Текст книги "Шел ребятам в ту пору…"

Автор книги: Людмила Харченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Стреляйт! – равнодушно махнул рукой офицер и ушел спать.

Немцу было безразлично, кто этот мальчик. Сегодня на ночь они остановились в Ставрополе, а завтра отступают на Невинномысскую.

Слезавина заплакала в голос:

– Это мой сын! Сын! Ферштейн? – Что подействовало на немца – слезы ли матери или безразличие отступления, – только он отпустил мальчика.

Все еще дрожавшая от испуга, Слезавина загнала Петю в угол первой комнаты, ругая его за непоседливость, за мальчишескую неосторожность.

Петя исподлобья следил за матерью и молчал.

– Садись хоть кондеру поешь.

Она подошла к кухонному столу, но неожиданно оглянулась на Петю, видимо, собираясь ему что-то сказать, и замерла от увиденного. Сын засовывал за пояс штанов кинжал. Мигом очутилась она возле Пети:

– Это еще что такое? Ты где взял этот ножище? А ну-ка давай его сюда.

– Не дам! – рванулся Петя. – Я их всех сегодня ночью перережу.

– Ты с ума спятил! Смерти ищешь? Ешь вот лучше. – Мать налила супу и села напротив.

– Вот так всю ночь и буду караулить этих вражин, чтоб спасти тебя и нас.

Петя перестал хлебать пшенный суп и с немым укором посмотрел на мать.

* * *

Ночью Петя долго не мог уснуть, ворочался, думая о двадцатом января.

А город и ночью жил напряженной жизнью. Гитлеровцы поспешно удирали, не забывая, однако, прихватывать с собой награбленное добро. Их сменили фронтовые части, на которые наседала Красная Армия. Орудийная канонада слышалась все отчетливее. Люди с надеждой ждали нового дня.

Услышав пулеметную трескотню, Петя оделся с проворством солдата, чтоб не попасть на глаза матери, выскочил пулей в коридор, взял в потайном месте кинжал, засунул его за пояс и беззвучно закрыл за собой дверь. Стреляли где-то поблизости. Во дворе поежился от холода, посмотрел по сторонам. К колодцу за ночь намело небольшой сугроб снега. Примостился снег и на карнизах одноэтажных домов. В Раином дворе Петя столкнулся с Махновым. Лицо Володи было необычайно бледным. Стараясь не показать Пете своей взволнованности, он бросил на ходу:

– Айда в подвал за гранатами!

Стремглав полетели к Красной. Спрятались под сводами аптечных ворот и зорко следили за тем, что происходит на улице. Где-то поблизости слышались взрывы. Это вражеские подрывники взрывали важные объекты в городе.

На углу, у аптеки, остановилась машина. Из нее выскочили гитлеровцы, ворвались в парадную дверь. Махнов и Слезавин легли на снег, продолжая наблюдать за аптекой и за зданием горпо.

На улице где-то рядом застрочил немецкий пулемет.

«Надо снять», – подумал Махнов.

– Ты, случайно, не знаешь, как забраться на чердак магазина? – обратился он к Пете.

– Все знаю. Наше ремесленное было за его стенами.

– Веди. Надо снять пулеметчика.

Перебежали через дорогу и очутились во дворе горпо. Бросились к железной лестнице. Осторожно влезли на чердак. Два солдата лежали у пулемета. Махнов бросил гранату к слуховому окну, упал вместе с Петей на пол – с вражескими пулеметчиками было покончено.

Махнов и Слезавин бросились к дому Раи. Но через старый каменный мост не рискнули бежать, так как по нему проносились вражеские машины. Они спустились в овраг, засыпанный снегом, держась за ветки кустарника, вскарабкались на горку, побежали к дому. Совсем рядом раздался сильный взрыв. Ребята на мгновенье остановились.

Володя подбодрил Слезавина:

– Смелее, Петя. Наши близко. А взрыв… Наверное, хлебозавод взорвали.

– Поймать бы их и взорвать так, чтобы и клочьев не собрали! – свирепо ответил Петя.

– Идем за новыми гранатами и в бой! – приказал Володя.

Заскочили к Рае. Возмущенная, она встретила их упреками:

– Это никуда не годится! Вы где-то мотаетесь, а мы тут переживаем из-за вас и не знаем, что делать.

– Что вы все от меня убегаете? – зло спросил Вася. Глаза его от обиды повлажнели. – Вы думаете, я не человек? А тебе, Петя, как руководителю стыдно за все самому браться!

– Какому руководителю? – спросил Володя.

– Он знает! – буркнул Вася.

– Айда все в подвал! – скомандовал Махнов.

Когда они вернулись с бутылками и гранатами в карманах, их настороженным взглядом встретила Васина тетя Елизавета Гавриловна. Непрошеная, она вошла в Раину квартиру и, молча поджав губы, наблюдала за всеми. В комнате повисла напряженная тишина.

– Ну, долго мы будем в молчанку играть? – наконец не выдержала Елизавета Гавриловна.

Все дружно засмеялись.

– Тетя Лиза, а чего вы из бомбоубежища вышли? – спросил Вася. – Идите, мы тут сами…

– Нечего меня выпроваживать. Я упрямая и без вас не уйду. Ишь, самостоятельные какие.

– Да мы никуда не денемся!

– Нет, ребята, я стреляный воробей. – Когда она повернулась к Рае, стоявшей у окна, Володя и Петя бесшумно выскользнули из комнаты. Вслед за ними, не обращая внимания на тетку, устремились Рая и Вася.

– Васька, паршивец! Вернись! Вернись, а то запорю! Райка, назад! – в исступлении кричала тетя Лиза.

Тяжело дыша, Вася и Рая возвратились в комнату. Не сговариваясь, остановились у окна и замерли. За высокими деревянными воротами Петиного двора притаилось несколько фашистов. Только Петя и Володя вбежали во двор, как на них из засады накинулись солдаты и офицер.

Рая вскрикнула, зажала рот рукой.

Фашисты окружили Слезавина и Махнова, те подняли руки, побросали в снег бутылки с горючей смесью. Их начали обыскивать и из карманов извлекли гранаты. Фашистский офицер ударил прикладом Махнова. Тот зашатался, схватился за лицо и не успел отнять рук, как услышал:

– Мальшик, иди дома!

Вася и Рая видели, как Петя направился к дому и как целился из нагана в его голову фашист.

Петя упал. Снег окрасился его кровью.

Вася пронзительно закричал, бросился к двери, но снова его схватила за руку тетя Лиза.

– Не пу-ущу! И тебя убьют! – Елизавета Гавриловна прижала Васю к себе и почувствовала, как его била нервная дрожь.

А Рая будто остолбенела у окна. Она видела, как заставили Володю идти к убитому Пете, как целились в него фашисты, как он упал… Во двор заскочил мужчина в полушубке и был убит наповал. Всех троих оттащили к сараю, облили горючей смесью…

Рая закрыла лицо руками, громко и неутешно заплакала.

Потом не было ночи. К Рае пришла вся в слезах Таня. Они обнялись и невидящими глазами смотрели в темноту. Уже давно смолкла перестрелка на улицах, а они все сидели.

– Рая, идем в Петин двор. Может, они живы?

– Я боюсь.

Таня взяла Раю за руку и стала спускаться с нею по каменным ступеням. Слух Тани уловил какие-то шорохи, царапанье, стоны.

– Ты слышишь, Рая?

– Ничего не слышу. Тебе показалось, Танюша.

Девушки прислушались. Кто-то скребся в дверь. Послышался стон – и опять тишина. Может, это ветер?

Таня решительно стала спускаться вниз, увлекая за собой Раю. Тихо приоткрыли парадную дверь и отступили. На пороге лежал человек.

Поборов испуг, Таня наклонилась к лицу мужчины и вскрикнула:

– Володя!

Вдвоем они втащили Володю в комнату, почти безжизненного положили на кровать. Рая позвала тетю Лизу. От Володи пахло гарью. Он был разут и почти восемь часов пролежал под трупами на снегу. Лицо было синим, ноги и руки как лед… Володя пришел в себя, прошептал:

– Петю убили… – и снова потерял сознание.

На другое утро в город вошли войска Красной Армии.

На похоронах Пети Слезавина Володя не присутствовал. Его выхаживали врачи.

Соловушка

ИЗ ДЕТСТВА

Знойным летом пересыхала речка Хамхута в селе Митрофановском. И Комсомольский пруд мелел. Оставалась глубокая яма с зеленоватой водой. Она была спасением для детишек. С высокой кручи, сложив руки между ног, голые мальчишки неслись вниз, ощущая непередаваемо приятное чувство полета.

Кто дольше пробудет под водой?

Несколько огольцов ныряли в теплую, липкую воду. Жюри – мальчики и девочки с засмактанными от речной воды короткими волосами, выгоревшими под палящими лучами солнца, отставив голые зады, пристально смотрели вниз. На минуту успокоившаяся мутная вода снова начинала волноваться: маленькие круги растягивались будто резиновые, быстро увеличивались в размерах и беззвучно ломались у другого пологого берега. А за ними образовывались новые круги. Из воды выныривала чья-то мальчишечья макушка. Мгновенно запрокидывалось вверх загорелое лицо, и с кручи кричали:

– Минька! Минька проиграл!

– Павлушка, эх ты, а еще старше всех!

– Ваня! Усков! Победитель!

Его младшая сестренка Тося (они были погодки) хлопала в ладошки и захлебывалась от счастливого смеха.

– Братик победил! Молодец, Ваня! – несся с кручи ее звонкий голос.

«Соревнователи» выбирались на кручу, и тогда подавалась другая команда:

– Кто глубже нырнет?

Наступала девчоночья очередь. Что они по-честному ныряли глубоко, можно было судить по илу, который поднимался со дна и мутил воду.

Потом собирались все вместе, лежали на желтом песке и грелись под лучами палящего солнца. Почти у всех облупленные носы и до черноты загорелые тела. Разговоров-рассказов тут было! Один старался опередить другого. Но больше всего любили говорить о приезде в село Семена Михайловича Буденного. Село-то их непростое, а командирское. В нем родились и выросли Иосиф Родионович Апанасенко и Василий Иванович Книга – командиры первых отрядов Красной гвардии, а затем и Первой конной армии Буденного. А Ванин отец, Кондрат Калистратович Усков, тоже был лихим рубакой в коннице Буденного. Вот на пятнадцатилетие Первой конной и приезжал Семен Михайлович со своими храбрыми комбригами Иосифом Апанасенко и Василием Книгой.

На выгоне, за селом, по случаю такого славного юбилея состоялись скачки.

Ваня и Тося не видели, как «поздоровкался» знаменитый Буденный с их отцом. На назойливые приставания рассказать о встрече Кондрат Калистратович улыбался:

– Обнялись мы и пощекотал он меня своими знаменитыми усами.

– Значит, поцеловал? – допытывались оба.

Кондрат Калистратович кивал головой.

Вся большая семья Усковых была тогда на скачках. Дети помнят, как торжественно собирались на них родители. Анна Ивановна достала из сундука праздничную юбку, самую лучшую кофту и выглядела такой красивой и необычной.

Сначала был митинг, а потом уже скачки. Лихие кавалеристы наскаку рубили лозу, снимали кольца. Семен Михайлович почему-то посмотрел влево, где сидели Усковы, и поманил Ваню указательным пальцем. Большие, светло-серые глаза мальчика сделались еще больше. Ваня растерялся. Он не знал, что ему делать? Но мать подтолкнула его в спину и тихонько прошептала:

– Иди же! Тебя кличет сам товарищ Буденный.

Подошел Ваня ни жив ни мертв. За ним нерастерявшаяся Тося. Семен Михайлович сгреб Ваню одной рукой, Тосю другой, и, к великой радости ребятишек, посадил их к себе на колени. Они даже дышать перестали.

– Смотрите, дети, как скачут кавалеристы! Когда-то и ваш отец был таким лихим наездником. Только тогда была гражданская война, и смерть за каждым ездоком гонялась быстрее коня.

А когда кончились скачки, любопытные мальчишки тесным кольцом окружили Ваню, и он видел их блестевшие от зависти глаза.

Вечером Ваня спросил у отца, куда делся Буденный.

– Уехал в Москву.

– На чем? На коне?

– Нет, на поезде, по железной дороге.

– А что такое поезд?

– Это, Ваня, большая машина, очень большая. К ней прицеплены вагоны, в них-то и едут люди. Вот вырастешь, поедешь учиться куда-нибудь, все увидишь. Города увидишь. Там много людей живет, и ты останешься, городским станешь.

– Не-е, я люблю нашу степь. Городские сроду не видали, как узкой ленточкой летят в небе журавли, не слыхали, как они курлычат. И грибов-печериц они не собирали в степи столько, сколько мы с Тосей?! Не-е-е! Учиться, может, и поеду, но все равно вернусь домой.

* * *

Кондрат Калистратович был добрым человеком, совестью села. В Митрофановке и стар и млад называли его Батькой. Когда приезжал кто-нибудь в потребкооперацию, которой он заведовал, он непременно вел его к себе покормить. Знал, что столовой в селе нет, и человек будет голодать. А голод тридцать третьего года еще помнила вся семья Усковых.

Никогда не забудет Анна Ивановна, как Кондрат поехал в какое-то село в командировку, встретил там своих сослуживцев-буденновцев, рассказал о своей большой семье: «Сами еще кое-как, а когда дети просят хлеба, а его нет, так душа разрывается на части». И друзья передали «гостинцы» детям – каждый по буханке. Целый мешок хлеба и сухарей привез тогда домой Кондрат Калистратович.

– Маты, ты знаешь, скильки я хлиба прывиз?

– Стико?

– Пять паляныць та сухари. Одын паляныцю, другий. Бачишь, не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Анна Ивановна и сама была гостеприимной. Помнила людскую доброту и угощала от души, чем могла. «Чем богаты. Не гневайтесь», – бывало, говорила она гостю.

Была она хорошей хозяйкой. Чтобы как-то свести концы с концами, она держала корову, поросенка, птицу. Сама большая труженица, она и детей сызмальства приучила к труду. А было их в семье шестеро, младшенькие – Тося с Ваней.

* * *

Прибежали с купанья веселые, счастливые. Мать встретила ласковой улыбкой, подняв от корыта, где стирала белье, красивое лицо в мелких капельках пота. Вытерла синим фартуком руки, подошла к летней печке, заставленной чугунами, сняла с одного из них крышку и половником налила в алюминиевую чашку духовитого борща. Поставила на круглый низкий стол, вбитый в землю под кудрявой акацией. Не успела оглянуться, а ее «последышки» уже уплетали борщ аж щеки трещали.

– А теперь мы пойдем домажем сарай, – вытирая рот рукой, сказал Ваня.

– Идите, дети!

Анна Ивановна протянула Тосе косыночку:

– На, надень, а то вся голова будет в глине.

Тося звонко засмеялась. Она знала мамину поговорку: «Знать Акулину, что пекла пироги, и ворота все в тесте».

Ваня носил в ржавом ведре глину, а Тося нашлепывала ее на стенку и крохотной, загорелой ладошкой размазывала, а чтобы не было бугорков, окунала щетку в ведро с водой и разравнивала ею стену до гладкости. Работа спорилась.

…Белое, раскаленное солнце на закате нарядилось в другой, медно-красный цвет. С поля, что сразу начиналось за околицей, повеяло душистой прохладой. По проселочной дороге пастух гнал стадо. Коровы шли медленно, нехотя, оставляя за собой пыльный душный шлейф. Приближаясь к своему двору, каждая буренка протяжно мычала, заявляя о появлении.

Анна Ивановна никому не доверяла доить корову. Мыла руки, ополаскивала доенку, брала низенькую скамеечку и направлялась в коровник. За ней важно шествовал Ваня с глиняной макитрой, до половины наполненной чистой водой. Этой водой мама обмывала соски корове и начинала доить. Ваня уходил, чтобы не «нервничала» их кормилица. Обычно он останавливался за дверью и слышал, как первые струйки молока упруго ударялись о бока белого металлического подойника. Сейчас мать нальет им полные чашки, а они накрошат в него хлеба и будут есть деревянными расписными ложками медленно, подольше растягивая это удовольствие.

Из сарая неслись запахи душистого сена. Это в мае Усковы накосили на зиму сена корове. Ох и умаривались они тогда за день! И отец, и Федя, и Ваня, и Надя, и Тося. Девочки ворошили сено – сушили. И когда совсем вечерело, они усталые, но довольные, ложились на копну, какое-то время молчали, наслаждаясь тишиной и покоем. Молча смотрели в чистое вечернее небо. И как это птицы безошибочно определяют свой путь на Маныч?

Часто вечерами, устав от бесконечных дел, Анна Ивановна и Кондрат Калистратович садились под развесистую акацию и пели грустные старинные песни. Ребятишки, сказав тихонько друг другу «замрем», сидели не шелохнувшись, завороженные красивым голосом матери.

Любили маленькие Усковы слушать еще одну певунью. Когда к ним в гости приходили соседи дядя Лева и тетя Надя Коваленки, для Вани и Тоси наступал великий праздник. Статный, с орденом Боевого Красного Знамени на выгоревшей гимнастерке, дядя Лева загребал в свои могучие ручищи Ваню, смотрел в его лучистые глаза и спрашивал:

– Ты конем управлять умеешь?

– Умею, – несмело отвечал Ваня.

– А саблей рубать можешь?

– Не-е-е.

– То-то! А мы, знаешь, как с твоим отцом беляков рубали! Раз! Два! – Дядя Лева поднимался из-за стола и взмахивал правой рукой направо и налево. Он делал это так искусно, будто и впрямь в руке держал шашку, отливающую серебром.

Успокоенный, дядя Лева садился, а Ваня смотрел на его блестящий орден на красной материи и слушал-слушал боевого друга отца.

– Учись, Иван! Неграмотный что слепой. Понимаешь, советской власти трэба грамотные люди. Мы воевали за землю вольную, за жизнь свободную. А вы, дети наши, должны сделать эту жизнь красивой. А для того должны учиться, все науки познать. Понял, малец?

– Понял, – покорно отвечал Ваня.

Кондрат Калистратович тянул друга за руку:

– Давайте писню! Надя, запевай.

Положив руки на колени, Ваня и Тося, вытянув шеи, слушали старинные песни про «козаченькив», про «звон кандальный». Голос тетки Нади, красивый и сильный, выделялся из всех голосов.

– Вот бы мне так спивать, – восторженно шептал Ваня сестренке.

* * *

В один из вечеров, после ужина, Кондрат Калистратович спросил у Вани, улыбаясь:

– Хочешь на перепелиную охоту?

– Так я ж стрелять не умею.

– А вот сейчас пойдем с тобой чистить охотничье ружье, я тебя и научу.

В огороде, за хатой, где по вскопанной земле безжизненно распласталась сгоревшая под палящими лучами солнца картофельная ботва, Кондрат Калистратович расстелил мешок, сел и начал разбирать ружье:

– Вот смотри, Ваня: это затвор, это боек. – Каждую деталь отец долго тер тряпкой, смазывал ее машинным маслом и, собрав затвор, снова разбирал его, заставляя Ваню:

– А ну-ка, собери теперь сам.

Ваня сжимал толстые губы, сопел и, склонив свою кудрявую голову, усердно трудился. Когда наука сборки и разборки ружья была постигнута, Кондрат Калистратович начал учить сына стрелять.

Теперь каждый вечер Ваня терзал отца вопросами:

– Пап, ну когда же поедем на охоту?

– Скоро, сынок.

И это «скоро» наступило. Субботним угасающим днем отец и сын ехали на конях в широкую и раздольную приманычскую степь. С патронташем на груди, с ружьем за спиной Усков посматривал на сына и любовался умением мальчишки держаться в седле.

…Прогремел ружейный выстрел Кондрат Калистратович убил первую перепелку. Ваня подбежал к убитой птице. Увидел на серых перьях кровь и остолбенел. Потом погладил птицу.

– Бедная перепелочка, ты хотела жить, а тебя убили. Я никогда не стану охотником.

Ваня принес птичку в ладонях.

– Папа, поедем домой! – В глазах мальчика стояли слезы.

– Так ведь охотиться мы приехали?! Над нами дома будут смеяться, скажут: вы не охотники, а тюхи-матюхи. Распустили нюни над птицами!

Ваня больше не выказывал жалость. Он молча приносил перепелок и запихивал их в мешок.

Дома, когда высыпали на кухне дичь, мать пришла в восторг от удачной охоты. Принялась ощипывать перепелок. А когда приготовила жаркое, Ваня отказался от еды. Заложив руки в карманы латаных штанов, пошел на другую улицу, к Мите.

* * *

Зимой отца перевели работать в Дивное. В старой, потерявшей теперь свой уют хате остались двое учеников: Надя и Ваня. Надо было закончить учебный год.

Учиться Ваня начал с шести лет. Приедет, бывало, отец домой и после вечери садится что-то писать. Сосредоточенный, он и не слышит робкого дыхания Вани. Мальчик становится на цыпочки и заглядывает через плечо. Шмыгнув носом, малыш выдавал свое присутствие. Отец переставал писать и ласково обращался к нему:

– Чего тебе?

– Пап, я тоже хочу писать.

– Будешь, сын, писать, будешь.

Темные брови шестилетнего малыша сходились у переносицы, лицо приобретало сосредоточенное выражение.

– Пиду в школу. – Смотрел на улыбавшегося отца и более настойчиво подтверждал – Первого сентября пиду.

И пошел. Вместе с Надей. Проснулся рано-рано. Умылся, попросил у мамы чистую сорочку, а штаны были одни. Пришли они в школу к звонку. У дверей цепочкой выстроились первоклашки. Надя шепнула:

– Иди сам просись у учительницы, чтоб приняла тебя.

Раньше каждое утро Ваня встречал у дома и провожал долгим взглядом молодую учительницу, направлявшуюся в школу. Когда солнышко было вровень с крышей хаты Усковых, она проходила мимо. Ваня разогнался было к ней – спрошусь, она разрешит, а потом остановился: ну а вдруг не пустит, вдруг выгонит? Он тихонько пристроился к шеренге ребят и вошел в класс последним. Как и все, сел за парту. Учительница стала вызывать первоклассников по фамилии.

– Мальчик, а ты чей? – спросила Галина Афанасьевна.

– Вы ж ходите мимо нашей хаты каждое утро. Не узнаете меня, что ли? Усков я. Ваня Усков.

В классе засмеялись.

Ваня зарделся весь, понурился.

– Ну что ж, я запишу тебя, Ваня Усков. – Учительница строго посмотрела на ребят, и они притихли.

Вечером сияющий Ваня подбежал к отцу и похвастался:

– Ага, меня учительница записала в школу. И завтра пиду, и все время теперь буду ходить.

– Ты ж внимательно слушай учительницу, а то, знаешь, какие у нее слова хитрые, – Кондрат Калистратович подморгнул Анне Ивановне, – кто ее не слушает, они в одно ухо влетают, а в другое вылетают.

Ваня согласно кивнул и попросил:

– Папа, надо ж мне книжки, тетрадь.

На другой день Кондрат Калистратович принес букварь, тетради, чернильницу, ручку.

Так Ваня начал ходить в школу.

Матери было любопытно, как там учится ее сын – мал ведь для школы? Подкараулив однажды учительницу, она спросила:

– Будьте добреньки, скажите, как там учится наш Ваня?

– Ничего, – улыбнулась учительница. – Пусть ходит.

* * *

Брат Федя был шофером. Это все одно, что профессор, – говорили тогда в селе.

Ваня часто приставал к Федору, чтобы тот посадил его в автомобиль. Выедут, бывало, в степь, а Ваня просит брата, чтобы научил водить машину. Сперва Федор объяснял, как держать руль, как делать повороты, как и когда нажимать на тормоза, а потом разрешил Ване сесть за руль. Ваня схватил баранку так крепко, будто ее кто у него отнимал, и повел, повел машину по проселочной дороге. Проехал, может, метров двадцать, может, меньше, и устал так, будто воз дров перенес на себе.

Передал руль брату, а в глазах такая радость!

* * *

Шли дни, месяцы.

Как-то из школы пришел Ваня с пионерским галстуком на шее.

– Посмотрите, я уже пионер! – заявил с порога.

Тося собиралась в школу. Ей досадно стало, что она еще не пионерка, она и выпалила:

– Ага, теперь тебя отправят колоски собирать. Все пионеры собирают. И железо… И сусликов выливать.

– Подумаешь, напутала! Пионер никогда не должен бояться трудностей. Он всем ребятам пример!

Тося ушла, а Ваня стал рассказывать маме о пионерской клятве, что давал он перед всеми одноклассниками – любить свою Родину, жить, учиться и бороться по-ленински.

– Ну и будешь всегда помнить эту клятву?

– Конечно, мама! Какой же я тогда пионер?

Ваня не снимал галстука, пока не пришел отец. Увидев склонившегося над книгой сына в пионерском галстуке, Кондрат Калистратович воскликнул:

– Значит приняли в пионеры! Поздравляю! – Подошел к Ване, погладил светло-русую голову.

– Мы воевали за то, чтобы наши дети были свободными, чтобы учились в школе и выходили в жизнь хорошими, грамотными людьми. А в пионерии учат только хорошему. Смотри, Ваня, не осрамись сам и нас не опорочь.

В тот день Ваня особенно старательно помогал Анне Ивановне по дому и заслужил ее похвалу:

– Теперь я знаю, что ты настоящий пионер!

Ваня подружился с Леней Заикиным. Леня был старше года на два. Он хорошо играл на гитаре и, пожалуй, с этого началась дружба. Бывало, из школы бегут прямо к Заикиным.

– Лень, сыграй что-нибудь!

Под аккомпанемент друга Ваня пел «Черное море, священный Байкал» – особенно любимую песню. Начинал тихо, стесняясь, а потом переставал обращать внимание на мать Лени. Марию Яковлевну, где-нибудь пригорюнившуюся в уголочке, – и голос его креп, становился уверенным, звучным.

В последнее время Ваня после школы стал надолго куда-то убегать. Анна Ивановна ждет-пождет сына, а его все нет и нет.

– Дэ ж цэ Ванька пропада? – беспокоилась мать.

– Мамо, та вин такий футболист! – прыснула Тося.

В последнее время ребята пристрастились к футболу. А мяч какой был? Туго набитый тряпками матерчатый круглый мешок. Иногда до того загоняют мяч, что с него лохмотья летели, как перья с дерущихся петухов. Зашивали свой футбол по очереди.

Возвращался Ваня краснощеким и очень усталым. Ночью не мог уснуть, ворочался в постели.

– Ты чего не спишь? – шепотом спрашивала Тося.

– Ноги дюже болят.

В воскресенье прибежал с футбольного поля пообедать, а в хате гость – товарищ отца, однополчанин по фамилии Голик. Худой, заросший щетиной, и рубаха на нем ну прямо из клочков – такая старая. Отец смотрел на него с жалостью и болью.

– Маты, дай мени ту сорочку, шо ты вышила.

Анна Ивановна с немым укором посмотрела на Кондрата Калистратовича. Неужели отдаст? Ведь она столько зимних вечеров потратила на вышивку. Это ж единственная праздничная сорочка. Молча открыла полупустой сундук, достала белую ситцевую сорочку, вышитую черными и красными нитками.

– Снимай свои лохмотья, друже! Носи вот эту на здоровье, – Кондрат Калистратович протянул другу рубашку.

– Та ты шо, Кондрат? У тэбэ и у самого не густо.

Ваня наблюдал. Ему, как и маме, немножко жалко было сорочки, в которой отец становился моложавым и красивым, но он знал бескорыстную щедрость отца, знал, что голодному он отдаст последний кусок хлеба, раздетому – одежду, и горд был за отца.

Дети тоже росли отзывчивыми к чужому горю. Если кто скажет «Шурка», сразу поправят: Шурка – это дразнилка, а зачем же дразнить человека. Только один раз Ваня поступил нехорошо, обидел безвинного человека. Да и то не сам обидел, а присутствовал при этом и промолчал.

Жила в селе старая больная женщина. Часто бесцельно бродила она по улицам. Босые, потрескавшиеся ноги ее утопали в дорожной пыли. Если рядом оказывались ребята, они обязательно окружали ее надоедливой ватагой и орали:

– Манька-Ралка!

– Манька-Ралка!

Она не реагировала на мальчишечий гвалт. А ребята вновь и вновь выкрикивали кем-то данное нелепое прозвище. Вот как-то раз на такую ватагу и наскочил Кондрат Калистратович. Как назло и Ваня оказался среди мальчишек.

– Стойте, бисови диты! – грозно закричал Кондрат Калистратович.

Ребята остановились, настороженно глядя на сердитого Ускова-старшего.

– А ты тоже дразнил эту женщину, сын?

– Нет, папа. Я же стоял. Разве вы не видели? – и покраснел до ушей.

Кондрат Калистратович укоризненно покачал головой, густые брови его сердито сдвинулись у переносицы:

– За перепелками жалкуешь, а человека…

Кондрат Калистратович не договорил.

– Та не трогал я ее.

– А почему не защитил? – повысил голос Усков.

– Слухайте, хлопцы, про ее жизнь, – обращаясь к мальчишкам, сказал Кондрат Калистратович. – Вы чулы про то, шо була гражданьска война?

– Чу-у-лы-ы! – дружно ответили ребята.

– У этой женщины был сын. Единственный. Чуть постарше вас. Красноармеец. Послали его наши в разведку, а белые схватили парня в его родном селе. Сколько ни допытывались у него, где расположен полк, он молчал. Тогда враги придумали ему лютую смерть. – Кондрат Калистратович увидел заблестевшие глаза мальчишек. – Утром, – продолжал Усков, – беляки вырыли глубокую яму, опустили в нее разведчика и закопали. Оставили одну голову. Подвели мать.

– Мама, когда наши займут село, скажите, что я не предал товарищей.

– Сынок, ты же погибнешь! – еле выговорила мать.

– Я погибну один, а сотни моих товарищей останутся живы. И отомстят за меня.

Земля давила на парня, он стал задыхаться. С каждой минутой красноармейцу-разведчику становилось все тяжелей и тяжелей.

– Прощайте, ма…

Мать закричала, припала к сыну и услыхала смех белогвардейцев, гарцевавших на конях рядом. Злой смех бандитов был последним здравым восприятием матери. Вдруг, когда сын навеки закрыл глаза, она тоже засмеялась. Маты, хлопцы, зийшла з ума. Дивиться на ней… Это святая женщина!

Мальчишки повернулись в ту сторону, куда ушла Манька-Ралка. Они увидели худую, сгорбленную ее спину.

* * *

Давно уже Ваня Усков познал мир по учебникам. Учебники открывали перед ним континенты, страны и города. Ему дарили прекрасные рассказы и повести Тургенев, Чехов, Короленко и другие писатели. Он брал книги в библиотеке, у товарищей и читал их запоем. Выучит уроки, сядет возле мамы и рассказывает ей и Тосе содержание прочитанного.

Гордостью наполнялось сердце матери за своих детей: «Они ученые. Они увидят свет. Не зря, значит, Кондрат воевал за Советскую власть».

Иногда Анна Ивановна говорила мужу:

– Ваня вырос, а все в обносках ходит. У меня сердце разрывается на части, Кондрат!

– Ганнушка, не сразу Москва строилась. А ты хочешь, чтоб государство моментально построить после военной разрухи. Потерпи еще.

– Та терплю ж!

– Не горюй, Ганнушка. Седьмой класс окончит – купим костюм ботинки. Ты запомни, маты, кто с нуждой знаком, у того сердце должно быть щедрым, – успокаивал жену Кондрат Калистратович.

Летом тысяча девятьсот тридцать девятого года сияющий Ваня принес домой свидетельство об окончании седьмого класса, положил на полку учебники и, обращаясь к отцу, совсем по-взрослому сказал:

– Все! Больше в школу не пойду. Буду заочно учиться и работать.

Кондрат Калистратович удивился, но ответил спокойно:

– Что ж, работай. Но только и учись.

Устроился Ваня Усков помощником счетовода на хлебоприемный пункт. Словно на крыльях он летел домой с первой в жизни получкой. Правой рукой, опущенной в карман брюк, он держал деньги так крепко, что пальцы онемели. Вошел в хату сияющий, протянул на ладони деньги Анне Ивановне:

– Мама, купите себе на платье, а мне штаны и пиджак.

– Спасибо, сынок! Куплю!

В сельпо как раз привезли мужские костюмы, пальто. Всю ночь простояла Анна Ивановна в очереди, но не достался ей подростковый костюм. Что же делать? Взять пальто, что ли? И Анна Ивановна купила пальто.

Ваня все выглядывал мать. Увидел, что идет, выскочил из-за ворот ей навстречу:

– Мама, ну купили?

– Моя детка, купила, да только не тебе. Костюма не досталось. Взяла пальто.

– Кому?

– Да вот пойдем домой, надену – посмотришь.

Надела.

– Ой, мамочка, как вам хорошо! Носите, а мне после купим.

Но думка у матери была совсем другая. Чтобы не огорчать сына, она в тот раз ничего ему не сказала. Когда же наступили последние дни августа и Надя, окончившая среднюю школу, собиралась в педагогический институт в Ставрополь, Анна Ивановна мягко обратилась к Ване:

– Сынок, Надя едет на люди. Пусть возьмет пальто.

– Конечно, пусть берет! А вам купим еще.

Шло время Ваня работал и учился заочно в Ростовском финансовом техникуме:

– Кондрат, да скажи ж ты продавцам, чтоб оставили мальчишке костюм!

И принес отец костюм сыну. Померил его Ваня, а он как влитый.

– Ой, спасибочки вам, – заулыбался довольный Ваня. Походил по комнате, вышел во двор, на улицу. Вернулся, повесил его на вешалку, прикрыл чистой занавеской.