Текст книги "На круги своя"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– «Пятидесятка» была фальшивая?

– Нет, – удивленно ответил он. – С чего вы взяли?

– Тогда, почему…

– Просто хотелось спихнуть очень потертую банкноту, – и он протянул мне все ту же «пятидесятку».

– Возьмите, это моя «доля» от вашей «сотки». Он дал мне именно эту потертую банкноту. Воспитывает, понимаете? Потому что я купил ее у одного древнего дедули, пожалел старика.

– Спасибо, – голос мой дрожал. – Все же это лучше, чем ничего. Идите, дружок, не навлекайте на себя новые неприятности.

Надо же, – подумала я. Мы действовали словно заговорщики: я намеренно забыла кошелек, а он воспользовался этим, чтобы незаметно вернуть часть моих денег. Уже в спину уходящему парню добавила, с удивлением для себя, которое потом долго вспоминала:

– Помните, судьба всегда будет милостива к вам.

Не среагировав на мои слова, лишь коротко скользнув по мне взглядом, он прошмыгнул, зябко ссутулившись, назад в помещение.

6. Знамение

Ночью мне спалось сладко и спокойно, однако, снились странные, пророческие сны. Пережитое потрясение переплеталось с верой в возмездие, тупая боль в сердце перемежалась минутами покоя, и тепло, словно морем укутывающее мою бренную оболочку, сменялось волнами озноба накатывающей признательности. И сны были точно также сотканы из образов мести и благодарности, проклятия и благословения. Сны, забываясь и тут же – во сне – вспоминаясь, повторяли тот же круговорот реального и мистического, уже случившегося и лишь грезившегося, оставляя убеждение в своем глубоком значении для грядущего. Совсем под утро возникло почти реальное видение юноши, взявшегося ниоткуда и стоявшего ни на чем, от которого исходил во все стороны какой-то целебный свет. Он спросил:

– Видишь свет?

– Да, – ответила я.

– Это свет истины, и я им поделюсь с тобою.

– Зачем? – я боялась принимать, хотя бы и в подарок, такую драгоценность.

– Чтобы ты поделилась с другими.

– Но свет не живет сам по себе, он связан с тобой. Без тебя его снова не станет.

Видение исчезло, и только голос еще звучал, удаляясь:

– Воистину есмь и пребывать буду. Аминь. А ты прокляни каждого, кто творит зло; прости завистников и недоброжелателей; защити невинных; попроси милости и добра для любящих; покайся в грехах своих-их-х…

Я проснулась, недоуменно озираясь. Куда ушел этот юноша, с которым мне было так спокойно и уверенно? Почему растаял голос, донесший до меня странные речи, давший наказ, а как его исполнить не сказал? Вопросы, забурлившие верой в возможность получить на них ответы, застряли в горле. Из моих уст, казалось, приготовившихся к дальнейшему разговору, вырывалось только учащенное дыхание. А сердце снова сжалось в комочек от реальности, возникшей, прорезавшейся из сна в явь. До слуха донесся перезвон колоколов. Начинался новый день обременительной жизни, новый мученический круг. Ярко, как и во всю зиму, светило солнце. Проснулись сосульки и оглашали окрестности веселой капелью. Автомобили шуршали шинами по мокрому асфальту, и тяжело вздыхая, грузно оседали огромные, толстые, пропитанные водой сугробы.

Благовест звучал настойчивее и чем-то приятным привлекал внимание, возможно, собор обзавелся новым звонарем.

Прибравшись, не спеша и привычно, позавтракав не сухариками, как всегда, а бутербродом с салями, выпив кофе, я потопала в сквер на прогулку.

К собору стекался народ. Преобладали пожилые женщины и молодые мужчины – они выделялись истовостью, изображенной на лицах. Была молодежь, дети. Раньше я не присматривалась к жизни собора и теперь удивилась тому, что в нее вовлечено столько людей. Повинуясь непонятному, неосознанному импульсу, я поплелась за другими к входу в храм.

7. В церкви

В этот день был праздник Сретения Господня: «Радуйся, благодатная Богородице Дево, из Тебя воссияет Солнце правды…» – неслось под сводами. Я тенью скользила между прихожанами, рассматривала иконы, роспись стен. Мне припомнилось это здание в оные времена – заброшенное, тронутое тленом. В нем размещался древесный склад. Я помнила мальчишек, которые лазали по карнизам окон, по крышам; помнила груды отвалившихся, почерневших от времени красных кирпичей. Как скоро все переменилось! А может не скоро? Может, годы, прошедшие невидимой чередою, были просто незамечены мной? Прошли и предательски накинули эту сеть, из которой не выбраться, сеть безнадежности и безысходности. И она вырвала из моих рук интересное дело, а теперь вырывает и самую жизнь.

Наклонив голову, я стояла перед святым ликом, не очень понимая, чей он. Вдруг тихий голос из еще помнящегося сна заставил очнуться: «Не годы, но люди накинули сеть. Исполни, как сказано было, и воздастся каждому». Я отступила от людей и оглянулась, ища и не находя того, кто говорил со мною. Растеряно обратясь к образу, вдруг увидела почти живые глаза. Незримый свет, исходивший от них, переливался в меня тонкой струйкой тепла, пробуждая нечто, не существующее во мне ранее, не существующее во мне никогда, не постигаемое мною, но повелевающее мною сейчас.

Я, словно загипнотизированная, отошла в угол, где продавались свечи, иконки, крестики и религиозная литература.

– Дайте пять свечей и… – голос сорвался, произнося непривычные слова, – и иконку во-он того святого, – показала я глазами.

– Это Георгий Победоносец, – пояснила старушка, протягивая мне покупки. – Храни этот образок, ты купила его в Великий праздник, и он осенен сегодняшней молитвой. Не расставайся с ним, носи с собою.

Я кивнула и отошла.

Перед образом Георгия Победоносца начала одну за другой зажигать и ставить свечи, неумело произнося после каждой надиктованные во сне слова.

– Проклинаю врагов моих, содеявших зло, – трудно поверить, но перед мысленным взором промелькнули некоторые лица. Были среди них те, которых я числила врагами, но были и неожиданные. Неожиданные тем, что я любила их и считала свое отношение к ним взаимным.

Как в бреду, я ставила новую свечку.

– Прощаю недоброжелателей и тех, кто мне завидовал, – сонм образов калейдоскопом промелькнул передо мной. И снова я различила среди них многих своих знакомых.

Я шептала далее:

– Да пребудет мир с невинными, – начала кружиться голова, и я была уже не в состоянии распознать никого в нахлынувшем мелькании лиц. Они плыли мимо меня плотной чередой, огибали, как поток воды огибает препятствия на своем пути, и исчезали за спиной.

Свечи разгорались ярче и ярче, и я слышала их потрескивание. Ничего другого не существовало для меня.

В моих руках запылала новая свеча, и, ставя ее, я снова безотчетно шептала. А может, я произносила эти слова мысленно?

– Благослови, Господи, любящих меня, приходящих с добром в мой дом, – силы иссякли, мне не дано было увидеть лица тех, о ком я теперь молилась.

Я покачнулась и начала оседать на пол, но тут же почувствовала, что с двух сторон меня подхватили чьи-то руки. Молодые парни стояли по бокам, когда я открыла глаза. Они уже не заботились обо мне, а, сосредоточенно смотрели на икону Георгия Победоносца, крестились и шевелили губами. Сжимая в руках оставшуюся свечу, я попыталась выйти из храма. Хотелось еще раз взглянуть на небо, ощутить в легких студеный, очищенный частыми снегопадами воздух, послать миру последнее «спасибо» за короткое счастье встречи с ним, и навсегда раствориться в нем.

И тут я ощутила толчок в спину.

– Не гоже уходить, не покаявшись, с не зажженной свечой. Ты зачем пришла сюда? – сказала старая, ссохшаяся женщина. И ее голос вернул меня к действительности.

Мельком посмотрев на нее, я снова обратилась взглядом к лику святого, но вдруг опять повернулась к старушке. Плотно сжимая губы, она в упор смотрела на меня и молчала. Я почувствовала сильную головную боль. Ощущение, что нахожусь в материальном мире, не исчезло, я понимала, что не сплю, не отошла в мир иной, но теперь реальность состояла только из символов, которые пугали меня, отгораживали от живой, двигающейся, осознающей себя яви. Ни удивления, ни неверия не было, только страх и желание понять происходящее владели мною, когда я всмотрелась в ее лицо. Мое лицо. Оно принадлежало мне, но только будущей, которой я еще не была. Все казалось знакомым в этом лице: удлиненный овал, завершающийся внизу изящным подбородком; зеленые глаза под невыразительными дугами бровей, прямой продолговатый нос, хорошо очерченные и в меру полные, губы. Как и сейчас, оно казалось очень бледным, только на щеках играл неяркий лихорадочный румянец – верный признак постоянного возбуждения, которым раньше я горела в любой работе, рождающей проекты успеха. Это же возбуждение проявлялось и когда я проигрывала в мелочах.

«Теперь нет на моем лице этого румянца, ничто не волнует меня, я перестала гореть азартом жизни и стыдом промахов», – пронеслась мысль, не задержавшись надолго.

Величавая старуха гордо держала седую голову, увенчанную высокой прической. В маленьких ушках были серьги со сверкающими каменьями, шею прикрывал шарф. Да, у меня часто болело горло, – кстати, или некстати подумала я. Сложенные на животе руки, тонули в обшлагах рукавов, как в муфте. Худая, чуть согбенная фигура старухи была облачена в тонкое, драпирующееся книзу манто из неизвестного меха, а ноги утопали в струящемся от пола и расстилающемся тумане.

Сколько мгновений мы рассматривали друг друга? Страх прошел, я почти перестала ощущать собственную материальность. Мое сознание пронзила мысль: «Мне здесь сто лет! Как же можно прожить столько, так тяжко мучаясь?»

Молчаливая старуха из плоти и крови была живая – я видела, как она дышала, как мигали ресницы, как двигались осматривающие меня зрачки. Невозмутимо, как бы обретя высшее понимание вещей, я отвернулась от нее. Зажгла и поставила перед образом последнюю свечку. Слыша собственный голос, зашептала последнее, что помнила:

– Прости мне, Господи, грехи мои, осознаю и признаю их, вольные и невольные, раскаиваюсь в них.

Пересиливая себя, захлебываясь слезами и всхлипывая, я продолжала:

– Спаси и сохрани меня, помоги мне, Господи.

Молиться я не умела, это случилось со мной впервые. Отстранив рукою еще стоящую на моем пути старуху, я торопливо пошла к выходу.

8. Возмездие

На улице ничего не изменилось. Сиявшее во всю солнце не предвещало тепла, а разгулявшаяся капель была скорее приметой нашей южной зимы, чем наступающей весны.

Домой возвращаться не хотелось. Я покинула сквер, пересекла проезжую часть улицы, подошла к своему дому и побрела вдоль него к кинотеатру. Мимо меня в оба направления сновали студенты медицинского института в распахнутых по-весеннему пальто, под которыми виднелись белые накрахмаленные халаты. Остановилась возле соседнего подъезда, где размещался киоск обмена валюты, – прямо на моем пути стоял Дан. Он еще не увидел меня, занятый разговором с молодой женщиной в норковой шубе с капюшоном, небрежно накинутым на пышную, увитую локонами, прическу. Рядом стояла коляска, а в ней посапывали крошечные близнецы. Было ясно, что это жена Дана, а близнецы – его дети. Они вышли на прогулку и вот навестили отца и мужа. Мирная, ничем не омраченная сценка.

Что значила я для этого человека, и те пятьдесят долларов, которые достались ему от моей беспечности, рассеянности, затравленности, и удрученности? Посмотрев на себя его глазами, я увидела смешную и жалкую, нелепую женщину, пытающуюся вырвать крохи, небрежно подброшенные ему судьбой. Он в них не нуждался, но так забавно было наблюдать, как упорно она настаивала на своем, как отчаянно прыгала, пытаясь дотянуться до этих копеек. Просто умора, как безоглядно она растрачивала силы на дело для нее безнадежное.

И вновь я смотрела на мир своими глазами. Я знала цену себе, этому парню и его благополучию. Все знала, но ничего изменить не могла. А знание не вмещается в человеке, когда его много для него одного, когда досталось оно мучительно, быть может, ценой жизни, а остается невостребованным людьми. Оно выплескивается наружу редко контролируемой энергией, быть может, странно посверкивающей в уставшем взгляде.

Дан почувствовал тот взгляд и обернулся. Придерживая ручку коляски, начал приближаться ко мне, вот он подошел на шаг, на два. И вдруг меня озарило невероятное знание следующего момента, страшная правда о том, что сейчас произойдет! Намереваясь сказать безобидное, что могло бы примирить меня с моей потерей: «Дан, этот случай, – всего лишь мираж твоей силы. Все пройдет, и ты будешь жальче меня в тысячу раз, потому что ты – ничто». Намереваясь сказать только это, я, пронзенная открывшейся правдой, пятилась, отступала назад и молчала.

Лишь хватала ртом воздух, с усилием заглатывала его, стараясь не выпустить рвущиеся наружу слова, совсем не те, которые бились в сознании, а другие: слова-пророчество, слова-приговор. Что было бы, если бы я их не произнесла? Или все предопределено?

А он медленно, шаг за шагом наступал на меня.

От усилий, которыми я старалась унять свою стихию – непонятной природы и предназначения, – появились рези в глазах, перешедшие в жжение. Более того – я почувствовала, что огонь не только жжет глаза, но полыхает там зеленым светом и, выплескиваясь, устремляется на Дана. На мгновение Дан замер с неподдельным недоумением на лице. Затем свободной рукой начал торопливо рыться по карманам. Эта перемена в нем сбила меня с толку, и мои усилия, затрачиваемые на обуздание внутренних бурь, невольно ослабли, я не смогла совладать с ними. А уста, высвободившись из-под контроля, уже произносили фразы, неконтролируемые сознанием:

– Возмездие! Боже мой… Твоя судьба могла быть совсем иной…

Слова выливались из горла еще и тогда, когда он подал мне скомканную пятидесятидолларовую купюру. Знал! Еще вчера знал, что Славик отдал свою «долю» украденных у меня денег, но не вышел следом за ним, не сделал то же самое.

Уже видя, что происходит, я закричала:

– Нет! Отойди от меня! Поздно, ничего не изменить. Отойди, здесь опасно-о…

Но он не двигался, стоял, с растерянным видом протягивая ко мне руку. И вдруг огромные сосульки, сорвавшиеся с фриза здания одной глыбой, врезались в детскую коляску. И тотчас от нее остался только изломанный каркас и разлетевшиеся в стороны колеса. Коляска, рывком отброшенная от Дана, дернула его за руку и он, потеряв равновесие, покачнулся назад, балансируя на пятках. Затем по инерции подался вперед и, споткнувшись о груду льда, похоронившую его детей, упал на нее ничком. Одну руку он подмял под себя, а вторую, в которой были зажаты доллары, отбросил далеко от себя. Последняя сосулька, зацепившаяся за балкон и немного задержавшаяся там, обрушилась на его спину, словно мечом рассекая одежды, мышцы и кости.

Мое: «Отойди от меня!» – слилось с воем несчастной матери. Она выла без слов, упав на землю и колотя вокруг себя маленькими кулачками, до крови израненными об осколки разлетевшегося льда.

Прохожие быстро окружили место трагедии. Возникали и гасли короткие диалоги:

– Что произошло?

– Лед с крыши…

– Когда, наконец, в городе появится власть?

– Какой ужас!

Первыми пришли в себя студенты-медики, и бросились к женщине. Машина «скорой помощи» появилась почти тотчас же. Дан вырывался от врачей и, находясь в шоке, кричал:

– Не хочу! Не хочу жить!

На меня никто не обращал внимания. Я стояла, оцепенев от чужого горя, забыв о своем несчастии, и чувствовала легкие уколы совести за непонятную причастность к тому, что разыгралось на моих глазах.

Соседка тронула меня за плечо:

– Что здесь произошло? Говорят, погибло трое людей?

– Двое, – зачем-то уточнила я. – Третьего только покалечило. – А потом слушала свои слова и не понимала, зачем и почему их произношу: – У него поврежден позвоночник, он останется инвалидом, никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Никогда… цена алчности…

– А кто та женщина на асфальте? Ее, как будто, не зацепило.

– Жена, – я говорила чужим голосом, который сама не узнавала, как будто внутри меня сидел робот и вещал металлическим горлом. – Не зацепило, но она не вернется к жизни, понимание мира навсегда покинуло ее.

– Откуда вы знаете, что будет потом? Вы так уверенно говорите, – полюбопытствовала соседка.

– Я знаю, что такое возмездие. Оно всегда огромнее греха.

– Как странно… Я не понимаю вас.

– Не несчастье случилось, а произошло возмездие. Что тут не понимать?

Давно и долго находясь на пределе человеческих сил, в таком накале чувств и переживаний, который не каждый способен вынести, оставаясь невредимым, я все еще жила. Все, что способно ощущать, что способно рождать реакцию организма на внешние раздражители, все покрылось у меня странным защитным слоем. Сознание работало в автоматическом режиме, фиксируя происходящее, анализируя его и накапливая в ячейках памяти.

9. Предсказание

Прошло время, и передо мной снова встал вопрос – на что жить? Продавая кое-что из одежды, обуви и предметов быта, я добывала копейки и перебивалась со дня на день. Все больше беспокоило здоровье, я теряла силы, быстро уставала, на меня часто накатывала влажная тошнотворная слабость. У меня гасла инициатива, в голову не приходило, на чем можно заработать. Я выглядела ужасно, и нечего было надеяться, что где-то меня согласятся взять на работу. Да и выдержать полный рабочий день я больше не могла. Поначалу казалось, что достаточно взять себя в руки, проявить силу воли, отбросить мнительность, и этой болезни не станет. Но оказалось, что у меня совсем пропало желание что-либо предпринимать, я вдруг убедилась, что сила – растрачена, а воля – истаяла, что мнительности-то и нет совсем, а есть необратимые процессы угнетенного духа: депрессия «раздолбала» меня окончательно.

Каждое утро я брала заготовленный конверт с письмом, намереваясь вбросить его в почтовый ящик и, быстро вернувшись, накрыться в ванной красным покрывалом. Но это же слабость, глупая слабость, – шептал внутренний голос.

После долгих колебаний я решила продать квартиру и переселиться в меньшую, более дешевую. Вырученных от этого денег хватило бы еще на пару лет сносной жизни.

На объявление в газете сразу же откликнулся знакомый голос.

– Я понял, что это вы продаете квартиру, узнал по номеру телефона, – сказал Аркадий Титович, друг и приспешник моего могильщика, его заместитель по коммерческой деятельности. – Куплю по сходной цене. Вы же знаете, в вашем доме живут мои родственники. Перееду поближе к ним.

– Но у вас, насколько я помню, отличная квартира.

– Оставлю ее дочери! – сообщил бодренький голосок.

Аркадий Титович не спросил, где я собираюсь жить, чем перебиваюсь, как чувствую себя. Впрочем, он многое знал от своих родственников, и думаю, что здорово радовался, ибо именно он открыто, без стеснения выталкивал меня с работы. Я помнила его слова: «Он вас не любит. Вот и не мешайте ему, вам лучше уволиться». В другой раз говорил: «Он нервничает, ждет от вас подвоха. В таком состоянии нельзя полноценно руководить коллективом. Вам лучше уйти!» А ведь мы с ним хорошо ладили, не одно доброе дело вместе сделали, цитировали друг друга в беседах с коллективом, на собраниях. Правда, я подозревала, что он – человек с двойным дном, но старалась не проявлять недоверия, не разжигать в себе неприязнь к нему. И только когда забурлила грязь вокруг старого директора, я зашла к коммерческому директору и сказала:

– За этими событиями стоите вы, я уверенна.

– Как вы можете так думать! – возмутился он. – Иван Ильич взял меня на работу прямо со студенческой скамьи, он сделал из меня человека. Я никогда не пойду против него.

– Вам стоит убить меня за то, что я вижу вас насквозь

Он вдруг скинул маску и похлопал меня по плечу:

– Ворон ворону глаз не выклюет. Мы – свои люди, и с вами все будет хорошо. Вы ведь не наделали таких глупостей, как директор. А на ваши слова я не обижаюсь, буду я о вас думать нелестно – тоже скажу. Прорвемся, а? – и он заговорщицки подмигнул.

А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» – наглое, лживо-доверительное шептание.

Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому, теперь как ни в чем не бывало, звонившему мне.

– Алло! Почему вы молчите? – вывел меня из воспоминаний деловой голос Аркадия титовича.

– Да, это я дала объявление, – гнев или обида, ярость или горечь закипали во мне, не знаю, но что-то темное требовало выхода, давило.

– Что вы, ей-богу, цену набиваете? Я быстро все оформлю, вам и хлопотать не придется. Соглашайтесь.

– А почему вы не спрашиваете, что случилось, где я буду жить? Разве вам все равно, что со мной происходит? Когда-то вы говорили, что мы – свои люди.

– У вас уйма родственников, не пропадете! – все с тем же оптимизмом хохотнул он.

– Как? Вы мне предлагаете идти в прислуги к племянникам? Но мне только сорок лет!

– Почему непременно в прислуги? Я такого не говорил, – он засопел, хрюкнул, изображая смешок. – Вам еще замуж можно.

– Я хочу кое-что спросить у вас. Можно?

– Да, боже мой! Спрашивайте – отвечаем! Хотя, – он замялся, подыскивая слова, – это мне пристало расспросить вас о житье-бытье, да только я кое о чем наслышан. Печально, да. Болеете…

Я не дала ему закончить запоздалую, лицемерную фразу, перебив вопросом:

– Вы знаете, что такое возмездие?

– Какое возмездие, голубушка? О чем вы? Понимаю, у вас есть основания на меня обижаться. Но посудите сами – все хотят жить, – он раскатисто, не сдерживаясь, рассмеялся. – Вы еще расскажите что-нибудь о грехах, о том, что бог за них наказывает. Ха-ха-ха! – дребезжала трубка. – Чудес не бывает!

Он бы еще долго говорил, изысканно изгаляясь. Но я начала гореть, словно в лихорадке. Появились рези в глазах, показалось, что я сейчас ослепну. Закружилась голова, вокруг меня заметались зеленые молнии. Я торопливо перебила его, не совсем понимая, что и зачем говорю:

– Не обо мне речь. Слушайте внимательно. На днях директор скажет, что больше не нуждается в ваших услугах. Вам ничего другого не останется, как только обратиться за бюллетенем. Сидя дома, отвечая на телефонные звонки, вы будете изображать искаженную после инсульта речь. Но все будут знать, что вы просто получили по морде. Предатели никому не нужны… – в трубке пульсировала тишина.

– Вы слышите меня? – спросила я.

– Слышу. Это интересно, продолжайте, пожалуйста. Да вы, я вижу,– затейница!

– Так вот, – сказала я, не обращая внимания на его выпад. – На ваше место уже приглашен человек, которого вы, как и меня, убрали с работы. Не знаю, кому в вашем воображении была угрозой я, он, другие… Теперь он, – я назвала фамилию, – вернется, и будет занимать вашу должность.

В трубке послышался гадкий смешок:

– Вы тоже планируете вернуться, занять ту должность, о которой так сладко мечтали?

– О себе я ничего не знаю, – перевела дыхание я. – А вот о вас могу еще добавить, – зеленый огонь, рождающийся в моих глазах, метался сплошной пеленой, застил взор, обжигал лицо, палил губы. Лучше бы он достал до моего собеседника, чтобы тот не чувствовал себя так прекрасно:

– Извольте! – паясничал мой враг.

– Что вас интересует? – прохрипела я.

– Ну, опалу вы уже предрекли. За этим обычно следует забвение, прозябание, жалкое существование, вот как у вас, например, а затем… Я переживу вас? Вы хоть и моложе, но ведь давно уже не у дел, а это здорово подрывает силы. Пора-а вам, голуба моя, засиделись на белом свете без толку-то! Успейте только, сделайте милость, квартиру мне продать.

Нет, я не хотела произносить слова правды, которая уже пульсировала в зеленом огне и смутно осознавалась мной, как будто в памяти прокручивался фильм, давно виденный и оттого плохо запомнившийся. Я вспомнила Дана, который вдруг возник с долларами и выбил меня из режима сопротивления рвущимся наружу словам. Но Дан не дразнил меня, скорее, наоборот. А этот! Стоит ли ради него насиловать себя, сдерживать? Пусть рвется из меня скрытое знание, пусть струится наружу непонятно откуда берущаяся правда.

– Не сравнивайте себя со мной, я ничего о себе не знаю. А вот своих близких вы переживете. Впрочем, и вам жить осталось не более года, так что моя квартира вам не понадобится. Это и называется возмездием! – я швырнула трубку.

Из потрескавшихся губ сочилась кровь, лоб покрывала горячая испарина, щеки пылали. Я откинулась в кресле и закрыла глаза. Мне хватило бы и десяти минут, чтобы восстановить нормальное состояние. Но телефон зазвонил снова. Из поднятой трубки летели вопросы:

– Вот та-ак со мной будет, да? А директор? Он не меньше меня виноват в вашей гибели. Знайте же, что он… – не дослушав, я закричала в трубку:

– Заткнитесь! Что будет с ним, я расскажу ему! – и резко нажала на рычаг.

Я боялась новых звонков, и поэтому выдернула шнур из розетки.

Долгая прогулка по весеннему скверу успокоила меня. Я плакала, стоя у вечного огня, плакала о том, что огонь этот на самом деле оказался не вечным и вот уже несколько лет не горел, и беспризорники засыпали его листвой и камнями. Плакала о том, что память – увы! – еще менее долговечна, чем этот огонь, и ею манипулируют в угоду временщикам. Препарируя историю, нам преподносят то, что выгодно им. Плакала, читая гордые стихи у памятника Славы: «Никто не забыт…» Когда-то я чувствовала эти слова каждым своим нервом. А теперь понимала, что память о любом событии умирает вместе с его последним очевидцем. Вот не станет моих родителей, и некому будет рассказывать о войне, потерях, похоронках, расстрелах, – и моя память станет слабеть с каждым днем, пока не иссякнет. А пересказанное мною воспоминания родителей уже будут звучать как легенда, выдумка, приключения абстрактных героев, и перестанут волновать слушателей, потому что им трудно будет представить то время и те события по моим словам. И не станет памяти о том, как жили, боролись и умирали гордые и сильные наши отцы и деды. Как нет ее о тех, кто не пожалел себя для спасения веры предков в годы Смутного времени, кто не позволил бросить землю нашу и наш народ под пяту римского католичества при сумасшедшем Павле I. Остались символы – Минин, Пожарский, а героев, покончивших с пагубой, незримых и многочисленных, история не сохранила. Я подумала, что устная традиция наиболее полно передала нам эстафету событий только в Библии. Но и там, и там… тоже все преломляется через интересы распорядителей времен.

Дома долго сидела у темного окна, рассматривала звездное, еще холодное небо и вспоминала как мечтала в детстве побывать в космосе, на одной из далеких планет. Я знала видимые созвездия, умела различать их на небе среди мириадов других скоплений. Я успокаивала себя тем, что жизнь человека скоротечна, следовательно, и болезни, несчастья, горе – тоже скоротечны. Все минет и забудется. А истинно вечным будет только то, к чему не прикасались ни рука, ни воля человека. Это примирило меня с миром.

Происшествие с Даном, конечно, случайность, совпадение, а сегодняшний разговор – просто глупость. Сожалея о ней, я успокоила себя тем, что говнюк и циник получил от меня по заслугам, и выбросила все из головы.

10. Убить предателя

Потянулись дни за днями. Не знаю, сколько их прошло. Объявление о продаже квартиры попало в базы данных фирм, занимающихся недвижимостью. Агенты приводили ко мне покупателей и параллельно подбирали для меня более дешевую квартиру. Захотелось не спешить, оглядеться, выбрать что-то приемлемое в том же районе. Телефон почти не умолкал – я обсуждала варианты.

Однажды телефон зазвонил особенно рано. В трубке хрипло прорезался голос Бэбы Павловны, оставшейся работать вместо меня, с которой мы поддерживали добрые отношения. На сей раз она была встревожена:

– Представляете, какой ужас? – затараторила она, едва я взяла трубку.

– Что случилось, Бэба? – с тревогой я ожидала, что она скажет о личных несчастьях.

– Случилось, но не со мной, не бойтесь, – я несколько успокоилась, а она продолжала. – Вы же знаете, что Аркадий Титович давно болеет, у него гипертония. А теперь Ритка принесла его бюллетень, так там и вовсе инсульт записан. Говорят, по квартире еле ходит, в трубку мычит, как Ленин.

– Знаю. Но это произошло ведь не сегодня. Говори толком, что тебя волнует сейчас? – заторопила ее я.

– Я и говорю. По квартире он ходит, а больше ничего не может. А тут начались дачи, надо ехать туда, к весне готовиться. Вы же знаете, как он любит возиться на земле. Короче, на его драной «Таврии», которую он жалел и никому не давал ездить, поехали на дачу без него. За рулем – зять, на заднем сидении – жена и дочь. Дочь уже на сносях была.

– Почему «была»? – крикнула я. – Бэба, следи за своей речью!

– Слежу за речью! – в ее голосе послышались истерические нотки. – Так вот, – взяла она себя в руки. – Значит, она была на сносях. Разбились они. Все намертво, – закончила на выдохе.

– Как это произошло?

– Деталей не знаю, но говорят, что дорога на дачу очень разбитая. Ехали они быстро, ну, зять, значит, до машины добрался. Да, а на большой колдобине их занесло и кинуло на встречную полосу. Они попали под здоровенный грузовик, что вез на прицепе гору длинных бревен. Бревна, конечно, были скреплены, но когда грузовик вильнул в сторону от «Таврии», прицеп по инерции занесло ей навстречу. Он опрокинулся, крепление на бревнах лопнуло, и все они свалились на «Таврию» и раздавил ее в лепешку. Сейчас бегу в «Знамя», несу соболезнование в завтрашний номер, – она всхлипнула и замолчала.

– Спасибо, что позвонила, – тихо сказала я.

Бэба отключилась, а я все продолжала держать трубку около уха, с недоумением слушая короткие, резкие гудки отбоя. Виски взяло в раскаленный обруч, лицо пылало, появились рези в глазах. И стало понятно, что сегодня мне лучше из дому не выходить, лучше – не для меня, а для других.

Через пару дней Бэба позвонила снова.

– Похоронили. В закрытых гробах, представляете? И наш душка был, Аркадий Титович. Цел-целехонек. Ходит и разговаривает нормально. Потрясения творят чудеса. Сразу весь инсульт, как рукой сняло, – сделала она наивный вывод.

Бэба еще долго рассказывала, какие были поминки, и закончила словами:

– Все, отчиталась! Работаю дальше, за нас двоих. Вы там себе страдаете, а я одна разрываюсь. Правда, доплачивают, но ваша должность остается вакантной. Место ваше я не занимаю. Уж который год все стоит, как при вас стояло. Даже ваши фотографии под стеклом лежат. Музей будет, – хихикнула сдуру. – Ну, все. Целую.

Мне самой моя новая сущность открывалась не сразу. Новая ли? Или проснулось то, что пребывало во мне всегда? Значит, сказанное мною Аркадию Титовичу в момент зеленого пожара в глазах – предсказание? Или приговор? Знала ли я о том, что неизбежно должно случиться в объективном порядке? Или это моя субъективная воля, я сама, своими словами навлекала трагедии на людей? А если бы я промолчала, подавила рвущиеся из меня слова? Неужели ничего не случилось бы?