Текст книги "Рожок зовет Богатыря"

Автор книги: Любовь Воронкова

Соавторы: Константин Воронков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

25

Всадники, решив, что ребята пошли по тропинке – да и трудно было решить иначе, – пустили лошадей рысью. На склоне тропинка свернула к ручью и пропала в кустах. Но никому из верховых не пришло в голову, что ребята могли потерять ее здесь и уйти в сторону. Да и куда? Слева – густой подлесок, справа – завал. Когда стали переходить через ручей, Андрей Михалыч опустил повод – пускай лошадь сама найдет тропу на другой стороне ручья; человеку, даже опытному, угадать ее в зарослях кустарника трудно. И тут он немного затревожился: угадали ли ее ребята?

Лошадь безошибочно нашла дорогу, она влезла в самую чащу бересклета и орешника. Тропа была здесь. Выбежав на пригорок, тропа уже свободно вилась среди высоких деревьев.

«Если нашли тропу через ручей, то молодцы,– подумал Андрей Михалыч. – Но нашли ли?..»

Проехав минут десять, Иван Васильич окликнул объездчика:

– Андрей Михалыч, а меня что-то сомненья берут: как это они перешли через ручей и ни одной веточки не обломали? Ведь пять человек шли...

– И на песке никаких следов не было, – задумчиво сказал Алеша.

Андрей Михалыч остановил лошадь, внимательно оглянулся кругом:

– Да, никакого следа... Будто сквозь землю провалились.

– Провалились – и то ямка была бы, – нехотя усмехнулся Иван Васильич. – Неужто их леший в завал понес?

– Давайте еще покричим, – предложил Алеша. – Может, путаются тут где-нибудь в кустах, честное слово!

И опять все трое начали кричать. Кричали, пока не охрипли. А когда, ни до кого не докричавшись, всадники взялись за поводья, вдруг откуда-то издали, с высоких сопок, до них долетел неясный человеческий голос:

– Э-гей! ей! ей!

– Эхо? Или кричит кто? – оживился Алеша.

– Должно, гольцы отдают, – сказал Иван Васильич.

Андрей Михалыч сложил около рта ладони трубой и закричал снОва:

– Э-гей!

И снова с гольцов ответили:

– Э-гей! Гей!

И теперь уже было ясно, что откликаются люди. Всадники повернули лошадей и направились по редколесью туда, откуда доносились голоса. Они нетерпеливо вглядывались в даль – не мелькнет ли где голубая Толина рубашка или пестрое платьишко. Но белели пригоршни соцветий на кустах калины, пестрели яркими гвоздиками и колокольчиками солнечные полянки, а людей не было...

– Стой!.. – Алеша вдруг поднял руку. – Там... Э-гей!

– Э-гей! – откликнулся совсем близко басистый голос, и с гольца, прямо под морды лошадям, соскочили двое...

– Э! – удивился Андрей Михалыч. – Борис Данилыч!

– Я, – ответил, блестя улыбкой, Борис Данилыч. – Я и Саша. Мы... А вы кого-нибудь еще звали?

Всадники сошли с лошадей. Поздоровались. Рассказали, что уже третий день блуждают по тайге, ищут ребят... Вроде и на следы нападали, а потом опять сбивались: какие-то сапоги с подковкой путали их...

– Сапоги с подковками? – Борис Данилыч пристально посмотрел в лицо Андрею Михалычу смеющимися глазами. – Сапоги с подковками?

Он, ничего не говоря, прошел, тяжело ступая по мягкой тропинке, несколько шагов. И так же молча показал рукой на отпечатки своих следов. Подковки ясно оттиснулись на земле.

– О-ох! – простонал Андрей Михалыч. – Да что ж я сейчас с вами сделаю!

– Не виноват, не виноват! – Борис Данилыч развел руками. – По делам станции ходил – видите? – Он указал на несколько убитых птичек, завернутых в бересту и привязанных к поясу. – Чучела будем делать. Музей заказал.

– Вот это оказия... – протянул Алеша. – Ну и положение, честное слово!

А Иван Васильич только поскреб за ухом и попросил у Саши прикурить.

– Ну что ж, здесь все ясно, – сказал Борис Данилыч. – Пойдемте к нам в лабаз, отдохнем. А там уж отправимся вместе искать ребят. Вон видите на сопке черный базальт? Партизанскую могилу? Ну так вот, мимо той могилы – тропа к нам.

– Поехали, – сказал Андрей Михалыч. – Саша, садись ко мне. А Борис Данилыч к Алеше сядет – у него лошадь дюжая.

Выехав на поляну, где стоял домик биологов, всадники спешились. Алеша и Саша остались расседлать лошадей, напоить, стреножить и выбрать им пастбище получше, а Борис Данилыч, Андрей Михалыч и Иван Васильич направились к дому.

– То мы у вас в гостях, а то вы у нас! – сказал с улыбкой Борис Данилыч, стараясь разогнать подавленное настроение своих спутников.– Вот и получается по два гостеванья на неделе... Эге! А что ж такое я вижу – окна-то в доме открыты! Неужели это мы их так оставили? Не может быть! Эге, эге! – Борис Данилыч повысил голос. – А из трубы-то, глядите-ка, дым идет! Там уже кто-то без хозяев гостюет!

– Да это наши ребята гостюют, вот помереть на месте! – сказал Иван Васильич, и голубые глаза его просияли. – Как пить дать!

Они неслышно подошли к дому. Из открытых окон доносились голоса.

– Так и есть, – наконец усмехнулся и объездчик, – наши.

Он снял кепку, вытер платком лицо и с облегченьем перевел дух. Живы ребята!

26

Ребята шумно обедали в домике. Как они веселились, как они хвалили немасленую пшенную кашу! Хорошо, хорошо! Будут теперь знать, что такое голод и что такое кусок хлеба!

А теперь за чай взялись. Чай с сахаром – вот-то праздник! Стой!.. Заспорили...

– Антон, ты опять хватаешь раньше всех?! – прикрикнула Светлана. – Когда ты отвыкнешь, а?

– Да я эта... Ну, сам не знаю... Руки у меня...

– Ах, руки у тебя! Вот буду бить тебя по рукам.

– Ну и что же... Вот и бей. А то я... никак... эта...

Это, конечно, Антон Теленкин полез за сахаром. Чудак парень, увалень, сладкоежка... Интересно, что из него может выйти в жизни?

Но все смеются, и никто не сердится на Антона...

Борис Данилыч подошел к объездчику:

– Ну что ж, войдем?

Андрей Михалыч ступил на крыльцо. И в это время он услышал голос своего сына. Что он говорит?

– По-настоящему, Антону совсем не надо бы давать сахару, – сказал Толя, – ни кусочка. А он еще два схватил.

– Это почему же не давать? – спросил Сергей.

Ох, как недружелюбно разговаривает этот мальчишка с Толей! В чем дело?

– А потому! – ответил Толя. – Забыли, как он от нас конфеты прятал? А еще собирается в пионерский отряд вступать! Да за такие дела с пионеров галстуки снимают!

Андрей Михалыч, сдвинув брови, стоял на крыльце и слушал. Что такое говорит Толе тихим голоском Катя Крылатова? Хорошая, крепкая темноглазая девчушка... Но что она говорит?

– Тогда и ты снимай пионерский галстук, – сказала ему Катя. – Ты тоже один ел, когда мы голодали.

Подошли Крылатов и Алеша. Андрей Михалыч движеньем руки остановил их:

– Подождите. Я хочу послушать. Я своего сына узнать хочу. Это не каждому отцу удается.

В комнате наступила тишина. Андрей Михалыч сжал губы, и жесткая морщинка у рта стала еще резче.

– Как? Когда? Ты что еще говоришь-то? – В Толином голосе зазвучало возмущение.

Однако ухо отца уловило в этом возмущенном окрике что-то неуверенное, какую-то опаску. Почему-то представилась собачонка, лающая на человека, которого сама боится. И лает, и отступает, и тут же виляет хвостом, готовая к любому компромиссу.

– А что?.. – в недоумении спросил Антон Теленкин. – А он разве... эта...

– Он один свой хлеб с вареньем съел, – с обидой сказала Светлана, – ни с кем не поделился даже!

– У вас тогда тоже был хлеб. И сало было, – возразил Толя, – и яблоки. Чего же мне с вами делиться? Вы и не просили! Я бы...

– У нас в это время ничего не было, – опять заговорила Катя, – у нас ни крошки во рту не было, а ты один съел большущий шоколад. Я видела. На вот бумажку – возьми. Ты уронил.

На стол с тонким звоном упала бумага с «золотцем». Кто-то начал расправлять ее ладонью на столе.

– Ого! Сливочный!.. Экстра! – Антон вкусно причмокнул губами.

– Ну, что ж ты молчишь? – сказал Сережа своим грубоватым голосом. – Антон, конечно, неверно поступал – ну, так он не подумавши. А когда понял, что нехорошо получилось, так...

– Я... эта... ни одной ягодки один без вас не съел, – пробормотал Антон, – только попробовал чуть-чуть...

– Антон – не пионер еще. А ты, Анатолий, пионер. А поступаешь не по-пионерски, – продолжал Сережа. – А еще с других собрался галстуки снимать!

– Да с него бы, с вашего Анатолия, разве только за это надо галстук снять? – сказала Светлана, и тонкий голосок ее задрожал. – А из ручья бежал, меня бросил? А водил нас по бестропью – из-за своего хвастовства, лишь бы на своем поставить! А на дерево от кабанов залез, сам спрятался, а до остальных и дела нет? Этого мало?.. Да я бы такого пионера одного дня в отряде не держала бы! А вы его еще на выставку посылаете!

Андрей Михалыч сгорбился и надвинул кепку на глаза. Его загорелая, с набухшими жилками рука нервно стиснула хлыст, которым он тихонько постукивал по сапогу. Почему Анатолий молчит? Значит, ему нечего ответить на это?

Отвечает! Рука с хлыстом замерла.

– Подумаешь! – Толя небрежно засмеялся. – А вот и поеду на выставку, вот и поеду! Моего отца директор любит. А уж отец за меня заступится! Понятно вам?

– Понятно! – вдруг взревел Андрей Михалыч и ударом кулака распахнул дверь. – Понятно, все понятно!

Он замахнулся на Толю плеткой. Но вбежавший вслед за ним Борис Данилыч удержал его.

Вот это была неожиданность! Ребята так и застыли кто где сидел. Только Светлана охнула тихонько.

Вошел Иван Васильич, а за ним Саша Боровиков и Алеша.

Первой опомнилась Катя.

– Папаня! – закричала она и бросилась к отцу. – Это ты здесь! Вы... вы приехали!..

Она обняла отца за шею и вдруг заплакала. Тут и все заговорили, закричали – каждый свое.

– Катя, да чего же ты плачешь? – засмеялась Светлана. – Когда плохо было, так ни одной слезинки! Дядя Иван Васильич, вы знаете, все время она веселая была, а я ревела, сколько раз ревела!

– А Сергей нас вывел... эта... – начал было Антон.

Но Сергей прервал его:

– Ну и ладно. Нашел про что говорить!

– Папаня, а ведь Антон у нас, оказывается, такой парень геройский! – утирая слезы и смеясь, стала рассказывать Катя. – Вот, папаня, ты знаешь, мы все над ним смеялись, а он знаешь как лианы резал и рвал, чтобы нам выйти! И ягоды прямо из-под морды у медведя выхватил – это чтобы нам принести! И кабанов пугал. И в бестропье все время с Сережей впереди!

– Только если бы не Сергей, мы бы... – начала было Светлана.

Но Сережа опять прервал ее:

– Да ладно тебе! Вот еще!

Иван Васильич улыбался, кивал головой и все повторял:

– Ремнем бы вас всех, чтобы не убегали! Ремнем бы или здоровой хворостиной...

– Ну что же, – сказал, усмехаясь, Алеша, – вы тут подкрепились, как видно? Молодцы! Вот путешественники, честное слово!

Он говорил, а сам косился на Андрея Михалыча, который стоял у окна, ни на кого не глядя. Толя сидел за столом, опустив голову, и молчал.

Андрей Михалыч обернулся, покосился на сына:

– Ну, а ты что же про свои подвиги не расскажешь, председатель совета дружины? Что же ты молчишь – ты ведь у нас оратор. – И, обернувшись к Алеше, добавил: – Вот полюбуйся, вожатый, какого «героя» мы с тобой вырастили и воспитали!

Алеша поглядел на Толю:

– В чем дело, Анатолий? Что такое тут, честное слово?..

Толя сверкнул на него потемневшими глазами и снова опустил ресницы. Он побледнел, губы его подрагивали, тонкие брови сошлись к переносью. Слезы душили его, но Толя терпел. Только бы не заплакать! Только бы не заплакать! Только бы не заплакать!

– Что ж, Андрей Михалыч, – Иван Васильич прервал тяжелое молчанье, – поблагодарим Бориса Данилыча, да и домой бы? Дома-то беспокоятся. Ждут.

– Да, – объездчик хлестнул плетью по сапогу, – надо домой.

Он зашагал было к выходу, но у двери обернулся:

– Счастливый ты, Иван Васильич! Гордиться можешь своими детьми. И завхоз Теленкин может гордиться. И на эту вот, – он указал на Светлану, – на городскую, только радоваться. А мне...– Он махнул рукой.

– Ничего не понимаю, честное слово! – пожал плечами Алеша. – Что же это Анатолий натворил?

– Вот то-то и плохо, что вы, пионерские вожатые, ничего не понимаете. Глядели бы внимательней, кого вы в отряде отличаете, заглядывали бы в человека поглубже, так понимали бы! – оборвал его Андрей Михалыч. – Съесть кусок тайком от товарищей! Бросить товарищей в опасности! Да мне на свет стыдно глядеть, что у меня такой сын вырос! Тьфу!

– Да что вы уж так-то, Андрей Михалыч! – вступился Борис Данилыч. – Не сердитесь, бросьте. Жизнь-то еще впереди. Человек еще молодой, десять раз переменится!

– Ребята, домой! – нахмурясь, крикнул Алеша. – Дома разберемся.

– Домой! Домой! – подхватили ребята.

– Подождите! – остановила их Катя. – Надрызгали, а убирать за нами кто будет? Борис Данилыч, да?

– Дельное замечание, – сказал Алеша. – Прибирайтесь. Все приберите. А мы пока лошадей оседлаем.

– Ну что же, Анатолий, – Иван Васильич тронул за плечо Толю, который все еще неподвижно сидел у окна, – поедем, брат! На этом дне жизнь-то еще не кончается.

Толя встал. Отыскав кепку, он надвинул ее на свои густые кудри и молча вышел из дома. И так же молча, ни на кого не оглянувшись, пошел вниз по тропе.

– Эй! Куда ты один!– закричал Антон. – Тольян, куда!.. Э!..

– Подожди! Вместе поедем! – закричал и Сережа. – Андрей Михалыч, смотрите, Толя один пошел!

– Пусть идет! – ответил Андрей Михалыч, седлая лошадь.

Андрей Михалыч не обернулся и не посмотрел на Толю. Он был рассержен, обижен, огорчен, он презирал сына... Но сквозь это презрение к сыну пробивалось и тягостное недовольство собой. А сам-то он, отец, – прав ли? Учил переходить через ручьи, учил разжигать костры и влезать на деревья. Но быть хорошим товарищем, помогать другу, когда тебе и самому тяжело, делить последний кусок хлеба – этому отец его не учил! Да и как придет в голову учить этому? Ведь это само собой должно быть понятно! Но, оказывается, вот нет, не всем понятно это!

А Толя шел и шел не оглядываясь. Так и ушел один, никому не сказав ни слова, и зеленые цветущие заросли приняли и заслонили его.

Алеша молча проводил его глазами. Он тоже был расстроен.

– Ничего, – сказал Иван Васильич, – перемелется – мука будет. А парень – того, задумается. Вот съездит на выставку...

– Ни на какую выставку он не поедет, – возразил Андрей Михалыч. – На выставку посылают лучших.

– Задумается, – повторил Алеша слова Ивана Васильича. – Тут не только Анатолию придется задуматься... И как же это все так получилось? Честное слово, понять не могу...

В это время из дома вышел Сережа.

– Папаня, – обратился он к отцу, – у тебя рожок с собой?

– С собой. А что тебе?

– Мне бы надо тут еще остаться…

– Это зачем же?– удивился Иван Васильич. – Еще не устал нешто? Еще по дому не соскучился?

– Да нет, не это... – Сережа теребил в руках свою рыжую кепку. – Богатыря-то мы не загнали... А ведь он тут где-то, бродяга, ходит! Я его своим берестяным рожком раза два вызывал. Но у этого голос не такой.

– Почему ты думаешь, что он тут? – спросил объездчик.

– Да уж знаю. Все время за нами ходит, а в руки не дается. Вот если тихо посидите в доме, то он обязательно подойдет! Вот если бы вы тихо посидели... На рожок подойдет!

Борис Данилыч охотно улыбнулся:

– Ну что ж, товарищи! Давайте посидим. Хоть чайку попьем. А то как-то подхватились и гостеванье сорвали!

Все снова вошли в дом. Борис Данилыч расшевелил огонь в плите, поставил чайник. А Сережа взял у отца рожок, вышел на поляну перед домой и заиграл. Звонкая, чистая песенка понеслась в тайгу; она искала оленя, звала его, подманивала... Она взлетала к вершинам сопок, где вьются каменистые козьи тропки, она проникала в распадки и вплеталась в звон ручьев. Она тревожила сонную полуденную тишину лесной чащи, реяла над сочными цветущими травами и трепетала в древесных вершинах, привлекая внимание белок и бурундуков... На одной из полянок, усеянной солнечными пятнами, она отыскала Богатыря, отдыхавшего под липой. У оленя дрогнули уши, он прислушался, раздул ноздри, встал... Это его звала знакомая, звонкая, как ручей, песня, добрая, как хлеб, ласковая, как теплая мальчишечья рука...

Сережа стоял и играл. Сердце немножко волновалось: а вдруг ушел золоторогий бродяга, убежал куда-нибудь в далекие солонцы вместе с кабарожьим стадом? А может, медведь угнал его?.. А может, стоит где-нибудь недалеко и слушает, но не хочет выйти, да так и простоит там до вечера?..

– Забыл тебя Богатырь, – вздохнул Алеша.

– Позабыл, видно, – согласился объездчик. Но Иван Васильич, глядя в тайгу прищуренными глазами, негромко возразил:

– Не должно бы... Нет, не должно бы.

– Не забыл, не забыл, – торопливо подтвердила и Катя, – ни за что не забыл!

Все они тихо стояли у окон и смотрели на Сережу. А Сережа все играл.

– Настойчивый парень, – прошептал Андрей Михалыч. – Молодец! Олень, конечно, не выйдет. Но у парня есть характер. Факт.

– Идет! – вдруг охнула Светлана.

Она первая увидела, как дрогнули ветки широкой орешины на опушке и как среди светло-зеленой шершавой листвы показалась желтая черноглазая рогатая голова.

– Идет! – вздохом прошло по комнате.

И тут же Антон Теленкин, желая получше рассмотреть оленя, полез на табуретку с ногами, оступился, потерял равновесие и с грохотом обрушился на пол.

– Как всегда! – сказала Светлана.

А Катя залилась смехом, изо всех сил зажимая рот.

Сережа все играл. И, не переставая играть, отходил к крыльцу. И олень, словно притягиваемый волшебным зовом, медленно, нерешительно переступая длинными ногами и высоко подняв голову, вышел на поляну.

Рыжий, осыпанный белыми пятнами, он стоял и глядел на Сережу. Солнце ударяло ему в затылок, и панты его, нежные, бархатные, красиво ветвистые, будто сияли на голове.

– Хорош! – прошептал объездчик, и впервые за это утро на губах у него появилась добрая улыбка и морщины у рта разгладились.

Обратясь к Ивану Васильичу, а потом и к ребятам, он сказал:

– Вот этот парень и поедет на выставку. Вот этот – Сергей Крылатов.

– Да ведь как сказать... – Иван Васильич замялся. – Не мы это дело решаем, Андрей Михалыч, – пионерская организация на то...

– Ничего, – ответил Андрей Михалыч, – я особое заявление в пионерскую организацию сделаю. Заявление члена партии. Учтут, я думаю?

– Конечно, учтем, – вмешался Антон. – Мы ведь... эта...

– Вот именно, – заключил Алеша и взъерошил Антону волосы.

Сережа перестал играть и открыл дверь в дом.

– Видите? – спросил он, радостный, раскрасневшийся, с большими сияющими глазами. – Вы его видите?

– Видим, видим! – ответили ему. – Спасибо, Сергей!

«И что это мне казалось, будто Толька красивый? – подумала Светлана, встретив Сережин взгляд. – Да ведь Сергей-то гораздо лучше его! Уж если кто красивый у нас, так это же он, Сережа!»

– Заманишь Богатыря домой, Сергей? – спросил объездчик, надевая кепку. – Или как?

– Заманю, Андрей Михалыч, – ответил Сережа. – Теперь, с рожком-то, обязательно заманю!.. Арканом-то я не сумел, а рожком – обязательно.

Путники поблагодарили хозяев домика и кто на лошади, кто пешком отправились домой. Они уходили не спеша. Зеленая тайга постепенно заслоняла их ветвями. Борис Данилыч и Саша, стоя у крыльца, долго глядели им вслед. А потом вошли в дом и закрыли дверь.

Снова тихо стало на поляне. Плюмкала вода в ключе под желтыми бальзаминами. Ярко пестрели цветы. Высокая полынь-артемизия неподвижно стояла вокруг затихшего домика, словно сторожа и оберегая его, и старая елка склоняла над его крышей узорные плети дикого уссурийского винограда...

Были здесь ребята или не были? Веселились ли тут, ссорились ли? Ушел ли отсюда один, наказанный одиночеством за то, что больше всех своих товарищей любил самого себя, за то, что не уважал пионерских традиций и не берег пионерской чести?..

Да, все это произошло так. Богатырь, умчавшийся было в чащу, снова стоял на опушке и смотрел туда, куда ушли люди. А что же делать ему? Как ему поступить? Идти ли за ними следом или, закинув рога, ускакать в тайгу?

Но – чу! Опять она, эта песенка. Опять рожок зовет его своим знакомым добрым голосом, зовет, манит, обещает...

Олень облизнул шершавым языком свои черные губы и медленно зашагал туда, куда звал его Сережин рожок.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Хорошо дома! Ах, как хорошо дома! Вот и свежие щи с бараниной дымятся на столе, и хлеба сколько хочешь. Да еще и ватрушки горкой лежат на блюде. Ешь, Антон, хоть все съешь – мать только порадуется на тебя.

Антон плотно пообедал. Думал, что целую кастрюлю щей съест, но оказалось, что и одной тарелки хватило. Ну, еще кусок мяса. Да кружка молока. Не так уж много.

Антон вылез из-за стола и вдруг начал совать в карман творожные ватрушки.

– Боишься, проголодаешься? – засмеялась мать. – Ну бери, бери. Еще возьми. А то ведь и так отощал совсем.

Антон, круглолицый и веселый, как колобок, легонько покачал головой:

– Нет, я... эта... Я не отощаю. А я... ребятам. Пусть поедят.

– Вот те на! – удивилась мать. – А неужто у ребят есть нечего? Сам ешь!

– Пускай берет, пускай несет, – вмешался отец, ласково и счастливо глядевший на вернувшегося сына. – У ребят есть что есть, да ведь таких вот, с творогом-то, может, и нету.

– А они же... тоже... эта... со мной все делили, – сказал Антон.

И, набив до отказа карманы ватрушками, чистенький, умытый, в чистой рубашке и в чистых штанах, отправился к Крылатовым.

Да, хорошо дома! Хоть и досталось Кате и Сереже от матери – особенно Кате – за самовольный уход, но что ж такого? От матери можно и потерпеть, тем более когда она права.

А зато ни воду искать не надо, ни зябнуть ночью на еловых ветках, и никакие кабаны не налетят на тебя ночью, а утром не надо томиться и мучиться, отыскивая тропу... Еще охотнее взялась прибирать квартиру Катя, еще любовней делала она сегодня все домашние дела, помогая матери. Плохо одним в лесу! Плохо, если мать и отец далеко и не могут ни помочь, ни защитить, когда человеку трудно!

Радуется и Сергей, что пришел домой. Он знает, что все ребята в совхозе считают его храбрецом и героем, и, если правду говорить, ему это очень лестно. Только говорить об этом никому не позволяет и сам не говорит. Вот еще! А что он сделал? Как все, так и он.

Но совхоз кажется ему теперь еще лучше, еще красивее. И как устроено все хорошо, какое умное у них хозяйство! И этот бродяга Богатырь, который столько водил их по тайге, вернулся в загон, и скоро они повезут его на выставку!

Сережа снова выходит в олений парк и снова играет на рожке – зовет Богатыря. И Богатырь выходит на его зов из солнечной рощи, приподняв свои золотые рога...

Конечно, хорошо дома! Тетя Надежда все кричала и бранилась, а как увидела Светлану в изодранном платье, да в опорках, да с обвисшим грибом вместо шляпы на голове, исцарапанную, с синяками на коленках, так бросилась к ней и заплакала. Она тут же принялась мыть Светлану, кормить, мазать мазями, уложила ее в постель. А Светлана смеялась:

– Да не болит у меня ничего! Пустяки все это! Но в постели лежать было приятно. Усталые руки и ноги отдыхали, с удовольствием ощущая прохладу чистых простыней...

Однако закрывала глаза – и снова мелькало перед ней сплетение ветвей, расцветали желтые лилии и лиловые ирисы, полыхало пламя костра, вились зеленые огоньки в бархатной черноте ночи... Тайга не отпускала ее.

– Отдохну – и опять пойду, – шептала Светлана. – Опять пойду... Обязательно пойду...

– Ты что шепчешь? – забеспокоилась тетя Надежда. – Не заболела ли?

– Заболела!

– Что? Чем ты заболела? Что у тебя?

– Я тайгой заболела... Тайгой... Тайгой...

– Да что ты это, голубка? Опомнись, пожалуйста! Такой болезни и на свете нет!

Светлана открыла глаза и улыбнулась.

– Есть, – сказала она. – Тайга меня в плен забрала. Только это хорошая болезнь, очень хорошая болезнь. Вот отдохну и опять пойду в тайгу. Потому что там все необыкновенно... И страшно. И хорошо. Будто сказку читаешь и сам же в этой сказке живешь... Разве можно это забыть?

Может быть, только одному Толе Серебрякову не очень радостно было дома. Мать была счастлива, что Толя вернулся, что он жив, что он не изувечен кабанами, не изранен медведями... Она всего надумалась за эти три дня, она перестрадала все беды, которые могли бы случиться с ее сыном. И теперь, когда он вернулся, о чем еще тревожиться?

Но Толя был замкнут и угрюм. Все домашние радости не радовали его. Отец – он жестокий человек – был суров и холоден с Толей. Но разве Толя не знает, что отец жестокий человек!

А Толе нужно было внимание этого «жестокого человека», ему нужно было его уважение. Но как их вернуть? Как их добиться?

Не легко и с ребятами. Не успели прийти в совхоз, а уж Алеша скорей собрал пионеров. Пришлось рассказать все, как было. Толя не хныкал, когда рассказывал. Но и в глаза ребятам не глядел. И, не глядя, видел, как переглядываются ребята, слышал, как они перешептываются. У Толи так заполыхали уши, что, казалось, волосы загорятся на голове.

– Скоро перевыборы актива, – сказал Алеша. – Подумайте, товарищи, о том, кто у нас будет в совете отряда, в совете дружины. Заранее подумайте!

Толя опустил ресницы и ничего не сказал. Может быть, Алеша прав, и ребята правы, и все правы. Но оттого, что правы другие, а не ты, не легче жить на свете.

После собрания Толя, мрачный, со сжатым ртом, встал и пошел, ни на кого не глядя. Но Алеша остановил его.

– Куда ты бежишь, честное слово? – сказал он. – Как из вражеского стана все равно!

Собрание было у них на зеленом склоне, под тенью густого дуба. Алеша сбежал вслед за Толей по тропинке и пошел с ним рядом.

Они шли по берегу залива. Из океана в залив шла невысокая волна и затихала у прибрежных камней, у кромки земли, усыпанной острыми белыми обломками раковин... Большое розовое облако отражалось в голубой воде, и эта розовая полоса зыбилась и дробилась чуть ли не до самого горизонта.

– Я уеду, – сумрачно говорил Толя. – Лучше у чужих буду жить. В Ворошилове-Уссурийске школы есть. Во Владивостоке... Во Владивостоке у меня дядя... А то на корабль поступлю – и все. Очень надо мне тут оставаться!

– Значит, совсем плохие люди у нас? – сказал Алеша. – Несправедливые, значит. Напрасно обижают тебя – так, что ли?

Толя самолюбиво молчал. Не потому, что напрасно обижают. А потому, что отношение здесь к нему изменилось. И в совет отряда его вряд ли выберут, а уж о совете дружины и говорить нечего. И на выставку не он поедет. И все над ним теперь смеяться будут. А не будут, что ли?..

Толя молчал. Но Алеша и без его слов понял, о чем он думает и что его мучит.

– Чудак ты, честное слово! – сказал Алеша. – А во Владивосток или на корабль ты разве другим придешь? Таким же придешь, как ты сейчас есть. А разве не в тебе все дело? Право же, все дело в тебе самом. Раскинь мозгами. Пойми, ты ведь пока что самый обыкновенный рядовой пионер...

– Рядовой! – обиженно прервал Толя. – А если я рядовой, то почему я все доклады делаю? А почему я везде первым выступаю? А почему меня на все слеты посылают, если я рядовой? Сами всегда меня хвалите, а теперь я, оказывается, рядовой! А другие вон двух слов связать не умеют.

– Да-а... – Алеша задумчиво покачал головой. – Вот тут-то наша ошибка и есть. «Пусть Анатолий выступит, пусть Анатолий скажет. Анатолий не собьется, не оскандалится, не подведет». А нам спокойней. А нам не важно, что другие двух слов связать не умеют. Вот она где, наша-то вина – и перед тобой и перед теми, кто двух слов связать не умеет. От лени нашей все это, от равнодушия, честное слово! Вот откровенно с тобой говорю: как вожатый, здорово я виноват!

Дорожка свернула в рощу маньчжурского ореха. Сквозь ее светлые заросли виднелась изгородь, за которой паслись маленькие олени. Чье-то яркое платье мелькало там – может, Катя Крылатова уже прибежала к своим питомцам.

– А вышло так. Те двух слов связать не умеют, – продолжал Алеша, – а ты никакого дела сделать не умеешь.

Толя протестующе дернул плечами.

– Но самое-то главное – ты товарищем не умеешь быть. Вот это-то мы в тебе и проглядели. Эгоист. Трус. Себялюбец. А, однако, доклады о дружбе и о смелости делал.

Краска бросилась в лицо Толе, но он молчал.

– Да, да, – повторил Алеша, – себялюбец. Ты думаешь, что лучше тебя и нету. А оказывается, хуже тебя нету, хотя ты и отличник и выступать умеешь. Вот если ты поймешь это, переваришь, тогда из тебя еще выйдет человек. А если нет, твое дело, можешь ехать куда тебе захочется.

Оба шли и молчали. Где-то далеко, в оленьих парках, запел рожок Ивана Васильича. По шоссе прошла грузовая машина: повезли на завод драгоценный груз – панты. На лугу складывали сено в стога. Мирная, трудовая шла жизнь в совхозе.

– Можешь ехать, – повторил Алеша, – только знай одно: если ты не пересмотришь самого себя, ты и там будешь одинок. У таких, как ты, никогда не будет ни настоящих товарищей, ни настоящих друзей. А ты думаешь, когда человек одинок, ему легко жить на свете? – И добавил, дружески положив на плечо ему руку: – Задумайся над этим, Анатолий. Честное слово, задумайся над этим.

Толя ничего не отвечал. Он шел, крепко сжав губы и прищурив потемневшие глаза.

Трудно голодать, трудно спасаться от зверей, трудно пробиваться в бестропье...

Но остаться одному, без товарищей, – это человеку еще труднее.