Текст книги "Былое и думы собаки Диты"

Автор книги: Людмила Раскина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Я – бессовестная

Мне очень понравилось жить на даче. В городе я только два раза в день выхожу гулять, и то все время надо ждать, когда кто-нибудь соберется со мной пойти. А здесь хоть сто раз в день я могу выбегать из дома, когда хочу. И бегать по всему участку, сколько хочу.

Единственное, что здесь не по мне, – это что вся семья все время разбредается по разным углам и надо их все время искать. Я не понимаю: неужели нельзя держаться всем вместе, кучкой?

Например, я обнаруживаю, что Ма на огороде, и прямо по грядкам мчусь к ней – повидаться. Ма сидит на корточках около своей любимой клубники, и это очень удобно – она не успевает от меня увернуться, как я уже всю ее облизываю и со страшной скоростью верчу хвостом: радуюсь!

Но Ма отбивается от меня:

– Дита! Сколько раз я тебе говорила, что нельзя ходить по грядкам!

Я осторожно укладываюсь между грядками и начинаю с любовью смотреть на Ма: какая она у меня хорошая, работящая! Никогда больше не буду портить ей грядки.

И вдруг слышу: Па где-то стучит, и я, забыв все наставления, по тем же грядкам, под возмущенные крики Ма, напролом, через слабенький частокол прутиков черной смородины лечу в гараж к Па. Я здороваюсь, кручусь вокруг него, а Па ласково приговаривает:

– Вот и песка пришла.

Но я внезапно вспоминаю: что-то давно я не видела Рыжушу, и так мне сразу делается скучно без нее, просто невмоготу. Я прислушиваюсь, принюхиваюсь и обнаруживаю Рыжушу красящей сараюшку. Я бегу к ней, в суматохе опрокидываю какие-то банки и размазываю хвостом свежую краску на стенке – опять нехорошо получилось.

Просто удивительно, почему у меня радость встречи обязательно сопровождается какими-то огорчениями. «Хочешь как лучше, а получается как всегда».

Вот накануне вечером мы с Па встречали Ма. Ей, как потом выяснилось, как раз выпала удача – она купила белую итальянскую кофточку и сразу ее надела. Теперь Ма шла со станции, вся сияя и предвкушая, какой она произведет эффект и как все ахнут от такой красоты.

К сожалению, с утра шел дождь, и на улице было грязновато, в колдобинах на дороге стояла вода.

Ма, как увидела нас, сразу смекнула, что ей несдобровать, и замахала руками Па, чтобы он меня не отпускал. Но было уже поздно…

Я, как вихрь, налетела на Ма, уперлась в нее лапами, лизнула в лицо, отскочила и снова прыгнула ей на грудь.

Чудная белая кофточка вся разукрасилась отпечатками моих лап. Вот уж когда все действительно ахнули! А Ма упавшим голосом сказала:

– Дита! Ты бессовестная! – и потом замолчала. Это уже для Па – зачем он меня спустил. И так она молчала, пока мы шли по дороге под веселыми взглядами прохожих, пока дома стирала кофточку и пока не убедилась, что пятна сошли.

Но все равно кофточка была уже совсем не та.

Хуже всего у меня получается с Ба. Когда мы живем в городе и я прихожу с прогулки, я не могу сразу вбежать в квартиру – мне сначала моют лапы, а потом тут же, в передней, меня встречает полная кормушка, и только потом, когда радость встречи уже немножко смазана, я могу со всеми поздороваться. А здесь, на даче, я свободна – сама выхожу из дома и сама возвращаюсь, чтобы поглядеть, как Ба себя чувствует, что делает, и скорость моих передвижений никто не ограничивает.

Надо сказать, что наше первое лето на даче выдалось очень дождливое. Мне-то что! Как говорит Па, «танки грязи не боятся»! Я как раз очень люблю шлепать по лужам и кататься по мокрой траве. Но когда я после этого врываюсь в наш чистый, ухоженный дом и исполняю свой традиционный танец «радость встречи», отчаянию Ба нет предела.

Она, бедная, уже хотела бы только одного: чтобы я хотя бы в ее комнатку не заходила, но, к несчастью, в ее комнатке нет двери. И какие только Ба не возводила баррикады – из стульев, из коробок, – все напрасно: я как услышу утром, что Ба зашевелилась, – ломаю все преграды!

Когда я радуюсь, меня ничто остановить не может!

Однажды на такое представление попали родственники – Соня и Вадим. Они приехали посмотреть нашу дачу, но то, что они увидели, превзошло все их ожидания.

Шел проливной дождь. Только они успели снять плащи, как появились мы с Рыжушей – пришли от Кэрри. Я уже от калитки почуяла, что пришли гости, и рванула в дом. Я распахнула дверь и с размаху, не останавливаясь, несколько раз облетела всю комнату, прыгая с дивана на кровать.

Гости остолбенели. Потрясенный Вадим едва мог вымолвить:

– Первый раз в жизни вижу летающую собаку!

А я остановилась посреди комнаты и исполнила коронный номер – отряхнулась! Меня еще не стригли, и густая длинная шерсть вбирала в себя много воды, так что брызгами окатило всех присутствующих. Это был полный аут! Па перехватил меня и, смущенно посмеиваясь, стал говорить, что я еще щенок, мне всего семь месяцев и т. д.

Ба воплощала собой глубокую скорбь: гости могли сами убедиться, что ей приходится терпеть.

Рыжуша поспешно схватила тряпку и стала вытирать мои следы, а подоспевший как всегда вовремя Тарь сказал свое вечное:

– Дурная собака! – и стал в сотый раз рассказывать всем о своем прекрасном Райде.

Ну, достал он меня с этим Райдом! До печенок достал! Хорошо, что Ма вступилась за меня. Она сказала, что Райд был тупой и скучный, а я, Дита, веселая эмоциональная собака и со мной интересно.

Насчет того, что со мной не скучно, Ма оказалась права, даже скорее, чем она думала. На следующий день, когда мы с Рыжушей вернулись из леса, она стала из-за калитки звать Ма, чтобы она нам открыла. Ма крикнула, что калитка не заперта, но Рыжуша настаивала. Ма удивилась и пошла открывать, на ходу спрашивая, в чем дело. Мы с Рыжушей стояли за калиткой смущенные, и от нас ужасно пахло.

– Дита вывалялась в коровьей лепешке, – сказала Рыжуша и заплакала, – она себе всю шею вымазала, и ошейник, и мои руки…

– Дита! Бессовестная ты собака! – с сердцем воскликнула Ма. – Не отпускай ее, дочь, не хватало еще, чтобы она побежала здороваться к бабушке!

– Ну, что делать! – продолжала горестно Ма. – Надо ее мыть! О Господи, а я так устала, разогнуться не могу.

И у Ма в глазах тоже что-то заблестело.

Позвали Па и начали очищать меня газетами, потом поливать из лейки, потом бесконечно намыливать мылом, а бедная Рыжуша героически держала меня за ошейник. Важно было не дать мне отряхнуться, пока меня окончательно не вымыли, и для этого Ма держала наготове газеты, чтоб успеть меня укрыть.

Вышла Ба и, узнав, в чем дело, молча вернулась в дом. Надо отдать должное нашей Ба: она может поднять шум из-за пустяков, но по серьезному поводу – никогда!

Наконец меня напоследок вымыли шампунем, вытерли газетами (хорошо, когда в доме много читают!) и сожгли их. Па, Ма и Рыжуша приняли душ, переоделись и уселись на кухне – отдохнуть от пережитых волнений, пока Ба разогревала обед.

И тут Па всем объяснил, что я ни в чем не виновата, во мне говорит инстинкт зверя-охотника – отбивать свой запах, чтобы дичь не могла меня почуять, когда я буду к ней подкрадываться.

– Ну, и где же ваша дичь? – не удержалась Ба.

Но Па спокойно ответил, что охотничья собака всегда должна быть наготове.

– И для этого надо все время в дерьме валяться? – резковато спросила Ма.

Но Па не собьешь:

– Она должна заранее использовать все подручные материалы, всякое гнилье – испорченную рыбу, мясо, одним словом, тухлятину. Ну, и коровьи лепешки годятся. Как знать, может быть, в следующий раз будет и дичь.

– Как «в следующий раз»? – встрепенулась Ма. – Будет еще и следующий?

– Обязательно будет. Ничего не поделаешь, – сокрушенно вздохнул Па, а сам хитро подмигнул Рыжуше. – А ты не теряй бдительности!

Я лежала около Рыжуши, положив голову ей на ноги.

Как я люблю такие моменты – все в сборе, все вместе, всем хорошо!

С любимыми не расставайтесь

Ну надо же! Вот уж не думала, не гадала, что может случиться такое! Такая прекрасная была жизнь, и вдруг…

А все Ма! Вечно она что-нибудь выдумает: «Отпуск! Отпуск!»… Па прямо сказал:

– В отпуск ездят отдыхать одни бездельники. Лично я никуда не поеду!

Но Ма если что задумала, ее разве остановишь:

– Мы с тобой никогда никуда не ездим. Все люди как люди, и твои родственники, между прочим, тоже каждый год уезжают в отпуск!

А он:

– Вот они самые большие бездельники и есть! Любители пузо греть! Отдыхай на даче!

А Ма опять:

– Я не хочу быть рабой дачи!

Вы только посмотрите на нее! Ничего себе раба! Да она целый день командует:

– Вскопайте мне грядку!

– Сделайте мне заборчик вокруг компостной кучи!

– Дочь! Покрась заборчик!

Вздохнуть не дает! Но Па молодец! Сказал, что никуда не поедет, и точка!

Тогда Ма сменила тактику: теперь она каждый вечер тихим голосом рассказывает, что звонили Лена и Яша (это у кого я не успела разгрызть туфлю), что они с детьми отдыхают на турбазе в Пустошке. Там замечательно: живут в лесу на берегу озера, детей не вытащишь из воды, ягод полно. А еще – это пушкинские места, там недалеко его, Пушкина, имение – Михайловское.

– Яша сказал, что Рыжуше было бы очень интересно, ведь она такая любознательная, – вздохнула Ма.

И Па дрогнул.

Нет, Па, конечно, не поехал, но они решили, что Ма и Рыжуша поедут на двенадцать дней. И Па сам, собственными руками, купил Рыжуше маленький рюкзачок – туризм так туризм.

И они уехали.

Я лежала перед домом, положив голову на лапы, и смотрела на калитку. Ба звала меня поесть, но я пробовала и опять уходила и ложилась на дорожку. Я не могла ни есть, ни пить.

Ба приходила сама, подкладывала мне всякие вкусные кусочки, я из вежливости их обнюхивала, но отодвигалась.

Вечером приезжал с работы Па. Заслышав его шаги, я бросалась к калитке, но увидев, что он один, поворачивалась и медленно шла впереди него к дому. Па ужинал, а Ба рассказывала ему про то, как я тоскую. Па подзывал меня, я клала голову ему на колени, и у меня из глаз текли слезы.

– Ну, пойдем, Дитуша, погуляем, – звал Па. Он хотел меня расшевелить, он же знал, как я люблю гулять.

Я медленно вставала и послушно шла рядом. Я не бегала, не обращала внимания на других собак, даже на Кэрри не глядела, кошки нахально перебегали дорогу прямо под моим носом.

Однажды пришел почтальон и принес Ба письмо. Вечером она читала его нам. Ма писала, что они живут в крохотном однокомнатном домике с терраской. Рыжуша собирает чернику и грибы, и они сушат их, нанизав на нитку. Они ходят купаться на дальнее озеро через поле, на котором растет много васильков. Они ездили в Михайловское, и все взрослые обращали внимание на Рыжушу и улыбались, потому что она хвостом ходила за экскурсоводом, не сводила с него глаз и слушала затаив дыхание рассказы о Пушкине.

Еще Ма писала, что в домике вместе с ними живет еще одна отдыхающая, очень интересный человек, двоюродная сестра Лили Брик, и она научила Ма раскладывать пасьянсы.

Как потом выяснилось, Ма умолчала, что Рыжуша все-таки простудилась (Ба предсказывала!) и сильно кашляла по ночам, так что не только Ма, но и эта двоюродная сестра не могла уснуть – вот они и занимались пасьянсами.

Ба и Па сидели на террасе, радовались письму и вспоминали. Па вспомнил, что, когда Рыжуша была совсем маленькой, они с ней читали Чуковского про то, как крокодил украл солнце, а медведица потеряла в темноте своих медвежат. Потом Па и Рыжуша, лежа на диване, стали разыгрывать эту историю, и Па, который был медведицей, начал завывать:

– Где же мой медвежонок? Где мой толстопятый?

И тут раздался такой громкий Рыжушин плач, что Ма прибежала из кухни с криком:

– Что? Что случилось?

А Рыжуша, уткнувшись в бок Па, прорыдала:

– Я по-те-ря-лась!

Ма ей говорит:

– Да вот же ты! И мы около тебя!

А Рыжуша сквозь слезы:

– Ты не понимаешь! Это же я толстопятая!

Еле ее успокоили.

Рыжуша еще говорить толком не научилась, а уже сама с собой все время что-то разыгрывала.

Па приходил с работы и спрашивал Рыжушу:

– Ты кто?

Рыжуша грозно:

– Я тигр!

Па:

– Здравствуй, тигр, мой любезный!

Рыжуша:

– Тигров любезных не бывает. Бывает полосатых!

По воскресеньям утром Рыжуша приходила к родителям и забиралась к ним в постель. Ма давала представление про лису и мышонка. Одна рука у Ма была «лиса», а другая – «мышонок». «Мышонок» резвился на животе у Ма, пел песенки, а в это время из-за подушки подкрадывалась «лиса» и свистящим шепотом рассказывала, как она сейчас «мышонка» поймает.

Рыжуша улыбалась «мышонку» и с замиранием сердца следила за «лисой». В самый опасный момент Рыжуша кричала:

– Нет! Нет! – хватала «мышонка», и ее долго приходилось убеждать, что «лиса» ушла, а это просто мамина рука.

У Па были с Рыжушей свои игры, которые он называл «хохмочки», а Ма – «дурости», потому что они заключались в неожиданных «нападениях» Па на Рыжушу и сопровождались шумом и визгом.

Был разработан большой перечень «хохмочек».

Так, например, хватание за подбородок называлось «подба».

«Подба» была:

– летучая (слету),

– ползучая (рука медленно подбирается),

– незаметная (исподтишка подбирается),

– проникающая (глубокая),

– бесхитростная (короткого действия, мимоходом),

– особая двухсторонняя (двумя руками сразу).

«Шпынь» (тыканье пальцем) был:

– односторонний колющий,

– двухсторонний,

– пере катушки (всеми пятью пальцами по очереди),

– реброщет,

– клещевой, или клещевка (двумя пальцами с захватом).

«Обезушивание» было:

– одностороннее,

– двухстороннее,

– простое (I сорта),

– злостное (II сорта).

Выглаживание (лица) было:

– попутное (вниз),

– встречное (вверх),

– мокрое.

«Обезносивание» было:

– честное (бесхитростное),

– хитрое (притаившееся),

– сухое, мокрое (наслюнявить).

Были еще «хохмочки»:

– харакири,

– выхватки,

– щип гусиный,

– кус собачий,

– мелкопорубание.

А Ба тоже стала вспоминать, как Рыжуше ставили горчичники, когда она простужалась, и чтобы она потерпела их подольше, ей на потолке показывали диафильмы, и ради них Рыжуша готова была обугливаться заживо.

Я видела, что Ба и Па тоже очень скучают, и тяжело вздохнула.

Ба сказала:

– Никогда не думала, что Дита будет так страдать.

А Па глубоко затянулся сигаретой и сказал как будто про себя:

– Дите легче. Она их ждет каждую минуту, а я-то знаю, что они приедут только через неделю.

Они замолчали. По телевизору на тумбочке показывали какой-то фильм. Там, на экране, шел снег и чей-то грустный голос пел:

 
С любимыми не расставайтесь,
Всем сердцем прорастайте в них!
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите от них!
 

Я оглянулась. Па курил в кресле, Ба сидела у стола, подперев голову рукой. В телевизоре пели уже другое: кто-то спрашивал у ясеня, где его любимая…

Ба не смотрела кино. Вдруг она встрепенулась:

– Это стихи Киршона. Он дружил с Мурой и Колей. Его тоже расстреляли.

Па знал эту историю, а я слушала в первый раз.

Сестры (часть первая)

Когда-то они все родились и жили в Бердичеве: старший брат Яша и сестры Мура, Минна и наша Ба – тогда еще никакая не Ба, а Белла, или Бетя, как звали ее дома.

Отец их умер совсем молодым, и они жили с матерью.

Яша был гордостью семьи – он очень хорошо учился, но после смерти отца должен был содержать семью и пошел работать. Только когда девочки подросли, он уехал в Харьков учиться, а потом стал работать в Москве и помог туда перебраться сестрам.

Сначала уехала Мура, потом Бетя.

Мура пошла работать на электрозавод, вечерами выучилась на техника-электрика. Она жила в общежитии, занималась спортом и общественной работой, вступила в партию, и ее направили учиться в «Сверддовку» – Коммунистический университет им. Свердлова.

Завод дал ей проходную (смежную с соседями) комнату в полуподвале старого дома в Георгиевском переулке, в самом центре Москвы, и Мура выписала к себе Минну с мамой.

В университете кружок истории музыки вел молодой доцент Московской консерватории. Николай был талантливым композитором и музыкантом – пианистом и органистом (говорили, что он был любимым учеником самого Гедике), а его друзья были известные молодые поэты и композиторы.

Мура и Николай поженились.

Минна стала работать на «Шарике» – Московском шарикоподшипниковом заводе. Минна была красавица, веселая, остроумная. Она нравилась очень многим ребятам на «Шарике», но был один – Алексей, киевлянин, южного нрава, горячего и смелого. Он отбил Минну у всех остальных ухажеров.

Бетя окончила экономические курсы и работала в Мосэнерго. Она жила у подруги под Москвой и ждала, пока Мосэнерго построит новый дом – там ей обещали дать комнату.

На работе Бетя встретила рыжего одессита – Павла. Они полюбили друг друга.

Когда дом наконец построили, их обоих вызвали в профсоюзный комитет и сказали:

– Комнат у нас мало, а вы все равно поженитесь, так что мы вам даем одну комнату на двоих.

Бетя и Павел засмеялись и возражать не стали. Они считали, что одной комнаты вполне достаточно для счастья.

Огромный (по тем временам), в шесть этажей красивый дом стоял на берегу Москвы-реки. В квартиру на последнем этаже, в которой поселились Бетя и Павел, въехали еще три семьи с бабушками, с детьми. У каждой семьи было по одной комнате и одна на всех кухня.

Лифта не было, зато квартира отличалась неслыханной по тому времени роскошью – ванной и телефоном.

Дом стоял молодым красавцем среди дряхлых одноэтажных домишек, во дворе у него располагались старинные Устьинские бани, а на уличном ларьке красовалась гордая вывеска: «Филиал банного буфета».

В комнате у Бети и Павла было огромное окно, выходившее на Устьинский мост. По мосту ездили машины и трамваи. Гудки тогда еще не были запрещены, и машины вовсю гудели, а трамваи вовсю звенели, и днем и ночью. По субботам в баню водили мыться солдат. Они гулко маршировали по мосту и радостными от предвкушения бани голосами выкрикивали песню:

 
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
 

Под мышкой они держали белые свертки с бельем и полотенцем.

Вечером на мосту зажигались желтые фонари, и в комнате было светло, как днем.

Но Павлу и Бете совсем не мешали ни шум, ни свет. Они говорили, что так даже еще веселее. В комнате у них стояла «тахта»: матрас на трех ножках, вместо четвертой подставляли кирпич. В середине комнаты помещался огромный старый канцелярский стол с двумя ящиками и три жестких стула – эту списанную мебель им подарили на работе. Но гордостью семьи были самостоятельно купленные этажерка для книг и радиоприемник.

А скоро появилась и детская кроватка.

Павел был настоящий одессит: он очень любил музыку, оперу, и особенно «Кармен» и «Руслана и Людмилу», поэтому дочку назвали Людмилой. Хорошо, что не Кармен: будущая Ма совсем не походила на испанку – она был голубоглазая и рыжая, как огонь. Бетя звала ее Милинькой, а Павел – Людочкой.

Когда Бетя мыла свое огромное окно, стоя на подоконнике – Бетя была ужасная чистюля («чистеха», как говорила бабушка Эсфирь), – Павел начинал беспокоиться и с дочкой на руках спускался вниз, на тротуар, чтобы успеть схватить Бетю, если она упадет с шестого этажа.

Потом Милинька пошла в детский сад.

Вечерами после работы Бетя вместе с еще тремя хозяйками возилась на кухне, а Павел с дочкой садились на тахту и читали детские книжки или рассматривали картинки во взрослых. Мила навсегда запомнила книжку про великанов Гаргантюа и Пантагрюэля и еще книгу в оранжевом переплете: «Что рассказывали греки и римляне о своих богах и героях». А еще Мила любила, когда папа прикладывал ей к уху морскую раковину-завитушку, привезенную из Одессы, и можно было слышать, как «шумит море».

Часто приходили в гости Минна с Алексеем. Они были очень яркой парой: Минна – голубоглазая блондинка с красивыми локонами, а Алексей – жгучий брюнет. Все прохожие обращали на них внимание и удивлялись, когда видели с ними девочку с рыжими кудряшками – Минна и Алексей часто брали племянницу с собой гулять.

Маленькая Ма звала Алексея сокращенно – дя Леш, а он ее – Милик, и так это и осталось на всю жизнь.

Однажды зимой, накануне Нового года, грянули очень сильные морозы и в детском саду объявили, что детей домой отдавать не будут, потому что многие жили далеко от сада, а какой тогда был транспорт – всем известно: только редкие и переполненные трамваи.

Наступил вечер. Милинька запомнила, как она ходила в зале по красной ковровой дорожке: туда-сюда, туда-сюда, и ей было ужасно грустно и одиноко – она еще никогда не ночевала не дома. И вдруг открылась дверь и нянечка сказала, что за ней пришли. Это были Минна и Алексей. Оказалось, они уговорили заведующую отдать им Милу – ведь до ее дома недалеко.

В детском саду Милу как следует утеплили – надели на нее поверх пальтишка ватный спальник с капюшоном, и они пошли.

Счастливая маленькая Ма шествовала по заснеженным пустым улицам, по маленькому горбатому мостику через канал, который звали просто «канавой». Фонари тускло светились сквозь морозную мглу, а Минна и Алексей несли за ней «хвост» от спальника, как шлейф королевы, и веселились вовсю.

Дома наряжали елку, и Мура навешивала на нее маленькие лампочки – ведь Мура была электриком.

Потом Мила, стоя на стуле, читала «с выражением» стихи Барто:

 
Идет бычок, качается,
Вздыхает на ходу:
«Ой, доска кончается,
Сейчас я упаду».
 

Она была в марлевой юбочке с белыми шариками из ваты.

И так все было хорошо, славно!

А между тем беда уже была на пороге. Мила, конечно, не понимала, только много лет спустя узнала про сталинские репрессии. Шли аресты. Стали исчезать и Колины друзья, за ними приходили ночью, а наутро оказывалось, что они – «враги народа».

В консерватории, где преподавал Коля, было какое-то выборное собрание, и Коля выступил против человека, которого выдвинул партийный комитет.

Колю арестовали сразу после собрания.

Тогда, в самом начале, в лагере на Соловках оставалась еще старая монастырская библиотека, и через много лет уже взрослая Мила прочла в журнале «Наука и жизнь», что на библиотечных книгах обнаружены заметки Николая Выгодского.

Муру сначала только исключили из партии, но через два года Колю расстреляли, а Муру арестовали и выслали как «жену изменника родины».

Минну на общем заводском собрании исключили из комсомола – «за потерю бдительности», а от Алексея на том же собрании потребовали, чтобы он перестал встречаться с Минной. В ответ на это Алексей сразу же на Минне женился, и его исключили из партии.

Наверно, спасло Алексея то, что в это время был объявлен призыв в армию. Он окончил курсы командиров, и Минна уехала с ним из Москвы – стала ездить с ним по военным гарнизонам, по маленьким городкам. Мила запомнила только одно смешное название – Камышлов.

А вот день 22 июня 1941 года Мила вспоминала всю жизнь.

Было чудесное солнечное утро, воскресенье, мама и папа были дома. Вся семья сидела за столом, и она, Мила, ела свои любимые сосиски.

Вдруг что-то сказали по радио, мама и папа бросились к приемнику, а потом двери всех комнат в квартире разом распахнулись, и все соседи вывалились в коридор и сразу заговорили какими-то высокими, небудничными голосами – маленькой Ма даже сначала показалось, что веселыми, праздничными.

Но это было не так, потому что началась война.

Павел и Алексей сразу ушли на фронт, Яша – во фронтовой госпиталь, размещенный в санитарном поезде, а Бетя со всей семьей на руках – Милой, Минной, которая ждала ребенка, и бабушкой Эсфирью – отправилась в эвакуацию, в далекую лесную Чувашию.

Ехали почти без вещей: нести было некому, да и по радио всех убеждали, что через три месяца немцев победят и война кончится.

В Чувашии они жили сначала в деревне Андрюшево – несколько эвакуированных семей в одной избе, и Бетя работала в поле, в колхозе. Когда они в первый раз ходили мыться в баню на берегу озера, то все угорели, а Минна упала в обморок, потому что слишком рано закрыли задвижку в печной трубе: баня топилась «по-черному».

Потом в соседней деревне Новые Выели ушел на фронт главный бухгалтер крахмало-паточного завода, и Бетю позвали на его место.

На этот завод со всей Чувашии свозили картофель, и из него делали сушеную картошку для фронта, а главное – сладкую патоку. С сахаром во время войны было очень плохо, и патока его заменяла.

Бетя была очень хорошим бухгалтером, и скоро ее все очень зауважали – и на заводе, и в селе, и даже в столице Чувашии – Чебоксарах, куда они ездила с отчетами.

Жили они всей семьей в заводской квартире в одноэтажном деревянном доме, и Минна скоро научилась топить и готовить в большой русской печи.

Дощатые стены вместо обоев были оклеены старыми газетами, и Мила училась по ним читать.

А однажды ночью в самые лютые декабрьские морозы маленькая Ма проснулась оттого, что все вокруг бегали, суетились, хлопотами, а затем к дому подъехали сани, запряженные парой лошадей, в сани посадили Минну. Бетя села рядом, и они поехали за тридцать километров в ближайший город Ибреси. Там и появилась на свет Ленка.

В Чувашии они прожили три с половиной года.

Минна занималась хозяйством. Уже в первый год соседи уговорили ее посадить на яйца курицу и утку. Каждому вылупившемуся цыпленку Минна и Мила присваивали воинское звание: «лейтенант», «капитан», а черненькому – в честь дя Леши – «майор».

Перед домом было небольшое озеро, там утка учила своих детей плавать и нырять; цыплят с курицей тоже выпускали на бережок.

Маленькая Ленка еще не умела ходить и сидела в низенькой деревянной коляске, которую изготовил деревенский плотник. Мила с Ленкой охраняли всю эту птичью живность от коршунов. Как только в небе появлялся коршун, они начинали кричать и хлопать в ладоши. Мила кричала:

– Кша! Кша! Кша!

А Ленка:

– Кса! Кса!

Но «лейтенанта» коршун все-таки унес.

Минна ходила с девочками за ягодами в лес. Ленкину низенькую коляску ставили посреди земляничной поляны, и она собирала в рот все ягоды, до которых могла дотянуться, – и красные, и зеленые.

Когда Ленка подросла и научилась ходить, скотница Ульяна стала приносить ей домой маленьких ягнят – поиграть. Один ягненок был беленький, а другой – черненький, они бегали по комнате, а Ленка гонялась за ними и легко проходила под столом.

Тетя Ульяна научила ее петь деревенские частушки:

– У миленочка маво поговорочка на «о» (Ленка выговаривала «поговорочка на „во“»).

Еще Ленка знала песню про Костю-моряка, только Ленка пела: «…и Молдаванка, и Пересыпь обожают кости моряка». А когда Минна начинала свою любимую песню «Темная ночь», Ленка бдительно за ней следила и, когда Минна доходила до слов «…и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», неизменно мрачно добавляла: «платком».

Мила рассказывала ей сказки собственного сочинения: про «царскую жизнь», про принцев, принцесс и волшебников. В этих сказках у царя в отдельной комнате стояли золотые бочки с жареной картошкой, и он ходил туда и ел, когда хотел.

Приходила обедать Бетя, и Ленка требовала, чтоб Бетя подбрасывала ее на коленях, а сама кричала:

– Но-о! Но-о! Беть-Шибигеть!

Шибигеть – это была знакомая серая лошадь, на которой привозили дрова.

Бабушка Эсфирь иногда пекла из крахмала с патокой твердые, как камень, коржики – Ленка называла их «паки», а Минна говорила, что перед едой их надо бы положить под трамвай.

И над этими мирными буднями тяжелой тенью постоянно нависала война. Все время ждали сводок с фронта, ждали почтальона, высматривали его в окна, но когда он заворачивал к дому, у всех сжималось сердце – что он несет сегодня.

Приходили фронтовые письма – треугольники и открытки от Павла, Алексея и Яши, редкие весточки из ссылки от Муры.

Павел служил в минометном артиллерийском полку. Он очень тревожился о своей сестре Клаве – она с мужем Евсеем и маленькой дочкой Валей осталась в Одессе, занятой немцами. Только много позже, в конце войны, Клава разыскала Бетю. Она написала, что, когда евреям было приказано явиться в немецкую комендатуру, она уговаривала Евсея не ходить, а он возражал и говорил, что немцы – цивилизованная нация. Его расстреляли у Клавы и Вали на глазах, а их, Клаву и Валю, немецкий офицер пожалел – велел выйти из строя и уйти.

Клава и Валя скитались по деревням, люди добрые их кормили, но на ночь не оставляли – боялись. Наконец они вышли к своим.

Мила получала от папы и дя Леши отдельные письма – она уже умела хорошо читать и писать, но только печатными буквами. Папа писал ей, что в минометном полку орудия перевозят на лошадях, и у его лошади родился хорошенький жеребенок с белой звездочкой на лбу. Дя Леш расспрашивал в письмах про свою дочку.

Потом письма от Павла перестали приходить, и Бетя и Минна ходили грустные, но, к счастью, выяснилось, что он только ранен в ногу и лежит в госпитале. Переписка возобновилась, и все в доме повеселели.

В последней открытке папа поздравлял Милу-Людочку с днем рождения, и больше уже никто никогда не называл ее Людочкой, потому что почтальон принес то самое письмо, которого все боялись.

В этот день Бетя не пошла на работу. Она лежала молча на кровати и смотрела в потолок. У Милы больше не было папы.

Дя Леш командовал танковым батальоном, и в газете написали, что, когда его танк окружили фашисты, он вызвал по радио огонь на себя. Но он, слава Богу, остался жив, и Минна узнала ту историю только после войны – от писательницы Ирины Левченко. А про то, что дя Лешин танк первым переправился через реку Прут и его подбили, – про это Минна и вовсе никогда не узнала. Через много лет дя Лешин танк поднимут со дна реки и установят на постаменте.

В самом конце войны дя Лешу направили учиться в Москву, в Академию бронетанковых войск. Он получил короткий отпуск и приехал в Чувашию, чтобы перевезти всю семью домой, в Москву.

Ленка его не знала и не хотела идти на руки к какому-то чужому дядьке, и дя Леше пришлось ее «подкупить» большим куском сахара и половинкой черствой белой булки, которые он привез ей в подарок – Ленка еще никогда в жизни не видела ни сахара, ни белого хлеба.

Провожать их пришло много народу. Чуваши уважали Бетю, все видели, как она работала с утра до ночи, знали, какой она честный, порядочный человек, а Минну любили за доброту, за сердечность, к ней все шли со своим задушевным – с ней можно было и погоревать вместе, и порадоваться.

И деревенские, и заводские – все несли Бете и Минне на дорогу, кто что мог – кто лепешки, кто вареные яйца, кто сало.

Бетя и Минна плакали – в самое тяжелое военное время эти люди были очень добры к ним.

А когда тронулись сани, чтоб ехать в Ибреси, раздался истошный Ленкин вопль:

– Хочу домой к бабе!

И так всю дорогу, все тридцать километров через засыпанные снегом поля и леса, она кричала во весь голос, хотя ей говорили, что вот она, баба, сидит рядом с ней, а она, Ленка, своими воплями только волков из леса приманит.

Волков и правда боялись, но Мила знала, что у дя Леши есть наган.

В Москве у Бети сохранилась комната и даже мебель, а вещи все пропали, только на этажерке лежала библиотечная книжка «Что рассказывали греки и римляне о своих богах и героях».