Текст книги "Славичи"

Автор книги: Людмила Горобенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

упиться и вовремя от стола убраться, искусно выписанными на их крутых боках.

12 Плищь – шум, крик.

13 Брашна – еда, кушанье, яство, съестное.

42

Неспешно вели беседу промеж себя старшие мужи племени Славичей, наблюдая как

мужчины помоложе учили Кома и его ватагу уму-разуму.

Изгалялись они на славушку, гоняя по земле шапки ребят, которым предстояло по

первому снегу в лес отправиться, да таская их за ноги. А с Кома так и портки стянули, да

в одной-то рубахе заставили по земле ползать, в пыли плавать. Так уж исстари повелось

– коли не стал еще мужиком: не лезь поперед старших, не кричи бранное слово, когда и

старшие-то молчат.

Вот такие игры-посмешища и ломают слишком горделивых, да спесивых, приучают

над родичами не возвышаться, не мнить себя умнее других. В роду-племени все равны.

Нет здесь ни слишком умных, ни явных дураков. А коли уж возомнил из себя чего

лишнего, да поперек старшего слова выперся – так и получай за то при всем народе

науку глумливую вицею тонкой, звучно по голому заду хлещущей.

После молитв и прославлений Родовых Богов, приняли волхвы частицу священного

огня Великого Солнца Даждьбога с крыльев Матери Славы и зажгли великую краду,

которому каждая семья принесла свой дар-жертву, благодаря богов за благополучие и

достаток.

А после уселись все за пир горой, пили ели родичи, веселились от души, песни пели

да плясали до самого вечера. А как пала на землю первая тень вечерняя, так жены с

детьми по домам разошлись, а мужчины остались суд рядить, серьезный разговор

говорить. И был тот мужской совет очень важным, потому как в это время сами боги

помогали принять верные решения, пособляющие роду прожить весь следующий год в

мире, без скудости и голода.

Первым делом выслушали разведчиков, которые были направлены во все стороны от

места их поселения. Они и рассказали о том, какие люди живут по соседству. Оказалось,

что не одни Славичи поселились в этих краях, и другие словене облюбовали здешние

светлые и густые леса. Несколько таких селищ было обнаружено разведчиками, но,

слава богам, стояли они на достаточном расстоянии, чтобы не мешать друг другу. Это

было и хорошо, и плохо. Хорошо – потому как теперь не было необходимости стеречься

своих же парубков, которые во время посвящения нападают на поселения людей,

грабят и порой даже убивают. Да и девок в жены лучше из другой славянской семьи

брать, воруя их во время таких набегов. Плохо – потому что теперь и самим стеречься

придется – ведь и в тех селищах парубки имеются и им тоже могут приглянуться их

умелицы-красавицы, а кому же охота искусных мастериц, да родимых дочерей в чужие

рода-семьи отдавать?

43

Крепкую думу думали мужики, мозговали да рядили, как лучше зиму пережить, как

на следующее лето с пашнями да постройкой домов управиться. А как сгустились

сумерки до ночной темени, зажгли главы семей, приготовленные заранее факела, и

понесли домой освященный богами огонь, который будет согревать их домочадцев до

самой весны. Тогда добудут молодые и удачливые мужи другой огонь, разожженный

при помощи трения. А до той поры матери не оставят свой очаг без присмотра дабы не

дай великая богиня Макошь не угас не потерялся сей лучик надежды и тепла во время

правления лютой богини Мары-Зимы.

…

К приходу Вышаты и его старших сынов, к которым теперь по праву женатого,

присоединился и Суховей, в земляне все было готово: Верея с поклонами и заговорами

уложила в печь бадняк – особый дубовый обрубок, – осыпала его мукой, зерном и

солью, полила маслом и медовухой.

Липка, вместе со старшими невестками и младшими сестрами Суховея, ловко

накрывала на стол, но как только в избу вошли мужчины, потупилась, покрывшись

жарким румянцем. И то не был румянец смущения – в том, что должно произойти

между нею и теперь уже ее мужем, не было ни тайны, ни греха, а потому и не могло по

этому поводу быть никакого стеснения, то был жар молодого тела, с нетерпением

ожидавшего возможность подарить миру еще одну жизнь.

Вечеряли тихо, степенно, чтобы уважить новый семейный огонь. После застолья,

Верея кивнула старшей снохе, и они вышли из избы, прихватив с собой овчину.

Через несколько минут они вернулись и принялись за обычные дела, а Суховей с

Липкой поднялись из-за стола, поклонились домашним чурам, установленным в

красном углу и, взявшись за руки, пошли к выходу.

Опустила Липка голову: не о такой свадьбе мечталось ей, не так грезилась и первая

ноченька, но что уж тут поделаешь, видимо такую судьбинушку выткала для нее Доля в

своих чертогах горних.

Как только вышли на свежий воздух, вздохнул и Суховей:

– Хорошо хоть не в общей избе положили, – буркнул и сжал ладонь Липки. – Завтра

же свой закут рыть начну.

И вдруг неподалеку от них, за ближайшей землянкой, кто-то из молодых парубков

выкрикнул первоночную запевку:

– Гусь за утицей бежал, молоду жену топтал!

44

Послышался смех и уже другой голос подхватил залихватски:

– Молодой, молодой гойло14 дюже не жалей, чтоб к утру как вол устал, сено до земли

промял!

Улыбнулся Суховей, и Липка голову выше подняла: не совсем уж и буднично.

Провожают люди, отвлекают на себя злых духов, значит – быть в их семье любви и ладу.

А парни все не унимались, и до самого рассвета слышались вокруг клети, в которой

умастили мать со старшей невесткой им постель, топот, смех и откровенные советы

молодым.

А раным-ранехонько, еще до свету, услышала Ставриха мощный зов Яги.

Всполошилась, спешно вышла к околице, чтобы услышать невероятное:

– Дитя Липки, которого она сегодня понесла, беречь как зеницу ока! Будет оно

непростое – самой богине Ладе предназначенное!

Глава 6

Закружила осень листьями, заплакала горючими беспросветными дождями по

умирающему солнышку, с каждым днем все больше терявшему и силушку свою, и

былую яркость.

Затаилось огнище, притихло в тревожном ожидании. Со дня на день придут в селище

звери лютые – слуги мрачной богини смерти Мары да подручные зловещего Чернобога,

чтобы увести из домов молодь и убить на глазах у всего рода. Будут их души

неприкаянными жить в лесах непроходимых, мучиться лютым холодом и голодом

изводиться, чтобы потом возродиться к жизни уже в другой ипостаси. И потому

кручинились матери, поглядывая на своих сыновей: как-то перенесет душенька ее

чадушки пытки злые, вернется ли родимая из мира Нави? А сын воротится ли домой

обновленным, мужчиною сильным все невзгоды преодолевшим?

И вот – дождались! Залаяли рано поутру псы, зашлись лаем злым, до хрипоты глотку

рвавшим. Пошли по огнищу волхвы в шкуры звериные переодетые, застучали клюками

по дверям землянок, вызывая на свет божий парней для испытания пригодных.

14 Гоило – фаллос.

45

Взвыли матери, нахмурились отцы, понурили головы и сами молодцы. Провожали их

всем селищем до самой реки, голосили матушки, вырывая волосы со своих голов и

раздирая от горя грудь белую. Плакали девушки, провожая тех, кто уж приглянулся.

Кручинились мужчины, зная, какой жизнью придется жить парням ближайший год – не

все выдюжат, не все вернутся к очагам родимым. Отбор будет суровым и

беспощадным, но такова уж жизнь – остаться должен только тот, кто докажет свое

право на продолжение рода.

А волхвы переправили парней на другой берег, где уж ждали приговоренных

жрицы-кикиморы. Схватили они ребят за кудри, с криками да диким смехом выволокли

из лодок. Засвистели плетки-семихвостки, батоги да пруты гибкие, обрушились на

спины парней, раздирая ткань и плоть. Залились кровью рубахи, а кикиморы сорвали их

и подняли высоко над головами, показывая стоявшим на другом берегу, что отныне нет

уж тех парней в живых. А потом уволокли, избивая, за болота, в чащу непроходимую, да

и бросили в овраге глубоком, как будто в могиле похоронили – должны ребята сами

прожить в лесу без помощи старших. Кто выживет, тот к следующему испытанию

перейдет.

Ком приподнял голову, еще гудевшую от ударов. Разогнул спину, залитую кровью,

сплюнул, закашлялся и снова со стоном повалился на мокрую пожухлую листву.

Глубокий овраг, куда скинули их кикиморы, густо зарос кустами малины, ежевики и

орешника. Солнца не было: серые тучи низко нависли над лесом, было сумрачно, сыро

и холодно.

– Ком, – тихо позвал кто-то из ребят, – что теперь делать-то будем?

Все знали, как уводят кикиморы из селища парней – не раз видели, но вот что

ушедшим предстояло дальше, никто из них не ведал. Ибо было то тайной, которую ни

один из вернувшихся из мужского дома не открыл: каждый сам должен преодолевать

трудности, да и были они для каждого своими.

– Что и собирались, – зло ответил Ком, с трудом поднимаясь на ноги. – Вместе

держаться нужно. Теперь, судя по всему, мы сами по себе. Землянку рыть надобно –

скоро большой снег ляжет.

С трудом передвигая ноги, Ком обошел всех по очереди и осмотрел раны. Ребята

были раздеты по пояс, разодранные рубахи, как доказательство их смерти, остались

лежать на берегу реки. В первую очередь нужно было добыть шкуры, чтобы укрыться от

холода. Ком со стоном уселся на склон оврага. Все тело болело от побоев, мышцы

вывороченных рук слушались плохо, но он понимал: он здесь за вожака, на него

смотрят его ватажники и если он выдержит, не растеряется – быть ему среди них

46

заглавного не только сейчас, но и всю оставшуюся жизнь, а это многого стоит. Ради

этого стоит претерпеть боль. Необходимо сплотить ребят вокруг себя, не дать

раскиснуть, испугаться, запаниковать.

В ватаге Кома было пятнадцать человек и он собирался сберечь их всех. Ком

поднялся и заставил всех двигаться, устраивая стоянку на ночь. Сам же отправился на

разведку – потому как оказались они далеко от дома в совершенно незнакомом лесу.

Поднявшись по крутому склону, он обнаружил рядом с их провальем другой овраг, в

котором из-под валуна пробивался крохотный родничок, заваленный ветками и

опавшими листьями. Ком вернулся к своим и позвал всех за собой, приказал омыть

раны, заклеить их уже пожухлыми листьями подорожника. Наиболее глубокие залепить

смолой.

Ночь надвигалась стремительно. Ребята наломали лапника, развели костер,

применив огниво, которое, к счастью, нашлось у кого-то из наиболее находчивых,

сумевшим спрятать его от кикимор, ведь у них отобрали все, что они всегда носили с

собой: ножи, огниво, обереги. Даже плащи из веретья и те сорвали с плеч и бросили на

ставшем уже родным берегу реки. После, продрогшие до костей, голодные и

измученные болью, они уселись вокруг огня, тесно прижавшись друг к другу.

На следующее утро, распределив неотложные работы, Ком вместе с Кленком и

Найденом – равными ему по возрасту – отправился на охоту. Нужно было спешить: день

уже был не долог, а без оружия много ли добудешь?

– Слышь, Ком, может нам всего-то и нужно, что в лесу год пожить? Не больно-то и

трудно. Луки сделаем, силки опять же поставим, на болотах ягод насобираем – до

весны как-нибудь уж продержимся, – проговорил идущий за Комом Кленок.

Ему было уже почти пятнадцать, на несколько месяцев больше чем Кому, но он

безоговорочно отдал ему первенство, предпочитая больше слушать да выполнять

поручения. Кленок был из семьи охотника Далибора, и потому оказался самым умелым

из всех в этом деле.

– Зима скоро – в одних шкурах не выживем, – хмуро перебил его Найден, младший

внук воина Борислава. – В селище идти надобно, тайно, ночью, добыть одежду и харчей

каких-нето. Слышь, Ком, чего говорю-то? В селище идти надоть. – Окликнул он Кома

через несколько минут молчания.

Ком опять не ответил, он думал. Крепко думал. На свое селище идти он не хотел –

слишком рано. Придет время и он поведет своих людей на родовое огнище, докажет и

Ставру, и другим …

47

Но сейчас рано – необходимо дождаться, когда его парни окрепнут, научатся не

боятся. Он все продумал. Давно. Он еще себя покажет – все увидят, что за ним сила, с

которой нужно считаться. Неутоленная обида на Липку, Суховея и других старших

родичей жгла сердце Кома непреходящей болью.

И для того, чтобы выполнить задуманное, должен Ком доказать парням свою силу и

твердость, чтобы ни у кого не возникло даже сомнения в его праве отдавать команды.

Раньше было одно – тогда они жили дома, теперь же совсем другое дело – здесь он

увидит, кто из них на что способен.

– На селище пойдем, – хмуро проговорил Ком, после молчания. – Пока на чужое и не

сейчас.

Неделя прошла за непрерывной работой:

Самых младших Ком посадил за примитивный ткацкий станок: вбили в землю шесть

колышков, примерно через пядь, через косовую сажень еще два с рогулинами по верху.

К ним привязали по бечеве, ссученной из крапивы, к ней приладили еще по такой же

бечеве, протянув ее к тем шести колышкам. Затем к этой же поперечине приладили еще

шесть бечевок длинной в две косовые сажени, а другие их концы прикрепили для

удобства к отдельной поперечной палке.

Вот на этом, сработанном наспех станке, и ткали ребята грубое полотно из подручных

средств. Они двигали грубые толстые нити, то поднимая, то опуская палку, а вместе с

ней и подвязанные бечевы, подсовывая то сверху, то снизу пушицу, длинные листья,

стебли пожухлой травы, осоки и другого былья, которое они собрали и высушили у

костра в глубокой берлоге, выкопанной за два дня.

Из липового лыка и тонких полосок ивовой коры соткали подстилки, из крапивы и

иван-чая – одеяла и плотные плащи, выщипав посредине сено и раздвинув пряди.

Подпоясавшись, получили вполне пригодную одежду.

На большого зверя пока не охотились – для этого нужны были все, поэтому добывали

пока только мелкую дичь, а из невыделанных шкурок ладили нехитрую обувь, просто

обернув шкурку вокруг ноги мехом внутрь и обвязав ее бечевой.

Справившись с неотложными делами, решили добыть зверя покрупней – в травяных-

то плащах зиму не переживешь.

Ком и Рагоз ходили на поиски и вскоре выследили большое стадо оленей. Старая

важенка водила его по обширной территории, и парни пару дней отслеживали их путь.

Собравшись гуртом, выкопали на постоянной оленьей тропе ловушки, тесно

48

расположив их между стволами близстоящих деревьев, воткнули в дно острые колья,

перемотав бечевой как сетью. Работали споро – необходимо было закончить работу до

вечера, а дни уже были коротки. Ждать остались, затаившись на ветвях деревьев, чтобы

их запах шел по верху и не спугнул животных раньше времени.

День клонился к завершению, олени, предпочитая светлое время суток пастись на

открытых участках, к вечеру возвращались в лес. Как только стадо вошло под кроны

чащи, несколько парней бесшумно скользнув по стволам деревьев, обогнули его с тыла

и стали осторожно передвигаться следом.

Вот, ничего не подозревавшая важенка, мелькнув среди стволов могучих дубов и

кленов, вывела стадо на опасный участок. Ком дал отмашку и шедшие следом за

стадом охотники шумнули. Осторожные олени враз сорвались на бег и разбежались по

лесу. Но это и было их ошибкой – неглубокие, но широкие прикрытые лапником ямы

поймали утративших от испуга бдительность животных на свои колья. Угодивших в

ловушки запутавшихся в силках и переломавших длинные стройные ноги оленей просто

добили дубинами.

Неделя ушла на переработку мяса и грубую выделку шкур. Из пригодных костей,

выточили острые ножи. Ком был доволен: его ватага, закаленная и сплоченная в долгом

и тяжелом переходе рода, не подвела. Никто не ныл и не жаловался на тяготы, все

молча, сцепив зубы, терпели боль от ран, полученных при побоях, холод и голод. Теперь

вот с радостным усердием обустраивали стоянку – успешная охота вселила в сердца его

ватажников веру в благополучное завершение испытаний.

Но Ком хмурился – он знал, что этим ничего не кончится. Должно быть еще что-то, то,

о чем упорно молчали его братья, когда он пытался выведать у них про жизнь в лесу.

Если бы все сводилось только к охоте и способам выживания в суровых условиях, никто

бы так не беспокоился. Ведь, по-сути, они и раньше не мед ковшами едали. Случались и

голодные зимы, и неурожаи, и болезни, выкашивавшие почти весь род под корень, и

набеги чужинцев, но никогда так не плакали матери, и никогда так не суровели лица

отцов, как при провожании молодых огнищенцев в леса.

Это началось на пятой неделе их испытательного срока. Первым пропал Рогоз. Как и

куда он исчез, никто даже не понял. Просто лег парень спать у костра вместе со всеми, а

на утро обнаружилось, что и нет его, только и осталась что пустая лежанка из лапника,

прикрытая редкой дерюжиной.

Поначалу думали, что он отошел куда-то по естественным надобностям, но прошел

час и два – Рогоз не вернулся. Пошли искать – ничего. Ни следов, ни зацепочки. Два дня

ходили кругами, звали, крича до хрипоты – все напрасно. А еще через день пропал

49

Вятко, за ним еще двое, потом еще. Ватажники пропадали по одному, и как Ком не

старался: установил караул, сторожил сам, почти не отдыхая, ничего выяснить не

удалось.

Страх закрался в души парней: не иначе духи леса крадут унитов. Али слуги

Чернобога и злой Мары потешаются. Аще злой балий льстивый, блазнит, уводит другов

обманом, да прельщением. С такими-то вражинами костяным ножичком не совладаш,

тут ворожба нужна, особая да сильная, может даже бабья.

… Ком проснулся от дикой головной боли. Стучало в висках, разламывало череп,

казалось, стоит пошевелить головой и она разлетится на тысячи кусочков. Горло драло

неприятной сухостью и горьким привкусом какого-то снадобья.

Он приподнялся на локтях и огляделся, собираясь попросить кого-нито из ребят

подать воды, но никого не увидел. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралось

болото с мочажинами, кочками да грядами поросшими клюквой и багульником. Тонкие

хворые деревья стояли редко, вкривь и вкось, не закрывая обзора. А он сам лежал на

невысоком маленьком островке посреди этого неоглядного болота.

Перед глазами Кома все поплыло, растворяясь в неясном тумане. Он уронил голову и

вдруг всем телом ощутил холод ледяной воды, пропитавшей его немудреную одежку –

островок почему-то начал медленно тонуть в болотной жиже.

Кома начало трясти от холода, озноб пробирал до костей, а голова кружилась и

горела как в горячке, но он заставил себя подняться на ноги. Его шатало и

подташнивало, но он пересилил слабость и шагнул вперед: необходимо выбраться из

болота, найти дорогу, чтобы до темноты вернуться к своим.

Он шагал, с трудом вытаскивая ноги из вязкой трясины, а топи не было видно ни

конца, ни края. Раз – шаг и правая нога по колено увязла во мхе, два – вытащил левую с

противным чавканьем. Три – погрузилась левая, четыре – вытащил правую.

Журавлиный шаг. Главное не упасть, не погрузиться в вязкую живую и мягкую почву,

которая словно дышит под тобой, потому как опереться не на что и без посторонней

помощи подняться будет очень трудно.

Ком шел уже несколько часов, упорно переставляя уставшие ноги. Голова болела не

переставая, глаза слипались, тело отказывалось слушаться, но он упорно двигался

вперед, обозначая себе ориентиры. Сначала нужно дойти до вон той кривой сосенки,

верхушку которой болотник завязал тугим узлом. Потом до вон той хилой березки со

стволом изогнутым так, словно на ней черти качались. Потом до обиженной сиротки-

елочки с ободранными и редкими ветками.

50

Но внезапно Ком понял, что и та кривая сосенка и та хилая березка и даже елка

нисколько не приближались. Он шел несколько часов, смертельно устал, был голоден и

вымотан до предела, но при этом умудрился остаться на прежнем месте!

Ком остановился, с ужасом оглядываясь по сторонам: да что же это такое? Как так

получилось? Нешто леший с водяным потешаются?

Кому стало страшно. Он с глухим стоном устало опустился прямо в ледяную жижу.

Сжал гудевшую голову мокрыми грязными ладонями, крепко зажмурил глаза, начал

шептать обережные заговоры, все, которые смог вспомнить.

Неожиданно услышал скрип, так могли поскрипывать только дужки полных воды

ведер, висевших на коромысле, когда кто-нибудь из женщин шел от родника.

Ком поднял удивленный взгляд и увидел Липку, которая красиво изогнув спину,

уходила от болота в темную глубину леса, оказавшегося почему-то совсем рядом –

всего пара шагов и он на берегу. Две длинные косы змеились по ее стану, выглядывая

из-под кики. Отойдя еще на несколько шагов, Липка вдруг остановилась, обернулась и,

рассмеявшись, проговорила:

– Под носом-то утри. Чего возгри-то распустил? Иди ужо, согрею-приголублю, раз тако

дело.

– Липка, ты как тут …

Начал было говорить Ком, и вдруг остановился: до него только сейчас дошел смысл

сказанного Липкой. Замужняя предложила себя – то было делом невиданным. Это до

свадьбы девушки могли сходиться с парнями и то только по великим праздникам. А

замужние не могли и думать о таком непотребище. Верность женами хранилась так же,

как честь мужами.

– Ну, чего застыл-то? – удивилась Липка. – Али не нужна теперь? Ты меня ли

добивался, аво всяка подошла бы? Маяту-то снять любая могёт. Но люба ли я была?

– Липка, – прохрипел Ком, с трудом поднимаясь и делая шаг к ней.

– Нет, ты скажи, – Липка проворно отошла на несколько шагов. – Люба ли тебе, али

просто Суховея посрамить хотел?

И Ком вдруг понял, что соврать не сможет, но хочет ли он и правду сказать? Злость

поднялась откуда-то из глубин сердца. Липка была последней из тех, кто прошел

испытания ведьм перед походом. Она могла безбоязненно взять на себя обязанность

сестрицы. Оказать ту услугу, которая всегда считалась священной, но гордая Липка

51

никому не захотела отдать это право – только Суховею. Это было несправедливо. И Ком

всегда злился на нее, беспрерывно плавясь в пламени желания, хотя и понимал, что не

имеет на это никакого права, ведь он еще не прошел последнего посвящения.

Ни для кого не была секретом эта сторона жизни – в слишком тесном пространстве

жили люди, чтобы скрыть то, чем занимаются взрослые. Да никому и в голову-то не

могло прийти таить столь естественные действа. И потому молодежь могла

удовлетворить свою любознательность на посиделках, целуясь и тискаясь всласть, но до

определенной черты. Последнюю, непознанную, но пока недоступную и от того особо

желанную и такую сладкую, томящую душу и тело услугу могла оказать только уже

посвященная, сестрица, а таковой весь последний год оставалась только она – Липка.

Так почему же столь необходимый дар для нудящихся от естественной потребности

парней она берегла только для Суховея? Несправедливо! И плевать на то, что он был не

посвященный. Не его вина, что род в походе провел два года.

А она всегда смеялась над Комом, поддразнивала, унижая на глазах дружков. Ком

был готов взять ее уговором, а она воно как – решилась на древний ритуал лишь бы не

принадлежать никому, кроме своего кривобокого.

Злость все сильней разгоралась в Коме: приголубит? Теперь-то почему? Она получила

все что хотела: его, Кома, осмеяли прилюдно, отстегав по голому заду на виду у всего

огнища. При ватажниках, при старчинах, при …

Ком задохнулся от перенесенного унижения. Он никогда и ничего не забывает. Он

еще всем покажет, на что способен! И Ком рванулся из вязкой, все глубже затягивающей

его трясины вслед за неспешно уходящей в черную чащу Липкой.

Он не будет ее окликать. О, нет! Он догонит и молча опрокинет на стылую землю и

возьмет, наконец, то, что она должна была отдать ему уже давно. Он так хочет! И он

знает, что с ней сделает … вот сейчас … только встанет, только вытащит непослушные

ноги из тины и мха … сейчас … сейчас … сейчас…

Его все глубже утаскивало куда-то в бездонную, холодную стынь. Тело съежилось в

болезненных тисках, он проваливался в трясину и не мог уже даже закричать, призывая

на помощь. Тьма непроглядная и жуткая окружила со всех сторон, навалилась

голодным медведем, сжала в громадных лапищах, перекрывая дыхание.

Последнее, что он увидел, было расплывшееся мутное солнце на тусклом небосводе.

Он утонул.

52

Это было странное ощущение, тьма вокруг, ясное сознание и при этом полная

беспомощность. Он не мог пошевелиться, не мог сделать вздоха, не мог даже понять,

что происходит и где он находится. И вдруг он почувствовал, как его кто-то схватил и

тащит куда-то. Ком хотел что-то сказать, выкрикнуть мольбу о помощи, но вдруг понял,

что у него нет рта. Нет рук и ног, его тело тонко и гибко словно стрела.

И как только он осознал себя стрелой, он полетел. Деревья внезапно вставали на его

пути, приближаясь с жуткой стремительностью. Он видел их кривые сучья, крепкие

шершавые стволы, поросшие многолетним мхом. Казалось: еще миг и он врежется в

один из них. Врежется и умрет. Опять.

Ужас, леденящий, сковывающий, выхолаживающий сознание, лишающий воли,

захватил в плен и не отпускал. А полет стремительный и смертельный становился все

быстрей, все резче. Крутые повороты, когда казалось, что уже ничто не спасет от удара.

Внезапное изменение направления, позволяющее избежать рокового столкновения.

Но в какой-то момент Ком вдруг осмыслил, что может управлять своей необыкновенной

поигрой15. Сознательно уклоняться от встающих на его пути необхватных дубов и

кленов.

Восторг! Неописуемый, всепоглощающий, охватил его разум, сосредоточенный на

самом кончике летящей, словно молния стрелы, которой был он сам. Он летел словно

ястреб. Он охотился. Он настигал врага. Страха больше не было. Осталось только

желание поскорее найти того кого он ненавидел, кого хотел уничтожить, с кем хотел

поквитаться за все годы унижения.

И словно по велению на его пути встал Ставр. Он вышел из-за дерева и остановился,

глядя на летящего к нему Кома. Улыбающийся, с обычным прищуром мудрых и все

понимающих глаз. Именно это понимание, проникающее глубоко в его сердце, душу,

совесть и ненавидел Ком. Он хотел уничтожить, стереть это выражение всепрощения и

мудрости. Он злился на Ставра за его всезнание. Он хотел, чтобы никто и никогда не

узнал о тех муках, которые лишали его спокойствия и душевного равновесия.

Ставр улыбался, приветливо и спокойно. А Ком … не смог ударить. В последний

момент он отвернул от самого лица вящего, чтобы тут же натолкнуться на усмешку

Суховея.

«Ты трус, – говорил ему взгляд Суховея. – Ты никогда не решишься на такой поступок.

Ты прячешься за напускной гордостью и силой, но на самом деле ты боишься, чтобы

никто не узнал о твоих истинных намерениях и желаниях. О твоей нерешительности и

малодушии. О жалкой трясущейся в постоянном страхе душонке».

15 Поигра – полет.

53

Суховей смеялся ему в лицо, и Ком помчался навстречу его смеху. Он не хотел

останавливаться, он летел убивать, чтобы навсегда уничтожить того, кто был сильнее

его, того, в ком Липка увидела истинную красоту души, ту красоту, которой не было у

него, Кома.

Суховей не испугался, не отвернулся и не отклонился от удара. Он улыбался навстречу

смерти, так, как и должно воину.

И … Ком снова не выдержал, отвернул в последний миг, чтобы опять напороться на

язвительный смех. Теперь их было много, тех, с кем он жил с самого рождения. Здесь

были его родители, сестры, односельчане и все смеялись над его страхами, над его

нерешительностью, над его трусостью … Над его потаенным, сокрытом в самой глубине

сердца, желанием подчинить себе всех этих людей, встать во главе рода, стать выше их

всех.

Ком летел сквозь этот смех, понимая, что все его тайны никогда и ни для кого не были

таковыми. Мчался и кричал, немо, с ужасом и бессилием что-либо изменить.

Как оказалось, что ни для кого не было секретом то, что он так тщательно скрывал

столько лет? Как получилось, что все увидели его истинное лицо?!

И не желая больше слышать этот обличающий смех, он направил свой полет прямо в

стоявшее на его пути дерево.

Удар. Боли не было. Была тьма.

Робкий теплый огонек мелькнул далеко впереди и погас. Ком приподнял голову и

вгляделся во мрак ночи. Где-то ухнул филин. Слышался чуть слышный шелест покрытой

морозным инеем травы. Мышиный писк из-под пожухлой, прибитой ночным

заморозком, листвы.

Ком поднял руку и оглядел ее. В тусклом свете луны она казалась темной, почти

черной, но она была. Ком тронул пальцами лицо, ощупал. Закрыл глаза, отрезая от себя

ночной лес. Снова открыл. Прислушался. Уловил едва слышный треск горящих где-то

рядом сучьев. Глубоко вдохнул холодный воздух, ощутил почти не различимый запах

дыма. Действительно: неподалеку горел костел, ему это не привиделось.

Ком с трудом поднялся на ноги и понял, что совершенно гол. И как только он осознал

это, холод тут же вцепился в его тело острыми когтями. Пробрал до костей, стянул

внутренности в тугой узел.

Дрожа и с трудом переставляя ноги, Ком направился в ту сторону, где заметил

мелькнувший на мгновение огонек.

54

Поднявшись на какой-то холмик, поросший старыми елями, Ком увидел костер. Он

горел ярко и призывно, весело потрескивая сухими ветками. Искры взлетали и таяли в

ночной тьме сотнями ярких звездочек. Языки взвивались высоко, освещая стоявшие

вокруг деревья. Этот отблеск, вероятно, и заметил Ком, когда очнулся от странного сна.

У костра никого не было. Как будто кто-то развел огонь и ушел, предоставив Кому

возможность обогреться.

Ком осторожно подошел поближе, оглядываясь и прислушиваясь к шорохам ночного

леса. Присел к костру и протянул к огню трясущиеся от холода руки.

Она вышла из лесу, не прячась и не заботясь о собственной безопасности. Молодая,

старше Кома всего на несколько лет, женщина. Ее волосы не были заплетены и свисали

неопрятными прядями почти до самой земли. Гибкое высокое и стройное тело было

прикрыто странной одеждой: широкие порты из кожи лося самой грубой выделки,

сверху кусок необработанного волчьего меха с дыркой посередине и стянутого на талии

широким ремнем сплетенного из сухожилий, ноги обернуты в шкурки каких-то мелких

грызунов.

Незнакомка подошла и села напротив Кома, напряженно следящего за каждым ее

движением.

Молчали долго. У сидевшего на корточках Кома от напряжения уже ныли все мышцы,

но он боялся пошевелиться и только мрачно наблюдал за женщиной сквозь пламя

костра. Она же спокойно поправила горящие головешки, подкинула в огонь несколько

веток и, подняв голову в упор посмотрела на Кома.

– Как именуют-то?

Ее вопрос прозвучал резко, словно удар хлыста и Ком быстро, а главное совершенно

безвольно ответил:

– Люди Комом кличут.

Его голос оказался простуженным, каркающим … и каким-то заискивающим. Ком,

осознав это, смутился – негоже паробку бабы бояться, пусть даже она и лесная.

Женщина еще раз внимательно посмотрела на него встала и молча ушла в лес.

Ком остался. Некоторое время он еще ждал, что она вернется, но она не приходила. И

Ком решил, что так даже лучше. Он вертелся возле костра, подставляя огню то один

голый бок, то другой, стараясь согреться, но стылая промозглая ночь вытягивала их него

все тепло, как он ни пытался согреться, подсовываясь к самому жару углей.