Текст книги "Солдаты милосердия"

Автор книги: Любовь Буткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

В САНПОЕЗДЕ

Далеко позади осталась Курская дуга. Коллектив госпиталя продолжает шагать по фронтовым дорогам. Мы еще развертывались в лесу, в палатках. Но больше в деревнях и селах. Не раз уходили люди на усиление в другие госпитали своей армии.

За это время набрались сил, окрепли в знаниях по уходу за ранеными и оказанию им помощи. В любых условиях научились оперативней устраиваться.

Теперь госпиталь находится в свернутом виде, но люди отдыхают не все. Шура Гладких и Оксана, Валя Лашук и Валя Бабынина, Миля и я едем в распоряжение подполковника Ерофеева, начальника ХППГ-4345, с коллективом которого не раз встречались, помогая в работе.

Во время боев раненые поступали непрерывно. Порой в течение суток принимали по нескольку сот, бывало, и до тысячи человек. Естественно, не всегда позволяли условия, чтобы разместить такое количество пострадавших, и потому нужно было так же постоянно освобождать места для прибывающих – эвакуировать в тыловые госпитали тех, кому уже оказана помощь.

Эвакуацией раненых в тыл занимались специальные ГоПЭПы – головные полевые эвакопункты, которые располагались вблизи железнодорожных станций, где формировались санитарные поезда и куда направлялись раненые со всех армейских госпиталей.

А если какой-то из полевых оказывался рядом с железной дорогой, то он сам формировал санлетучки. С одной стороны, это было хорошо. Создавались удобства для раненых, сокращались пути и время для их отправки. А с другой – плохо, тревожно. Потому что почти все станции подвергались бомбардировкам со стороны противника.

Фашисты не признавали флаги и знаки с красным крестом, которые должны были щадить по международным законам и условиям. Они одинаково расправлялись как со здоровыми бойцами, так и с ранеными и с медперсоналом, что на земле, что с воздуха.

Госпиталь, куда мы прибыли, находился на станции Бровары, под Киевом.

На первый взгляд, здесь происходило непонятное: одна за другой к подъезду дома подходили и так же уходили машины, на которых лежали раненые. Одних снимали с машин и заносили в дом, других – выносили, укладывали на машины и увозили.

Оказалось, что на сей раз ХППГ-4345 выполнял обязанности головного эвакопункта и занимался формированием санитарных поездов.

– А, старые знакомые прибыли! – весело встретил нас во дворе подполковник Ерофеев. – Ну что, девчата, с ходу получайте ответственное задание: поможете грузить на санлетучку раненых, а потом поедете сопровождать их в тыл. Определенного адреса не даю. Где примут, там и оставите.

– Так, может, и до Урала доберемся? – смеется Шура.

– Может, и до Урала дотянете. Но я думаю, что сдадите раньше и через недельку уже вернетесь. Как, согласны?

– Согласны, товарищ подполковник, – ответила Валя Лашук, назначенная старшей по группе.

Санлетучка – это для нас ново. И даже интересно. Захотелось побывать и в тылу.

Станция находилась в километре от госпиталя. Тут было шумно. Раздавались стоны раненых, фырканье машин, покрикивание шоферов, которые просили освободить дорогу. Стоял состав с товарными вагонами, оборудованными нарами. Больше половины вагонов были уже заполнены ранеными.

Машины, на которых мы прибыли, подошли задним бортом впритирку к вагону, и мы с Шурой, взявшись за носилки, стали переносить и перекладывать людей на разостланную солому.

Машины шли и шли. Мы переходили из вагона в вагон и снова брались за носилки. Руки натянуло так, что порой казалось – не удержу больного.

Иной скажет:

– Дочка, я очень тяжелый. Тебе не поднять. Попроси кого-нибудь помочь.

– Ничего. Справлюсь.

Тут подвезли людей на подводах. Еще трудней стало снимать носилки с телеги и поднимать их до уровня вагона, выше своего плеча. Вспомнились слова мамы: «Побереги себя». А как?

– Сестра, что вы делаете? – возмущается другой. – Неужели для такой работы в госпитале нет мужчин?

А подошедший начальник санлетучки, капитан Михайлов, подгоняет:

– Побыстрей, девчата! Надо успеть отправить эшелон, пока не появились вражеские самолеты.

Закончив с погрузкой, Михайлов пригласил нас в штаб-вагон.

– Значит, едем вместе? Где ваше предписание – будем знакомиться. Ого, сильные кадры выделили. Среди вас старшая сестра отделения и даже старшая операционная. Хорошо!

На Валю Лашук, старшую сестру отделения и старшую по группе, кроме общих обязанностей по сопровождению, возлагалось – следить за порядком в вагонах и обеспечивать медикаментами. А Миле Бойковой, операционной сестре, – готовить стерильные материалы, инструменты, шприцы и помогать во время проведения процедур и перевязок.

Потом мы распределились по вагонам. Получили инструктаж, советы и наставления начальника эшелона и отправились по своим владениям, чтобы познакомиться с обитателями вагонов.

Мои оказались в конце. Далеконько от штаба и кухни, подумала я.

Люди лежали на полу справа и слева и так же вверху – на нарах. Внизу потяжелее, раненные в нижние конечности, с шинами, а вверху – полегче.

Прошла по вагонам, выслушала жалобы и просьбы и принялась за дело. Нужно было спешить кое-что уладить до отправки поезда, чтобы успокоить людей. Путь предстоит нелегкий и неблизкий.

Вот санитары уже разносят бачки с кипяченой водой… А перевязки и уколы пришлось делать на ходу поезда.

На остановках, проходя мимо своих вагонов, спрашиваю, все ли тут в порядке, шутят:

– Полный беспорядок – соскучились. Посидите с нами, сестренка.

Когда поезд шел, наблюдались оживленные разговоры, шутки. Чуть задерживался на остановках, начинались расспросы: почему не отправляют? Беспокоились: не появился бы вражеский бомбардировщик.

Иногда я улавливала приближающийся заунывный гул вражеского самолета и спешила в последний вагон, где лежали более беспокойные. Плотно закрывала двери и заговаривала:

– Чего приуныли? Может, споем – поезд скорей тронется.

– Споем, с удовольствием, – отвечали. И кто-то из них запевал приятным баритоном:

 
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали…
 

И грянул такой хор, от которого у меня мурашки по спине побежали. Я сидела на полу, прислонившись к стенке вагона, и слушала. От такого дружного пения охватило волнение. А хор продолжал:

 
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
 

Запевалой оказался майор Никитин, лежащий на полу. Пожалуй, самый тяжелый из всех. Ранен в бедро с переломом кости.

Я думала об этих людях, отважных фронтовиках, которые теперь были беспомощны. Они потому и прислушивались – не летит ли вражеский самолет. Ведь они побывали в пекле войны и остались живы. Так теперь надо жить! Надо во что бы то ни стало доехать по назначению, а там и до дому – рукой подать. И пусть песня для них будет кстати сейчас, как отвлекающее средство. Она поможет коротать томительное дорожное время.

То же самое было и в других вагонах:

– Что молчите, споем?

– Споем! – отвечали.

– Молодцы, ребята! Вот так да еще как-нибудь, глядишь, и доберемся до места, – подбадривала их.

Ближе к фронту, на расстоянии от двух до пяти суток езды поездом, все госпитали были переполнены ранеными, и нам советовали:

– Везите дальше. Вы же на колесах.

И санлетучка уходила глубже в тыл.

– Все дальше да дальше. Может, и верно до Урала доберемся. Эх, там бы и дома побывали! – мечтательно произносит Шура при встрече.

Последние ночи в пути стали прохладнее. Все же осень на дворе, а мы без шинелей. На одной из остановок пустилась бежать к штабному вагону, где можно отогреться. Там всегда тепло. Посередине стоит железная печь, на которой постоянно кипятятся шприцы и иглы. А в вагоне-кухне еще теплее, подумала я, проходя мимо. Скоро завтраком надо будет кормить больных. Утром и вечером полегче проводить эту процедуру – каша и чай. А в обед труднее справляться – бегать вдоль эшелона с ведрами супа, компота и второго…

Еле отодвинула тяжелую, плотно закрытую дверь, забралась в вагон и оказалась в царстве тепла. Поезд шел леском. Восходящее солнце то пряталось, то выходило из-за деревьев. А лучи его успевали пролезть во все щели и щелочки и ослепить…

Паровоз резко затормозил. Это были восьмые сутки пути, когда поезд прибыл на станцию Тамбов.

Здесь наш эшелон уже встречали сотрудники местных госпиталей и представители городских общественных организаций. Было подано множество санитарных и грузовых автомашин…

Закончив с процедурой передачи раненых, капитан Михайлов покинул нас, распорядившись: всем оставаться в штабном вагоне, где будут находиться медикаменты и все госпитальное имущество. Вагон попутными эшелонами будет доставлен к месту назначения, в Бровары.

Остаться без начальства – это хорошо, подумали мы. Но радости и удовольствия от этого не получили. Вагон долго переводили с одного пути на другой, толкали и переталкивали с места на место, и в конце концов он оказался в тупике, далеко от всех попутных и встречных поездов. Прошли сутки, а мы все стоим в Тамбове. Начальник станции посоветовал набраться терпения, потому что одинокий вагон могут задерживать на любой станции.

– Так мы до конца войны своих не догоним! – с досадой проговорила Валя Лашук. – Девчата, может, без вагончика скорей доберемся. Все поезда идут в сторону Киева.

Так и решили: с имуществом оставить сторожа-санитара, а самим отправиться попутными. Мы предполагали, что запросто сядем на первый же воинский эшелон и нас мигом домчат туда, куда мы пожелаем. Но часовые, стоящие в тамбурах, нас близко не подпускали к воинским составам:

– Не положено посторонним!

– А давайте попытаемся на машинах, – предлагаю я. – Большинство из них тоже идет в сторону фронта.

И с этим предложением все согласились.

Шоссейная дорога проходила рядом, параллельно железнодорожной линии. Мы увидели колонны машин, снующих туда и обратно.

Голосуем. Здесь нет регулировочных пунктов.

– Вам куда? – спрашивает водитель.

– Под Киев.

– Не по пути, девчата…

– До места не довезем, но километров на двести подбросим, – обрадовал наконец один из шоферов.

Забрались в кузов, загруженный ящиками с продуктами. И началась тряска по ухабистой и пыльной дороге. Через несколько километров езды мы до неузнаваемости стали серо-седыми от пыли. Смешно было смотреть друг на друга. А когда водитель остановил машину и сказал, что наши пути теперь расходятся, мы даже обрадовались, что расстаемся.

Снова несколько часов проторчали на станции. Вдруг видим: в хвосте у проходящего товарного вагона мотается наш вагончик. На полу, в дверях, свесив ноги из вагона, сидит санитар и удивленно смотрит на нас: почему мы здесь оказались. Наверное, предполагал, что мы давно на месте. А мы с досадой подумали о том, что теперь-то, быть может, его доставят раньше, чем доберемся мы. Но вагон с госпитальным имуществом, как узнали, прибыл в Бровары только через три недели.

Начался дождь. Мы промокли и промерзли. Недобрым словом вспомнили капитана Михайлова. Он, наверное, не в первый раз сопровождал санитарный эшелон и знал, что вагон будет трястись долго. Потому мог бы посодействовать, чтобы медсестры вернулись поскорей. Мог бы взять нас с собой или помочь уехать с попутными эшелонами. Все мог, но почему-то ничего не предпринял. Может, хотел, чтобы мы отдохнули после напряженной поездки? Да кто его знает, о чем думал он, только мы желаем поскорей вернуться, а не отсиживаться сутками на станциях.

Еще встречаем прибывающий воинский. Наконец, после убедительной просьбы, капитан, оказавшийся командиром артиллерийской части, сказал:

– Не положено, девчата, но беру под свою ответственность – в штабной вагон.

– Нам все равно куда, лишь бы уехать, – обрадовалась Лашук.

В штабном вагоне оказались десять мужчин и одна женщина – врач части. И, как ни странно, все были в звании капитана, в том числе и женщина-врач.

Здесь, как и в нашем штабном, посередине стояла металлическая печка, в которой весело потрескивали дрова.

– Как у вас жарко, – сказала Валя.

– Это вам так кажется, потому что вы намерзлись и сразу в тепло, – пояснил первый капитан, командир части.

– Почему без шинелей? – спросил второй капитан, подкладывая в печь поленья.

– Когда уезжали, было тепло. Сказали: лишнее не брать, потому что скоро должны вернуться. А мы вперед восемь, да на обратном пути четверо суток.

– Да, невеселая история. Но с шинелью солдат никогда не должен расставаться. Запомните!

Мы не признались, что у нас нет шинелей, а бушлаты, как зимнее обмундирование, хранятся на складе.

– Товарищ капитан, нас интересует, где вы нас высадите? – спрашивает старшая, обращаясь к командиру.

– В Бровары вам, говорите? Вот туда и доставим.

– Спасибо.

Теперь мы спокойны и уверены, что скоро догоним своих.

Обитатели вагона были заняты своими делами. Кто читал, кто писал. Кто подшивал подворотничок, а кто начищал пуговицы. Капитаны, встретившие нас, стали хлопотать у печки. Один раскрывал банки с мясной тушенкой и выкладывал содержимое на противень, поставленный на печь, другой, поворошив дрова, принес добрый десяток яиц и начал разбивать и заливать ими уже разогревшееся мясо.

– Присаживайтесь. Будьте, как дома, – пригласил второй капитан, переставляя противень на маленький столик, вокруг которого стояли тоже маленькие походные табуреточки.

– По-ско-рей, по-ско-рей! – продолжают отстукивать колеса.

УРА, КИЕВ СВОБОДЕН!

Вот и Бровары. Привычная прифронтовая обстановка. Бои идут на подступах к Днепру.

Валя Лашук, старшая по группе, доложила подполковнику Ерофееву о выполнении задания, рассказав и о дорожных приключениях.

– Огромное спасибо, девчата, за помощь, – поблагодарил подполковник. – Спрашиваете, где находятся ваши? Не могу назвать, где обосновалось хозяйство майора Темкина, поэтому советую отправиться в сануправление, в местечко Н. Там и узнаете все, что вас интересует. Пока идите отдыхайте. Вот тот соседний дом в вашем распоряжении.

Во дворе стоял недостроенный двухэтажный домик. Осмотрели. Полы покрыты толстым слоем пыли. Лежит битый кирпич от развороченных печей, и всюду валяются осколки оконного стекла. Крыши и потолка на верхнем этаже в двух смежных комнатах не было. Очевидно, тоже снесло снарядом, как у той школы, близ села Чернянка в Курской области. В застекленных когда-то окнах не осталось на месте и маленького стеклышка.

Для благоустройства «гостиницы», кроме доски длиной около двух метров, ничего поблизости не оказалось.

– И эта сойдет! – согласились девчата.

Сели на доску рядком, поставили перед собой походные мешки и склонили на них свои головушки.

Очнулись от свиста бомбы. Раздался взрыв, второй… С потолка посыпался мусор. Пыль залепила глаза.

– Никакого покоя, – ворчит Шура, устраиваясь поудобней.

Самолет снова делает разворот, и опять засвистели бомбы.

– Девчонки, выйдем, пожалуй. Дом разнесет – не выберемся. Я за вас в ответе все же, – произносит Валя.

Во дворе оказалось множество народу. Все о чем-то оживленно говорили, что-то обсуждали, посматривая на дорогу, ведущую на Киев, и на небо – в зареве, на лес, откуда доносился непрерывный грохот орудий.

Мы удивились тому, как светло стало на улице, несмотря на поздний час, словно над нами повесили светильник, хотя и тускловатый, но огромной величины.

Из разговоров поняли, что наши войска форсировали Днепр, что бои идут за Киев, что он объят огнем, потому горит и небо, потому светло и на земле.

Горящее небо, дрожащая под ногами земля давали представление о том, что происходило там, за Днепром.

Люди останавливали идущие с той стороны машины и с нетерпением расспрашивали:

– Как там?

– Бои идут уже в городе. Перед нашим отъездом стало известно, что дерутся за заводы «Большевик» и «Арсенал». Может, удастся спасти от разрушения…

Пробивала дрожь. Думалось о том, сколько же там лежит раненых, нуждающихся в помощи. А сколько погибших! Да когда же все это кончится – и бой за Киев, и вообще война?!

Неожиданно из-за леска вынырнула машина, на крыле которой стоял человек.

– Лю-ди-и, ребята-а, Киев освободили! – радостно кричал он, на ходу спрыгивая с подножки.

– Ура! Ура! – раздалось со всех сторон.

Машина остановилась, и ее тут же окружили, засыпая вопросами сидящих в ней людей.

– Есть еще одна большая победа! – кричал кто-то.

А раненый, с перевязанной и подвешенной на бинт рукой, плакал навзрыд.

– Ну что ты, друг, радоваться надо. Скоро своих навестишь. В Киеве у него семья в оккупации оставалась, – пояснил успокаивающий, должно быть сосед по госпитальной койке.

Прибывшие наперебой рассказывали о трудностях форсирования Днепра, о штурме города, о том, что фашисты при отступлении все уничтожают и жгут, беспощадно грабят и убивают жителей.

Хозяйство Темкина оказалось в тылу, в местечке Бобрик. А несколько дней спустя машины, груженные госпитальным имуществом, приближались к Днепру. Автопарк наш значительно пополнился за счет отремонтированных трофейных машин, но при переездах мы пока еще продолжали заимствовать транспорт в армейском автобатальоне.

Бесконечным потоком, медленно, продвигаются военная техника, танки, пехота, за много километров выстроившись в ожидании очереди на переправу через Днепр. Каких родов войск здесь только не было! Все спешат за Днепр, теперь уже за Киев, на Житомирское направление, где продолжаются бои. Спешат и нервничают, часами не сдвигаясь с места. За это время пережили несколько налетов вражеской авиации.

С замиранием сердца смотрим на «Днипр широкий». Вот ты какой! Действительно широкий. Нелегко было войскам преодолевать твои воды под огнем противника. Говорят, что во время форсирования кипела, пенилась вода от шквального огня со стороны вражеской обороны. Словно и до сих пор еще не успокоился Днепр. Казался хмурым и злым. Холодные серые волны то и дело перекатывались, заплескиваясь под колеса машин, проходящих по понтонному мосту.

На противоположном крутом берегу видны были купола соборов. Начинался Киев – израненное сердце Украины…

С радостным чувством встречало население проходящие войска. Но не улеглось еще тяжелое душевное состояние людей, не успевших опомниться от оккупации, от пережитого ими за два с лишним года.

Мы увидели город разрушенным, с заваленными улицами. Кварталы местами были так разбиты, словно здесь бомбили сутками непрерывно или прямой наводкой били из орудий, чтобы до основания разрушить не только дома, но и каждый кирпич раздробить на мелкие обломки. Таким оказался центр города – Крещатик.

О восстановлении той красоты, какая царила до войны, до прихода фашистов, казалось, не могло быть и речи. Но когда мы тридцать лет спустя вновь пришли сюда с фронтовыми друзьями, увидели чудо мирного труда – возрожденный Киев…

Колонна машин остановилась у дома номер сорок четыре по улице Львовской, по соседству с Покровским монастырем. Во дворе, окруженное старыми соснами, стоит большое четырехэтажное здание. Его-то и надо готовить к приему раненых.

Как всегда, в первую очередь для уборки помещений нужна вода. Надо бы и умыться с дороги. Нестерпимо хотелось пить. Но воды не было. Город жил без воды, без света и тепла. Все это восстанавливалось с первого дня освобождения пришедшими советскими частями.

Старшина пообещал, что скоро должны подвезти воду, что поблизости исправляют колонку и берется анализ на пригодность воды для питья, поскольку при отступлении враг порой оставлял ее зараженной.

Пока же решили обратиться к соседям. «Не без воды же они живут», – подумали мы.

Так мы с Шурой перешли улицу и постучали в парадную дверь. Открыла маленькая сухонькая старушка лет семидесяти.

– Заходите, доченьки, заходите.

– Бабуся, нет ли у вас воды напиться? Или подскажите, пожалуйста, где ее можно взять.

– Вода-то у меня есть, да несвежая. Еще при немцах приносила. Перед уходом они взорвали водопровод, водокачку. А теперь ждем. Говорят, что скоро исправят.

Тем временем она открыла массивную дверцу старинного буфета с резными украшениями и с большой осторожностью с нижней полки достала наглухо закрытую крышкой литровую стеклянную банку, до половины наполненную водой.

– Вот, доченьки, пейте, – подала нам банку, сняв крышку.

– Бабуся, так у вас воды мало. Оставьте ее себе. А мы найдем и принесем вам свежей.

Старушка словно обиделась.

– Спасибо. Не беспокойтесь. Теперь без воды не умрем.

Шура взяла банку, поднесла ко рту и отдернула. Передала мне. Из банки шел застойный болотный запах. Пить было невозможно, но мы приложились к банке, задержав дыхание.

– Спасибо, бабушка. Мы обязательно придем, как только привезут нам воду.

Бабуся просила посидеть, но мы объяснили, что сейчас некогда. А чуть освободимся, станем навещать.

И как только появилась машина с флягами, наполненными водой, мы с Шурой, набрав два котелка, побежали в дом напротив.

– Не думала, что увижу своих. Не надеялась, что доживу до светлых дней освобождения, – продолжала хозяйка, – не ожидала, что в жизни своей еще придется испытать великую радость. Ведь стара я, а пережить пришлось такие муки и страхи! Не дай бог, чтобы когда-нибудь еще повторились такие беды.

Она рассказала нам о том, как погибла ее сестра. А мы, слушая, представляли ужасную картину.

…По обледеневшим улицам с большой осторожностью друг за другом передвигаются люди. В одном направлении с порожними кувшинами, чайниками и другими небольшими сосудами, а навстречу – с наполненными водой. Это жители нескольких кварталов шли за водой в одно, отведенное гитлеровцами, место. Брать ее разрешалось не более трех литров. И потому создавалась очередь – непрерывное движение людей.

Дороги залиты. Скользко. Кое-как переставляет ноги старушка, бережно придерживая кувшин с водой. Забавное зрелище для офицера-фашиста! С наглой усмешкой он смотрит ей вслед. Ему, должно быть, захотелось позабавиться. Вернулся и ударил по дну кувшина. Вода расплескалась, но сосуд остался в цепких руках хозяйки. Гитлеровец, неудовлетворенный, ударом сбил старуху с ног. Падая, она старалась удержать кувшин с драгоценным содержимым, чтобы хоть сколько-нибудь донести до дому, где ждала больная сестра. Ведь пройдено было уже более половины пути. Но озверевший офицер вырывает кувшин и выплескивает из него воду в лицо лежащей. Потом яростно начинает пинать, топтать ее сапогами. Натешившись, пошел было прочь, да, словно вспомнив что-то, вернулся и выпустил из пистолета всю обойму в изуродованное и без того уже безжизненное тело старушки.

Мимо шли люди с водой и без воды. Одни смотрели, чтобы запомнить, другие отворачивались, чтобы не видеть зверства, и спешили удалиться, чтобы избежать подобной участи.

Той старушкой была уважаемая учительница, пенсионерка, сестра нашей знакомой бабуси.

– Мы обе учительницы. Сестра была помоложе. Я ее берегла, чтобы на работу не отправили, – продолжала старушка. – Все сама я ходила за водой. А тут заболела. Лежала с температурой, в забытье. Очнулась как-то, позвала сестру – она не ответила. Меня мучила жажда. Просила пить, когда приходила в сознание. Но ко мне никто не подходил. Не знаю, сколько пролежала в бреду. Когда опомнилась, мне показалось, что сестры нет уже давно. Постучала в стенку. Пришли соседи. Выходили меня. А сестра все не возвращалась. Когда я сама смогла пойти за водой, встретила приятельницу, которая мне и рассказала о том, как погибла сестра. Даже не похоронила я ее, бедную…

Бабушке было о чем рассказать. Она говорила и говорила, словно тем самым хотела облегчить свою исстрадавшуюся душу.

– Горько смотреть на город, – продолжала бабушка, – в развалины превратили его, изверги. Разрушили дома и заводы, театры и школы. Сотни эшелонов отправили в Германию с награбленными ценностями, а тысячи парней и девчат – на каторжные работы.

От нее мы впервые услышали о страшной, трагической истории – массовом расстреле жителей города в Бабьем Яру, где десятки тысяч людей погребены были заживо, где колыхалась и стонала земля от задыхающихся людей…

Угнетающее впечатление оставил рассказ хозяйки.

При уборке помещений я занозила большой палец правой руки. Занозу удалили, а палец все равно раздуло, и он не давал мне покоя.

– Надо вскрывать, – заявил ведущий, – но будет очень больно. Разрез придется делать глубокий.

– Давайте под наркозом, – прошу я.

– Можно и под наркозом, – соглашается он, вспомнив наш спор о том, как я напрашивалась на наркоз, чтобы узнать, что чувствуют в это время больные. – Предоставляю тебе возможность испытать эту процедуру.

И вот я на перевязочном столе.

– Считай, – говорит Ирина Васильевна, наложив на нос маску.

– Раз, два… три-и, – выдохнула еле слышно.

– Считай! – кричит врач.

Слышать – слышу, а слово сказать не могу.

– Да она уже спит, – произносит Шура, стоящая у стерильного стола.

Вот взяли руку и начали обрабатывать спиртом, затем йодом. Пытаюсь крикнуть: «Стойте, не режьте! Я еще не уснула…» Почувствовала адскую боль. «Как бы разрыв сердца не произошел от такой боли», – думаю. Подтягиваю к себе руку.

– Подожди завяжу, – произносит Ирина Васильевна.

– Очень больно, – шепчу. Громкого голоса нет.

– Ну да, больно. Сама уснула, даже «три» не успела сказать, – смеется врач.

И тут я удивила присутствующих, рассказав все дословно, что слышала, и все, что чувствовала. А боль, как мне показалось, была более обостренной, чем могла быть без наркоза.

– Вот теперь-то я буду знать, как давать наркоз, чтобы раненые уснули по-настоящему и не ощущали такой боли, какую испытывала я.

– Значит, появилась тема для разговора на медицинской конференции. Врачам и сестрам доложишь свои наблюдения и ощущения.

А я испытывала душевную радость от того, что пока никто из больных не жаловался на то, что чувствовал боль во время операции.

Палец болел. Уколы и перевязки делать нельзя. Поэтому мне приказано развертывать приемное отделение в одноэтажном помещении, находящемся при входе во двор.

По распоряжению управления полевыми госпиталями, на сей раз личный состав готовится к приему только легкораненых фронтовиков, тех, кого для дальнейшего лечения отправлять в тыл не придется. Работать с ними значительно легче, потому что большинство из них находится на самообслуживании. Зато поступает их гораздо больше.

В одно из дежурств в приемное отделение привезли и пленного солдата, тоже легко раненного.

– А твое место будет здесь, – подвела его к носилкам, где он должен лежать.

– Гут, гут, – заулыбался он.

Щупленький семнадцатилетний мальчишка по имени Курт. Не думаю, что доброволец, как наши. Наверное, у них всех подростков уже призвали на войну. У него сквозное пулевое ранение в бедро. Без повреждения кости. По распоряжению начальника, его оставили в приемном отделении. Через неделю маленькие ранки – входное и выходное отверстия от пули – зажили, и он был уже здоров, лишь чуть прихрамывал. Раз здоров, старшина определил его на работу – подметать двор.

Можно сказать, он находился на разных правах со всеми. Никто его как пленного не обижал, не притеснял. И он, как бы в благодарность, старался помогать санитару перекладывать больных, наводить порядок в помещении.

– Курт, иди-ка сюда, – позвал однажды кто-то из раненых. – Только как тебе все это растолковать? Вот ты еще молодой и не знаешь, за что ты воевал. Когда подрастешь, может, разберешься в жизни и с благодарностью к русским будешь вспоминать такой «плен», в каком ты находишься. Может, осознаешь, как тебе повезло в том, что ты оказался в плену у русских.

Курт виновато и смущенно моргал глазами, не понимая смысла разговора. Наверное, потому и решил изучать русский язык. При каждом удобном случае он подходил ко мне с карандашом и блокнотом, спрашивал и записывал произношение тех или иных слов. Записывал и быстро запоминал. Уже на следующий день пытался говорить со мной по-русски.

– Правильно поступаешь, парень, что не теряешь время понапрасну, – учись. Все может пригодиться.

Да, хорошо, если бы разобрался: все доброе бы осталось в памяти и пригодилось. И как бы хотелось узнать, каким станешь ты, Курт?

Возвращалась я однажды с несколькими порожними подводами из эвакогоспиталя, куда сопровождала раненых. Слышу, кто-то стонет в кустах, у дороги. Заглянула, а там человек лежит в немецкой военной форме. Вначале напугалась – не пальнул бы. Отошла. Потом позвала санитара. Смотрит тот на нас умоляюще и просит застрелить. Да что было объясняться. Подхватили его – и в телегу. Он лопочет что-то и показывает на кусты. Подумала, что оружие у него там или вещи забрать просит. Подошла, а кусты зашевелились, и оттуда выползает еще один голубчик. Уложили их в повозку. Разутые и почти раздетые. Окровавленные. Тошно смотреть. У одного из них по локоть оторвана рука, у другого нет стопы. Кроме того, у обоих множественные ранения лица, рук и всего туловища. Мелкие раны и стопа не перевязаны, а культя верхней конечности кое-как прикрыта разорванной нижней рубахой. Вместо жгута использованы связанные и скрученные рукава.

Удивительно, как они выжили. Ведь бои прошли здесь более двух недель назад. Было похоже на то, что поблизости от них разорвались снаряд или мина, осколки которых сыпались на них градом. Возможно, что после ранения они лежали в шоке, а их сочли погибшими и оставили без помощи. А вот от гибели спасла их, определенно, низкая температура воздуха. Осенние ночи были холодными, Временами пролетал снег. А в жаркую погоду, да без обработки ран, давно бы погибли от заражения крови.

Для них во дворе развернули маленькую палатку, чтобы отогреть, поставили железную печку. Врачи, осмотрев, назначили лечение, как и всем раненым, потерявшим много крови. А лечить их приказано было мне.

Мне «везло» на уход за такими ранеными. Приходилось ухаживать и за власовцами, и за бендеровцами. И какую бы неприязнь они ни вызывали, надо было соблюдать тактичность и милосердие. Потом они из рук медиков переходили в распоряжение сотрудников Особого отдела, и дальнейшая судьба их нам не была известна. Да и не очень-то интересовала.

Госпитальные же отделения заполнялись сотнями героических воинов, таких родных и уважаемых, и весь личный состав старался поскорей их вылечить. Они же лежали и со вздохом вспоминали боевых друзей, которые находились в окопах. Вроде бы считали себя виноватыми перед ними в том, что залежались вот тут, в теплом местечке.

Итак, лечим и подлечиваем, встречаем и провожаем своих пациентов. Передовая отошла уже далеко, а мы все продолжаем работать в Киеве.

– Сколько еще здесь будем загорать? – с нетерпением спрашиваем начальника.

– А здесь вам не война?!

Это верно – тоже война. Вражеские самолеты каждую ночь беспокоили жителей города. Порой зенитки не смолкали с вечера и до утра. Город охранялся от нападения с воздуха тысячами зенитных батарей, установленных на чердаках и крышах домов по всему городу и в несколько кольцевых зенитных заграждений вокруг. На помощь им приходили мощные прожекторы, которые с окраин к центру рассекали ночное небо, нащупывая незваного гостя. Попадался он в фокус и начинал метаться, ослепленный. А зенитки спешили сделать свое дело. С окраин и из центра работали так, что от их дружного треска раскалывался воздух.