Текст книги "Былое и думы собаки Диты"

Автор книги: Людмила Раскина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Сестры (часть вторая)

Тогда, в эвакуации в Чувашии, она была маленькой, шустрой, озорной Ленкой. Она любила вдеть ножки в огромные для нее Милины туфли и удирать, спотыкаясь и падая, давясь от смеха, или хватала Милину книжку, быстро-быстро чиркала там карандашом и прятала к бабушке под матрас.

Когда вернулись в Москву, Мила почти каждый день приезжала после школы к бабушке и привозила Ленке в подарок маленькую липкую «подушечку» – конфетку с повидлом, завернутую в обрывок газеты. «Подушечку» и баранку или кусочек хлеба выдавали в школе в младших классах – это был завтрак. Ленка ждала эту «подушечку», как царского подарка, и Мила никогда не ела ее сама.

Они не голодали, но есть хотелось, и с Милой однажды случился конфуз: она пошла в булочную «отоваривать» хлебные карточки и на обратном пути незаметно для себя съела весь хлеб.

– Наверно, размечталась о мировой революции, – сказала Минна. Мила была пламенным юным ленинцем.

Но вообще Москва удивляла девочек разнообразием еды – они и не знали, что такое бывает. В магазине «Диета» на улице Горького Минна иногда покупала им сто грамм любительской колбасы, нарезанной прозрачными ломтиками, и они ели дивные бутерброды с белым хлебом с маслом.

А один раз Мила своими глазами видела из окна, как по мосту шла семья – три человека, – и все трое ели мороженое. Мила быстро посчитала: тридцать пять умножить на три – сто пять рублей.

В большой аптеке на улице Горького продавалась мечта всех детей – «какавелла» – брикетики, спрессованные из какао с сахаром: «райское наслаждение». Однажды они гуляли, и Ленка сказала:

– Давай купим какавеллу.

– У меня нет денег, – ответила Мила.

– Так у меня есть! Я тебе куплю! – вскричала Ленка и тут же осеклась. Потом быстро сунула деньги Миле в руку: – Нет! Ты мне купи! Пожалуйста!

Быстро прошло время, и дя Леш окончил академию. Его направили в далекое Забайкалье. Опять пришла в дом разлука, опять ждали писем. Настала Ленкина очередь писать печатными буквами:

– МИЛА! НАПЕШУ ТИБЕ СТИШОК:

 
БЕЛЫЙ СНЕГ ПУШЫСТЫЙ
В ВОЗДУХИ КРУЖЫТЦА
И НА ЗЕМЛЮ ТИХА
ПАДАИТ, ЛОЖЫТЦА.
 

Потом Ленка пошла в школу. Дя Леш был уже полковником, начальником штаба дивизии, и Ленка стеснялась, что у папы такой важный чин. Она отказывалась ходить вместе с родителями в клуб или в кино, потому что дя Леше по должности полагались места в первом ряду, а она не хотела «выделяться». Родители обижались, сердились, но выяснилось, что упрямством Ленка пошла в отца.

Через несколько лет дя Лешу перевели поближе – в Калининград, бывший Кенигсберг. Минна приехала в отпуск и осуществила давнюю всеобщую мечту: выгородила стенкой проход в бабушкином полуподвале. Комнатка стала совсем крохотной, но зато через нее не ходили соседи.

Бабушка Эсфирь жила там с Яшей, туда же вернулась Мура. Она пробыла в ссылке двадцать один год. В доме ей было нелегко – ничто не прошло бесследно. Тяжело заболел Яша, пришлось поместить его в больницу, все время хворала бабушка.

Когда бабушка Эсфирь совсем слегла, Минна взяла ее к себе в Калининград. Дя Лешина воинская часть располагалась за городом, в бывших немецких казармах – добротных, обустроенных, а офицеры жили в бывших офицерских особняках, так что у дя Леши с Минной был отдельный дом с садом.

Скоро бабушка уже перестала вставать с постели. Она путала день и ночь и непрерывно звала Минну. Измученная Минна говорила:

– Мама! Ведь три часа ночи. Все спят.

А бабушка возмущалась:

– Все время она спит! Спящая красавица какая-то!

Бетя и Мила приезжали в Калининград.

Предпоследний раз Мила была в Калининграде в отпуске незадолго до Минниной смерти. Мила тогда уже окончила институт, работала и готовилась в аспирантуру. Считалось, что она приехала помочь Минне ухаживать за бабушкой, но днем Минна ничего не давала ей делать, а ночью Мила спала и ничего не слышала.

Минна очень хотела, чтобы Мила поступила в аспирантуру, и все время гнала ее в сад заниматься.

Сад был замечательный: перед домом цвела сирень и огромные красивые пионы, а за домом созревал белый налив и ягоды.

Яблок было очень много. Каждое утро яблочный ковер устилал землю под деревьями. Дя Леш присылал солдат, они мешками собирали яблоки и уносили к себе в казарму.

Мила сидела в саду с учебниками, с одной стороны от ее стула лежал кот, которого Минна и Ленка выходили из слепого брошенного котеночка. Они вечно подбирали и лечили каких-то животных и птиц. Однажды Ленка притащила домой кошку, которая оказалась бешеной, и всей семье целый месяц делали уколы в живот.

Дя Леш страшно рассердился тогда на Минну и Ленку – уколы от бешенства начальнику штаба дивизии делались в дивизионной медсанчасти, и можно себе представить, как злорадствовали его подчиненные. Тем более что вспыльчивость дя Леши всем была хорошо известна.

С другой стороны от Милиного стула лежал пес Рекс – немецкая овчарка. Рекс с котом терпеть не могли друг друга, и каждый старательно делал вид, что не замечает другого, но и уступать никто из них не собирался.

В саду было тихо. С мягким стуком падали в траву яблоки. Мила никогда больше не ела такого вкусного белого налива, такой сладкой малины и смородины.

Приходила из школы Ленка. Ей было уже шестнадцать лет, черноглазая, чернокосая красавица. Они с Милой называли друг друга «сестра».

Ездили смотреть город, могилу Канта. Ленка звала сестру в клуб на танцы, а когда Мила отказывалась идти со школьницами, сказала:

– Да что ты! Туда совсем старые приходят – им уже лет по двадцать!

Потом посмотрела на сестру и тактично исправилась:

– Нет, им, наверно, года двадцать четыре – двадцать пять.

Мила смеялась – ей было двадцать два. Им было весело. Дя Леш как-то сфотографировал их: Ленка и Мила, обнявшись, хохочут так, как можно смеяться только в юности.

После смерти бабушки Эсфири Минна взяла к себе из больницы Яшу.

Наверно, Минна совсем надорвалась. Она умерла через четыре месяца после смерти Яши – не перенесла операции.

Дя Леш уволился из армии, Ленка перевелась на заочное отделение института, и они вернулись в Москву, им дали комнату в коммунальной квартире.

Но сначала Бетя с Милой в последний раз съездили в Калининград – помочь дя Леше и Ленке собрать вещи для переезда.

Дом без Минны был пустой, и сад был пустой, черный. Миле навсегда врезалась в память сцена: солдаты уводили Рекса. Дя Леша дал им колбасы, чтоб они отвлекали Рекса, но пес не отвлекался. Он был понурый, как будто все понимал, и шел, постоянно оглядываясь. Дя Леш стоял на крыльце и неотрывно смотрел ему вслед.

Через несколько лет дя Леш женился. Ирина Михайловна была хорошим человеком, добрым, заботливым, и вся семья, и Ленка первая, ее приняла.

Ленка стала жить отдельно – работать и учиться.

Мила к тому времени уже окончила аспирантуру и вышла замуж за Па. Дя Леш и Ленка очень полюбили Па и подружились с ним, а он, как Ма, тоже звал Ленку сестрой.

Когда родилась Рыжуша, ее растили в условиях исключительной стерильности. В обязанности Па входило гладить пеленки и другие детские вещички. Непременно с двух сторон. Бедный Па путался, забывал, какую сторону пеленки он уже погладил, а какую – нет. Он пробовал отмечать выполнение каждого этапа глажки перекладыванием пуговицы из одного блюдца в другое, но только еще больше запутывался.

Ленка пришла к нему на помощь, она приезжала каждый день и взяла всю глажку на себя.

Она вообще все всегда брала на себя.

Рыжуша радостно приветствовала приходы Ленки – улыбалась во всю ширь своего беззубого рта, изо всех сил дрыгала руками и ногами, а Ленка наклонялась к ее кроватке и спрашивала:

– Ну что, подруга, как дела?

Когда Рыжуша начала говорить и ее спрашивали:

– Кто тебе Ленка? – она отвечала: – «Подлюга».

Благодарный Па, в свою очередь, старался помочь Ленке: он договорился со своей сотрудницей, техником-чертежницей, что она пойдет вместо Ленки сдавать экзамен по черчению в заочный институт. Па ручался, что сотрудница – профессионал и меньше четверки не получит, Ленка была бы очень благодарна за тройку, Ма боялась пятерки – ее пугало, что техник-чертежница обнаружит себя таким специалистом, что вызовет подозрения.

Тут всполошилась Ба и стала пророчить беды и позор на Ленкину голову, когда профессионалку поймают, а виноваты во всем будут Па, который «вечно невесть что придумывает», и Ма, которая его всегда поддерживает.

Но самоуверенный Па и упрямая Ленка не сдавались. Техник-чертежница отправилась на экзамен и… с треском провалилась. Получила самую элементарную двойку.

Больше Ленка экзаменов не сдавала. Она вышла замуж за бородатого океанографа Бориса и уехала с ним и трехмесячной Катькой на Кубу. Через год там родилась Наташка.

И вот они возвращаются.

Странное дело

Пока Па лежал в больнице, а Рыжуша болела дома, время тянулось медленно, и вообще было как-то пасмурно, но с известием о Ленкином приезде все закрутилось, завертелось: Рыжуша встала с постели и занялась пропущенными уроками, Па выписался из больницы – после того как он побывал дома, ему там стало совсем невмоготу, – и сразу поехал на дачу.

Там оказалось, что не сделано и половины работы, а из того, что сделано, половину надо переделывать: все рамы были кривые, косые. Соседка сказала, что Феди и Саши давным-давно не видно. Прав был Тарь! Ох как прав!

Соседка посоветовала Па обратиться к Петру Иванычу с соседней улицы:

– Он мужик честный! Сделает хорошо! Ты не смотри, что он без одной ноги.

– Да как же он – без ноги?

– А ты за него не бойся. Ты погляди, как у него свой дом слажен – сам ставил.

Дом и вправду был хорош, и Петр Иваныч согласился, но Па, конечно, вернулся очень расстроенный и виноватый. Но Ма, как ни странно, стала изо всех сил радоваться замене Феди с Сашей на Петра Иваныча, а про деньги сказала только:

– Ну ладно! Что поделаешь! Что-нибудь придумаем! – А Па только того и надо было, он сразу ожил, повеселел.

Я думаю, Ма предвидела такой результат и теперь пуще всего боялась, как бы у Па от переживаний снова не обострилась язва. И насчет цветов к шестому ноября – их с Па годовщине – она на этот раз не вспоминала. А может, и вправду, засчитала тот букет из портфеля.

Шестого ноября пришли гости. Все сели за стол, с удовольствием оглядели праздничную еду и изготовились: стали смотреть на дя Лешу – он у нас всегда говорит первый тост. Дя Леш встал и начал торжественно откручивать проволочки у бутылки шампанского.

И тут… Нет, не везет нам с торжествами в этом году! Ну никак не везет!

Пробка от шампанского выстрелила прямо в люстру, и вмиг и весь стол, и все гости оказались усеянными осколками стекла.

Я-то сидела под столом и совсем не пострадала, но когда услышала шум и треск, с лаем вылетела из-под стола не хуже той пробки и, надо признаться, добавила суматохи.

Когда выяснилось, что все целы, а я умолкла, гости наперебой заговорили:

– К счастью! Все – к счастью! Хорошая примета! – А сами с грустью поглядывали на «бывшую» еду: ничего себе счастье – есть-то нечего!

Пришлось Ба и Ма выскребать остатки из холодильника и наспех что-то придумывать. Ну, они уже ученые.

Прошло еще сколько-то времени, но не две недели, а больше, и прилетел наконец самолет с Кубы и привез Ленку с семьей. Ма и Па ездили встречать их в аэропорт и рассказывали нам, как сначала Борис вывел старшую – Катю. Худенькая такая особа трех с половиной лет, в клетчатых брючках, очень самостоятельная и суровая, с нахмуренными бровями и говорит басом.

Ма с дя Лешей сразу растрогались, что Катька – вылитая маленькая Ленка, раскудахтались над ней, а она и взглядом их не подарила, повернулась и пошла осматривать аэропорт. Еле поймали.

Потом Ленка вынесла младшую – Наташку. Эта совсем другая: карапузинка, за щеками глаз не видно, светленькая, мягонькая, пушистенькая.

Ма кинулась на руки ее взять и над ней покурлыкать и тут тоже получила отлуп: от Ленки не отцепляется и верещит высоким голосом на весь аэропорт, так что уши закладывает, а когда все от нее отстали, вдруг – стоп! – замолкла и включила улыбку во весь рот – такая хитрюга!

Ленка и Борис поскорей увезли своих девчонок домой – боялись, что они простудятся после тропической Кубы. А Ленка через несколько дней сама к нам приехала, и я ее в первый раз увидела. Просто удивительно, как я ее сразу полюбила: она от меня не шарахалась, как другие, а сразу взяла мою голову в руки и так ласково со мной заговорила, что я потом от нее весь вечер не отходила.

Ма еще раньше много рассказывала, что Ленка очень любит животных. Еще до Кубы, когда она утром шла на работу, то всегда выносила еду бездомным кошкам и собакам, а вороны сразу слетали к ней с деревьев. Одна из ворон вообще обнаглела – садилась Ленке прямо на голову и так провожала ее до троллейбусной остановки.

Ленка так идет однажды зимой с вороной на голове, а навстречу соседка. Бедная женщина глаза выпучила да как закричит:

– Ой! Ой! Ой!

Ворона всполошилась, крыльями замахала, закаркала страшным голосом и взлетела вместе с Ленкиной шапкой. А соседке сослепу показалось, что ворона Ленке голову оторвала, и она, соседка, за сердце схватилась и так в снег и села. Ленка соседку успокаивает, а ворона над ними летает, каркает.

Странное дело! Если б Ма ходила с вороной на голове, Ба наверняка ее – Ма – пополам бы перепилила:

– Стыд! Позор! Людей постеснялась бы! Тебя за сумасшедшую примут!

А Ленке все можно! И Ба только смеется и вся расплывается от удовольствия, на Ленку глядя.

А в этот раз мы все сидели и слушали Ленкины рассказы про Кубу. Какая там была жара. Наташка родилась болезненной, Борис целый день на работе, и бедная Ленка на части разрывалась. Она как-то входит в комнату и видит: Катька столовой ложкой решила Наташке глаза пошире открыть. Пришлось Катьку в садик отдать, а она там самая маленькая – жалко!

Катерина, бедная, с полутора лет, еще толком ни ходить, ни говорить не умеет, а уже «старшая», «большая». А эта мелкая хитрюга Наташка немедленно это усвоила, и так до сих пор продолжается.

Недавно Ленка услышала ночью, что у девчонок в комнате что-то происходит, приоткрыла дверь, не зажигая света, и слышит Наташкин капризный голос:

– Кать! Катька! Я на горшок хочу!

И Катерина тут же с постели соскакивает и своими тонкими ручками-палочками эту толстопузину Наташку стаскивает и на горшок сажает. А Наташка дальше приказывает:

– Кать! Читай!

И Катерина, в одной рубашонке, дрожит, – это тебе не Куба! – садится на табуреточку, разворачивает в темноте книжку и «читает», наизусть, конечно.

Ба совсем растрогалась, расстроилась, расплакалась, а Ма сказала:

– Да что ты, мам, сама увидишь, какие девчонки чудесные и жить друг без друга не могут. Они акклиматизируются месяц-другой и к нам приедут.

Но акклиматизация затянулась, потому что вдруг, раньше обычного, ударили холода и все засыпало снегом. Нам-то с Рыжушей хорошо! Мы собираемся большой компанией с Рыжушиными подругами и идем в лес в Зюзино. Это недалеко от нас. С нами еще ходит кто-нибудь из взрослых, чаще всего мама Суриной – она хорошая спортсменка и очень ловко катается на лыжах. А наша Ма только гуляет пешком и быстро замерзает.

В лесу девочки катаются на лыжах, а я бегаю от одной к другой, только снег во все стороны летит. Или кто-нибудь привязывает веревку к моему ошейнику, садится в санки, и я мчусь изо всех сил. Уже мой седок давно в снегу валяется, а я все бегу.

Но Па это запретил, потому что я все-таки еще не очень взрослая. Мне очень понравилось гулять с Суриной – она, как мальчишка озорной, все время бегает, прыгает, самой высокой горки не боится – так лихо на лыжах съезжает! И я за ней, как снежный шар!

Но однажды такая получилась история. Мы пошли после леса Сурину провожать. Она перешла дорогу и побежала домой. Я как увидела, что она бежит, как будто со мной в догонялки играет, не выдержала, вырвалась у Рыжуши и бросилась через дорогу за ней.

Ма и Рыжуша страшно испугались, что я под машину попаду, закричали.

Когда я вернулась, Ма меня отругала, а я смотрю – Рыжуша какая-то странная. Я ей в глаза заглядываю, а она отворачивается и губы жует.

Вечером Сурина к нам заскочила:

– Пошли гулять!

А Рыжуша отвечает:

– Мы попозже пойдем.

– Ну, дай мне тогда Диту! Мы с ней пока побегаем! – просит Сурина, она, когда Рыжуша болела, иногда со мной гуляла.

Рыжуша молча наклонилась, стала на меня ошейник надевать, я ее лизнула – а у нее щеки соленые.

И я не пошла гулять с Суриной. Уперлась, и ни в какую! С места не сдвинулась. Ма очень удивилась. Сурина ушла, а мы с Рыжушей пошли в маленькую комнату и сидели там обнявшись, пока не пришел Па и не принес елку – оказывается, скоро Новый год.

Часть третья

 
…Я осколки старой вазы собираю.
Собираю, все никак не соберу…
 

Из песни

С Новым годом!

Елка в доме мне не понравилась. В лесу я их много видела и особого внимания на них не обращала. А здесь, дома, я сначала даже и не поняла, что это елка – она была вся замотана веревкой, и только запах сразу ударил мне в нос и напомнил лето и наши прогулки с Кэрри.

С непонятными предметами я всегда осторожна: я стояла поодаль и только втягивала и втягивала в себя воздух; но когда Па стал разрезать веревку, я подошла поближе – интересно же! И вдруг Па встряхнул елку, а она как выбросит во все стороны свои колючие лапы! Прямо в нос меня уколола!

Я отскочила, залаяла и спряталась под стол – такую живую и опасную елку я никогда не видела.

Уже из-под стола я смотрела, как ее поставили в ведро и обложили ватой, как будто это снег. Ма достала с антресолей коробку и сказала, что это «елочные игрушки». Значит, эта «живая» елка еще и в игрушки играет?

Я вылезла из-под стола и заглянула в коробку – там лежали яркие блестящие стеклянные шары. Рыжуша осторожно начала доставать их по одному, а Ма, встав на табуретку, вешала их на елку. Я удивилась: как эта бешеная елка будет с ними играть? Она же всю комнату стеклом забросает, еще почище, чем когда дя Леш люстру пробкой от шампанского разбил!

Под конец Ма достала из коробки какие-то гирлянды из картонных человечков, фигурки, тоже картонные, слонов и лошадок – совсем не яркие, не красивые, не нарядные.

Никакого сравнения с шарами! А Ма позвала из кухни Ба, и они сразу притихли, сели на диван и стали медленно перебирать эти картонки. Ба начала вспоминать войну, и Чувашию, и деревню Новые Выели, и как директор завода наградил ее этими игрушками за хорошую работу: перед Новым годом завод отправлял в поселок Ибреси сделанную патоку. Бочки с патокой укладывали в сани и везли на лошадях тридцать километров. И вот директор завода поручил одному из конюхов постараться найти в городе какие-нибудь елочные игрушки для главного бухгалтера завода – для нашей Ба.

И он привез. Вот была радость у маленькой Ленки! Как она хлопала в ладоши!

– Конечно, сейчас, рядом с этими шарами, они совсем не смотрятся, – сказала Ба вставая.

– А мы их все равно повесим! Правда, мам? – спросила Рыжуша.

И Ма ее поцеловала.

Елка стояла красивая, нарядная, но я-то уже знала, чего от нее можно ожидать, и не доверяла ей – я мимо нее бегом пробегала. И даже ночью мне было неспокойно: ветерок задувал в открытую форточку, светил фонарь в школьном дворе, и елка как-то шуршала, позванивала, посверкивала – неприятно! Я и спала вполглаза, и взлаивала вдруг во сне – все мне виделось, что елка ко мне крадется. Устала я от этой елки!

Так что я очень обрадовалась, когда узнала, что Новый год мы будем встречать у Тарей – так мы зовем всю Тарину семью. А меня берут с собой, потому что Новый год празднуют всю ночь и еще следующие полдня прихватывают. Кто же меня выведет вечером и утром? Ба не умеет.

И правда замечательно – хоть отдохну от этой елки.

А Тари позвали к себе гостей потому, что у них кроме общего праздника еще свой, семейный получился, что-то вроде новоселья: они отремонтировали квартиру, настелили паркет, купили новую мебель – «Тихань» называется.

Тарь это слово не произносит, а прямо выпевает: «Ти-и-хань». И действительно, очень красивая и дорого досталась – помучились с ней как следует. Я сама все видела, потому что Тарь ее заказывал на наш адрес, так как немосквичам мебель в Москве покупать тогда не разрешалось.

А было так. В назначенный день, когда «Тихань» должны были привезти из магазина, мы все сидели дома: Па – потому что на его имя заказ, Тарь – потому что он хотел сразу перевезти мебель в Пушкино, а мы все – из любопытства. Нужно было вовремя перехватить грузчиков, сказать им, что не нужно тащить на пятый этаж – им же лучше, доставка-то все равно оплачена полностью.

В магазине сказали, что мебель привезут «в течение дня». Нас с Рыжушей выгнали караулить у подъезда, но мы скоро замерзли и вернулись домой, и правильно сделали: лучше из окон смотреть – теплее! Все равно машина приехала только к вечеру.

Тарь пулей вылетел из дома и стал говорить грузчикам, чтобы они оставили ящики у подъезда – порадовать их хотел.

Но грузчики тоже не дураки и знают, как свою выгоду соблюсти. Они сказали:

– А вы разве не по этому адресу живете? Ну, так не положено! Тогда мы мебель обратно в магазин отвезем.

Па стал им совать свой паспорт:

– Вот видите, мой адрес и мебель моя, но поднимать ее не надо, я в ней пока здесь поживу. Имею право?

– Ах так? – говорят грузчики. – Тогда мы сейчас все ящики раскроем и упаковку снимем. Живите себе пожалуйста. Вот как раз и дождь со снегом пошел! – И начинают ящики взламывать.

Тарь кричит:

– Нет! Нет! Не надо! Кто у вас старший? – Отходит с самым толстым грузчиком в сторону и что-то ему втолковывает. Грузчик мотает головой и отодвигается от Таря, а Тарь снова придвигается и опять что-то толкует. Так они танцуют какое-то время. Наконец грузчик начинает слушать заинтересованно, Тарь отсчитывает ему деньги, и они возвращаются.

– Спасибо! Спасибо! – хором говорят грузчики и даже делают вид, что сметают снег с ящиков.

– Пожалуйста! – язвительно отвечает Тарь, которому еще надо искать грузовик и везти «Тихань» в Пушкино.

А с паркетом у Таря отдельная история вышла. Он задумал пол у себя в квартире выложить необыкновенным узором – почище чем в Кремлевском дворце. Купил паркет двух цветов и нанял двух мастеров.

Эти мастера и не догадывались, бедняги, в какую переделку попали. Они-то думали, что будет как всегда: раз-раз, паркет накидают, а если что не так, руки отряхнут и головами покачают:

– Это у тебя, хозяин, пол неровный! – Или еще что-нибудь: «квартира сырая», «материал плохой достал…»

Ну, это они зря размечтались: во-первых, Тарь сам лучше любого мастера все умеет и про все понимает: что «сырое», а что «неровное», а во-вторых, он не то что Па, никакие «что не так» не спустит – заставит все переделывать как надо.

Так оно и пошло: у рабочих эти «что не так» случались все чаще. За ними следовали переделки. Атмосфера накалялась. И наконец один мастер пропал. Сбежал не попрощавшись. И даже денег за сделанное не потребовал. Никто не знал, где он – как в воду канул.

Нет, известно было, что он жив-здоров, но затаился. Во как его Тарь допек!

Другой оказался поустойчивей – две комнаты закончил, но на третьей, когда Тарь стал его учить, как узор выкладывать, и он сломался. Плюнул и ушел! И денег не взял, и инструмент свой бросил. Что, кстати, Тарю очень пригодилось, когда ему пришлось самому все доканчивать.

Но Тарь у нас молодец! Выдержал, никуда не сбежал и все сделал.

И теперь мы едем встречать Новый год на блестящем лакированном узорчатом паркете.

В Пушкино поехали на электричке. Я еще ни разу на ней не ездила: на дачу и с дачи меня или Штеер, или машина Таря возила, но зимой Штеер не ездит, а Тарь был занят.

До электрички, вернее до вокзала, еще тоже добраться надо. Метро сразу отпадает – туда собак не пускают, да и в трамвай или в троллейбус, только если водитель добрый.

Нам до вокзала нужно ехать сначала трамваем, а потом троллейбусом. Можно и двумя троллейбусами, но Па сказал, что иногда трамваи состоят из двух вагонов и во втором нас вожатый может и не заметить, а кроме того, с нашей остановки маршрут только начинается и народу в трамвае будет мало.

31 декабря мы пораньше пообедали, потом Ба вдруг поставила на стол пирог, Ма достала кагор и рюмки, и все, кроме нас с Рыжушей, чокнулись и сказали:

– С наступающим! С Новым годом!

Мы все попробовали пирог, расцеловались с Ба и двинулись.

В подъезде уже пахло как-то необыкновенно: елками и мандаринами.

На улице на всех столбах висели гирлянды цветных лампочек, в витринах красовались нарядные елочки и Деды Морозы. Но самое главное – суета: все люди с полными сумками, все куда-то бегут, все спешат. И мы тоже заторопились. По дороге к остановке встретили нескольких знакомых собачников, и все такие ласковые, добрые, поздравляют: «С наступающим!»

На остановке народу было много, но трамвай действительно пришел почти пустой. Па кивнул Ма с Рыжушей, чтоб они садились в переднюю дверь, где женщины и дети, а сам стал всех пережидать, чтобы войти со мной в заднюю дверь последним, чтобы я никого не затоптала.

А я его не поняла и очень возбудилась: я же видела, куда вошли Ма и Рыжуша, и хотела тоже туда. Только туда! Я не могу расставаться!

Поэтому, как только Па втащил меня в трамвай, я мгновенно развернулась и выскочила обратно. Па спрыгнуть за мной не успел, двери захлопнулись, и я осталась на улице с поводком, зажатым в дверях трамвая.

Хорошо, что у Па быстрая реакция, он закричал, чтоб нажали кнопку «стоп», на его крики сразу отозвалась Ма, правда, она кричала:

– Что? Что? Что случилось? – но все равно трамвай не успел тронуться. Вожатый снова открыл двери, и Па с белым как мел лицом грубо втащил меня внутрь.

Все произошло так быстро, что никто ничего не понял. Пассажиры переговаривались:

– Захлопнули, что ль, кого?

– Вроде собака под колеса попала!

– Да нет, вон она едет.

– Где едет? Здесь? Надо же, тут люди, а они с собаками! Совсем обнаглели!

Наконец всех перекрыл чей-то бас:

– Да ладно вам! Праздник сегодня! И у собак праздник!

Все засмеялись и угомонились. Люди входили и выходили. Па зажал меня в угол вагона и загородил собой, чтоб мне на лапы не наступили, но я даже на таком пятачке вертелась и все время нюхала воздух – здесь ли Ма и Рыжуша.

Наконец мы вышли на нужной остановке и воссоединились с Ма и Рыжушей.

Па закурил, а Ма начала в него пристально всматриваться, как будто хотела увидеть, открылась у него уже язва желудка на нервной почве или еще нет.

В троллейбус, наученные горьким опытом, мы уже втискивались все вместе: Ма с Рыжушей впереди, а мы за ними. Вот это совсем другое дело! Что я, глупая, что ли? Конечно, я никуда рваться не стану, если все мои около меня, а Рыжуша держит руку у меня на голове.

Так мы приехали на вокзал.

На вокзале была тьма народу. Там было так же тесно, как в трамвае или троллейбусе, только здесь все проталкивались – все одновременно и сразу во всех направлениях.

Па поставил нас около фонарного столба и велел не двигаться, а сам пошел за билетами. Я было рванулась за ним, но Па предусмотрительно обмотал мой поводок вокруг столба, поэтому мне оставалось только стоять, вытянувшись в струнку, и неотрывно смотреть в ту сторону, куда он пошел. Иногда я взлаивала, переминалась с лапы на лапу и снова застывала, туго натянув поводок.

Мне казалось, что прошла целая вечность, но «в итоге концов», как говорит Рыжуша, Па появился, и мы начали пробиваться на свою платформу.

На платформе с одной стороны уже стояла электричка, похожая на цепочку, связанную из троллейбусов, но она была не наша. Из электрички выглядывали довольные лица сидящих людей и мрачные – стоящих, но и те и другие насмешливо поглядывали на нашу толпу – нам борьба за место еще только предстояла.

Мы тесно сгрудились на противоположной стороне платформы. Все волновались, вытягивали шеи и крутили головами – ждали.

И вдруг вдалеке, на горке, появилась и поползла прямо на нас огромная зеленая гусеница с красной мордой. Все разом вздохнули, схватили свои сумки и стали громко окликать друг друга, приводя свои семьи в боевой порядок. Самые решительные, работая локтями, пропихивались ближе к краю платформы, и было видно, что они готовы на все.

Па взглянул на тревожную Рыжушу и на Ма с плотно сжатыми губами, усмехнулся и произнес свою любимую «транспортную» шутку:

– Ну что? Едем в разных вагонах?

И Рыжуша – глупенькая! ведь знает, что Па просто дразнит ее, сколько раз так было! – все равно испугалась и схватила его за рукав.

Тут Ма взрывается, она терпеть не может, как она говорит, «дурацких шуток в ответственный момент», и заявляет, что они с Рыжушей в эту толчею не полезут.

К счастью, нам повезло: поезд остановился так, что двери оказались прямо перед нами. Передовые и решительные рванулись вперед, но приехавшие в этом поезде пассажиры проявили столь же непреклонное намерение выйти из вагона.

В дверях образовалась пробка, люди в ней крутились на одном месте вокруг собственной оси, и лишь немногим везунчикам удавалось оторваться и влететь туда или вылететь оттуда.

Просочившиеся в вагон открывали окна и принимали в образовавшуюся щель мелкий груз с платформы – сумки и детей. Шум стоял невообразимый. Наконец и нам с Па удалось проскочить в вагон и занять два места. Ма с Рыжушей пробрались к нам, когда пробка в дверях уже рассосалась и вагон заполнился сидящими и стоящими. Па облегченно вздохнул, отдал меня Рыжуше и полез обратно в тамбур курить.

Когда электричка тронулась, все сразу успокоились. Правда, стоящие еще хмурились, зато у сидящих лица разгладились, подобрели, они старались подвинуться, пропускали детей к окошку. Я даже видела, как некоторые уступали места старикам или малышам. Все вспомнили, что едут на праздник, у ребят в руках появились сладости, и наш Па тоже достал из кармана припрятанные заранее шоколадки для Ма и Рыжуши – они известные сластены!

Я сидела на полу, зажатая среди сумок, вкусно пахнущих пирогами. Напротив меня на лавке сидел карапуз, успевший до бровей вымазаться печеньем. Он только что обнаружил меня и смотрел круглыми удивленными глазами. Его рука с размокшим печеньем опустилась, и я даже сама не поняла, как мягко, одними губами, вынула это печенье и проглотила, а потом облизала замурзанную ручонку. Я уже хотела облизать и его мордашку, но услышала слабое Рыжушино «ох!».

Малыш вытаращил глазенки и не знал, засмеяться ему или заплакать, родители его насупились, но высказаться яснее не успели – наша Ма засуетилась, захлопотала, в общем, стала «мести хвостом», как говорит Па. Она начала меня стыдить, совать малышу шоколадку, предлагала ему погладить «хорошую собачку»; я стала подсовывать ему свою голову, и малыш рассмеялся, родители расслабились, а я услышала тихий, но внятный голос Ма: «Бессовестная собака!»