Текст книги "Стилистика текста: от теории композиции – к декодированию. Учебное пособие"
Автор книги: Людмила Кайда
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Быть читателем – не просто, если понимать под этим приобщение к интеллектуальному, художественному, эстетическому опыту пишущего, а не просто технику чтения, для освоения которой достаточно и знания алфавита. Речь идет об искусстве быть читателем. И для развития этих навыков огромную ценность представляет опыт выдающихся мыслителей, философов, филологов.
Мишель и Михаил. Монтень и Бахтин. Волею случая, преломившегося через века, почти тезки предстают духовно близкими мыслителями. Их творчество питали идеи, принадлежащие не узкому кругу эстетствующих снобов, а поистине – всему человечеству. Оба – по глубинной сути сделанного ими – реформаторы гуманитарного мышления своего времени, своей эпохи.
Реформаторский пафос исследования разных уровней науки о духе и позволяет соединить эти два имени в едином контексте: идеи гуманитарного мышления, заложенные в «Опытах» Мишеля Монтеня, возрождаются, качественно преображаясь в философскую концепцию гуманитарных наук, в многочисленных работах Михаила Бахтина. Иными словами, пользуясь терминологией Бахтина, мы присутствуем на «празднике возрождения» идей.
Итак, в 1580 году во Франции была опубликована книга М. Монтеня «Опыты» (попытка, проба, очерк). Феномен «Опытов» расшифровывается более четырех веков. Заголовок, который сам по себе не содержит ничего таинственного, приобретает глубокий смысл под влиянием предисловия «К читателю». В нем М. Монтень раскрыл свой замысел: «Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной цели. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне» (I. с. 8)[158]158
Монтень М. Опыты: В 3 кн. – М., 1979. Кн. 1. – С. 8.
[Закрыть].
«Следы характера и мыслей» – вот предмет внимания автора. Автор эпохи Ренессанса «по велению свободного духа» выбирает героем литературного произведения самого себя, повествует «о своей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о философе, поэте или юристе» (там же). Иными словами, опыт, поставленный на самом себе, опыт исследования движения мысли, формирования суждений, зарождения сомнений. В интерпретации Монтеня, опыт – симбиоз философского и филологического смыслов.
Замысел был смелым, он ломал утвердившиеся каноны творчества писателей Возрождения. От самого же автора требовалось невероятное: надо было изменить образ жизни, чтобы жить, постоянно наблюдая свои мысли. Провозгласив «Жить – вот мое занятие и мое искусство» (II, с. 52)[159]159
Монтень М. Опыты: В 3 кн. – М, 1979. Кн. 2. В дальнейшем ссылки даны на это издание, в скобках указаны страницы.
[Закрыть], Монтень направил мысль в собственные глубины, ловя мгновения ее зарождения и развития, проверяя в соположении с известными суждениями и пытаясь не упустить ни единого ее движения: «...я изображаю главным образом мои размышления – вещь весьма неуловимую и никак не поддающуюся материальному воплощению» (с. 52-53).
Замысел формирует новый жанр: в эссе соединяются мысли и конкретные дела, события и факты, а индивидуальная судьба отражает эпоху. В комментарийном движений мысли возрастает удельный вес каждого конкретного примера. Ничего не говорится просто так, все имеет смысл реальный и исторический. И абсолютно не претендуя на роль пророка, провидца человеческих судеб или философа («Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению» (с. 85), автор отбирает такие факты и так всесторонне их рассматривает, что они сами по себе, казалось бы, единичные, приобретают в философском контексте новый обобщенный смысл.
Мелькание мыслей передает естественность их появления и исчезновения. А думает он о непостоянстве поступков и пьянстве, Жестокости и славе, дружбе и любви, самомнении и трусости, добродетели и... о большом пальце руки, и о способах ведения войны Гаем Юлием Цезарем... В калейдоскопе размышлений мелькает беспорядочная смена объектов.
Но сумма составляющих (примеры из собственного опыта автора), попадая в новую среду (мысли о них), поддается исследованию и качественно преображается: произведение не равно сумме составляющих в творческой сфере. Все в движении: исторический опыт и индивидуальные реакции, наблюдения и суждения, впечатления и эмоций. Параметры движения мысли непредсказуемы, контекст настоящего, прошедшего и будущего уводит за линию горизонта. Гармония на космическом уровне, где заметны лишь следы высокой культуры человека и его яркая индивидуальность.
Это и есть эссе Монтеня. Отражение его характера и его мыслей. Глубоко интеллектуальный текст, прозвучавший более четырехсот лет назад, соприкоснулся и с нашей эпохой, давно устремившись в вечность. Потому что гуманитарное мышление не имеет ни начала, ни конца, а новые контексты спонтанны и необозримы.
Мысль, направленная на чужие мысли, отраженные в книгах, становится предметом специального исследования Монтеня. Так, в главе «О книгах» он решает проблему отношения к заимствованиям. Из рассуждений становится ясно, что заимствования – это не количество цитат, подобранных из прочитанных книг для подтверждения, украшения и углубления всех прочих оттенков смысла, в создании которых они всегда активны. Монтень заимствует у других только то, что «повышает ценность» его собственного изложения. Принципы отбора и «взвешивания» (оценки) сформулированы достаточно четко: «...я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума» (с.83). Это и есть принцип отбора. А принцип «взвешивания», названный столь необычно? И здесь Монтень, объясняя новое понятие, приоткрывает дверь в творческую лабораторию гуманитарного мышления.
В этой лаборатории свои законы, такие же трудно уловимые, как и сама мысль. Но есть более или менее ощутимый ориентир, который вступает в действие, когда мысль, «взвесив» (оценив) заимствованный материал, подсказывает пути творческой переработки и творческого использования этого материала для самопознания. Это очень сложный момент в развитии идеи гуманитарного мышления в интерпретации Монтеня: он разрабатывает последовательную и логичную программу использования заимствований для совершенствования своих мыслей.
Монтень впервые осознал, что мысль и слово древних или средневековых авторов являются фактом общей культуры. Он почувствовал себя наследником прошлых культур и, испытав внутреннюю потребность дальнейшего совершенствования своих гуманитарных мыслей, обратился к ним ради «сознательного заимствования». Сознательное заимствование связано с еще большим вниманием к самому себе и строгостью в отборе. Он хочет видеть в каждом чужом высказывании индивидуальные черты говорящего. Ищет суждения, «которые затрагивали бы самую суть дела». Стремится «узнать душу и сокровенные мысли» читаемых авторов. Желает ближе познакомиться с людьми, совершившими исторические поступки, и постичь тайны духовного величия предков.
Свободно излагая свои мысли, искренний перед самим собой во всех «изгибах» мысли, Монтень признается, что сочинения Сенеки пленяют его живостью и остроумием, а сочинения Плутарха покоряют содержательностью. Писательская манера Цицерона в толковании проблем нравственной философии ему «представляется скучной». Диалоги Платона он находит «тягучими» и т.д. Оценки эти «взвешены» по принципу полезности для развития его индивидуального гуманитарного мышления: «Я вообще отдаю предпочтение книгам, которые создают сами эти науки» (с. 90).
Наука самопознания, по мнению Монтеня, должна «научить хорошо жить и хорошо умереть» (с. 84). Так просто, так мудро. Философия гуманитарного мышления, созданная филологом-мыслителем XVI века. Пройти по этому лабиринту, ухватившись, как за нить Ариадны, за те же принципы, смог, не заплутав, М. Бахтин, филолог-мыслитель XX века.
Филолог, по утверждению М. Бахтина, «разгадчик» чужих тайных текстов и «учитель», передающий эти разгаданные тексты. Понятие «текст» в филологии – науке о духе – основное. В его исследованиях («К методологии гуманитарных наук», «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках», «Из записей 1970 – 1971 годов», «Проблема речевых жанров», «Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке» и многих других) выстроена цельная философско-лингвистическая концепция гуманитарных наук. Ее основные положения следующие.
1. Постулат о диалогичности понимания («Процессы понимания какого бы то ни было идеологического явления... не осуществляются без участия внутренней речи»)[160]160
Волошинов В. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. – Л., 1930. – С. 19.
[Закрыть].
2. Теория ориентации слова на собеседника («Значение ориентации слова на собеседника – чрезвычайно велико. В сущности слово является двухсторонним актом»)[161]161
Там же. – С. 87.
[Закрыть].
3. Проблема текста как «исходного пункта» любого гуманитарного исследования («.. нас интересует специфика гуманитарной мысли, направленной на чужие мысли, смыслы, значения и т.п., реализованные и данные исследователю только в виде текста. Каковы бы ни были цели исследования, исходным пунктом может быть только текст»)[162]162
Бахтин М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках: Опыт философского анализа // Бахтин М. Эстетика словесного творчества. – М., 1986. – С. 298.
[Закрыть].
4. Проблема жанра, которую М. Бахтин выдвигал как центральную в гуманитарных исследованиях («Форма авторства зависит от жанра высказывания. Жанр в свою очередь определяется предметом, целью и ситуацией высказывания»)[163]163
Бахтин М. Из записей 1970 – 1971 годов // Бахтин М. Эстетика словесного творчества. – Указ. соч. – С. 377.
[Закрыть].
5. Проблема автора («Увидеть и понять автора произведения – значит увидеть и понять другое, чужое сознание и его мир, то есть другой субъект»)[164]164
Бахтин М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа // Эстетика... – С. 306.
[Закрыть].
Филологическая установка, приходит к выводу Бахтин, «определила все лингвистическое мышление европейского мира», а «филологами были не только александрийцы, филологами были и римляне, и греки (Аристотель – типичный филолог); филологами были индусы»[165]165
Волошинов В. Марксизм и философия языка. Цит. по: Вопросы философии. 1993. №1. – С. 65.
[Закрыть].
Похоже, что самого Бахтина удивила эта всеобщая порабощенность тайной «чужого» слова: «Поразительная черта: от глубочайшей древности и до сегодняшнего дня философия слова и лингвистическое мышление зиждутся на специфическом ощущении чужого, иноязычного слова и на тех задачах, которые ставит именно чужое слово сознанию – разгадать и научить разгаданному»[166]166
Там же. – С. 67.
[Закрыть]. Гуманитарная мысль, творчески перерабатывая чужие тексты, в свою очередь оформляется как отклик на содержащиеся в них мысли, и появляется новый текст.
Мысль Монтеня о «сознательном заимствовании» соотносится в концепции Бахтина с его собственной теорией «читатель – автор» как «сотворчество понимающих»: «Понимать текст так, как его понимал сам автор данного текста. – Спокойно, неторопливо рассуждает Бахтин. – Но понимание может быть и должно быть лучшим. Могучее и глубокое творчество во многом бывает бессознательным и многосмысленным. В понимании оно восполняется сознанием и раскрывается многообразие его смыслов. Таким образом, понимание восполняет текст: оно активно и носит творческий характер. Творческое понимание продолжает творчество, умножает художественное богатство человечества. Сотворчество понимающих»[167]167
Бахтин М. Из записей... – С. 365 – 366.
[Закрыть].
Диалектический характер процесса понимания состоит в том, что понимание всегда связано с оценкой (по Монтеню – «взвешивание», проверка в соответствии со своими требованиями к полезности текста в развитии идеи). А этот момент прокомментирован Бахтиным совсем уже в духе Монтеня: «Понимающий подходит к произведению со своим, уже сложившимся мировоззрением, со своей точки зрения, со своих позиций. Эти позиции в известной мере определяют его оценку, но сами они при этом не остаются неизменными: они подвергаются воздействию произведения, которое всегда вносит нечто новое... Понимающий не должен исключать возможности изменения или даже отказа от своих уже готовых точек зрения»[168]168
Там же. – С. 366.
[Закрыть].
Воображаемый диалог Мишеля Монтеня и Михаила Бахтина как бы вне рамок времени: он, как сжатая спираль, наполнен силой и энергией, вовлекает в новые контексты новых смыслов. В последних словах последней статьи Михаила Бахтина дано философское объяснение незавершенности диалога: «Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и в безграничное будущее)... В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов, но в определенные моменты дальнейшего развития диалога, по ходу его они снова вспомнятся и оживут в обновленном (в новом контексте) виде. Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения. Проблема большого времени»[169]169
Бахтин М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика... – С. 393. Статья впервые была напечатана под заголовком «К методологии литературоведения» в сборнике «Контекст – 1974» (М., 1975). Отредактированная автором, была опубликована уже после его кончины. В примечаниях ко второму изданию «Эстетики словесного творчества» (М.: Искусство, 1986. – С. 429 – 431) впервые напечатаны заметки «К философским основам гуманитарных наук», написанные М. Бахтиным еще в конце 30-х или начале 40-х годов, которые и легли в основу статьи.
[Закрыть].
Если же попытаться «взвесить» роль Монтеня и Бахтина в «сознательном заимствовании» в мировой науке, то сегодня уже ясно, что в контексте «большого времени» она безгранична. О работах первого из них написаны сотни (!) творчески осмысленных новых текстов. К работам второго, который до сих пор считается «непостижимым», мировая наука упорно ищет подступы.
«Кто он – Михаил Михайлович Бахтин?» – такой вопрос канадский критик К. Томсон поставил в начале 80-х годов[170]170
Thomson С. Bakhtin – Baxtin – Bachtine – Bakutin. «Roman und Gesellschaft: Internationales Michail Bachtin – Colloquium». – Jena, 1984. – S. 60 // Цит. по: Махлин В. Бахтин и Запад (Опыты обзорной ориентации) // Вопросы философии. 1993. № 1. – С. 98.
[Закрыть]. По изучению «загадочного русского» в США создана «индустрия Бахтина» (М. Холквист, К. Кларк, Э. Шульц, Р. Стэм...). В Англии открытие Бахтина воспринимается как чудо: «Его появление на нашем горизонте можно уподобить явлению какого-то пришельца из другого времени и места, который говорит с нами и о нас на каком-то малопонятном нам всем языке» (Малькольм Джонс)[171]171
Malcolm V Janes. Dostoevsky after Bakhtin: Readings In Dostoevsky's fantastic realism. – Cambridge UP, 1990. – P. 22. Цит. по: Махлин В. Бахтин и Запад. Там же. – С 101.
[Закрыть]. Энтузиазм японских ученых безмерен: в Японии работы М. Бахтина изданы в восьми томах. Ц. Тодоров, Ю. Кристева рассекретили Бахтина для испанских ученых.
Особое внимание испанский академик Фернандо Ласаро Карретер уделил теории жанров Бахтина. В своих работах по поэтике он высоко оценивает вклад русского ученого в развитие теории литературы. Вот, к примеру, одно из его рассуждений: «Это расширение понятия жанра во многом обязано великому Михаилу Бахтину, который называет так относительно устойчивый вид высказываний, в которых непременно формулируются все и каждое наше лингвистическое действие: и когда мы говорим, и когда мы пишем»[172]172
Lázaro Carreter F. Prólogo // Kaida L. Estilí́stica funcional rusa. – Madrid: Cátedra, 1986. – P. 12.
[Закрыть].
Признанием преемственности звучат и слова другого испанского ученого Антонио Гарсиа Беррио о философской теории текста Бахтина, теории полифонии произведения, теории взаимодействия голосов автора и героя. «Однако, с другой стороны, очевиден простой переход от идей Бахтина о «полифонии голосов» к риторико-прагматической интерпретации литературного текста как удачной совокупности форм экспрессивности, – пишет он, – любой тип текста с персонажами, которые включают в вербальный вымысел голосов тональность убедительно аргументированной речи, располагая таким образом к этическому взаимодействию говорящего и слушающего, решительно опирается на художественную эффективность вербальной выразительности, достигнутой автором вымысла. Голоса персонажей, по моему мнению, составляют первую инстанцию выразительности, через которую автор не только собирает и описывает элементы при наличии социальной ситуации, но и использует их особенно для выражения своего собственного представления о мире в интеллектуальных и моральных понятиях»[173]173
Garcí́a Berrio A. Teoria de la literatura. – Madrid: Cátedra, 1989. – P. 162.
[Закрыть].
В работах других авторитетных испанских ученых комментируются и получают новое развитие теоретические выводы М. Бахтина.
В русской науке появилась масса работ по осмыслению наследия Бахтина (В. Кожинов, М. Гаспаров, В. Махлин, О. Осовский, С. Аверинцев, С. и Л. Конкины, Г. Тульчинский, Н. Бонецкая, А. Фаустов). Проблема исследуется в многообразных ракурсах, в частности, даже в таком: возрождение России и Бахтин.
Согласимся с испанским исследователем Луисом Бельтраном, который в статье «Мышление Михаила Бахтина», опубликованной в журнале «Химера» к 100-летию со дня рождения, говорит: «В итоге перед нами размышление, которое, несмотря на свое тематическое разнообразие, объединено глубокой цельностью, новым методом – диалогичностью, и новым горизонтом для идеологического исследования – горизонтом большого времени, который уже является горизонтом грядущего века»[174]174
Quimera. Espana. № 142. Noviembre. 1995. – P. 53.
[Закрыть]. Согласимся и добавим: нет области в гуманитарных науках, которая была бы закрыта для диалога с М. Бахтиным.
Это ли не подтверждение справедливости слов самого Бахтина о преемственности в науке: «В сущности научная работа никогда не кончается: где кончил один – продолжает другой. Наука едина и никогда не может кончиться»[175]175
Бахтин M. Формальный метод в литературоведении. Нью-Йорк, «Серебряный век», 1982, с. 176.
[Закрыть]. «Праздник возрождения» идей только начинается.
Глава четвертая
ОТ КОМПОЗИЦИИ – К КОМПОЗИЦИОННОМУ АНАЛИЗУ
Стилистическая концепция «читатель и авторский подтекст»Композиционный анализ в соответствии со стилистикой текста наиболее продуктивен в работе над литературным произведением. Это дает небывалый простор для применения знаний из смежных областей творчества. Так, из психологии искусства в филологию пришло понимание специфических особенностей художественной формы (работы Л. Выготского). Из теории литературы – осознание динамичности формы литературного произведения (идея Ю. Тынянова). Лингвистика текста подсказала необходимость лингвистического анализа подтекста. Из лингвистики текста пришло и понятие «авторской модальности», о чем следует, на наш взгляд, сказать особо.
Эта категория текста еще не получила широкого признания, на данном этапе исследованы лишь ее формальные признаки. На уровне высказывания они отражают отношение говорящего (пишущего) к действительности и выражаются грамматическими, лексическими, фразеологическими, синтаксическими, интонационными, стилистическими средствами. Весьма перспективной представляется гипотеза, высказанная И. Гальпериным в работе «Текст как объект лингвистического исследования»[176]176
Гальперин И. Текст как объект лингвистического исследования. – М.: Наука, 1981.
[Закрыть].
Поддерживая теорию функциональной ориентации авторской модальности, он утверждает, что в тексте существует объективная и субъективная модальность. Объективная связана с заложенным в самом жанре отношением автора к реальному миру. Субъективная же модальность отражает отношение пишущего к той художественной действительности, которая создана его воображением. Более того, по утверждению Гальперина, модальность первого вида не свойственна художественному тексту, так как проявляется на грамматическом уровне. А вот субъективная модальность расширяет рамки грамматической единицы (предложения) до текстовой единицы (высказывания) и «служит мостиком, переброшенным от предложения к высказыванию и к тексту»[177]177
Гальперин И. Указ. раб. – С. 115.
[Закрыть].
Авторская модальность – объемная категория, представленная во всех жанрах художественных текстов. Это увлекательный объект исследований и для лингвистов, и для литературоведов. Вписываясь в категории современной аналитической филологии, модальность, безусловно, представляет собой важный момент в глубоком прочтении текста.
Семиотика, исследуя проблему новаторства форм, стимулирует поиск художественных принципов деформации структуры, или, в категориях лингвистики текста, – текстовых метаморфоз, связанных с авторской модальностью. К примеру, Р. Якобсон, изучая художественные формы в семиотическом аспекте, утверждает, что живописец-новатор должен «навязать восприятию новую форму»[178]178
Якобсон Р. Работы по поэтике. – М., 1987. – С 388.
[Закрыть]. И если понимать художественную идею литературного произведения как все произведение в целом, то общеизвестный вывод Л. Толстого о «бессмыслице» отыскивания мыслей в художественном произведении и о необходимости проникновения в лабиринт их «сцеплений» настраивает на дальнейший поиск ответов на вопросы о жанровой специфике литературы.
Универсальная в филологии категория «читатель» обстоятельно исследована в мировой науке. В различных по глубине работах Р. Барта, М. Риффатера, О. Такка, Ц. Тодорова, К. Кастилья дель Пино, М. Бахтина, Г. Степанова, Д. Лихачева, Ю. Лотмана, У. Эко и многих других выявлен широкий спектр полномочий читателя. Они простираются от определения ценности литературного произведения в целом и осознания роли читателя как ориентира в процессе литературного творчества до классификации диалогов автора с ним.
Эта амплитуда колебаний во мнениях о роли читателя особенно заметна в противостоящих друг другу концепциях о «модели» читателя. В одном случае он – единственный адресат и получатель авторского замысла при прочтении художественного произведения, в другом – тот же адресат, но склонный к бесконечной множественности прочтений в силу своей читательской индивидуальности.
Диалог читателя с автором – это не поиск готовых ответов, а поиск творческих решений, сочувствие, сопереживание. Важно понять текст во всей его глубине, а для этого (по А. Скафтымову) надо честно читать, доверяя автору.
А вообще научный статус универсальной категории «читатель» не определен, терминологическая пестрота отражает интерес к исследованию в разных аспектах и направлениях. Категория «читатель» разрабатывается в теории литературной коммуникации (концепция Ф. Ласаро Карретера), и в поэтике восприятия (следуя за Г. Степановым), в психологии (по Л. Выготскому и А. Леонтьеву) и семиотике культуры (развивая теорию Ю. Лотмана), в стилистике декодирования (концепция М. Риффатера, И. Арнольд) и в эстетике. Читатель «образцовый», «имплицитный», «информированный». Читатель – «слушатель», «созерцатель», «адресат» и т. д. «Читатель хотел бы, чтобы его автор был бы гением, – утверждает Ю. Лотман, – но при этом он же хотел бы, чтобы произведения этого автора были понятными»[179]179
Лотман Ю. Культура и взрыв. – М., 1992. – С. 23.
[Закрыть].
В работе А. Левидова «Автор – образ – читатель» есть интересное наблюдение (для пишущего): «Писатель должен заставить читателя забыть об авторе, своим искусством создать иллюзию, что автора нет, есть только изображаемая действительность»[180]180
Левидов А. Автор – образ – читатель. – Л., 1977. – С. 131.
[Закрыть]. И совершенно закономерный вывод: чем сильнее эта иллюзия, тем активнее творчество читателя, тем определеннее его реакции. А это уже в наш адрес, адрес читателей.
Три этапа познания текста (понимать, чувствовать, любить) не могут существовать друг без друга в устремлении к единой цели. Именно поэтому пушкинские слова «...гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь» вслед за Ю. Лотманом можно рассматривать «как самое лучшее методическое указание для тех, кто учится и учит читать художественное произведение»[181]181
Лотман Ю. В школе поэтического слова. – М., 1988. – С. 345.
[Закрыть]. Внимательное отношение к тексту гарантирует бережное и уважительное отношение к национальной культуре и литературе. Именно поэтому разговор о профессионализме филологов представляется актуальным. Иными словами, научная идея развития гуманитарного мышления направляется сегодня в практическое русло.
Отношение к филологии как «науке наук» (М. Алексеев) отражает понимание ее современной интегрирующей роли в развитии культуры. Культура начинается с чтения. Это банально, если не обратить особое внимание на то, что чтение для филолога – начало профессиональной работы.
Чтение – процесс активный, напряженный, включает в себя несколько этапов: поверхностное (беглое) скольжение по тексту отметит сюжетные перипетии, перечень событий, обнажит тему; повторное чтение установит связь заголовка с текстом, проявит функции отдельных компонентов композиции в развитии идеи; углубленное чтение приобщит к внутренней структуре текста, содержательной в каждом звене. И нет никакого открытия в том, что филолог вчитывается в текст, а не скользит рассеянным взором по его поверхности.
Текст как объект гуманитарного исследования многоаспектен. Значит, его нужно уметь прочитать. «Первая задача, – считает М. Бахтин, – понять произведение так, как понимал его автор...»[182]182
Бахтин М. Из записей 1970 – 1971 годов // Эстетика словесного творчества. – 2-е изд. – М., 1986. – С. 369.
[Закрыть]. Иными словами, никакой свободной интерпретации.
Есть и другой взгляд: «Читатели рождаются свободными и должны свободными оставаться»[183]183
Набоков В. Лекции по русской литературе. – М., 1996. – С. 27.
[Закрыть]. Это концепция В. Набокова, и сам он следовал ей в курсах лекций по русской литературе, прочитанных американским студентам: «В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта»[184]184
Там же. – С. 176.
[Закрыть].
Его стилистически отточенные рассуждения в этом направлении, безусловно, оригинальны, порой – шокируют. Например, анализ творчества Ф. Достоевского. Впрочем, любой писатель имеет право быть субъективным. Но это – не более, чем его собственная оценка, а не научное исследование.
Принципы такого подхода к тексту основаны на самоценности таланта писателя и духовного мира его личности. Это, как известно, общий критерий оценки произведения. Подход возможный, довольно популярный, но его полезность для профессионального образования филолога сомнительна, так как субъективная интуиция читателя заслоняет от его внимания объективные показатели самого текста, скрытые в его филологическом естестве.
Филологическое суждение о тексте всегда отражает личность самого читателя, его компетентность в мире филологических теорий, идей, мнений, ориентацию в методологии анализа избранной проблемы и, конечно же, практические навыки анализа текста, корректируемые его субъективным восприятием. Сочетание всех указанных моментов и может свидетельствовать о гармонии, или – что не исключено – дисгармонии индивидуального восприятия читателя, даже если он владеет профессиональными приемами исследователя.
Это и есть самая уязвимая точка, в которой всегда таится опасность подхода по принципу «нравится» – «не нравится», недопустимого для профессионала. И обеспокоенность ученых в связи с появлением работ, написанных в стиле «облегченной филологии»[185]185
Лотман Ю. Этот трудный текст... // Литературное обозрение. – М., 1979. №3. – С. 48: «... в данных условиях особенно нежелательной выглядит порой встречающаяся «облегченная филология» – работы, в которых иногда не лишенные меткости, иногда интересные, но всегда субъективные и чисто «вкусовые вчитывания» в текст, не опирающиеся ни на лингвистическую, ни на историко-культурную эрудицию, выдаются за научный анализ».
[Закрыть], или экстраполяции «на рядовое восприятие» того, «что доступно эрудиции и зоркости исследователя, но безразлично для массового реципиента»[186]186
Скребнев Ю. Стилистика текста и лингвистическая стилистика// Стилистика текста в коммуникативном аспекте. – Пермь, 1987. – С. 34.
[Закрыть], вполне понятна и требует особого внимания: ведь «филология в старом ее понимании – это «служанка при тексте», но роль филолога вовсе не служебная и не вспомогательная»[187]187
Степанов Г. Социальная значимость филологии // Степанов Г. Язык. Литература. Поэтика. – М., 1988. – С. 23.
[Закрыть].
М. Бахтин, размышляя над вопросом, кто такой филолог, отвечал на этот вопрос так: «Как ни глубоко различны культурно-исторические облики лингвистов, от индусских жрецов до современного европейского ученого языковеда, филолог – всегда и всюду – разгадчик чужих «тайных» письмен и слов и учитель, передатчик разгаданного или полученного по традиции»[188]188
Волошинов В. Марксизм и философия языка // Вопросы филологии. – М., 1993. №1. – С.67.
[Закрыть].
В работах М. Бахтина мы находим доказательную теорию о том, что «в общении с текстом, которое происходит по принципу диалогизма, интересует не его житейская актуальность, а эстетическая, художественная значимость. В диалогическом познании личности автора критерием является не точность познания, а глубина проникновения»[189]189
Бахтин М. К методологии литературоведения // Контекст – 1974. – М., 1975. – С. 204.
[Закрыть]. Теория стремится к. подтверждению в практике.
Чтение художественного текста – разгадка авторской тайны, и приобщение к ней филолога уже нельзя считать самоцелью для удовлетворения личного интереса. Это перерастает в общекультурологическую проблему.
В диалоге автора с читателем есть конфликтный момент: автор не любит вторжения в поэтическую композицию, не приемлет «хирургического вскрытия» творческого процесса. Очевидно, поэтому и выбирает свою модель читателя. Так, Ф. Достоевский приглашает читателя к психологическому поиску оправданий греха, а В. Набоков помогает читателю найти свою точку для наблюдения за игрой авторских иллюзий в «камере обскура» и т.д. Читатель принимает эти правила игры, однако, стремится как можно глубже вычитать все, что заложено в тексте. Такое чтение связано с проникновением в самую суть текста, его композицию. И здесь для читателя открывается возможность проявить свою наблюдательность, чутье, сверить свое восприятие художественного текста с тем, которое заложено в авторском подтексте и т.д. Одним словом, не только разбудить свой читательский интерес, но и развить навыки профессиональной работы с текстом.
Многие считают, что проникновение в поэтическую композицию, анализ ее – задача не только сверхсложная, но и в какой-то мере бессмысленная, потому что повторить ее невозможно. Это утверждение, на мой взгляд, верно лишь отчасти – постольку, поскольку талант вообще, как говорил М. Риффатер, – «вопрос удачи», а этому, как известно, не учат. Но в данном случае мы говорим не об обучении приемам экспрессивной композиции, хотя, кстати, и это стало предметом в широко распространенных во многих странах, в том числе и в Испании, в так называемых «школах (мастерских?) писателей» (talleies de escritores). Мы же ведем речь о том, что знание законов композиции, понимание ее роли в развитии авторской идеи, умение уловить ее перспективы позволяют глубже прочитать текст.
Проблему видим в том, что чтение для филолога – это не просто знакомство с текстом, а прочтение его в максимально приближенном к авторскому варианте. Иными словами, должен состояться диалог – «автор – читатель», в котором действующие лица – читатель – филолог, владеющий навыками целостного восприятия художественной (или документальной) системы текста, и автор – его художественное «я» (или его позиция – в документальном тексте).
Диалог автора с читателем – это прямая коммуникация, в открытой и скрытой формах направленная на читателя. А «обратная связь» между ними, конечно, – понятие относительное. Наедине с текстом читатель сам выбирает «модель» поведения. Он может пассивно и безразлично следить за событиями. А может, поддавшись замыслу автора, включиться в текст как активный участник (а точнее, соучастник) описываемых событий. И тогда «обратная связь», естественно, активизируется.
Читатель мысленно спорит с автором или соглашается с его оценками, перевоплощается в любимого героя и переживает его неудачи, влюбляется в героя (героиню) и объясняется в любви. Включение в «полифонию голосов» текста развивает читательскую активность.
Развитие современной филологической науки и, в частности, появление теории функциональных исследований привнесло в многолетнюю теоретическую дискуссию новый взгляд на старую проблему. Стилистика текста обусловила его рождение в виде стилистической концепции «читатель и авторский подтекст».
Постановка вопроса «как сделан текст?» в центр теоретических интересов гарантирует объективность подхода к объекту исследования. Текст – в его жанровом выражении и его соответствующем месте в иерархической стилистической системе – объект наблюдений. А композиция рассматривается при этом как композиционно-речевой тип изложения содержания.
Реализация художественной идеи автора, приемы и принципы ее жанровой субъективизации исследуются в конкретном тексте в соотношении каждого компонента с единой художественной структурой. По своим целям и задачам, по своей методологии работы стилистика текста ориентируется на заложенные в ней возможности интеграции научных знаний, что ставит ее на уровень современных научных дисциплин.
Искусство быть читателем связывается в ней с умением читателя расшифровать авторский замысел через лингвистическое выражение подтекста. Именно в нем упрятаны автором ресурсы эстетического воздействия на читателя – в комбинаторных приращениях смысла лексических единиц, в потенциальных значениях синтаксических структур, в семантических сдвигах элементов текста.
