Текст книги "На круги своя"

Интересная, динамичная повесть Л. Овсянниковой чит а ется на одном дыхании. Кроме интригующего мистикой сюж е та, простого и доверительного рассказа, ведущегося от первого лица, в ней привлекают внимание еще и образы героев: экспа н сивного добряка Вилена Борисовича, настоящего интеллигента Гаврика и самой повествовательницы, из-за ряда страшных со в падений подозревающей себя в самых мрачных гр е хах.

Владимир Сиренко

НА КРУГИ СВОЯ

Повесть

Пролог

Совсем не беспочвенно возник миф о непорочном зачатии. Когда нет совокупления, с его натужными стараниями, конвульсиями выброса и сбора, соединением сокровенных материй, оголенных, стыдных, а есть лишь тепло родительских начал, находящихся на расстоянии, – это и есть зачатие непорочное.

Именно так происходит в природе, в той, которая стоит выше чьих-то забот. Весной солнце удаляется от земли, подымаясь все выше и выше, и больше ничего не происходит, а земля зачинает в себе новое плодоношение.

Екатерина чувствовала, что понимает теперь не только это, но много больше, чем прежде, ибо с абсолютной точностью могла предсказать, когда облетят цветы с голых веток абрикоса и мир начнет погружаться в сирень, когда придет первое настоящее тепло. Изливаясь вниз лучами солнца, оно безоглядно заколобродит в сиреневых чащах, затем снова устремится прочь, унося с собой не только ее аромат, но и цвет. Это марево повиснет над пространствами и будет колыхаться там недели две, уничтожая все серое и отжившее. В очищенный мир, оседлав гривастого гонца прохлад, ворвется цветение черемух, проникая в плоть и кровь, разливая там терпкую мучительную горечь и томя душу. Не приведи Бог разогреть этот взрывоопасный чад еще и солнцем! Но этого никогда не случается по одной причине: чтобы не погибли от растроганности соловьи.

Мудрая природа знает меру тому, что есть «хорошо», – думала она, наблюдая весну из окна своего кабинета. Но знает ли цену тому, что есть «плохо»? Это был риторический вопрос, не вызванный надеждами на милость Бога и упреками в адрес судьбы. Так… возник, ни к чему конкретному не привязанный. Где-то, видно, есть на него ответ, но она его не искала, ибо гнала от себя прежнюю заумь.

Она вспоминала, проводя внутренние диалоги, и не было этим воспоминаниям конца.

1. Крах

Я оказалась в безнадежном положении – буквально и всеобъемлюще.

Во-первых, у меня не было работы.

Иван Ильич – добряк по натуре – неожиданно был изгнан из должности, и его место занял другой. На подобные перемены люди реагируют по-разному, я не реагировала никак. Нашему директору давно пора была уйти, может даже сразу по выходу на пенсию, передав свое детище преемнику. А, заодно, присмотреть подле него тихое и полезное дело, на котором и сидеть до упора. Бывало, я говорила ему:

– Иван Ильич, не затягивайте узелок. Подумайте о себе и о нас, грешных. Придет ведь кто-то на ваше место, все равно придет – чужой, враждебный. Выгонит вас, разгонит нас, посадит тут своих людей. Вам хорошо, вы себе пропадете в камышах на даче, развевая горе рыбалкой и святым выпивоном, и все. А с нами что станется?

– Ты, Катерина, если метишь на мое место, так скажи прямо. Ведешь себя по-бабски: ноешь и ноешь. На тебя это не похоже. Надоело.

– Ною, потому что не молодеете ведь. Пора подумать о будущем.

Но фантазия его не шла дальше прежнего:

– Почувствую старость, тебя посажу сюда. А сейчас уйди к такой матери. Хватит об этом!

– Вы ничего больше не придумали? – не унималась я. – На кой ляд сдалось мне ваше место? Я и на своем досижу, если все нормально будет. Только вы ведь норовите так повернуть, чтоб ненормально было. Хоть бы других не смешили, а то уже и заказчики передают ваши жалобы, что я вас подсиживаю, змея, мол, такая.

– Ну, может, и вырвалось когда, не отрицаю. Но ты меня, ей-богу, достала уже. Иди, работай!

Я уходила. Кандидатуры на его место у меня не было, и предложить конкретный план я не могла. Но через время возвращалась к прерванному разговору, напоминала, что проблема существует, и ее надо решать. Позволяла я себе это потому, что Иван Ильич по большому счету доверял мне.

Со временем я убедилась в бесполезности всех попыток. Он просто досиживал, как придется, и ни о чем думать не хотел. А может, и не мог. Кого-то присматривать, готовить для него общественное мнение, проталкивать нового человека наверх – на все это у него уже не было сил. Он это понимал, и поэтому просто отмахивался от меня.

И вот его парализованная воля дала последний всплеск: он заключил опрометчивую сделку, и над предприятием нависла угроза банкротства. А к нам подступил час, о котором я его не раз предупреждала. Только более горький для Ивана Ильича, ибо был пропитан подозрениями в его нечистоплотности.

Поэтому я никак не реагировала на уход директора, я просто давно ждала этого, смирилась с мыслью, что тогда возникнет неизвестная и, скорее всего, неприятная персона. Чувствовала лишь досаду на него, но досада – вещь не материальная, с нею справиться легко.

«Новой фигурой» оказался наш сотрудник – специалист никакой, но человек своеобразный, сложный, короче – говенный. Основные свои качества он тщательно маскировал, никогда не проявлял их в работе. Впрочем, у людей проницательных оставалось ощущение, что когда-нибудь с ним произойдет внезапное и резкое превращение, как безобидное горное образование из старой геологической цепи превращается в огнедышащий вулкан. Вот это клокотание внутри, эта упрятанная в нем энергия, скрытая сущность были неизвестным образом очень понятны и мне. В опущенном взоре, в стиснутых губах, в резком тоне я читала совсем не то, что он хотел показать.

Теперь я думаю, он понял это и решил держаться от меня подальше. Как следствие – последовало изгнание слишком умной. Естественно, причина изгнания открылась мне позже, хотя, случись это и вовремя, я вряд ли что-то изменила бы.

В долгих беседах, которые новый директор затевал с сотрудниками после воцарения, я не лукавила. Но разговор у нас не клеился, скорее всего, потому, что лукавил он. Я видела, что не победила в нем предубеждение против меня. Оставаться на работе было бессмысленно – меня все равно «дожали» бы его клевреты. Я решила не утруждать их, не доставлять им это удовольствие.

Итак, я потеряла работу, оставшись без средств к существованию неожиданно, не вовремя, ибо мой возраст не позволял начинать жизнь заново. Таким образом, беда моя была глобальной – без работы, без средств, без будущего. А жить предстояло еще долго…

Во-вторых, было следствием первого – я тяжело заболела.

2. Пропасть

Я тяжело заболела, поэтому даже не пыталась искать работу. Сначала надеялась, что скоро поправлюсь, а потом поняла, что не найду ее, – везде брали только молодых или не старше сорока лет, а мне как раз недавно исполнилось сорок.

Потянулись безрадостные, однообразные, отупляющие дни, наполненные одним – где добыть кусок хлеба, денег на оплату квартиры, на лечение. Известно, беда не приходит одна: к зиме мою каракулевую шубку побила моль, купленные впрок сапожки полезли по швам, вышла из строя стиральная машина, цветной телевизор стал показывать в черно-белом изображении. Оставалась на ходу только новая «иномарка» – белоснежная «Фольксваген–Джетта», но ее содержание стало мне не по карману.

Однажды я села и посчитала, сколько необходимо иметь денег, чтобы, ведя растительное существование, дожить до пенсии. Вышло, что следует продать машину и тратить в месяц не более тридцати долларов. Эта сумма составляла много меньше той, которую надо иметь, чтобы не увязнуть в долгах и не умереть с голоду. Значит, машину я «проем» гораздо быстрее. А что будет потом? Но делать нечего. «Джетту» я продала быстро, да жалко мне стало тратить этот кусочек. Огляделась и решила, что чугунная ванна, купленная для ремонта, уже никогда поставлена не будет, как не пригодится больше и кожаный плащ, и сапоги на шпильке, и другие наряды – все мои добротные и милые вещи.

С того злополучного июля, когда я перестала выходить на работу, прошло более полугода, затем истек год, другой… Дни текли как медленное исполнение приговора. Я изменилась. Нет, не потому что голодала, не потому что стала носить старые, чудом уцелевшие вещи, – драповое пальто, истоптанные сапожки, вязаную шапочку. Потухли мои глаза! До этого их зеленый огонь лет на десять делал меня моложе. Теперь я хоть и не опускалась бессознательно, но и не бодрилась сознательно.

Как-то утром я решила бороться. Начала с того, что накинула платок и отправилась в парикмахерскую, чтобы остричь волосы. Мастер, мужчина средних лет, отговаривал:

– Слушайте, я сегодня целый день сижу без работы. Но не хочу заработать на том, чтобы лишить вас такой красоты.

– Лишайте, лишайте, не сомневайтесь. Как раз заработаете, а я верну себе девичью прическу. Мои волосы, когда коротко острижены, чудно вьются. Я стану моложе и еще красивее, – подбадривала я его.

– Ах, мадам, разве вы думаете, я не вижу, что вы закрашиваете седину? Теперь краска стоит дорого. Вы ведь хотите остричь волосы и уже больше не красить их. Как же вы будете моложе?

– Ваша правда. Но кроме этого, я хочу, чтобы меня перестали узнавать знакомые.

– Почему?

– Устала я очень, это сложно объяснить.

Лилась и журчала невеселая беседа, а пряди волос падали и падали на пол, и в зеркале напротив возникало осунувшееся, с паутиною морщин под глазами, лицо.

Дома я впервые плакала.

А потом привыкла. Стала ловить себя на том, что не стыжусь больше своего крушения, не страшусь безвестности и нищеты, что я стала другой. Только каждый вечер просила Бога не посылать счастья вновь увидеть рассвет, а растворить меня в вечном мраке еще до утренней зари. Я простила всех врагов, недоброжелателей, завистников и забыла любовь к тем, ради кого жила раньше, постепенно совсем отрешилась от людей, замкнулась в себе. Надежду мне доставляла встреча с каждой новой ночью, а разочарование – встреча с каждым новым днем.

Впрочем, одна мысль беспокоила меня: я не хотела истратить на себя все сбережения. Хотела оставить родным сумму, с лихвой достаточную для оплаты последних забот обо мне.

В сонном оцепенении я перестала считать годы.

В какой-то из дней вдруг обратила внимание, что на улице стоит осень. Какой удивительно долгой, тихой и теплой она была! Такой же щедрой и дивной встала зима: в меру морозная, обильно снежная. Перемежающие зиму оттепели нарастили на крышах, водостоках, козырьках и стрехах длинные, невиданные сосульки, сверкающие как горный хрусталь в лучах не по-зимнему яркого солнца. Но, как затянувшаяся осень томит душу ожиданием зимы, так и зима в ровном, хотя и добром, течении своем истомила людей. Отсутствие настоящего тепла в квартире по утрам гнало меня на улицу, в движение, к людям. Топкие, рыхлые, глубокие снега до ломоты изматывали мышцы ног, появлявшаяся на солнце влага, просачивалась сквозь обувь и чавкала при каждом шаге. Зима все продолжалась, стоял только февраль, и до весны были еще дни и дни.

Синоптики сообщали, что такая снежная зима была в наших местах сорок пять лет назад. А снег валил и валил чуть ли не каждый день. Дорожные службы перестали следить за состоянием дорог, коммунальщики оставили без внимания крыши домов. Все было пущено на самотек. Город готовился к предстоящей борьбе с весенним паводком.

3. Звонки из прошлого

Скоро я убедилась, что он меня помнил. Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок:

– Алло! Екатерина Алексеевна? Добрый день. Вам нужна моя помощь? – вопрос прозвучал так, как будто мы недавно расстались, будто между тем и сегодняшним днем не пролегли события и годы.

Этот человек в свое время сделал для меня так много хорошего, так неожиданно и вовремя, так бескорыстно, что тогда это воспринималось, как сказка. Ему это ничего не стоило, через время он даже забыл, что я ему чем-то обязана. Он не представлялись, когда звонил, – я его узнавала по голосу.

– Здравствуйте! Я в порядке. Спасибо.

Вот перед ним мне было особенно стыдно за все, что случилось со мной, за мою теперешнюю растоптанность, беспомощность, вернее – за мою ничегонезначимость. Я знала, что ему по силам осуществить любой поворот в моей судьбе. Но было отличие в том добром, что он сделал для меня тогда, когда я могла обойтись и без него, и в том, что могла я получить сейчас, в состоянии крайней нужды и отчаяния. Это не столько бы помогло мне, сколько бы унизило еще больше. Я этого не хотела.

Не скажу, что я не играла в такие игры. Играла, умела играть и даже никогда ранее не проигрывала. Но… но тогда я кое-что значила. А теперь была растением у обочины.

– Я узнал, что у вас возникли проблемы. Может, подъедьте ко мне, потолкуем. – Нет, он меня не принуждал – он чувствовали мое воющее нутро, переживаемый мною срам за проигрыш, мою смертельную тоску от бездеятельности и от ненужности людям. Он пытался вдохнуть в меня жизнь.

– Не стоит. Я развалилась, и боюсь, что пока бесполезна вам. Спасибо.

– До свидания. Будете в форме, звоните сами, – гудки отрезали от него мое «Всего доброго».

4. Неожиданный визит

Чавкая по мокрому снегу, я шла и вспоминала его лицо, – черт знает, за что – его привязанность ко мне, и с ноющим сердцем боялась случайной встречи с ним, помня короткий итог первой.

– Вы – наша. Вы умны и красивы, и я сделаю вас первой бизнес-леди в этом городе.

Я и была такой четыре быстро пролетевших года.

Мозги напрягались, я ворочала ими, тщательно перебирая воспоминания. Искала и не могла найти ответы на мучившие меня вопросы. Где и почему я остановилась? Когда стала считать, что с меня хватит, когда стала думать, что перемены на работе не коснутся меня таким роковым образом? Что это было – успокоенность, самоуверенность, отсутствие энтузиазма?

Я понимала, что изменившаяся в связи с развалом государства ситуация в противовес общим тенденциям не сформировала во мне новую мораль. Теперь неуместными казались мои интеллигентность, мягкость, доброжелательность, альтруизм. Они мешали мне, но именно они же располагали ко мне партнеров, и создавали мне самобытный, сотканный из несовместимых противоречий, имидж. И вот все растоптано! Что и где я упустила? Устала перебирать. Нет смысла заниматься этим. Смешно искать опору, если чувствуешь, что сила удара навсегда прилепила тебя к земле, вогнала в нее. Мстить? Да, можно. Но кто больше всех виноват? Кому, и в какой мере мстить? Ведь прежде, чем вынести и исполнить приговор, надо определить виновных и степень вины каждого из них. Конечно, я знаю, кто был виновником моих несчастий, и почему он это сделал. Но понимал ли этот человек, какую беду несет мне? Возможно, он думал, что я успела сколотить состояние, и теперь не пропаду. Какая разница, что он думал. Ведь, когда я говорила, что мне нельзя терять работу, он спокойно отвечал:

– Я не хотел бы, чтобы вы перестали считаться со своей гордостью. Не хочу давать обещания, которые затем не смогу выполнить.

Кто над ним стоял, кто диктовал ему волю так поступить со мной?



Воспоминания… Куда от них деться? Гоню недавнее и стараюсь вызвать в памяти минувшие давно события и лица. Но все смешивается, и в ночных кошмарах выворачивается наизнанку: обидчики вручают мне Золотую медаль, красный диплом университета, дают положительные отзывы на диссертацию, а любимые люди – загоняют в лабиринт с высокими стенами, бросают камни, и зловонным шепотом повторяют одно и то же:

– Он вас не любит!

Или с угрозой шипят:

– Не мешайте ему! Вам лучше уволиться.

Звонок звенел настойчиво и гулко: квартира была почти пустая, из мебели я оставила самое необходимое. Дотянувшись из-под одеяла до трубки, невольно поежилась от холода, ответила коротким «Алло». Голос звучал бодро, почти весело. Это всегда хорошо у меня получалось.

– Как дела? Доброе утро! – услышала я, и мое сердце учащенно забилось, а под мышками появилась неприятная липкость.

– На душе противно, помощь не нужна, – отрапортовала. – Что нового у вас? – перебила новый вопрос, но тщетно.

– У меня новое то, что вы мне не звоните. Почему? Будьте сегодня дома в десять часов утра. Зайду. До свидания, – и снова отбой, не дождавшийся моего ответа.

Точно в назначенное время улыбающийся Вилен Борисович стоял перед «глазком» входной двери.

– Здрас-с-сь! – кричал оттуда.

– Не заставили долго ждать, – с этими словами я открыла дверь.

Его глаза ненадолго задержались на мне. Но пока он снимал пальто, шапку, шарф, свет, искрящийся в них, заметно убывал и убывал. Он вздохнул, наклонившись за комнатными тапочками, а когда выпрямился, поглаживая блестящую лысину, глаза уже старались не встречаться с моими.

Мне не было жаль себя, я жалела его. Зачем он пришел на это пепелище? Теперь я, разбитая и уходящая, должна еще и помогать ему.

– Да, это я. – Что я могла еще сказать?

– Значит, погибаем, но не сдаемся? Героически! – И он завелся, как всегда, с предельной экспрессией: – Я любовался вами! Я любил появляться с вами в обществе, я гордился знакомством с вами. А теперь? Моя жена говорит, что у вас крыша поехала. Что вы с собою делаете, черт вас возьми? Что вы делаете со мной? Я! – он задыхался, – я вложил в вас свои силы, влияние, энергию. А вы? – Он не давал мне вставить хоть слово. – Вы таскаетесь по рынкам, продаете свои старые тряпки! Они вам что, уже не пригодятся?

– Садитесь, – сказала я. – Зачем вы ходите за мной по рынкам? Я продаю не сама. Там работают мои подруги, они и помогают мне продавать.

Он вынул из кейса две палки «салями», баночку красной икры, кофе и коробку конфет. Коротко пояснил:

– Гостинец. Да не кукситесь, это не от меня! Это моя Нинка передала, и велела насчет «крыши» убедиться.

– Передайте ей, что гостинец пришелся кстати. Я как раз не завтракала. Не присоединитесь ли за ваш счет? – мои шутки не смешили его, меня же от них просто мутило.

В комнате благоухало кофе, плыл забытый запах.

Вилен Борисович слушать не умел, предпочитал грохотать сам. Я кивала, не особенно вникая. Он был само созвездие эмоций и идей, но эмоции захлестывали источник, источавший идеи. Кипел мой чайник, кипел гость. Он уже все сказал, но не уходил. Почему?

– Я, естественно, никуда не спешу, но вы же должны быть на работе. Или вас послала ко мне не только жена?

– Не только! Вот, – он швырнул на стол пакет из хрустящего крафта. – Гаврик передал. Там деньги. Поправляйте, ради Бога, скорее свое настроение. Да не шатайтесь по рынкам! Приказ!! Еще не все потеряно. Как избавились от вас, так и назад позовут.

На пакет я отреагировала не сразу, больше задело то, что еще тихим отзвуком жило в душе.

– Передайте Нине Савельевне и Гаврику, что у меня крыша на месте. О себе больше ничего сказать не могу, пока не могу. Но … не надо, чтобы меня звали назад.

– Почему! – вместо ответа возмутился он.

– Не хочу.

– Звонить или будете звонить сами? Как лучше-то?

– Мне уже никак не лучше. Простите …

Я поспешно захлопнула дверь: не люблю долгих прощаний. Внутри щемило, и к горлу подкатывался удушающий комок. Ах, я еще помнила себя прежнюю!

5. Обман

Окна моих комнат смотрели в сквер, где сверкал куполами собор, заложенный, говорят, Петром I, с которого, собственно, начался наш город. Теперь здесь одни выгуливали собак, а другие – по старинке «соображали» на троих. В дождь и в снег круговорот событий в сквере повторялся с утра до темноты.

Я стояла долго. Смотрела, вспоминала. Вот по этой алее мы, выпускники университета, шли фотографироваться группой после первого госэкзамена. А там – стояли через пятнадцать лет и поджидали опаздывающих. Я в белом платье, с высокой прической, которую научилась укладывать недавно и которая мне очень к лицу. На той скамейке, что под ивами, меня – доцента авиационного института – как-то нашли мои студенты и упросили тут же принять зачет по сопромату. Они совали под нос эпюры, а я, глядя на них издалека, по изломам, скачкам и наклонам определяла ошибки. И они проворно их исправляли

– Со мною ли это было? – произнесла я вслух в пустой квартире и повела глазами по стенам, где недавно стояли стеллажи с книгами, специально изготовленные по заказу для этих комнат. Они простояли двадцать семь лет, заполненные учебниками.

Сейчас учебники для ВУЗов – большой дефицит, и я постепенно продала их по хорошей цене. На сколько месяцев мне хватило библиотеки? Не помню. А стеллажи недавно забрали за копейки. Облезлые, потерявшие вид, они мне больше и не могли принести, ведь раньше их украшали книги, которых не стало. Взгляд скользнул по столу. Сверток? Ах, от Гаврика.

Из него выпали покупюрная опись – какие аккуратные! – и деньги, которых было немногим больше ста пятидесяти долларов рублями. Странная сумма. Я прикинула, что на них можно купить, и сколько останется на еду.

Быстро одевшись, чтобы успеть до обеда, пока курс доллара был самым низким, я поспешила в обменный пункт, что располагался в соседнем подъезде. Там работали уже знакомые мне Славик и Дан – по мере своих распродаж я покупала у них мелочь: десять, двадцать, иногда и пятьдесят долларов, ибо инфляция продолжала увеличиваться.

Я поздоровалась.

– Сегодня у меня сумма побольше. Поменяете?

– Поменяем, только на крупную сумму давайте хотя бы двухсотки, – попросил Славик.

Дан сидел мрачнее тучи и молчал. Впрочем, улыбка у него была неприятной, и теперешний вид его даже украшал.

– А по миллиончику не хотите? – я протянула все полученные только что деньги.

Славик сосредоточенно начал считать. Пока он мотал головой и снова пересчитывал, я ждала.

– Какого черта вы мне дали такую сумму: ни туда, ни сюда?

– Что значит «ни туда, ни сюда»? Там должно быть на сто пятьдесят долларов и сдача.

– Сда-ача, – протянул он. – Посчитать дома не могли? Возись тут! – он вернул сдачу, бросив деньги на отлетный столик.

– Дайте, пожалуйста, купюры поновее, – попросила я.

– Какие есть, – он положил сверху на рубли две долларовые бумажки.

Не торопясь, я начала их изучать, пытаясь рассмотреть год выпуска: «сотенная» была девяносто третьего, а «пятидесятка» – девяностого года, к тому же изрядно потертая. Отодвинув их в сторону, уложила в кошелек рубли. Затем вернулась к долларам: проверила бумагу, рельефность текстов. Потертая купюра явно не нравилась мне.

Славик нервно покинул свое место, потянулся, скользнул по мне взглядом и вышел из металлического «сейфа» обменного киоска, направившись на улицу глотнуть свежего воздуха.

– Слушайте, Дан, – обратилась я ко второму кассиру. – Вы меня ведь помните, я тут рядом живу, частенько захожу к вам, и посему по дружбе дайте другую «пятидесятку».

Осклабившись, что должно было означать улыбку, он, растормошив воздух и образовав из него настоящие вихри, выхватил потертую бумажку и протянул взамен новенькую, хрустящую. От неожиданной перемены в нем и легкой сговорчивости я сначала опешила, а потом, испугавшись, что он может передумать, поспешила спрятала добытую новенькую купюру и заторопилась домой. На выходе меня чуть не сбил с ног возвращающийся Славик:

– Все в порядке? – спросил он.

– Да, спасибо!

Дома я достала все накопленные деньги и разложила их на столе. Часть из них была в долларах, где преобладали мелкие купюры, а остальное богатство – в рублях. Пересчитав их, я убедилась, что суммы в долларах, вместе с только что купленными, хватит, чтобы оплатить мою последнюю церемонию. На лето рублей должно было хватить. До осени перебьюсь как-нибудь, а там…

Продавать уже было нечего, но так далеко мои планы не простирались: я знала счет оставшимся дням. Заблаговременно приготовленное платье, обувь и белье лежали в пакете на видном месте. Там же находился паспорт и медицинская карточка. Расчет был прост: если исход не заставит себя долго ждать, придет естественным образом – я это почувствую, я уже начинаю чувствовать его приближение, – то моя последняя осень уже позади. Если же жизнь задержит меня и нависнет полным безденежьем и нищетой, то к пакету с одеждой и документами будет приложено письмо. Аналогичное письмо будет вброшено в почтовый ящик. Дверь ванной комнаты останется открытой. Там уже приготовлена красная простыня, чтобы не создавать контраст, и пистолет. (Да, я его оставила с прежних времен, когда следовали заботиться о собственной безопасности).

Ну, это будет потом. А сейчас надо присовокупить к сбережениям купленные только что доллары. Потянувшись за сумочкой, почувствовала сладкий укол надежды, промелькнула мысль: «А, может, утрясется? Может, сладится долгая жизнь?» Но тут же исчезло и ощущение, и мысль от пронзительного понимания – неоткуда.

В сумочке лежали рубли и пятьдесят долларов. «Сотенной» банкноты не было. Я растерялась, не могла ничего понять. Что случилось? Может, показалось. Порылась еще и еще раз в лежащих там бумагах, проверила кошелек, карманчики. Неужели я купила только пятьдесят долларов? Тогда должны быть еще рубли. Или нет? Я схватила покупюрную опись от Гаврика: сумма была такой, что позволяла купить сто пятьдесят долларов. Еще раз пересчитав деньги, сложив, разделив и отбросив, пришла к выводу, что «сотенная» купюра должна быть, она была-таки мною куплена. Но куда она исчезла? Память прокрутила события почти поминутно, я увидела лица Славика и Дана, смущение одного и кривой оскал другого. Спокойно, – внушала я себе. Итак, было две банкноты, которые дал мне Славик. «Сотка» не вызвала сомнений, а «пятидесятку» я терла и разглядывала, отложив все в сторону. Далее. Славик сначала отказался заменить купюру, а затем, пока я возилась и сопела, засмущался и вышел. Та-ак. А Дан? Он с радостью выполнил мою просьбу, и при этом неестественно, натянуто улыбался. Стоп! Я поспешила спрятать именно эту бумажку, а ту, другую, «сотенную», оставила на отлетном столике. Или она упала от потока воздуха, поднятого резкими движениями Дана.

Сломя голову, не одеваясь, я выскочила из дому.

– Дан, – выдохнула, вбежав.

Оба кассира были на месте.

– Что такое? Я вам поменял потертую бумажку, как вы просили, – резко ответил он, предупреждая мои претензии.

– Поменял, поменял. Но я же забыла «сотку» на вашем столе. Дан, я точно знаю, что забыла ее здесь. Отдайте. – Я постучала по столику.

– Что-о? Ану, вали отсюда, тетя! Видал? – угрожающе спросил он у подельщика.

– Она могла от ветра упасть на пол. Посмотрите, пожалуйста, – еще на что-то надеясь, просила я.

– От какого еще ветра?

Я замялась, мне не хотелось напоминать ему о резких, воровских движениях, когда он схватил потертую банкноту.

– В это время Славик как раз выходил на улицу, – попробовала я объяснить исчезновение купюры возможным сквозняком.

Как по команде оба кассира наклонились, и какое-то время всматривались в темноту под столами.

– Нету там ничего. Иди, говорят тебе, отсюда! Видали мы тут таких, – снова прикрикнул Дан.

Я не уходила.

– Зачем вы так, вы же меня знаете. Разве я похожа на мошенницу? Дан, это для меня очень большая сумма, поверьте. Отдайте, прошу вас.

– Женщина, идите домой, и ищите там свою «большую сумму», – он вновь перешел на «вы», затем поднялся и вышел из своей каморки. Он готов был вытолкать меня силой. Не допускать же до этого! Но и отступать я не могла.

– Хорошо, я подойду к концу дня. Может, при подведении итогов у вас проявится лишняя «сотня».

– Конечно, подходите, – смилостивился Дан.

Дома я заново перерыла сумочку, перебрала каждую бумажку, каждую записку. Тщетно.

В уставшем, измученном сознании прокручивалась пленка сегодняшних событий, снова и снова возникали лица кассиров обменного пункта. Я подумала, что первая «полсотенная» купюра была фальшивой. На ней, видимо, «прокололся» Славик, с кем не бывает. И он же пытался сбыть ее мне. Моя возня с этой купюрой действовала ему на нервы и он, не выдержав, вышел. Понятно, что Дан был не просто мрачен, а зол на Славика, ведь они поровну делили ответственность. Хоть для них это была не бог весть, какая сумма, однако, повод для мрачности имелся. Видимо, чтобы досадить Славику, лишний раз проучить его, показать, что влипнуть в неприятности легко, а выпутываться – стоит усилий, Дан без возражения заменил мне купюру. А забытые мною или свалившиеся сто долларов забрал себе с полным убеждением, что судьба послала ему заслуженную удачу.

Я представила, как подбирается Славик к Дану, чтобы разделить добычу пополам и покрыть убыток, случившийся из-за покупки фальшивой банкноты, с каким напором доказывает, что, если бы он не стал меня отвлекать своими перемещениями, то я бы не забыла деньги на столе. Выходит, он и себя выручил, покрывая убытки, и Дану дал возможность поиметь лишних пятьдесят долларов. Да, теперь они будут держаться дружно.

И все же под вечер я снова пошла к ним. Теперь там сидело еще трое мордастых парней, которых я раньше не видела. У меня хватило мужества поздороваться с ними.

– Я пришла, как мы договаривались, – обратилась к кассирам.

– Не «мы договаривались», а вы договаривались, – поправили меня.

– Неважно, пусть будет так. И все же, есть для меня новости?

Мне навстречу поднялся один из троих мордоворотов.

– Это та тетя, которая целый день терроризирует вас? – глядя на меня, обратился к кассирам.

Присутствующие переглянулись: Дан зло полоснул меня боковым зрением, коротко кивнул и сдвинул плечом; Славик, мазнув по «коллегам» взглядом, распахнуто уставился на меня. Как чует зверь, попавший в западню, где-то существующую спасительную щель, так и я почувствовала в Славике сопереживание, сопоиск приемлемого выхода из положения. Надвинувшиеся, уничтожающие меня глаза остальных парней стали не так страшны.

– Матушка, сегодня никто никому ничего не возвращает. Запомни! И не обижай людей, – произнес один из троих мордастых, четко расставляя логические ударения.

– Возвращают, – отважно пролепетала я. – Можно за вознаграждение. Если уж вы решили исправлять людские недостатки, то за рассеянность меня достаточно наказать половиной потерянной суммы, а вам будет достаточно второй половины. Вознаграждение за бдительность, – уточнила я. – Вот это и было бы в духе дня.

Однако я уже понимала бесполезность дальнейших переговоров. Мордастые начали меня окружать, играя под «кожанками» натренированными мышцами. Славик все смотрел, и под его взглядом я неторопливо положила пустой кошелек на стол.

– Да, для вас это не приобретение. Вы просто куражитесь от избытка наглости. Но вам это отольется, попомните мое слово.

Я повернулась и пошла к выходу. Меня настиг звук коротких реплик, которыми перекинулись мои обидчики, и которые я разобрать не смогла, а затем голос Славика, обращенный ко мне:

– Женщина, вы забыли кошелек.

Я намеренно ускорила шаг и вышла на улицу, ибо только так могла выманить Славика, который уже был со мною и за меня – бессознательно, инстинктивно, по здоровой природе чудом сохранившегося в нем инстинкта защищать слабого. Принимая из его рук пустой кошелек, спросила: