Текст книги "Славичи"

Автор книги: Людмила Горобенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

жребий на двух парубков. Оба были достойны этой чести. Один из них был Ком, другой

его ватажник одиннадцатилетний Щука. Разгорелся спор между поселянами кому из

парней на костер идти, но волхв снова жребий бросил и выпала руна Истока, значит

Щуке и честь, потому как был он из семьи удачливого рыбака. О том все знали.

– Но мой Ком первым рыбы наловил, ему водяной честь оказал! – не согласился с

таким решением отец Кома, Горбыша.

Ставр строго взглянул на спорщика:

14

– Если бы руна на Кома указала, быть бы ей тогда Опорой. Он у тебя пока один-то сын.

Селяне засмеялись, послышались колкие насмешки: у Горбыши было четыре

маленькие дочки-погодки и только один старший сын – Ком.

–Э-эх!

Досадливо махнул рукой Горбыша: с людьми не поспоришь. А как славно-то было бы.

Навеки запомнил бы род его сына-заступника. Честь и хвала через то и ему, отцу бы,

перепала.

Жертва богам дело особое. Здесь в один день не управишься. Нареченная пара была

скрыта в шалаше, поставленном в особом месте, неподалеку от селища на склоне

холма. Там лежал священный конь-камень – огромный валун, выступающий из земли.

Никому нельзя было видеться с избранными, ведь теперь они находились уже между

двух миров – Нави и Яви. Целую неделю Щука и Добромила постились, готовились к

празднику.

Наконец назначенный день пришел. Утро задалось солнечным, с легкой прохладцей

от прошедшей ночью грозы с ливнем – доброго знака перумова. Туман тонким рваным

рядном укрыл озеро, клубился над речкой.

Птицы возносили песенные почести лету. В утренней тишине разносились их

переливчатые трели, радостно встречавшие начало нового дня.

На рассвете вывел волхв заложных жениха и невесту к речке, чтобы вымылись они

перед священным таинством, смыли с себя последние земные тяготы и невзгоды, чтобы

унесла вода все привязанности и думы о бренном.

Мать-большуха, исполняя роль жрицы, обрядила молодых в белоснежные

тонкопрядные сорочки с особой родовой вышивкой. Обула в новые лапоточки,

украсила родовыми обережными знаками, чтобы в божественных чертогах сразу

узнали какого они роду-племени.

Славичи пришли к шалашу с песнями, усадили унота с девицей на лучших

разряженных по такому случаю коней и повезли на крутой холм, где уж и кострище

приготовили. У сложенных для к него бревен лежали: стреноженный конь, огромный

дикий бык-тур, которого охотники еще вчера в лесу добыли, черный петух, кошка и

собака.

Неподалеку от жертвенного костра стоял свежесрубленный храм. Здесь будет жить и

молиться древним богам их волхв. Огромные дубы сплотились вокруг нового храма,

15

под их сенью скрывались древние кумиры Рода, Сварога, Даждьбога, Перуна, Макоши и

Велеса, привезенные из оставленной родины.

Светлые бревенчатые стены храма были покрыты искусной резьбой и раскрашены

яркими красками. Высокий тын вокруг главного капища украшен рогатыми турьими

черепами и черепами священных лошадей. Никому понапрасну нельзя входить за

ворота этого храма, только в особых случаях, на праздники или когда нужно совершить

особое жертвоприношение при молитве о больных или в помощь воину, охотнику,

рыбаку или хлеборобу, разрешалось нарушить покой родового святилища.

Вышел к поселянам волхв. Был он стар и мудр. Многое мог старец: с богами говорить,

ветер утихомирить, дождь призвать, болезнь смертную от нужного роду человека

отвести. Много лет верой и правдой служил он своему народу, много раз спасали его

мудрые советы Славичей. И сейчас он знал то, о чем еще не догадывались его родичи:

в последние разы он совершает свою работу. Скоро и его тело сгорит в ярком пламени.

Знал волхв, что близиться его последний час – посланники Рода уже не раз приходили к

нему во сне, звали в мир предков.

Стоял волхв на холме и смотрел, как завели люди древнюю игру-ритуал: встали

попарно в длинный строй, символизирующий ствол мирового дерева, и стали

поочередно проходить через него, словно рождались на новом месте, выходя из

ствола-чрева на свет божий. Прошедшие сквозь строй пары, снова становились позади

всех, чтобы вновь родиться уже в мире предков. Так и вилась река жизни – из одной

ипостаси в другую. Из мира живых в мир мертвых и снова в мир живых. Как природа

рождается весной и умирает осенью, так и жизнь человеческая перетекает, переходит

из одного состояния в другое.

Последней из символического чрева вышла заложная пара и повели ее к высокому

кострищу. Не смотрели они уж по сторонам. Туманны были их взгляды, руки-ноги вялы,

головы опущены – их глаза уже глядели в другой мир, только тела еще и оставались на

бренной земле. Ничего не видели и не чувствовали они перед физической смертью и не

было в том никакой посторонней помощи: не пили они ни зелья-дегеля, не дышали они

и дымом ядовитым – то дела неправедные, для слабовольных придуманные. Чистые же

и твердые духом могли еще при жизни отрешиться и впасть в особое состояние, при

котором не чувствовали ни страха, ни душевного беспокойства.

Взошли посвященные на высокий костер и под заклинания волхва помчались их души

к предкам, чтобы навсегда стать посредниками между живыми и ушедшими.

16

А селяне расположились на крутом склоне холма, разложили принесенные яства для

жертвенного пира, разожгли особую краду1 и стали ждать: выйдет ли из лесу олениха со

своей дочерью? Выйдет – приняли боги их жертвы, осветили своим присутствием новое

поселение. Не выйдет – последует второй круг жертвоприношений.

Но видно угодили они богам, хороших чистых людей послали они в небесные

чертоги: вышла на поляну у холма олениха со своей дочерью и стояла покорно, пока

охотники не закололи их для пира.2

После братчины начался особый танец-ритуал.

Вышли в круг два воина: славный Борич и не менее храбрый Бранник.

– До первой крови! – крикнул кто-то из зрителей.

– Тому и быть – согласились оба воина.

И начался бой-пляска. Пошел по кругу широкоплечий Бранник, запустил в волосы

могучие руки, встряхнул кудрями русыми, совершая древний воинский обряд. Вторил

ему и Борич – верткий и сухопарый, но обладающий силушкой немерянной. Он, схватив

себя за бороду, притоптывал и покрикивал, призывая духов-свидетелей.

После этого действа оба впали в особый боевой транс – уже ничто не могло им

помешать выполнить намеченное. Отступили на задний план и крики, и смех

сородичей. Один только соперник и приковывал их внимание, одному только богу

покровителю воинов – Перуну и подчинялись они. Вышли воины из привычного

общечеловеческого пространства, перебрались в иной пласт бытия, где и время-то

текло иначе, и чувства были другими. Обманчиво расслабленное тело воина-танцора

реагировало теперь не то, что на действие соперника – оно улавливало малейшее

дуновение ветерка.

Тут и музыканты подоспели. А какой же ритуальный поединок без музыки?! Без нее

только злость из человека и прет, а с музыкой – разудалое действо, которое она и

поддержит, и остановит вовремя.

Полился древний напев по-над кронами вековых деревьев, над поляной, полетел над

склонами кургана, никогда прежде людей не видавших.

Низкие, мужественные звуки гуслей и бубнов будили в душах людей нечто затаенное,

доставшееся от предков, устойчиво неизживаемое, сильное.

1 Крада – жертвенный костер.

2 Добровольный выход оленя к ритуальному пиршеству существовал на самом деле и был не раз описан свидетелями

вплоть до 16 века.

17

Им вторили высокие, дребезжащие звуки жалеек и рожков, взрывали в сердце

неведомую отвагу и, раздражая, дразнили, подталкивая нетерпеливо выплеснуть все,

что накопилось, что не давало покоя по ночам, все, что будоражило и заставляло

хрипеть сердце от тоски неминучей.

И воины не остались равнодушными, столкнулись грудью, пробуя силу соперника,

повернулись на месте, еще не давая воли кулакам. Потом расступились и начался

поединок.

Бились воины, словно неслись в залихватской пляске, с подскоками и присядками.

Выбрасывая ноги и взмахивая руками, только в этом танце за, казалось бы, простыми и

неопасными движениями была скрытая неведомая врагам силушка, смертельная и

непонятная.

Недолго оставались на своих местах и остальные мужчины, вот уже налились их лица

краской, отяжелели кулаки, сжались, так не терпелось и им вступить в схватку.

А музыканты это почувствовали, и вмиг изменился ритм наигрыша. Теперь слышался в

музыке и простор степей, и шум листвы в древних священных дубравах, и тяжелая

поступь вражеской армии, и визгливые выкрики их командиров.

Первыми не выдержали мужи недетные. Загорелись их глаза удалью молодецкой,

вышли они на поле, встали стенка на стенку и пошла потеха. Бились, словно в пляске

неслись, только и слышалось покрякивание да похрустывание.

За парнями не сдержались и старшие. Встали в строй и словно преобразились в один

миг. Теперь не было среди них ни пахарей, ни охотников – все были воями. Да такими

что не уставали от боя их руки, не подгибались от усталости ноги – сама земля отдавала

им свою силу от того и назывался тот бой рукопашным – сила в руки от родных земель-

пашен переходила. Не возможно было такого воина одолеть в одиночку – потому и шли

вороги на их исконные земли тьмой немерянной. Подавляли славян не единоличной

силой, а числом.

А музыка все не умолкала, объединившись в одну мощную волну, она топила в себе

все чувства, кроме неустрашимой народной мощи. Раскачав собой память, в которой до

этой поры таились и боль расставания с родными могилами, и отчаянная отвага долгого

пути, и надежда, и вера в лучшую жизнь на новом месте, теперь выплескивала все это в

разудалом бое-игрище. И где-то в глубине задохнувшихся сердец давно зрел и искал

выхода отзыв, который не мог дольше оставаться в душах этих людей. И музыка широко

распахнула их души, бой дал способ снять невероятное напряжение.

18

И мужи, подчиняясь музыкальному ритму, который сначала ждал их отклика, потом

требовал, все сильнее, все напористей и нетерпеливей накатывая неудержимой

волной, ответили разудалым всплеском своих сердец.

В последний черед вышли на поле старчины, котором было уже под век3. Вышли

степенно, не торопясь, как молодые парубки-петушки, не хорохорясь, как их отцы и

старшие братья. Стали плечом к плечу со своими потомками и взмахнули руками –

словно косой прошлись. Древняя магия крылась в том движении: не прикасаясь, почти

лениво, раскидывали они соперников. Такого умения только опытные, настоящие вои-

витязи и могли достичь.

А что же женщины?

Не остались и они равнодушными: ведь с древнейших времен иные из жен

сопровождали мужей на поле брани. Помогали мужам своей неведомой женской

магией.

И сейчас глубоко дышали матери, жены, сестры, следя за боем. Сжимались их

пальцы на воротах сорочек. Глаза смотрели на бьющихся, но словно видели они не то

что происходило сейчас перед ними, а зрилось им сквозь тьму времен и вставали перед

ними предки, в боях погибшие, слышались отголоски былых сражений. И лилась,

лилась их премудрость древняя, женская сила отчаянной любовью и верой

поддерживающая и охраняющая ненаглядных.

В том и был секрет родовой силы и непобедимости: не было в ней чужих и лишних,

все были своими – родными и близкими. И действо это не было только делом воинов,

но являлось сакральным выражением всего родового единения, его воли и правды

РОДа (сородичей), РОДа Небесного(предков) и РОДа – Всевышнего Бога.

Но вдруг остановилась, замерла музыка. И тут же, подчиняясь ей, распалось и

воинство. Натужно вздыхая, оглядывались недавние противники в поисках виновника,

неуберегшегося от рокового кровавого удара, встряхивали густыми кудрями, прогоняя

остатки наваждения. Послышались смешки, улыбки озарили суровые лица. Крепко

жали мужчины друг другу руки в знак мира и согласия, потому как нечего им было

делить, не бывало в роду неразрешенных свар и затаенных обид.

Но женщины еще не пришли в себя. Поднялась со своего места большуха, раскинула

широко руки-крылья и поплыла на круг, словно лебедушка.

Высокая, дородная, могучая, подстать мужу. Она могла одним движением бровей

осадить не в меру разгулявшихся паробков, да и мужатым спуску не давала. Но сейчас в

3 Век в древности обозначал сто лет.

19

ней вдруг проступила и девичья грациозность, и легкая невесомая поступь, словно и не

было за ее плечами долгих лет и тяжкого труда. Невероятная внутренняя красота вдруг

озарила ее лицо, сделав неописуемо красивой – женщиной-богиней, берегиней,

хранительницей очага, озаряющей мир светом духовности, доброты и любви, высшим

одухотворенным началом самой жизни.

Выйдя в круг, она вдруг заголосила, застонала, высоким грудным голосом, словно

раненая важенка, а в глазах плескалась, раздавалась вширь и ввысь мука смертная,

тоска беспредельная:

– Вы сыграйте разливного, для сердечка ретивого!

Музыканты молчали, давая большухе выкричаться в долгой, тягучей как кручинушка

запевке. Но когда она замолчала, грохнули во всю мощь, стремительный и жаркий

проигрыш, словно отвечая на ее сердечную боль. А большуха запрокинув голову, как

будто слова певчего страдания теснясь и толкаясь, рвались из глубин ее охрипшей от

боли души, пропела следующие строки:

– Прощай, лес, прощай орешник, прощай птица-пересмешник! Занесла меня Недоля

на чужое страдать поле!

И снова музыка поглотила, растворила в себе женское горе и печаль,

выплеснувшуюся протяжным криком-плачем.

И неслась, разливалась широким половодьем та песня-страдание вперемежку с

лихой музыкой над лесом и рекой, над неведомой, необжитой еще сторонушкой.

Глава 3

Ставр сидел под навесом и сосредоточенно точил лезвие топора.

– Пань, а Пань, – позвал он жену, – собери-ка мне к утру чего-нето в котомку. В бор

схожу, погляжу на лес.

– Чегой-то в такую пору отправиться решил? – спросила удивленно большуха,

выглянув из-за печи, сложенной тут же под навесом. – Не время еще строевой-то лес

метить, туда и опосля сходить успеется. И другой работы вон, почитай, делать не

переделать-то.

20

– Вот и нечего мне людей от дела отрывать. С пожней4 покончили, слава Перуну,

дождей мало было, землянки сообща выкопали, хоромы для богов возвели, а с утра и

за раскорчевку поля мужики возьмутся. Я уж распорядился.

– Люди на работу, а ты в лес? – еще больше удивилась большуха.

Не бывало такого прежде, чтобы ее муж от работы бегал.

Ставр сурово взглянул на жену из-под кустистых бровей, и она примолкла: знать была

у большака причина в лес одному отправиться.

– Огненный Волхв скоро, Панюшка, – примирительно проговорил Ставр.

И большуха понурилась: как же сама-то не додумалась? Закружилась с заботами

бабьими. Их шестеро сыновей давно уж семьями обзавелись, своих детишек пестуют. А

ведь скоро матерям помоложе сыновей в лес отправлять – первое мужское посвящение

на этом месте. Вот и пойдет ее Ставр лес оглядывать. Там предстояло жить парням

почти год, учиться мужскому делу, становиться взрослыми.

Все верно – необходимо было большаку уже сейчас о мужском доме позаботиться:

место подходящее выбрать, чтобы не далеко и не близко от селища стоял. Но в лесу

глухом, труднопроходимом – потому как никто из посторонних не должен был видеть,

что там происходит. То дело мужское – тайное.

– Не ходил бы один, СтАврушка, кого-нито с собой возьми. Вот хоть бы и Воилу.

– Воило сам с утра в лес пойдет: охотники хотят вепрятины добыть, они тут усмотрели

выводок большой, если сейчас не озаботиться, потом потраву полям устроить могут. В

этот год, сама знаешь, каравай-то из жита не высок будет. Ужо хоть мяском богов

отблагодарить и то дело.

Вздохнула большуха: что правда, то правда – на праздничном столе разве что один

житный каравай и будет. Никак не спрятаться за ним ее богатырскому мужу. Но что уж

тут поделаешь – не на этот так на будущий год от души отблагодарят они Макошь, да

Овсеня щедрыми житными караваями. Напекут целую гору, чтобы не только ее Ставр,

но все мужики за ними схорониться смогли. А в этом году будут у них караваи на Овсень

День из просянки с рогозом не хуже пшеничного.

Одно хорошо: сберегли зерновой запас жита и то славно. Не потравили в долгой

дороге, не съели, так нече и богов гневить.

4 Пожня – сенокос.

21

Зима-то по всем приметам должна стоять теплая – вон на рябине и березе листья еще

не пожелтели совсем, да и куры линять начали: перезимуют родичи уж как-нибудь. К

тому же успели бабы да девки к зиме достаточно дикого зерна из шелковицы, и

костреца с ежовником заготовить – будут люди зимой и с кашей, и с хлебом. И

съедобных корневищ насушили немало, а заморозки придут, так рогоза и кувшинок

насушат под потолками, да наквасят в бочках-долбленках дубовых – кто не лениться,

тот никогда с голоду не сгинет.

Маслица вот из дикого льна и желтушника заготовить надобно поболее, чтобы зимой

моченую черемшу, маринованный рогоз, да квашеную лебеду заправлять.

Большуха возилась у печи, раскатывая тонкие лепешки из дикой просянки, и все

вздыхала, погруженная в свои бабьи думы: на сей день и другое ее заботило: не

чувствовала она присутствия Яги и ведьм богини Мары – кикимор.

Не заплутали бы в дороге-то, не сгинули, а то без них как же?

Кто же проведет парней и девушек из Яви в Навь, как не Яга – хранительница границ

между мирами живых и мертвых? Кто встретит их на границе леса, чтобы отвести к Яге,

как не кикиморы? И кто потом вернет их к живым, повзрослевшими, обновленными?

Без них никак нельзя. Но молчали, не показывались пока рогатые ведьмы рода –

кикиморы.

Да и вещуний Рожаниц – матери Лады и ее дочери Лели – еще не было. А праздник

Рожаниц уже не за горами – всего пара седьмиц-то и осталось.

Это волхв шел вместе с родом, защищая и оберегая его своими сильными мужскими

чарами, а Яга с кикиморами и ведуньи Рожаниц шли каждый своим путем, тайным,

людям смертным неведомым. Но по всему уж должны были добраться до места.

Все чаще вглядывалась большуха по вечерам в лес, все старательней прислушивалась

к его шорохам и скрипам, но он молчал, не отвечал на ее старания. Не отзывалась пока

Яга и на бессловесный призыв большухи, не показывалась из лесу темной тенью.

Ставр не задавал большухе прямых вопросов о Яге и ведьмах – то дело сугубо

женское, мужчинам не зачем знать о том, что там твориться, но видела большуха: и он

беспокоится.

Уже стояли на заповедной отныне священной Девич-горе высокие хоромы богине

Ладе и ее дочери Лели.

Это люди жили в полуземлянках – богам же и их прислужникам положены высокие

светлые жилища, изукрашенные богатой росписью и резными узорами. Знать в глухом

22

лесу уже построили мужчины особый дом и для Яги. А в непролазных болотах и

ведьмам Мары.

Да, тяжелую работу одолел род за то время, как нашли они место для поселения. И

сено заготовили, и временное жилье устроили и вот храмы пока, правда, не такие

богатые и великолепные как должно, но все же устроили. Теперь не стыдно и

праздники встретить – будет, куда богам жертвы принести.

***

Далеко забрался Ставр Буриславович, солнце уж давно на закат второго дня

повернуло, а он все никак не мог определиться с местом для мужского дома.

Тут никак прогадать-то нельзя было, а время поджимало – вот и ушел он один, не

взял никого – дел в селище еще делать, не переделать.

Холостяцкий дом от людей должон на безопасном расстоянии стоять – как пойдут,

разгуляются молодые отроки – никому спасу не будет. Ни старых ни малых не пощадят,

как в волчьи шкуры-то обрядятся. Потому и нужно отгородиться о них рекой, лесом да

болотом.

Но и слишком далеко ставить нельзя – за домом догляд нужен. Жить там унотам под

присмотром старшин-наказителей, но, не приведи Род, нагрянут чужицы, тогда одним

старшинам от них не отбиться – изведут ведь, поганцы, молодь под корень.

Вот и высматривал большак чужие зарубки на вековых, покрытых лишайником

стволах деревьев. Оглядывал болота, да поляны в поисках присутствия людей. Но пока,

слава Роду, не усмотрел он ни одной приметы, говорящей о том, что рядом с ними

обретается туземное племя.

Доволен был Ставр местом, что выбрали для них предки: и лес богатый, и озеро

широкое, рыбное; река, опять же, полноводная – лес сплавлять для постройки

постоянного жилья сподручно будет. А лесу-то на постройки много нужно, но они

выдюжат – людей в роду много.

Не растерял Ставр Буриславович свой народ-то в дороге, сберег и молодняк рабочий

и старчин многомудрых. Только и полегли в пути что младенцы, да старики совсем

немощные, но уж на то воля богов и предков славных. Придет время бабы новых

детишек нарожают, а старикам, что ж: прожили свой век и будет.

23

Так думал-рассуждал большак, широко шагая по звериным тропам нехоженого

прежде леса, оглядываясь по-хозяйски, отмечая дорогу особыми засечками-знаками –

чтобы обозначить для чужаков границы владений своего рода. Для памяти рисовал на

бересте план с указанием оврагов, ручьев, и полян. Помечал лежки кабанов, задиры на

деревьях да тропы с медвежьими и волчьими следами. Для бортников делал особые

отметки с деревьями, на которых роились дикие пчелы. Задача большака сразу

несколько полезных дел сделать, чтобы не мотались люди без толку по лесу, а знали,

что и где искать, кого в каких местах опасаться.

Когда вечерние сумерки плотно сгустились под кронами, нашел большак старую ель,

опустившую к земле огромные лапы-ветви. Под ними, словно в просторном шалаше он

и устроится на ночь. Прошлогодняя хвоя, устилавшая землю, будет ему мягкой периной,

а под голову сложенная котомка в самый раз сойдет.

Собрал большак, пока еще совсем не стемнело, хвороста для костра. Вскрыл дерн, в

обнажившейся земле выкопал небольшую ямку и уложил в нее убитого еще днем

зайца, выпотрошенного и обмотанного пряными листьями дудника. Обернув

дополнительно тушку листьями лопуха, засыпал землей и сверху развел костерок, не

забыв прошептать Сварогу – богу огня – благодарственное заклинание. Через час заяц

был готов. Большак отгреб в сторону угли, достал пахучую пропекшуюся дичину, а над

вновь разгоревшимся костром повесил туесок из бересты. Заболтал холодную крутую

ботвинью из купыря и щавеля. Пока ел, отдав прежде должное предкам, вскипела вода,

Ставр бросил в нее пахучих трав душицы, земляники и молодых ярко-зеленых побегов

ели.

После еды растянулся Ставр на мягкой хвойной постели, оградил место тайным

защитным знаком и провалился в крепкий спокойный сон, предусмотрительно

разложив вокруг себя свежесломанные ветки бузины от комаров и мошек.

Утро выдалось пасмурным, но теплым и сухим. Дождя не было и, судя по приметам,

вряд ли сегодня будет. Ставр поднялся, позавтракал оставшимся от ужина холодным

зайцем, запил его травяным отваром на меду и, вернув на место костра дерн,

поклонился низко ели за приют, поблагодарил и лесных хозяев во главе с лешим за

спокойный сон и отправился дальше.

Через пару часов увидел следопыт впереди редколесье с прогалами по-прежнему

хмурого неба. Звериная тропа вывела его на небольшую поляну – когда-то, видимо,

сюда упала стрела Перуна и лес выгорел. Теперь на прежнем пожарище, залечивая

рану, росли молодые березки, осинки и ольха, укрывшись по колено в цветистом

разнотравье. По кромкам гари территорию начали обживать тонкие сосенки. По одной

24

стороне поляны пролег глубокий овраг, на дне которого звенел широкий ручей. За ним

опять темнел непроходимым буреломом дремучий лес.

Другой край поляны выходил на небольшое верховое болотце, заросшее

чертоломным редколесьем и кочками покрытыми зелеными мхами, густо заросшими

голубикой, черникой, брусникой и багульником.

Огляделся большак и удовлетворенно качнул головой – лучшего места для

холостяцкого дома и не сыскать. До селища, если напрямки, так чуть больше дня пути.

Лес кругом грозным зверьем обжитой: и тура с лосем и оленем, и медведя с волком и

рысью в достатке – будет с кем силушкой молодцам помериться, доказать свою

справность. Да и опосля это ж первое дело в родовой храм принести шкуру самолично

убитого зверя: доказательство своей храбрости.

Еще раз, внимательно осмотрев поляну и оставшись довольным, Ставр повернул к

дому. Но пошел не прежней, уже знакомой, дорогой, а решил сделать небольшой крюк

и зайти с другой стороны, чтобы осмотреть лес и оттуда.

Лето состарилось. Зарев5 уже почти кончился. Дни становились короче, ночи

прохладней. Грозный Перун все реже проезжал в своей небесной колеснице, разнося

по земле громовые раскаты. Злая Мара уже готовилась набросить на него путы и скрыть

в своих чертогах до самой весны.

Уже не слышно в лесной чащобе певчих птиц – они теперь все больше по лугам, да

полянам гоношатся: там насекомых погуще. Скоро, совсем уж скоро полетят они к

вершине мирового дерева, чтобы отдохнув там за зиму, вернуться весной сильными и

готовыми к продолжению своего птичьего рода. Не видать, не слыхать и коростелей с

перепелами: убежали-улетели и они к своим птичьим богам-предкам.

Зато как славно поет крапивница, а кузнечики под вёдро так до самой полуночи и

стрекочут, разливаются.

И пчелы не соберут больше взятка – самая пора бортникам соты распечатывать.

Каково-то государь-густоед попотчует?!

Вдруг мирные житейские мысли Ставра прервал далекий, едва слышный, вскрик.

Ставр остановился: не послышалось ли? Может это сохатый, раззадоренный осенним

гоном, силу где перед поединком меряет, по стволу окрепшими рогами стучит? Но нет –

вот снова: полузадушенный крик.

5 Зарев, густоед – август.

25

Ставр оглянулся, пытаясь сориентироваться. Зря собаку с собой не взял, пожалел

мимоходом и ринулся в направлении крика, приглушенного деревьями.

За густыми зарослями ежевики и малинника открылось небольшое озеро, пышно

заросшее ряской и водорослями. Ставр не сразу выбежал на берег, а притаился за

деревом: незачем чужинцу до поры показываться. Своих-то в этом месте быть не

должно.

Одновременно со Ставром на небольшой открытый берег, с противной стороны от

него, вышел человек. Он шел, тяжело опираясь на подставленную под одну руку

рогатую ветку, пошатываясь и постанывая, в другой держал волочившийся по земле

меч. Его одежда была сплошь залита кровью и изодрана в клочья, по лицу тоже

струилась кровь, еще не успевшая свернуться. Длинные русые волосы, схваченные на

лбу кожаным ремешком, сбились в окровененный колтун, в котором застряли травинки

и тонкие сухие веточки.

Незнакомец подошел к озеру и со стоном повалился на камни. Он из последних сил

потянулся к воде и опустил в нее лицо. Долго пил, едва слышно отфыркиваясь, то

поднимая голову, то снова окуная, и вокруг его лица вода окрашивалась кровью.

Наконец он напился и перевернулся на спину. По воде поплыли его окровавленные

волосы, но человек не замечал этого, он уставился в небо открытыми глазами и затих.

Ставр подождал немного и, не услышав шагов других людей, вышел из-за дерева.

Осторожно приблизившись к раненому, посмотрел в его лицо и вздрогнул: то был один

из воинов рода – Суховей. Он вместе с его сыном Ратьшей и еще двумя другими

воинами отправился разведать местность. Их уже давно ждали домой, но разведчики

задерживались, и старшины начали беспокоиться: не случилось бы беды. Видимо их

беспокойство не было напрасным. Суховею было всего восемнадцать лет, он был

самым молодым и неопытным из всех, кто ушел в разведку.

Опустившись на колени, Ставр похлопал Суховея по щеке. Едва пробивавшиеся над

губой усы были грязны, белое от потери крови лицо, все в кровавых подтеках и

слипшихся комьях земли, посиневшие губы приоткрыты.

– Суховей! – позвал он воина. – Очнись!

Воин не отвечал. Ставр подхватил его под руки и отволок подальше от воды. Уложил

на траву, подсунув под голову свою котомку. Потом быстро высек искру огнивом и

подпалил веточку можжевельника.

26

Шепча заговор, Ставр окуривал лицо и грудь Суховея, до той поры, пока тот не

вздрогнул и медленно открыл глаза. Его взгляд, затуманенный и бессмысленный,

блуждал, не останавливаясь ни на чем.

Неожиданно позади них раздался треск ломаемых ветвей: кто-то огромный и

невероятно сильный ломился через лес напролом. Глухое рычание и сопение страшного

зверя выдало хозяина леса – медведя. Он шел на запах крови, и теперь ничто не могло

остановить его от расправы над беспомощным человеком.

Ставр вскочил на ноги и, отойдя от Суховея на необходимое расстояние, замер.

Медведь вырвался из густых зарослей деревьев и кустарника, приостановился,

принюхиваясь и не отрывая взгляда от добычи, вкусно пахнувшей свежей кровью.

Ставр шагнул вперед, привлекая внимание медведя на себя, и застыл, выставив

перед собой тяжелое копье-рогатину.

Медведь, наклонив голову, набычился перед стоявшим перед ним в немом

противоборстве человеком, как будто решал, так ли он опасен. Добыча, которая не

поддается панике и не убегает, заслуживает особого внимания. Медведь явно не был

голоден и зол, скорее ему было любопытно. Возможно, он раньше и не видел никогда

такого зверя как человек и сейчас решал, что же ему делать с новым жителем его

владений. Но запах крови все же раздражал его и медведь, шумно вздохнув, отвернулся

от Ставра к Суховею.

Ставр вновь шагнул вперед, провоцируя медведя.

Медведь на одно мгновение отвел взгляд от раненого и, рыкнув, сделал резкий

рывок в сторону его защитника коротко и сухо рявкнув. Шерсть на его клыкастой голове

встала дыбом, отчего морда казалась теперь шире раза в два, его уши были плотно

прижаты, зубы оскалены. Он с раздражением разглядывал того, кто посмел ему

мешать.

Ставр вновь резко качнулся к медведю и тот, не выдержав, встал на задние лапы,

взревев громко и грозно.

Медведи всегда охотятся на четырех лапах, сбивая добычу лапой, но против

соперника-медведя встают во весь рост, чтобы казаться больше. Опытные охотники

знают это и провоцируют медведей, чтобы подтолкнуть их на свои рогатины. Вот и

Ставр вновь шумнул, качнулся, не сходя с места, и медведь шагнул навстречу своей

смерти. Одним движением Ставр вогнал килограммовый наконечник рогатины в грудь

27

громадного зверя, а стружие6 прочно упер в землю. Медведь, продолжая движение,

сам все глубже проталкивал лаврообразное перо копья себе в сердце.

Наконец, потеряв равновесие, матерый зверь упал к ногам охотника, и еще

некоторое время его могучее тело содрогалось в предсмертных конвульсиях, но Ставр

этого уже не видел. Он вернулся к раненому, который очнулся и в полном изнеможении

следил за поединком большака.

– Ставр Буриславович …

Голос Суховея был слабым и хриплым, он попытался приподняться, но тут же упал на

траву, закрыв от боли глаза.

Ставр, задрав его рубаху, стал осматривать тело в поисках ран.

– Отставь … это не люди … сохатый напал, – вновь прохрипел Суховей. – В бок,

вражина, саданул … распорол … крови много потерял … не ведаю, как и жив остался. Но

видно нужен я еще роду-то, а Ставр Буриславович?

– Как же ты так? А? Проворонил-то? – укоризненно проворчал большак, поворачивая