимого, господа! Да-да! Это случилось во второй половине зимы, когда в горы восходят только опытные альпинисты, и то, минуя лавиноопасные маршруты. Но, группа новичков, которым, как говорится, море по колено, предприняла подъем, и уже на первом переходе попала под лавину. Несчастные укрылись в небольшом гроте – природном углублении в скале. Их откопали на третьи сутки, все были мертвы: пятеро юношей и пятеро девушек! Но, что удивило спасателей?! Все девушки лежали раздетые до нижнего белья, а их свитера, шарфы, шапочки, носки и перчатки были на молодых людях, поверх собственных!

Паралличини возбужденно блестел глазами в темноте.

– Что же тут удивительного? – попытался объяснить Под, – Девушки как более слабые замерзли первыми, парни в надежде спастись сняли с них одежду.

– Хотелось бы так думать, – сказала Рёзи, – а, возможно, они снимали вещи с еще живых ослабевших подружек.

– Конечно, так и было! – заявила Мед, – Чего еще ждать от сильных и безответственных?!

– Как говорят психологи, делать выводы в данном случае, все равно, что оторвать лапки у таракана, постучать пальцем по столу, ага, не бежит, значит, не слышит! – резюмировал глубокомысленно профессор к всеобщему удовольствию.

– Мачо, зачем ты рассказал об этом? – спросила с улыбкой Берёза, – Планируешь отнять мой пуховый шарф? Дудки!

– Я бы не постеснялся, дорогая, если бы он был величиной с плед! – со смехом отвечал Паралличини.

Лица расплылись в улыбках, путешественники живо представили поединок грациозной Рёзи и толстенького Адриашки из-за шарфика.

– Он это рассказал для того, чтобы я вспомнил, что сижу на рюкзаке, в котором лежит настоящий шерстяной плед! – стукнув себя по лбу, радостно произнес профессор, – Все опосредованно, детерминизм на каждом шагу!

Шалаш наполнился восторгом. Профессор потянул плед из рюкзака, а из него выпала плоская, пожалуй, слишком плоская, коробка с пиццей, упакованная заботливой Розалией в непромокаемый пакет!

– Вот он, этот сырный аромат! – воскликнула Варвара Никифоровна, – Я его чувствовала, слышала и осязала через все упаковки!

Рёзи поспешно поделила пиццу на десять частей и разложила в протянутые, дрожащие от нетерпения ладони. Воцарилась тишина, точнее сказать, пауза, исполненная многочисленных глубоких задушевных звуков.

– Пиццы стали делать маленькими! – В завершении быстротечной трапезы изложил свои наблюдения итальянец.

Все согласились. Капли стучали по крыше шалаша, сквозь узкий лаз виднелась только стена молочного тумана. Все глаза глядели на него, каждый хотел услышать, как из тончайшей пряжи ткутся счастливые моменты жизни, которые в черный день служат теплыми лоскутками, согревающими душу. И каждый вспомнил старушку Розалию, её собачий взгляд им вслед, мутные мокрые глаза, и подгоревшее посудное полотенце, которым она энергично махала с крыльца, провожая их в неизведанную даль. А на крыльце лежала огромная ребристая тыква медового цвета...

– Как же Вы, друг мой, смогли забыть о главном?! – со смехом спросила Варвара Никифоровна, – А еще академик!

– А что мы, вообще, можем, дорогая, кроме трех вещей?! – философски крякнув, сообщил профессор, – Даже, если, делая выбор, наши дети или ученики, выбирают зло, мы не можем сделать, увы, ничего! Ничего!

– Но какие это три вещи, которые мы, все-таки, можем? – спросил любознательный Адриано.

– За столь короткий отрезок времени, который называется 'человеческая жизнь', мы успеваем только научиться не делать зла, делать добро и каяться в содеянном зле, – сообщил очень серьезно профессор, – если не тратим все время на то, чтоб научиться зарабатывать, приумножать, считать и тратить деньги!

Лицо профессора было благородно, он напоминал старого мудрого учителя. Под заботливо укрыл сидящих широким пледом, все устремились под него без особых приглашений. Коллектив созрел для умной беседы, и Адриано попросил, стараясь не стучать зубами от холода: 'Господин профессор, за долгие годы Вы так и не изложили нам простыми словами свою теорию 'Мостики Фемистоклюса', хотя несколько раз обещали'.

– Она крайне проста, – с готовностью отозвался Войшило, – так вот, я мысленно черчу условные круги вокруг маленькой невидимой точки, которая называется 'белковый субстрат Люка', из которого все началось. Да-да, все началось из маленькой клетки, и каждый из нас тоже был когда-то клеткой. Следующий круг – 'водоросли', за ним – 'водоплавающие рептилии', затем – 'земноводные', за ним – 'обезьяны', потом – 'человекообразные обезьяны', затем – 'человек-животное', следующий круг – 'человек', его охватывает круг – 'человек-ангел', затем чертим круг – 'Ангелы'. Все перечисленные круги входят в круг – 'Сын Божий', а он – в круг 'Бог', не имеющий уже ограничения в объеме. Вот вам и вся мировая иерархия, где последние круги и связь между ними лежат уже за пределами наших познавательных возможностей, что не указывает на отсутствие этих уровней в развитии Мироздания, тайны которого Творец открывает таким, как Бруно, Кеплер, Коперник, не имеющим никаких приборов, кроме веры в Бога.

– А кто видел 'человека-ангела'? – удивился Паралличини, – модель проста, но не правдоподобна, и причем тут 'мостики'?

Он возбужденно жестикулировал руками, сбивая плед с рядом сидящих.

– 'Человек-ангел', наверняка, существует и в наши дни, а из истории сразу вспоминаются апостолы Христа, которые оживляли мертвых, очищали от проказы, исцеляли все болезни, то есть, жили уже за границами земной физики. Что касается 'мостиков', это переходные и пограничные состояния, требующие особых усилий, направляющие развитие или вверх, или вниз. Если хотите, это и моменты серьезного, болезненного выбора!

– Мне все понятно до круга 'Ангелы', потому что это родной до боли Дарвин, но остальное я бы отрезала, сделала бы пластическую операцию! – сообщила Медуница, поежившись от вползающего в шалаш тумана.

– Нет, дорогая, – возразил возбужденно профессор, – жизнь – это вечный, то есть, бесконечный процесс и конечного, 'отрезанного', вокруг себя ты не увидишь ничего! Не ограничивай же этот процесс голубым шариком неба, пробей в нем дырочку пальцем, вылези из шарика, как бабочка вылазит из тесного кокона! И лети, лети дальше! Отрицание Бога начинается с вырезания нашего 'шарика' из общего бесконечного процесса!

– Мне кажется, я еще совсем недавно был 'человеком-животным', – со смехом сказал Паралличини.

– И я, – отозвался Кро, надуманно зевая.

– И я, – сказала Мушка, широко улыбнувшись.

– Ученые считают, что почти в каждом из нас есть раковая клетка, но она активируется только при определенных условиях. Так же, я думаю, в каждом из нас есть клетка Ангела, которая активируется только при определенных условиях! – торжественно произнес профессор.

Все в полумраке шалаша принялись вглядываться в благородное лицо ученого, не шутит ли он?

– Но что это за условия? – с интересом воскликнул Адриано.

– Развитость, – ответил Войшило, – в человеке должны быть развиты все четыре (а не одна) сферы: эмоционально-чувственная, умственно-рациональная, душевно-творческая и нравственно-духовная. Помните, в доме Коровина Маша нам рассказывала о четырех частях в каждом из нас?

Все помнили довольно смутно.

– Друг мой, но где место Адаму в Вашей моделе? – спросила, разволновавшись за проотца, Варвара Никифоровна.

– Адам, я думаю, был приближен к Богу, но сделав неправильный выбор, опустился по 'мостику' до уровня 'человек', – ответил профессор, – надо правильно понять мою модель, вышеупомянутый Дарвин (кстати, возможно, мы видели нескончаемую вереницу его фанатов с битами) присутствует только в её биологической части!

– А 'человек-животное' – это разве не продвинутая обезьяна? – спросила Ро удивленно.

– Да, это человек-бездуховный, то есть, чисто биологический природный продукт, – ответил профессор, – кроме того, лишенный всякой творческой жилки, но мы – от Адама.

– Но получается, что и Ангелы были когда-то клеткой Люка? – поинтересовалась Рёзи.

– Ангелы – это уже другой уровень развития – духовный, который был создан раньше, чем материальный, – ответил профессор.

– А что такое 'Духовная сфера', звучит как фантасмагорическая химера?! – насмешливо спросила Мед, с трудом выговорив от холода прилагательное к химере.

– Библейская характеристика Бога-дух, и все, что в человеке от Него -духовное, – коротко ответил Войшило, закрывая тему.

Пыш безмолвствовал, иногда тяжело вздыхал, не выпуская из руки найденную на поле железяку. Все о нем забыли. Все оставили его наедине с его горем. Даже Мушка, даже Под. Пыш взглянул на сына, Под встрепенулся, провел красивыми пальцами по струнам гитары, которую, к счастью, не потерял, как Рёзи грибы, и приятно пропел:

'В осенней электричке гуляют сквозняки,

И нищий музыкант играет за спиною,

А те, что справа-слева, мне оба уж близки,

Ведь делятся они своим теплом со мною'.

Под с ободряющей улыбкой взглянул на отца.

– А, правда, Поди, спой, что мы трясемся, как жужики?! – предложила Мед, у которой зуб на зуб не попадал.

– Надо правильно говорить 'южики'! – прошепелявил посиневший Кро.

– Ты хотел сказать 'ежики'? – поправила его Ро, обмотанная его шарфом.

– Нет, 'жулики'! – вставил Паралличини, трясясь то ли от смеха, то ли от холода.

– Зяблики! – воскликнула Берёза.

– Друзья, это называется 'зюзики'! – подсказала Варвара Никифоровна, кутаясь в свой кусок пледа.

Под уже наигрывал приятную мелодию.

– Я сочинил серию романсов и сегодня спою для вас 'Гусарский романс', – сообщил он мягким баритоном. Слушатели прижались друг к другу плотнее, и Под запел:

'Вы верите только в французский роман,

Я – в Бога и в командира,

Вам косы плетет на ночь глядя татап,

А я среди шумного пира!

Мы пьем за Наташу, потом – за Мари,

Аглаю, кузину Тамару,

Шампанское льется в бокал до зари,

И сердце поет под гитару!

Как радостен нам холостяцкий союз,

За дам пьет корнет-забияка,

Но каждый здесь баловень ветреных муз,

И нынче уж нам не до брака!

А завтра на бале... о, как я ревнив!

Другой к Вам пойдет, замирая,

И взгляд Ваш прекрасен, и локон игрив,

Но я уж в седле дорогая!

А коли услышите, что полегли,

Подставив мы грудь, а не спину,

То знайте, за Вас, душа-Натали,

За Машу, Аглаю, кузину!'

Последние две строчки в каждом куплете с большим чувством пели все, кроме Пыша. Поди прижал струны и залихватски подкрутил несуществующие усы.

– Осень – время любви, – сказал Войшило глубокомысленно, – мне думается, все, о чем пелось в этом романсе, происходило осенью, когда убраны поля, играют свадьбы, ночи все холоднее, ветер в голых полях все злее, а молодые любят друг друга горячее, и от этой любви родятся крепкие жизнерадостные дети!

– Да, осенью хорошо пишется, если не так тяжело на душе, – пытаясь поддержать беседу, высказался Пыш, – так хорошо пишется только четыре месяца в году.

– Это говорит о том, что год разделен на активные периоды для разных видов нашей жизнедеятельности, – заявил профессор, – надо жить в рамках своей, природной, программы, но по Божьим законам! И не унывать!

– Кстати, об осеннем поле, – запоздало отозвался Паралличини, – есть пословица: 'Жизнь прожить, не поле перейти'. А ведь не все перешли сегодня осеннее поле, слава Богу, что мы остались живы!

– Слава Богу! – откликнулась тут же Рёзи, – Давай, Поди, следующий номер, я подпою!

– Следующий номер – 'Рыцарский романс', – объявил поспешно Под и запел с особым глубоким чувством, с каким исполняют 'жестокие' романсы старые цыгане:

'Небритой щекою припав к башмачку,

Вы, встав на колено, застыли,

И пот Ваш струился со лба по виску

На кудри, седые от пыли.

И рыцарский плащ, и меч Ваш в крови,

Дорожная грязь к ним прилипла,

Потупили взгляд Вы до самой земли

И молвили глухо и хрипло:

'О, сколько голов я, не дрогнув, срубил,

Чтоб снять с Вас бессонницы бремя,

О, сколько красавиц я пылких любил,

Чтоб Вас позабыть, хоть на время!

В бою мне хотелось любовную страсть

Развеять направо-налево,

Она, как беда, как болезнь, как напасть!

Пропал я, моя королева!'

Глядит госпожа, не стесняется слез

На руки свои, на алмазы,

Что рыцарь недавно с Востока привез,

И видит лишь пятна проказы...'

– О, Поди, он заразил своим подарком ту, которую так безнадежно любил! – блестя влажными глазами, с последним аккордом выдохнула переполнявшие её чувства Варвара Никифоровна.

– А, возможно, и умышленно, – предположила Рокки, – за невозможность обладать ею!

– По-моему, здесь более глубокий смысл: 'А кабы всякая любовь нас делала счастливыми', – сообщил Кро, зевая, – а ты как думаешь, Пыш?

– По-моему, он, просто, не адекватный, – равнодушно ответил поэт.

– Псих, больной псих, – согласился Паралличини, – ты прав, старина!

– Собака бешенная! – с интонациями старой девы высказалась Мед.

– Вы не правы! Чудовищно не правы! От самых глубоких чувств он подарил ей эти алмазы, потому что не нашел в природе другого эквивалента для выражения своей любви!, – возвышенно и взволнованно заговорила Варвара Никифоровна, – он по-детски признается ей в своем бессилии, этот смелый, сильный человек!

– Да, дорогая, – сказал с улыбкой профессор Войшило, погладив её руку и прикрыв пледом, – если бы на этих алмазах не было крови больного проказой и убитого рыцарем торговца драгоценностями, мы бы поверили в любовь и благородство героя романса! Ситуация, весьма, жизненная, сколько заразы притащили крестоносцы в Европу с восточными побрякушками!

– И по закону исторического возмездия – навели беду на свои страны, – продолжил сонно Кро.

– Вот-вот! – злорадно провозгласил Адриано, – Историческая отрыжка! То бишь, отрыжка истории!

Только Паралличини произнес фразу, заслуживающую высоких рейтингов за цитируемость, как дерево, под которым беззаботно рассуждали путники, затряслось, загудело, и над самым шалашом раздалось зловещее: 'Ха-ха-ха, ух-ха-ха!', и громкий неприятный скрежет резанул каждое ухо!

– Что это? – еле слышно прошептала малышка Ро.

– Может те, с тяпками, окружают нас? – одними губами прошепелявил Кро и добавил погромче в сторону лаза, – а зачем, ведь среди нас нет ни марксистов, ни дарвинистов?!

И тут за стенами их ветхого укрытия разразилось шумное и грозное сражение: затрещали кусты, затопали, как показалось перепуганным друзьям, копыта, и два исполинских тела с размаха ударились одно о другое, рыча, хрипя и повизгивая! Стены шалаша зашатались, с потолка посыпались елочные лапки, дамы зажмурились от ужаса. Под, не замечавший до времени острую металлическую штуковину в руках Пыша, привстав на колено, выхватил это единственное их оружие из руки отца, передал ему гитару и приготовился к бою.

За стеной раздавались свирепое рычание и вой, и так трещали кости и суставы, так рвались сухожилия и кожа, что каждый из сидящих в шалаше едва сдерживался, чтобы не закричать от напряжения и страха!

Злобные звуки и громкие удары, однако, начали затихать, и послышалось разгоряченное сопение и чавканье, хруст раздираемой на части туши. Затем, как показалось всей компании, исполин потащил тяжелое тело поверженного врага в сторону густого леса, издавая утробные звуки, от которых у путников холодело в груди.

– Похоже на звериную охоту, – еле слышно проговорил профессор.

– А если этого перекуса ему не хватит? – спросила дрожащим голосом Рёзи.

– Силы Небесные! – взмолилась Мушка.

– Котс никогда не пошел бы в поход без оружия, – произнес подавленный Пыш.

– Тише, друзья, мне показалось, что заскрипела дверь, – сообщил дрогнувшим от слабой надежды голосом Паралличини, обладавший тонким слухом.

Он проворно вскочил на четвереньки и, как упитанная зверушка, быстро-быстро пополз из шалаша.

Сразу же снаружи раздался его громкий возбужденный шепот: 'Вижу какую-то избушку! На крыльце стоит высокий старик во всем черном, с фонарём в руке, смотрит прямо на меня, собирается заходить в сторожку!'

Тут и остальные явственно услышали скрип дверных петель в тишине осенней ночи.

Под, не выпуская из руки своего грозного оружия, проворно вылез из шалаша, боднув в мягкий бок Паралличини, застывшего, как терьер, нюхающий воздух.

Оба, стоя на четвереньках, напряженно уставились на темнеющую в тумане избушку, точнее, на её светящееся окошко, в котором маячила мрачная фигура.

– Надо разведать! – решительно заявил композитор.

Не успел Паралличини закрыть рот, как сверху раздалось зловещее: 'Уха-ха-ха!', и огромная черная тень свалилась на них, обдав потоком холодного воздуха! Оба разведчика плотно прижались к сырой земле, прикрывая головы руками. Большая ночная птица издала скрипящие звуки и, схватив с еще не остывшего поля боя оброненный кусок, похожий на внутренний орган, взмыла на свою ветку, крепко зажав его в клюве.

В узком лазе показались бледные лица Рёзи и Кро, кряхтя и бранясь, почему-то, по-французски, повторяя то ли 'хорошо', то ли 'крюшон', выбрался профессор Войшило.

– Кстати, – заявил Паралличини, оскалившись, – я бы тоже не отказался сейчас от стакана крюшона!

Вылезли остальные, уставились удивленно на избушку, спрашивая друг у друга: 'Откуда она взялась?'

Однако, сторожка стояла твердо, как факт, на границе между полем и лесочком, скорее даже, на самом поле, подмигивая промерзшим усталым путникам желтым глазом окна.

– Надеюсь, она не на курьих ножках, и не кинется удирать от нас! – воскликнул озорно Войшило, – Но мы её догоним! Догоним ради этой печки!

И он указал на дымок над крышей избушки.

Профессор сделал несколько шагов в сторону сторожки и сразу же запнулся о что-то мягкое. Он, поправив очки, с интересом склонился над этим предметом. Луна заботливо посветила на лежащую на желтой траве вырванную мясистую кабанью лопатку.

– О-ля-ля, как говорят французы, – весело сообщил профессор, – и на охоту ходить не надо! Однако, у страха глаза велики, я полагал, что тут идет битва, по крайней мере, двух мастодонтов!

Он уложил находку в пакет из-под пиццы, хохотнул беззаботно и, предвкушая печной жар и жаркое из кабанятины, закинул рюкзак за спину и бодро зашагал сквозь туман к избушке, изрыгая веселые облачка пара. Остальные, собрав скромный скарб, поспешили за ним. Последним семенил Пыш, озираясь по сторонам и тяжело вздыхая. Он шуршал осенними листьями, вспоминая что-то давнее радостное, мирное и покойное.

Навстречу ночным гостям поднялся высокий старик с длинной седой бородой в длинном белом одеянии. Вся избушка состояла из двух комнат. В первой, более просторной и жарко натопленной, располагался длинный деревянный стол, и две скамейки по его бокам, в углу на бревенчатой стене висел грубо сколоченный шкафчик с посудой, под ним блестела вода в двух ведрах. На потолочном крюке покачивался большой железный сияющий фонарь.

– Располагайтесь, – предложил старик, указывая костлявыми пальцами на скамейки, – угостить нечем, только трава для чая, а что имеете – готовте, будте, как дома.

– Как обращаться к Вам, почтенный? – спросил Войшило.

– Называйте меня 'отшельником', господин ученый, – сказал хозяин просто и удалился в маленькую комнатушку, не закрывая за собой двери.

Профессор удивленно глянул ему вслед и махнул рукой, что означало: раскладывайте накидки и шляпы на просушку, доставайте трофейные овощи и свеженину, готовте ужин, будем греться и пировать, зайцы мои!

И работа закипела! Мушка опаливала над огнем щетину с кабаньей лопатки, Берёза старательно мыла овощи, перебирая каждый капустный листик, Рокки резала их прямо на столе, не найдя разделочной доски. Избушка наполнилась уютными постукиваниями и побрякиваниями, а вскоре раздалось аппетитное бульканье, и щекочущий ноздри аромат опьянил голодных путешественников. Варвара Никифоровна, перемыв деревянную посуду, раскладывала неописуемое жаркое с гарниром из овощей большой деревянной ложкой по деревянным мискам. Первую из них Берёза понесла хозяину, но тот отказался.

– Я не сяду на угол! – заявила капризно Медуница, – А то никогда не выйду замуж!

– Чем острее, тем быстрее, – утешила её Берёза, ставя на плиту закопченный чайник, – не будь суеверной!

Отшельник кашлянул в своей комнатушке, и некоторым показалось, что он тихо промолвил: 'Точно'. Впрочем, все сразу забыли о нём.

Благоговейное отношение к пище, благодарность к её Создателю витали в жарком ароматном воздухе над столом, к которому склонились десять розовых сияющих блаженством лиц.

Как только утолили острый голод, Мед напомнила: 'Дедушка, а ты не забыл, что обещал рассказать о Флоренции, где тоже любят кабанятину?!'

– Да-да, – согласился раскрасневшийся Войшило, откладывая с готовностью деревянную ложку.

Улыбающиеся путники сели поудобней, и профессор начал свой рассказ:

'Италия – маленький 'сапожок', битком набитый разного рода культурной всячиной, среди которой блестит драгоценная жемчужина, под названием 'Флоренция'. Когда я гулял по улицам этого старого города, украшенного многочисленными статуями, то представлял любовные скитания Данте, его нежные томления и переживания; словно наяву, видел амурные похождения ветреных гуляк, расписавших здесь на века многочисленные базилики. Повсюду мне чудились притаившиеся, шепчущие друг другу на ухо пьянящий бред влюбленные в шёлковых широких плащах, сливающихся с тенью от выступов домов в узких улочках. И на меня то и дело пристально взглядывали из окон, заставленных цветочными горшками и птичьими клетками, дамы минувших эпох в черных кружевных накидках, с горячими взорами и темным румянцем на щеках.

Флоренция мне представлялась городом любовных призраков. И какие умы переболели здесь сердечной лихорадкой: и великий Галилей, измерявший Вселенную дугами, и Маккиавелли, знавший толк в имидже государей, и богатые Медичи плодили здесь от безумной страсти внебрачных детей, делая их потом кардиналами и, даже, папами! В одну из таких прогулок, сладких и счастливых, я сочинил стихотворение 'Моя Флоренция':

В старых домах, где живут канарейки,

Где из фарфора герои,

Там веера, канапе, душегрейки,

Шали и черные брови.

Под редкой тафтой, под атласом корсета

Вдруг сердце усталое дрогнет, -

Остановилась, как будто, карета

Иль похоронные дроги?

И кружевная перчатка поправит

Пояс и редкие букли;

'Он все же вернулся!' – смешно прокартавит

Рот, как с фарфоровой куклы.

И каблучки ковылять по паркету

Будут до двери балкона,

Чтоб очи нашли средь машин ту карету,

Где уста целовались до стона'.

Неловкие стихотворные строки в малой степени выражали мои чувства и настроения, вызываемые Флоренцией, которую называют во всем мире 'цветущей'. И вот, однажды, это было еще до чудовищного наводнения 60х годов, погубившего множество флорентийских шедевров, мне довелось посетить этот удивительный город вместе с моим другом Ослом. Я сразу высказал ему свои соображения. 'Флоренция – это город любовных призраков', – сообщил я, словно разгласил государственную тайну своей души. Осел посмотрел внимательно по сторонам и глубокомысленно заметил: 'Боюсь, что для меня Флоренция – город вкусного мороженого!'

День был жаркий, и мы от души поддались соблазну. Потратив на холодное лакомство последние лиры, Осел трагически закатил глаза и воскликнул: 'Неужели мы так и не увидим беременных тётенек Саньки Бочонка?!', подразумевая знаменитую картину 'Весна' великого Сандро Боттичелли. Я показал другу пустой кошелек и предложил ему за умеренную плату мыть кисточки для многочисленных художников. Осел фыркнул и помчался в сторону одного из символов города. Всего у Флоренции их три: красный купол собора Санта Мария дель Фьоре, Золотой мост, на котором, как понимаете, торгует не углём, и бронзовый кабан-клыкан, наподобие того, что не дал нам умереть нынче с голода. Итак, мы побежали с набережной Арно, где следили за рыбалкой цапель, доедая последнюю порцию мороженого. Побежали, насколько можно быстро бегать в сорокоградусную жару, через площадь Сеньории, мимо великолепной статуи Давида, взиравшего с высоты своего галиафского роста на группу туристов из Германии.

Мой друг уже что-то задумал, он решительно приступил к бронзовому символу и двумя руками зажал клыкастую кабанью пасть, из которой только что текла тонкая струйка воды. С видом победителя и со словами: 'Насос-подсос'! Осёл, не раздумывая, и устроил этот самый 'насос-подсос'! Вода полилась из кабана мощной струей, а вместе с ней в подставленные ладони моего друга посыпались потускневшие монетки, которых было полно на дне глубокого фонтана!

Заметив проницательный взгляд полицейской дамы с огромной кобурой на изящном бедре, Осел игриво подмигнул ей и сделал вид, что охлаждает разгоряченный лоб водой, вытекающей снова тонкой струйкой. Лоб нашего поклонника Баттичелли, действительно, пылал, когда Осел считал добычу. Я протирал монетки от ржавчины платком, выбрав из пригоршни итальянские деньги и вернув кабану валюту других стран мира. Нам едва хватило добытых денег на билет для слепого ребенка с поводырем! Но мы все-таки попали в галерею Уффици, присоединившись к той самой группе немцев, на которую еще недавно взирала статуя царя-псалмопевца!

Минуя 'Благовещение' Леонардо, автопортрет Рафаэля и другие шедевры, мой друг устремился к картине 'Весна', на которой, собственно, и были изображены беременные нимфы, символизирующие плодородие.

'Вас не удивляет, господин профессор, – с умным видом, наконец, изрек Осел, – полотно называется 'Весна', а над головами персонажей висят спелые яблоки?'

Я пожал плечами, давая понять, что для живописи это нормально. Тогда он в глубоком раздумье перешел к 'Рождению Венеры' и долго-долго разглядывал васильки на платье одной из фигур картины. Я полагал, что его новое замечание будет касаться флоры, но мой друг сказал: 'Вы заметили, что в стекле, за которым расположено полотно, отражается весь зал, и я не приметил ни одной бабушки со шваброй, ни одного дедушки с катаной, может, это не подлинники?!'

Профессор не успел закончить свою флорентийскую историю, потому что его прервала Медуница, слушавшая, стоя у маленького окна.

– Смотрите, смотрите! – тревожно воскликнула она, снова и снова протирая запотевшее стекло, – Какие большие животные идут за холмом! Похожи на динозавров!

– Нет, это караван верблюдов! – выпалил подскочивший к окну Паралличини, – Но откуда здесь верблюды, мы ведь не в Сахаре?!

– Нет-нет, – решительно заявил, присмотревшись, Кро, – это те самые с тяпками, могильщики!

Берёза разливала ароматный лесной чай по кружкам, Медуница, взяв одну из них, устремилась в комнатку отшельника. Она поставила чай перед ним, окинула строгим взглядом полки над его седой головой и громко, словно старик был одним из её студентов, спросила: 'Кто эти бесконечные могильщики?'

– Это окислительные процессы, они идут и идут, когда-то они похоронили динозавров, за которых ты их приняла, но теперь они ищут другую добычу.

Все уставились удивленно на хозяина, а потом – на запотевшее темное окно. Мед вернулась к столу, усмехаясь.

– Почему ты не спросила его о своем браке, наверняка, старик все знает? – спросила её Берёза.

Я сама все знаю! Надо сделать карьеру, а потом уже решать, выходить замуж или родить ребенка вне брака! – решительно заявила ершистая Медуница, – Решать самой!

– Так ты можешь в старости оказаться одинокой в социальном приюте, а это – грустная тема, – промолвил Войшило.

– Или надорвёшься к пятидесяти годам, добиваясь всего сама! – возбужденно предрек Паралличини.

– Молодая женщина не должна быть тупой курицей, но и не должна быть чересчур независимой, мужчины легче осваивают мир! – поддакнула Рёзи, – Лучше украшать, чем пахать!

– Я сама люблю поучать! – запротестовала Мед, – Пошумели – и ша!

Кро не слушал их, он пристально всматривался в отшельника и наконец решился обратиться к нему.

– Вы знаете ответ на любой вопрос?

– На многие, – скромно ответил старик, – каждый из вас может задать по вопросу.

Остальные путешественники, переглянувшись, поднялись со скамеек и присоединились к Кро, за столом осталась лишь задремавшая Рокки.

– Что нас ждет? – открыл вечер вопросов старина Кро.

– Смерть, – лаконично ответил старик.

Кро отошёл, сморщив нос. Профессор в это время с интересом разглядывал стоящую на столе хозяина большую банку, в которой плавали розовые рыбки с белыми и черными плавниками.

– Они похожи на веки спящих, у которых в коре головного мозга, идут активные процессы, – сообщил радостно Войшило, – под 'веками' быстро двигаются глазные яблоки! Видите?!

Друзья с недоверием захихикали.

– Что это?! – спросил в изумлении профессор у хозяина избушки, придвинув нос вплотную к банке.

И тотчас рыбки 'распахнулись', и опешившие наблюдатели увидели, что это, действительно, глаза: голубые, карие, серые, зеленые, которые устремили свои завистливые взгляды на Войшило, и с него мгновенно исчезли чехол от котелка и мешок из – под овощей, которые он, почему – то, забыл снять на просушку во время трапезы!

Зрелище было одновременно и странным, и страшным.

– Держитесь от них подальше, господин ученый, – посоветовал старик, – иначе они разденут Вас до нижнего белья! Это 'несытые глазки', они испытывают постоянный голод, от них нужно держаться подальше!

Профессор, у которого в глазах зажглись лампочки, уже открыл, было, рот, чтобы забросать старика вопросами, но тот учтиво напомнил: 'Вы уже спросили'.

Войшило недовольно сморщился, как это недавно сделал Кро. Вперед выдвинулась румяная Берёза.

– Скажите, пожалуйста, – звонко произнесла она, – выйдет ли замуж наша Медуница?

– Да, – ответил старик и глянул на Адриано.

– А у меня к Вам такой вопрос, господин отшельник, – тут же затараторил Паралличини несколь обиженным тоном, – вот недавно у нас в городе проходил международный форум, и я принимал в нем участие, и были выделены немалые деньги из городского бюджета на озеленение города по случаю проведения этого мероприятия, и было высажено много дорогих кипарисов на газонах и лужайках, на радость гражданам! Когда же форум закончился, и последний китаец покинул город, ответственные за озеленение выкопали ночью все кипарисы и увезли их назад в питомник! Проснувшись, граждане увидели только темнеющие лунки, прикрытые газонной травой! Как рассматривать поведение этих озеленителей, ведь тут, явно, 'отмывалась' какая – то программка?!