Текст книги "Былое и думы собаки Диты"

Автор книги: Людмила Раскина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Когда Па и Ма решили пожениться, Ма вместе с Ба приехала в Пушкино знакомиться. Па встретил их на станции, и они пришли в старый дом.

На высоком стуле у стола царственно восседала двухлетняя Ирка – большеглазая, румяная. Аня ее кормила. Баба Соня и дед Лева ждали гостей. Все немножко нервничали, и после того, как перезнакомились и уселись, баба Соня – добрейшая и мудрейшая баба Соня – вдруг начала на все лады расхваливать уже имеющуюся невестку – Аню: какая она замечательная и спорая, в руках у нее все горит, а внучка – золото! – таких в целом свете нет и быть не может.

Позже, когда они все вместе вспоминали этот день, дед смеялся над бабой Соней, он говорил, что она поступила точно по старому еврейскому обычаю: свекровь при первой встрече с будущей невесткой должна «дуться», важничать.

Сама Ма уже потом считала, что баба Соня просто хотела дать ей понять, что она – добрая свекровь и готова любить своих невесток. Но тогда Ма ничего не знала и не думала, а просто приуныла.

И в это самое время замечательная и несравненная внучка выступила на сцену: она изо всех сил хлопнула ложкой по тарелке с кашей и показала всем язык. А когда сконфуженная Аня принялась ее стыдить, Ирка сделала дополнительный жест – взяла стакан с компотом и перевернула его на стол.

На том показательное выступление закончилось, но обстановка разрядилась: Ирка схлопотала аплодисменты по попе, заревела густым басом, и Аня унесла ее в другую комнату, а сама с бабой Соней кинулась наводить порядок.

Прибежал из гаража веселый и чумазый Тарь – он готовил Штеер к свадьбе – и предъявил доказательства: грязные по локоть руки. Па тут же сбежал – отправился ему на помощь. Дед завел степенную беседу с Ба, а Ма потихоньку пробралась к Ирке – они обе нуждались в утешении.

Суровая Ирка мало кого баловала своим расположением так сразу, но тут, видно, был особый случай. Ирка залезла к Ма на руки, и Ма почувствовала себя защищенной – она пробила в этой семье первую брешь. Потом в старом доме будет большая свадьба; пройдет совсем немного времени, и семья Па станет для Ма родной.

В эту первую их совместную зиму Па и Ма часто ездили в Пушкино. Около дома их встречала Ирка на лыжах, вся в снегу, с красными от мороза щеками и сияющими глазами.

– Мила! Смотри! Ни у кого нет таких лыжей! – кричала она. – Только у меня одной!

– Чувство собственной исключительности уже сидит крепко, – смеялся Па, подхватывал Ирку на руки и тащил в дом.

А через год родилась Рыжуша. Она успела полюбить и на всю жизнь запомнить старый дом и двор, запомнить, как она вместе с Па и Ма приезжает на электричке на станцию, где над ларьком со сладостями вьются тучи ос, переходит железнодорожный мост, идет по улице со старыми подслеповатыми домишками. У нее начинает сильно биться сердце, и наконец она распахивает такую знакомую, обитую дерматином дверь.

Посреди комнаты стоит улыбающийся дед, и она с разбегу утыкается ему в живот, в синюю шерстяную кофту, которую дед носит зимой и летом; и тут же слышит ласковый голос бабушки и переходит в ее теплые, шершавые от постоянной работы руки.

Рыжуша запомнила праздники в старом доме. Это были совсем не те праздники, когда на улицах вывешивают красные флаги и из репродукторов звучит громкая музыка. У этих праздников были странные названия – Пурим, Песах, Суккот, а Новый год отмечали не зимой, под елкой, а осенью.

Приходил Тарь с Аней и Иркой. Все садились за большой круглый стол. Горели свечи. На столе была необычная еда: маца, редька в меду, картофельные оладьи в гусином жире, фаршированная рыба.

Дед – торжественный, в праздничном костюме – читал молитвы на непонятном языке.

Это был не тот еврейский язык – идиш, на котором дедушка с бабушкой говорили между собой, а древнееврейский – иврит, которому Таря и Па пытался обучить ребе.

Время от времени Па или Тарь говорили:

– Пап! Давай по сокращенной программе: страницу читаем, две пропускаем.

Дед поднимал голову и мягко улыбался:

– Сейчас! Сейчас, деточки! Сидите тихо.

Рыжуша слушала, прислонившись к бабушкиному боку. Тихо били большие напольные часы. Рыжуша закрывала глаза и думала о том, что совсем-совсем скоро будет весна, а потом лето, и она приедет в Пушкино на дачу.

Рыжушины дачи

Первая Рыжушина дача была у бабы Сони. Рыжуше было восемь месяцев. Приемная комиссия в лице бабы Стеры – сестры бабы Сони – нашла у Рыжуши существенные пробелы в образовании.

– Она не знает «косеньки»! – восклицала потрясенная баба Стера. – У меня все дети в ее возрасте знали «косеньки».

Я до сих пор не знаю, что такое «косеньки», возразила уязвленная Ма и взамен продемонстрировала, как Рыжуша любит слушать стихи, особенно «Сороконожку».

И правда, как только Ма произносила первые слова:

– У сороконожки народились крошки! – Рыжуша замирала. А дальше, под следующие строчки: – Что за удивленье! Радость без конца! Дети эти прямо – вылитая мама, то же выраженье милого лица!.. – с Рыжушей можно было делать что угодно: кормить, переодевать – она слушала.

Но баба Стера настаивала на своем, и баба Соня взялась обучить младшую внучку, ведь старшая, Ирка, в свое время прошла через «косеньки» с блеском.

Через несколько дней Рыжуша держала экзамен: баба Соня пела «косеньки-косеньки», а Рыжуша вертела у лица ручками. Торжество «пушкинского» воспитания над «московским» было очевидно. Баба Стера была удовлетворена.

Но баба Соня предъявила и свои претензии. У нее были свои принципы в воспитании детей. Во-первых, кормить как можно чаще и как можно больше.

Тут Па не к месту вспомнил, как его бабушка когда-то откармливала индейку к празднику: она раскрывала бедной индюшке клюв и всовывала ей пищу рукой в самое горло, проталкивала поглубже, погружая руку прямо до локтя. Бедная индюшка выпучивала глаза, давилась, но проглатывала и быстро набирала в весе.

Ма протестовала. Она заявляла, что Рыжушу кормят в соответствии с указаниями профессора Нины Ивановны Знаменской, которая наблюдает Рыжушу с рождения. В доказательство Ма предъявила две толстые тетради с собственноручными записями профессора.

Пред лицом науки баба Соня отступила. С тем большим рвением она принялась внедрять второе правило: ребенка нужно носить на руках, пока он не пойдет ножками.

Ма придерживалась современных взглядов: без нужды ребенка на руки не брать, пусть сам себя развлекает и сам засыпает, а то как же она, Ма, успевала бы что-нибудь делать? Баба Соня была возмущена! Она объявила современные взгляды бесчеловечными. И в доказательство предъявила Ирку: разве плохую девочку она, не спуская с рук, вырастила? Тут уж крыть было нечем!

Если бы знала милая баба Соня, что через много лет профессора будут писать ученые статьи, доказывая ее правоту.

Но пока Рыжуша жила в Пушкино вместе с Ма, она питалась по Знаменской, с удовольствием играла своими игрушками и засыпала без укачивания.

Баба Соня затаилась. Тем более что Рыжуша и на «профессорской» пище была довольно упитанным ребенком. Но когда Ма на день-два уезжала в Москву, баба Соня всегда встречала ее с Рыжушей на руках.

Рыжуша оказалась сообразительным ребенком и быстро оценила преимущества «ручного» содержания. Делать было нечего! Ма сдалась.

Ирка очень полюбила свою младшую сестричку и старательно исполняла обязанности старшей: Рыжуша, смеясь, выбрасывала из кроватки игрушки одну за другой, а Ирка всплескивала руками и бежала игрушки мыть. Обе были довольны. Четырехлетняя Ирка требовала, чтобы ей тоже выдали соску и давали пить из бутылочки то же, что и Рыжуше.

Когда Ма с Иркой везли Рыжушу в коляске на прогулку, все проходившие женщины улыбались, а некоторые останавливались и спрашивали:

– Это чьи же такие девочки замечательные? Прямо из журнала «Здоровье»!

Ма честно отвечала, что вот эта, в коляске, – ее дочка, а вот эта – племянница, пока как-то раз не заметила, что Ирка насупилась:

– Почему ты говоришь, что Инночка – твоя дочка, а я – нет?

– А как же мне говорить?

– Говори, что мы обе твои дочки, а то как же так получается…

Получалось, видимо, что Рыжуша гуляет маминой дочкой, а Ирка – бедной родственницей. Ма поспешно согласилась, и мир был восстановлен, но хитрющая Ирка, не полагаясь на добрую волю Ма, как только видела идущих навстречу людей, громко звала:

– Мам! Мам! Смотри, Инночка игрушку уронила!

Иногда Ма оставляла Рыжушу в коляске во дворе под охраной Ирки. Но это к добру не приводило: Ирка слишком буквально понимала свои обязанности сторожа, а суд у нее был скорый и чаще всего неправый.

Баба Соня никаких жалоб соседей на Ирку не принимала в принципе, разбор учинял вечером Тарь:

– Ты за что ударила Олечку (соседскую девочку)?

– Она на меня плюнула!

– Что ж она, верблюдица, что ли? – неосторожно вмешивался Па.

– Во-во! Правильно ты говоришь! – радовалась Ирка. – Верблюдица! Она хотела Инночку посмотреть.

И бедная Олечка получала во дворе прозвище «верблюдица».

На ночь в дом пускали Райда – огромную овчарку, и Рыжуша не могла от него глаз оторвать; следующее слово, которое она стала выговаривать вслед за «папа», «мама», «ба», было «Айдик» (Райдик). Райдиками были все живые существа, кроме людей, и когда Рыжуша впервые увидела стадо коров, она была в восхищении: «Айдики!» Столько Райдиков!

Отпуск Ма неожиданно закончился: в институте, где она училась в аспирантуре, случился пожар, и у Ма сгорели результаты ее трудов за два года. Нужно было все восстанавливать.

Пришлось возвращаться в Москву. Ба тогда еще работала, и Рыжуше взяли няню. Рыжуше было полтора года. Она только начала говорить. Рыжуша была очень милым, спокойным ребенком – вся мягонькая, вся в ямочках, всегда готова к радости. Если случалось, что что-нибудь обижало Рыжушу, она никогда не плакала в голос, только изо всех сил жевала губы, а потом из глаз ее проливались слезы – тихие-тихие…

Но до няньки это случалось редко: все вокруг любили Рыжушу, и она любила всех. А при няне…

Няню звали Кузьминична. Когда взрослые приходили вечером с работы, все, казалось, было в порядке: ребенок ухожен, накормлен, а Кузьминична сладким голосом спрашивала:

– Как тебя няня называет? Скажи родителям.

И Рыжуша покорно отвечала:

– Ласточка.

– А еще?

– Касаточка.

Правда, однажды, когда нянька уехала на выходные, а Рыжуша намочила штанишки, она заплакала:

– Меня няня ругать будет!

– А как она тебя ругает?

– Опять описялась, кобыла несчастная!

Па и Ма переглянулись и вздохнули.

Следующим летом сняли дачу в Пушкино, поближе к деду и бабе. Договариваться с хозяевами дачи ходили баба Соня с Иркой. Ирка потом рассказывала Ма по телефону:

– Очень хорошая дача! У них там на террасе стол стоит, а на столе – хлеб и масло. Ничего покупать не надо. Все есть!

Кузьминична была недовольна: зачем сняли дачу рядом с родственниками. А бабе Соне нянька сразу не понравилась, она говорила, что у Кузьминичны злые глаза и Рыжуша ее боится.

Что было делать? Все ждали, когда Ба уйдет на пенсию, а пока Ма срочно заканчивала диссертацию и приезжала на дачу только на выходные. Па приезжал с работы каждый день, брал Рыжушу и уходил в старый дом. Вечером возвращались на дачу, и притихшая Рыжуша спрашивала:

– Папочка, ты меня любишь? Ты завтра приедешь?

К середине лета начали поспевать яблоки в хозяйском саду. Хозяева на даче не жили, и Кузьминична ошалела от жадности. Когда бы ни пришли баба Соня или баба Стера, они заставали Рыжушу смирно сидящей на одном месте, на маленькой скамеечке, а Кузьминичну – азартно набивающей яблоками огромные мешки.

– Мне хозяева разрешили, я спрашивала, – говорила она. В конце недели за мешками приезжал на машине нянькин зять.

Никто не знает, что в конце концов произошло, но Рыжуша стала бояться няни. Теперь, когда в понедельник утром Кузьминична возвращалась из Москвы после выходных, а Ма и Па уезжали, Рыжуша отказывалась к ней идти, отчаянно плакала, цеплялась за Ма. Кончилось все это грустно – Рыжуша начала заикаться.

Тут уж с няней немедленно расстались, а Ба, не дожидаясь никаких сроков, ушла на пенсию. Что может быть прекраснее! Вернулось безоблачное Рыжушино детство.

Теперь на дачу в Пушкино выезжали с Ба, и самое замечательное время было, когда снимали у бабы Стеры. К ней на лето приезжали и собственные внуки – Саша, а потом и маленький Яшенька.

Саша был еще одним подарком судьбы – старший брат, на шесть лет старше Рыжуши.

Он был умен, суров и мужественен, и все окрестные мальчишки признавали его своим лидером. Девчонок он в игру не принимал, тем более малявок, но Рыжуша – другое дело, младшая сестра!

Рыжуша ходила за Сашей хвостом, не отставала ни на шаг: она не хныкала, не просила, просто упорно все время была рядом. Мальчишки пробовали возмущаться, но Саша быстро пресек все возражения в корне. Компания смирилась.

Все игры происходили на полянке между дачами, и слово «полянка» для дачной детворы стало магическим.

Главная игра была – в войну.

Когда делились на команды, Рыжушу, конечно, за человека не считали – она была просто неизбежное приложение к Саше, но тут уж ничего нельзя было поделать. Брат был терпелив, но строг и хлопал Рыжушу по попе, если Рыжушина попа торчала из укрытия и нарушала маскировку.

Самым младшим был теперь Яшенька. Для «полянки» он пока не дорос и хозяйничал во дворе: залезал в клетку к Сашиному кролику – поговорить по душам и поесть капустки, усаживался в корзинку с яйцами – высиживал цыплят. Приходил в гости к Ба:

– Будяна (то есть Белла Владимировна)! Огурчик, помидорчик, и все!

Вечером с бабой Соней и дедом приходила Ирка. Тарь с семьей получил квартиру в Пушкино, и Ирку отдали в детский сад.

Она спрашивала Па:

– Гриш! Что такое «ты меня очаровала»?

– А кто тебе это сказал?

– Да есть у нас в саду один – Пеночкин.

– Ну, наверно, ему нравится, как ты читаешь стихи или считаешь до ста.

Ирка окатывала Па презрительным взглядом – простых вещей не понимает.

По выходным приезжали все родители: Соня с Вадимом, Таня с Вовой, Ма и Па. Становилось очень шумно и очень весело. Па брал Штеер, загружал туда ребят и вез кататься.

Верх Штееруши был откинут, ветер бил в лицо. Где-нибудь по дороге, в лесу, останавливались, собирали землянику.

Вечером все шли в старый дом к деду Леве и бабе Соне. Приезжали из Москвы двоюродные сестры Па, Лена и Клара, с семьями, приезжал Женин жених Саша, приезжала баба Мура – привозила деду «Самиздат», и они долго разговаривали об Израиле…

Когда через несколько лет бабы Сони и деда Левы не стало, Па и Тарь обменяли квартиру в старом доме на дачу в поселке Зеленоградская, недалеко от Пушкино.

Дом бабы Стеры снесли, и она и Женя получили квартиры в центре Пушкино.

Не стало пушкинского родового гнезда!

Рыжуша пошла в школу, а в семье появилась я – Дита!

Уже из Зеленоградской Па несколько раз заезжал со мной и Рыжушей в старый дом – ему нужно было взять что-то из гаража.

Каждый раз Па долго стоял на улице перед домом, курил, смотрел на старый дом…

Однажды около нас остановился прохожий. Он проследил взглядом, куда смотрит Па, и сказал:

– Настоящая «воронья слободка»! Верно?

Па ничего не ответил.

А я никаких ворон не заметила. Правда, на высоких березах было очень много грачиных гнезд.

Часть вторая

 
Еще цепляется за память
Счастливых дней
Весенний гром…
 

Из песни

Рыжуша, Па и велосипед

Итак, у нас появилась своя дача, и нужно было ее осваивать. Подготовка к первому летнему сезону на собственной даче ознаменовалась покупкой двухколесного велосипеда для Рыжуши.

Для Па велосипед значил очень много, Па был когда-то даже победителем в больших велосипедных гонках на стадионе «Динамо», и сам сын Сталина – генерал Василий Сталин – вручил ему именные часы. Поэтому Па с особым чувством следил, как Рыжуша укрощала сначала трехколесный велосипед, затем детский двухколесный с двумя дополнительными колесиками, и вот теперь он, Па, совершил «Покупку века» – подростковый двухколесный велосипед.

Па взгромоздил его на наш пятый этаж без лифта, распаковал и, когда все восторги улеглись, потребовал, чтобы Рыжуша незамедлительно шла с ним во двор, учиться ездить на велосипеде.

Наверно, он уже представлял себе, что Рыжуша сейчас же возьмет старт и помчится во весь опор – продолжать его линию побед в велосипедном спорте.

У Ба первой появились нехорошие предчувствия, и она предприняла попытку отвлечь Па. Она высунулась из кухни и спросила у Па, вымыл ли он руки и идет ли он обедать.

Ба постоянно «правит порядок», как говорит Па, и с этим мытьем рук перед едой всем уже «плешь проела».

Но сейчас Па даже ухом не повел – «если у него что загорится», как выражается Ма, остановить его невозможно.

И Рыжуша обреченно пошла вслед за ним.

Тут я тоже встревожилась, заметалась по комнате, а потом кинулась на балкон – смотреть на них сверху. Я волновалась не зря – я тоже знала, чем это все кончается. Па очень вспыльчивый и, чуть что, начинает кричать, а я этого терпеть не могу. Даже на улице, если незнакомый человек повышает голос, я начинаю кидаться и лаять, а уж дома – тем более. Если мне кажется, что в моей семье начинают ссориться, я поднимаю такой гвалт, что они сразу обо всем забывают:

– Что ты, что ты, Дитуша! Мы шутим! Шутим, Дитуша!

Я после этого еще некоторое время ворчу:

– Шутят они! Хорошенькие шуточки!

Но Па никакая наука впрок не идет!

Так и в этот раз события развивались как по писаному. Снизу сразу послышались возмущенные крики Па, и я на балконе начала бесноваться и лаять на весь двор.

Все вместе мы устроили такой тарарам, что соседи, сидевшие дома за субботним обедом, выползли на балконы. Они крутили головами, смотря то вниз – на группу с велосипедом, то вверх – на меня, и громкими голосами созывали остальных жильцов дома полюбоваться на эту потеху.

Ба свистящим шепотом сказала Ма, чтобы она прекратила «этот позор», но Ма возразила:

– Вмешиваться – только подливать масла в огонь.

В общем, очень быстро Па с Рыжушей и велосипедом вернулись домой. Па сразу лег на диван и закурил сигарету, а Рыжуша, жуя слезы, пошла к себе в комнату. Я побежала за Рыжушей, и даже Ба меня на этот раз не остановила. Мы закрыли дверь, я положила голову к Рыжуше на колени, и на мой нос закапали теплые слезы – Рыжуша их наконец отпустила.

А у Па такая особенность: он покричит-покричит и сразу «отходит». Он сто раз говорил Ма:

– Ты же знаешь, я не успею докричать, как уже жалею. Не обращай внимания.

Но Ма «отходит» не так быстро.

Между прочим, еще неизвестно, что хуже – крик Па или молчание Ма. Хорошо, что Па такой веселый человек и долго размолвок не выдерживает; тем более сам знает, что виноват.

Я уже знаю – сейчас начнет подлизываться.

И точно. Ма зовет обедать, и в полной тишине все садятся за стол. Па начинает тихонько, как будто про себя, посмеиваться. Первой не выдерживает и прыскает Рыжуша. Ма держится и продолжает есть в суровом молчании и вдруг как фыркнет!

И тут они, все трое, начинают давиться, кашлять, сморкаться. Они хохочут и, утирая слезы и перебивая друг друга, изображают в красках, как Па выходил из себя («бесновался», говорит Ма), а соседи свешивались с балконов.

Одна Ба молчит. Она возмущенно поджимает губы и уходит к себе в комнату. Тогда Ма вспоминает о своем долге и начинает выговаривать Па:

– Этот крик – это просто распущенность! Неужели нельзя держать себя в руках? Я в это никогда не поверю! Ты же не бьешься головой об стенку, когда ты в гневе, – значит, помнишь, что это больно. Себя ты жалеешь!

Но даже я понимаю, что это уже несерьезно – «поезд ушел», как говорит Па. Так что я спокойно отправляюсь на свое «место» вздремнуть после пережитых волнений.

А ездить на велосипеде Рыжуша прекрасно научилась сама. Каждый день после школы она вытаскивала свой велосипед, уходила с ним куда-нибудь в тихое место, к фабрике Свердлова, например, и тренировалась. Она всегда так: любит сама во всем разобраться, и чтобы никто не стоял над душой. Потом, на даче, Па был очень доволен, когда увидел, как Рыжуша лихо гоняет на велосипеде.

Рыжуша полюбила велосипед всей душой, на всю жизнь. Она катила по дачным улицам, по лесным тропинкам, по дороге через поле; ветерок дул ей в лицо, она чувствовала, как ее переполняет радость, и думала: «Какой молодец Па! Это все он!»

Правда, ни в каких соревнованиях она не участвовала. Ну и что? Кому они нужны, эти чемпионские звания? Па свои именные часы все равно потерял, а у Рыжуши и так есть часы – ей баба Мура подарила! На день рождения! С красным ремешком!