Текст книги "Мехмед Синап"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Людмил Стоянов
Мехмед Синап

ЛЮДМИЛ СТОЯНОВ

Болгарский писатель Людмил Стоянов родился в феврале 1888 года в маленьком бедном селе Ковачевица, в Родопских горах. Оно сохранилось в памяти писателя «как один из кругов ада: камни, хлеб из жмыхов, бледные, изможденные лица, кладбище...»

Отец его Стоян Златарев, сын крестьянина, ценой больших усилий получил образование и стал народным учителем.

В 1893 году Стоян Златарев покинул село Ковачевицу и вместе с семьей переехал на север страны. Он был большой книголюб и сумел составить хорошую библиотеку. Он занимался собиранием фольклора. Записанные народные песни и сказки печатал в сборниках «Народных умотворений», издаваемых при министерстве просвещения. Кроме того, он вел кипучую деятельность по организации кооперативного движения крестьян.

Ему удалось устроить сына в пловдивскую гимназию. Все свободное от занятий время гимназист проводит за книгами. Он изучает историю, естественные науки и обнаруживает особую склонность к литературе. Прочитав в переводе на болгарский язык пушкинскую «Песнь о вещем Олеге», Людмил Стоянов разыскал и прочитал это и другие стихотворения гениального поэта на русском языке. С тех пор Пушкин стал его самым любимым поэтом.

Стоянов впервые выступил в печати в 1903 году, когда ему было всего лишь пятнадцать лет. Его первыми литературными опытами были стихотворения, сюжеты которых он заимствовал из народного творчества.

Побывав к этому времени в различных уголках страны, наблюдательный мальчик познал красоту родной природы, а на фоне ее он увидел неописуемую нищету крестьян, бедственное положение разоренной до предела болгарской деревни.

Чтобы облегчить заботы отца и хоть сколько-нибудь помочь живущей впроголодь многочисленной семье, Людмил в 1905 году уезжает в Софию на заработки, ничего не сказав об этом своим родителям, из опасения, что они вернут его обратно. Здесь он надеялся найти работу и, продолжая учиться, помогать родным. Но столица встретила юного поэта очень сурово. Изредка он находил за ничтожную плату работу корректора, иногда писал для журналов рецензии; продолжительное время работал на кирпичном заводе.

Кое-как перебиваясь, он в зимние месяцы посещает университет, где слушает лекции по философии и педагогике. В стенах Софийского университета Стоянов делает свои первые переводы произведений русских писателей на родной язык. Здесь же на одном из литературных вечеров он читает первую часть своего перевода поэмы Лермонтова «Демон». Студенческая молодежь с восторгом приветствовала талантливого поэта. Это вдохновило Стоянова. Так началась его плодотворная деятельность переводчика поэзии и прозы русских писателей.

Начало XX века в Болгарии характеризуется бурным ростом капитализма, усилением империалистических стремлений молодой болгарской буржуазии. Хищнические махинации предпринимателей, жестокая эксплоатация трудящихся – все это день ото дня, из месяца в месяц усиливало среди рабочих, крестьян, интеллигенции антиправительственные настроения, перераставшие в бурю протеста против политики царя и придворной клики. Значительная часть молодых писателей стала тогда на сторону возмущенного народа.

Протест особенно ярко выразился в антимонархической демонстрации софийского студенчества. Вот как об этом рассказывает болгарский писатель Камен Зидаров: «Поводом к началу демонстрации послужило открытие столичного оперного театра. На торжество были приглашены генералы, банкиры, министры, чиновники, несколько профессоров и ни одного писателя. Разумеется, о приглашении рабочих не могло быть и речи. Наступает вечер 7 января 1907 года. Кортеж царя Фердинанда, сопровождаемый двумя взводами конных гвардейцев, двинулся от дворца к театру. В момент приближения к месту торжества на площади и в городскому саду вдруг раздались оглушительный свист, улюлюканье в адрес его величества, сопровождаемые градом снежков... Невообразимый скандал. Вначале опешив, гвардейцы расхрабрились лишь после прибытия полиции, вызванной министром внутренних дел. Они с остервенением бросились с саблями наголо на студентов-демонстрантов, в числе которых был и Людмил Стоянов. Жандармская сабля угодила ему в правое плечо и оставила на память перебитую ключицу».

Вступление Стоянова в литературу произошло в период, когда в Болгарии был весьма модным литературным течением символизм. Людмил Стоянов примкнул к символизму и стал его виднейшим представителем в болгарской литературе.

В балканские войны Стоянов на фронте. Простым солдатом он участвует в жестоких боях. Империалистический характер 2-й балканской войны, затеянной преступной кликой царя Фердинанда, и личные переживания Стоянов показал впоследствии в одном из своих лучших произведений, в повести «Холера», переведенной на русский язык.

На фронте империалистической войны Стоянов вначале был рядовым артиллеристом, затем военным корреспондентом; он приходит к твердому убеждению, что его народ – игрушка в руках преступной Кобургской династии, жертва чуждых интересов.

Тяжелое положение, в котором оказался болгарский народ после первой империалистической войны, меняет взгляд Стоянова на призвание писателя. Оказавшись лицом к лицу с «суровой, неумолимой действительностью», он отходит от символизма, порывая с этим «миром фикций и химер», с миром «романтического кретинизма». А после фашистского переворота 9 июня 1923 года, прихода к власти палача Цанкова и его жестокой расправы с восставшим народом, Стоянов решительно становится на путь реализма Горького, Маяковского, Анри Барбюса.

В 1923 году, после подавления сентябрьского восстания, появляется его знаменитое, подлинно реалистическое произведение «Милосердие Марса», заклеймившее вечным позором душителей народа, шовинистов и реакционеров. В рассказе «Луковитская советская республика», в том же году, автор выражает свои глубокие симпатии борцам за народную свободу.

Навсегда порвав с символистами, Стоянов становится писателем-борцом против внутренней и международной реакции. Его публицистические выступления носят беспощадно обличительный характер; в статье «Фашизм – язва культуры», напечатанной в газете «Щит», он писал, что «царство фашизма – есть царство смерти», оно давит человека, как мельничный жернов пшеничное зерно.

Кровью сердца Стоянов пишет статью «Почему я хочу эмигрировать» (газета «Литературен глас», 1930). Он заклеймил в ней продажное правительство, карьеризм, всю государственную машину воинствующего фашизма, которая лишала болгарский народ элементарных свобод.

Писатель-демократ, Стоянов неоднократно подвергался арестам, высылкам. Ему не только запрещали писать, но и ставить свое имя на редактируемых им произведениях Пушкина и других писателей. Деятельность писателя-патриота приводила в ярость врагов болгарского народа. После появления «Холеры», в которой раскрыты пороки фердинандовской армии, три офицера фашиста напали на автора ночью из-за угла и, жестоко избив, оставили его на улице окровавленного, с изуродованным лицом. Лишь несколько часов спустя в тяжелом состоянии Стоянов был перенесен на квартиру.

Побывав в 1936 году в СССР, Стоянов выступает с докладами, пишет много статей об успехах социалистического строительства в нашей стране, о колоссальном прогрессе советской культуры, о советской литературе.

В 1937 году вышла его историческая повесть «Мехмед Синап».

В ней отражено одно из интереснейших событий героического прошлого народов Балканского полуострова – восстание против крепостного бесправия военно-феодальной Турции. Это большая поэтическая картина бунта обнищавших трудовых масс. Бунт против беев и пашей, которые обрекли народ на голодную смерть, возник стихийно и перерос в массовые выступления подневольных крестьян по всей европейской части султанской Турции; это восстание подрывало самую основу феодального государства и носило политический характер.

Подобные выступления крестьян в Турции были особенно часты в конце XVIII и в начале XIX века. Лишенные правильного политического руководства и организационного центра, они не имели и не могли иметь успеха.

Повесть «Мехмед Синап» усиливала антиправительственные настроения болгарского народа и послужила грозным напоминанием для безоглядных политиков, которые усугубляли в стране «традиционное политическое насилие».

В 1945 году появилась первая часть задуманной трилогии Стоянова – роман «Заря», который отражает сопротивление болгарского народа фашистскому произволу. В 1948 году Стоянов издает повесть «Серебряная свадьба полковника Матова», изображающую разложение и упадок мелкобуржуазной семьи. В этой повести, как и в других произведениях, автор проявил себя как тонкий психолог и блестящий стилист.

Стоянов всей душой любит советский народ, нашу богатейшую литературу. Он самый выдающийся переводчик и популяризатор русской литературы в Болгарии. Он перевел на болгарский язык множество произведений Пушкина, Лермонтова, Л. Н. Толстого, рассказы Тургенева, «Песнь о Буревестнике» Горького, «Хлеб» А. Толстого, «На Востоке» Павленко, «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Владимир Ильич Ленин» и стихи об Америке Маяковского. Советское правительство высоко оценило заслуги Стоянова – переводчика произведений русской литературы на болгарский язык, наградив его в 1948 году орденом Трудового Красного Знамени. В настоящее время Людмил Стоянов – один из руководителей Союза болгарских писателей, член Болгарской академии наук, депутат Великого Народного собрания. Он – член болгарской коммунистической партии и активный деятель Отечественного фронта.

В 1948 году общественность Болгарии широко отмечала шестидесятилетие со дня рождения и сорокапятилетие с начала литературной деятельности своего выдающегося писателя. Г. Димитров от имени правительства Болгарии тепло приветствовал юбиляра и пожелал ему новых успехов в его литературной, культурной и общественной деятельности, направленной на построение социализма.

А. Собкович

Глава первая
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ

1

Молодой Синап пересек глухие и безлюдные села на пути к Машергидику; его сердце было полно тревоги и гнева.

Одетый в белый кафтан, он гнал коня по опустевшим дорогам, в надежде встретить знакомых и расспросить о родных.

Встречные проходили мимо, не останавливая его и не спрашивая, кто он такой, откуда едет и кого ищет.

Маленькая мельница Мустафы, приютившаяся в тени высокого ореха, безмолвствовала. Синап тронул коня и повернул в ту сторону, чтобы повидать старого знакомца. Столько лет прошло, – кто знает, что с ним теперь... Сюда, бывало, Мехмед приходил с товарищами бить орлов на высоких утесах и купаться в горном ручье.

Дверь была заперта. Он заглянул в окошко – ни души. Жернова не пели своей привычной песни, они молчали, точно могильные камни. Синап зашел за мельницу и крикнул – голос его несколько раз отозвался эхом в окрестных скалах:

– Эй, мельник, где ты?

– Тут я, тут! – отозвался старый Мустафа.

Постукивая по жернову и бормоча что-то про себя, он поднял сухие, угасшие глаза на Синапа.

– Кто будет твоя милость? – промолвил старик, перестав стучать, и в подобии улыбки показал желтые зубы.

– Почему заперта мельница? – спросил Синап.

– Как же не запирать ее, сынок: ни души живой не видно. Плохо, плохо народу!

– Так я и думал, – сказал Синап как бы про себя, подергивая черный обвислый ус. – Ну-ка, ну-ка... узнаешь?

Старик вперил в него тусклый взгляд:

– Дай всмотрюсь...

Синап повернулся и пошел к коню.

– Не к чему! – буркнул он, досадуя на свои дурные предчувствия.

Леса зеленели, поздняя весна ползла по горным склонам к высоким заснеженным вершинам. Внизу пенилась река, порхали горлинки.

Навстречу показалась двуколка, в которую были запряжены две тощие коровы. Впереди шла женщина в белом платке. Синап дал ей дорогу, разминулся с нею, но, подумав, повернул коня и окликнул:

– Молодка!

Женщина остановила телегу. Синап спросил:

– Что везешь?

На него уставилась пара воспаленных глаз. В тот же миг глаза эти увлажнились, по щекам потекли слезы. Женщина откинула рогожу, Синап вздрогнул: вытянувшись, в неглубоком ящике лежали два маленьких ребенка, чуть не друг на друге.

– Вот их везу... на кладбище, – простонала мать, утираясь концами платка.

– От чего померли? – спросил потрясенный Синап.

– От чего... С голоду!.. Один... а другой хворал...

Синап пошарил в складках своего кушака и протянул женщине золотой.

– Вот, возьми, – сказал он. – Тебе пригодится.

Женщина взяла золотой и, глядя то на монету, то на Синапа, чуть слышно, неуверенным голосом проговорила:

– Деньги... Живи на радость своей матери, сынок! Только к чему они, эти деньги? Хлеба нету, хлеба!.. Все как есть пропадаем.

«Ай-ай, до чего дошло... От бесхлебья мрут люди...» – думал Синап; он спешил. Пришпоривая коня, он гладил его по гриве, словно делился с ним мыслями.

– Хороз, Хороз!.. – сказал он. – Плохие времена настали, Хороз...

Конь прядал ушами от многоголосого шума реки, горного эха, свиста весеннего ветра, шороха высокой травы, путавшейся у него в ногах.

Образы двух малюток в тесном гробике не выходили у Синапа из головы. Ему чудилось, что из каждого дома на него уставилось желтое лицо с ввалившимися глазами. С какой радостью, с каким весельем сердцем ехал он в эти места, где вырос! И вот на каждом шагу его встречает смерть! Он дрожал всем телом, терзаемый бессильным гневом и скорбью.

– Хороз, Хороз... что же делать?

Глубоко, полной грудью, вздохнув, он остановил коня и стал вглядываться в тонкую мглу над Машергидиком.

Его родина, его любимая Чечь голодает!..

Он понял, он увидел это своими глазами. Истина мало-помалу открылась Синапу. Ехал он полный радостного ожидания, а попал в мир скорби и горечи. На дорогах ему встречались дети, оборванные, полуголые; они протягивали иссохшие, желтые, как воск, ручонки и просили:

– Дядя, дай хлебца!

Он искоса, каким-то виноватым взглядом посматривал на них и спешил дальше. Оборачиваясь, он смотрел им вслед, наблюдая, как они расходятся медленной, тяжелой, как у взрослых, поступью.

Питаясь корешками и травой, люди ходили скрючившись, как отравленные, – они выли, как собаки, перед лицом голодной смерти. Взрослые еще кое-как держались, крепились, но плач детей, уже бессильных бороться с немочью, глухой, сдавленный плач слышался во всех дворах. Дети умирали первыми перед исплаканными, полными горя глазами матерей; но нередко матери опережали детей, и глаза их стекленели, беспокойные и после смерти.

Так было по всей Чечи.

От Кестенджика до Каинчала и Ала-киоя, во всем Машергидике уже третий год не родилось ни зерна пшеницы, ячменя или ржи; кукуруза посохла, крестьян объял ужас. Качамак[1]1
  Мамалыга – крутая кукурузная каша, употребляемая беднотой вместо хлеба. (Прим. ред.)


[Закрыть] стал роскошью, хлеба нельзя было достать и за золото. Последние остатки хлеба забирали для турецкой армии, воевавшей с австрийцами.

Ничего не поделаешь! У государства свои нужды. Время было военное, а война всегда съедает готовое, нового не родит, порождает нищету и разжигает бунты. Многие вместо зерна мололи жолуди, но и тех не стало; тогда стали собирать сосновые шишки и чернильные орешки.

Женщины и дети таскали в мешках коренья, сушили их, мололи и из этой муки делали тесто. Хлеб получался вязкий, черный, как земля, и горький, от него рыхлели десны и портились глаза.

– Что несете, ребята? – пытался Мехмед ободрить детей веселым обращением.

Но те хмуро проходили мимо или смущенно и робко прятались от него.

Протекшие годы преобразили Синапа. Его не узнали? Тем лучше; значит, он стерся в памяти людей, как старая монета, вышедшая из употребления. Он вспомнил свое сиротское детство: полуразвалившуюся лачугу, оставшуюся после смерти отца, хромого осла и двух-трех коз, которых он пас. Он слонялся по майданам с утра до вечера, валялся в густой тени, оборванный и грязный, швырял камнями в отощалых деревенских псов и жевал сухую корку, выпрошенную у сердобольных людей или близких родичей. Плохие времена! Мерзкие времена!

– Эх, жизнь, жизнь, будь ты неладна! – повторял он вздыхая.

В двадцать лет он нанялся батраком к Метексе Марчовскому. Богатый скотовод невзлюбил его. Он часто находил в переметных сумах своего работника, после длительных отлучек, разные предметы, которых не найдешь на дороге, да и купить батрак их не мог: ожерелья, поясные пряжки, шелковые платки... Откуда он их берет? И на что они ему?

Мехмед Синап вспомнил сухое, как пергамент, желтоватое лицо Метексы, – и в сердце его вновь закипела злоба. Дочке Метексы, Гюле, едва исполнилось тогда тринадцать лет, но ее глаза рассекали сердце Синапа, как блестящий топор рассекает древесный ствол. Впрочем, и Синап не был ей противен – она любила встречаться с ним, как бы невзначай, наедине: ведь он был хорош собой и строен, этот краснобай и песельник... Верхом ездил, как джигит, а ласкать умел не хуже любого беевского выкормыша. Правда, ее не отдадут за него. Кто он такой? Бродяга, оборвыш... Ни пяди своей земли, ни даже веревки, чтобы повеситься. Синап сознавал, что хозяин по-своему прав, что он подчиняется закону беев и прогонит его, сколько там его дочка ни плачь. И все же он, этот Метекса, проявил себя человеком: при расчете не выгнал его на посмешище свету, напротив, дал ему, как любимому своей дочери, ружье, большой нож-каракулак[2]2
  В старину в Турции заменял современную шашку. (Прим. перев.)


[Закрыть] и ветхий суконный, с позументами, кунтуш. На прощанье Синап сказал Метексе:

– Ты не принял меня в зятья и прогоняешь; но ты еще узнаешь, кто такой Мехмед Синап! Я хотел было отрубить тебе голову, но вижу, отпускаешь меня с честью, с ружьем и каракулаком, и я тебе ничего не сделаю! Скажи это Гюле, пусть она вспоминает меня...

А потом?.. Потом начались эти страшные и опасные скитания. Они остались тайной для его родных и близких, никто не знал, где Мехмед, жив ли, здоров ли он.

Время было неспокойное. Мать редко получала от него весточки. Она знала, что он служит в армии, что воюет с австрийцами. Но потом и она потеряла его след. Кто мог рассказать о его жизни в эти годы? Под белой чалмой в его мозгу вереницей проходили картины нападений и грабежей. Потом началась служба у Пазвантоолу[3]3
  Султанский губернатор Видинского округа в 1794 г. отказался подчиняться султану. Претендуя на самостоятельную власть, много лет успешно отбивал наступавшие на него войска султана.


[Закрыть]. Властный видинский правитель жаловал его за красоту, за мужскую силу и ловкость наездника.

Синап гнал от себя эти воспоминания, – его грызла досада, что он столько раз упускал из своих рук прекрасные возможности. Безумец! Теперь ему кажется, что он поумнел. Но все утекло, как песок между пальцами.

Он жалел райю[4]4
  Немусульманские подданные султана, в большинстве – крестьянская беднота. (Прим. перев.)


[Закрыть] – вот что погубило его! Пазвантоолу ненавидел султана, но и сам был человек жестокий, надменный. Он был тот же султан в миниатюре. Синап мог выдвинуться, мог стать у него большим человеком, если бы не вражда с начальником отряда Кара Ибрагимом. Кара Ибрагим жег деревни, убивал детей и женщин, превращал в пепел дома и лачуги. Он старался угодить паше, чтобы вскарабкаться повыше.

Прошли годы. На Пазвантоолу двинулись султанские войска. И вот Кара Ибрагим перешел к ним со всей своей ордой. Если бы паша слушал его, Синапа, совсем иначе обстояло бы дело теперь! Так нет – пришлось скитаться без роду и племени; ищут его султанские чиновники, ищут жандармы; как настоящий разбойник пробирается он по козьим тропкам в родную Чечь...

И вот теперь пришлось вернуться, чтобы увидеть этот голодный народ, иссохший, пожелтевший, отданный в жертву смерти, которая ночами ходит, как сторож с посохом, по ухабистой деревенской улице и стучится в каждую дверь.

Неудержимый поток под ветвистым платаном клокотал и пенился. Синап сидел на мягкой травке и закусывал. Он макал сухие куски в серую соль и горстью черпал воду из родника. С наслаждением ел хлеб: он был последний. Синап привез его с равнины – здесь, в родном краю, хлеба не было вовсе.

– Эх, жизнь, жизнь, будь ты неладна! – вспомнил он слова, какими встретил когда-то нищету. Правда, тогда был хоть хлеб! Был и качамак, и творог, и пахта... Но и тогда в сердце его кипела ненависть к сильным, к тем, кто жарил себе шашлыки и опивался старым вином. Богачи, беи и султанские чиновники знали, что народ голодает и мучается. Теперь Синап снесет голову Метексе, если тот не отдаст ему дочери! Он уже не тот Синап, что трепетал от одного взгляда хозяина и с поздней осени до ранней весны пас его стада на равнинах Приэгейского края. Пасет, бывало, стадо: вблизи бегут потоки с Родопов, ветер колышет траву и шелестит в высоких кипарисах, а он дует в свирель против ветра, чтобы пересвистать его. Играл для Гюлы, дочери Метексы, и мечтал, как он посватается к ней; ему не верилось, что старик прогонит его. Он представлял себе, как она сидит перед ткацким станком, как ткет себе приданое, видел, как ее платочек сползает на плечо, открывает ее черные волосы и шею...

Приходила весна. Он возвращался со стадом, а старый Метекса сурово встречал его словами:

– Староста жалуется на тебя, Мехмед! Ты пропадал целыми днями, оставлял стадо на псов. Где ты шлялся, бродяга?

Синап не отвечал. Метекса злился. Лицо его еще больше зеленело, нос удлинялся, гноящиеся глазки наливались кровью. Наконец он поднимался и замахивался, чтобы ударить Синапа; но Синап спокойно и ловко отскакивал и говорил:

– Ты Метекса, я Синап. Я не позволю бить себя.

Старик начинал смеяться желчным, деланным смехом:

– Ха, ха, ха, – да ты что, осел? Бродяга, оборванец!.. С Метексой вздумал тягаться, а?

И снова поднимал хлыст.

Но в этот момент появлялась Гюла, и Метекса смирял на время свой гнев. Рука с хлыстом медленно опускалась. Гюла смотрела на отца долгим, пронзительным взглядом, затем украдкой переводила свои черные глаза на Синапа и быстро скрывалась в горницу.

Что ему оставалось делать? В синих сумерках он видел Машергидик. Там была его Чечь, куда он спешил по хребту лесистых гор. Сколько лет он не видел ее!

Синап встал. В его глазах пробежали какие-то тени. Высокое стройное тело согнулось от тайной боли. Черные усы вздрагивали, словно его била лихорадка. Мысль о голоде огромной багровой тучей захлестнула, залила его душу. Неужели всему этому народу суждено погибнуть, как муравейнику, обложенному огнем? Рослые, плечистые мужчины ходили, согнувшись дугой, высохшие, тонкие, как коромысло. Алла, аллах, ослеп ты или отвернулся от своих правоверных?