Текст книги "Бен-Гур"

Автор книги: Лью Уоллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Глава III
ПРЕТЕНЗИИ К СИМОНИДИСУ

Рано утром на следующий день, даже не осмотрев город, Бен-Гур отправился на поиски конторы Симонидиса. Через проход в городской стене с надвратной башней он вышел к причалам, тянувшимся вдоль реки. Вдоль них он добрался до моста Селевка, под которым и остановился, оглядываясь по сторонам.

Прямо под мостом располагалась купеческая контора – скорее конура, сложенная из необтесанного серого камня, без признаков какого-либо архитектурного стиля. Посторонний путешественник, глядя на эту контору, скорее описал бы ее как подпорку городской стены. Две громадные двери связывали ее с пристанью. Несколько дыр ближе к крыше, крест-накрест забитых досками, служили, видимо, в качестве окон. Из трещин в стенах росла густая трава, пятна мха тут и там выделялись на голом камне.

Двери были распахнуты настежь. Через одну из них посетители входили, через другую – только выходили. Все они явно спешили, озабоченность сквозила буквально в каждом их движении.

На пристани возвышались штабели товаров в самой разнообразной упаковке. Группы рабов, обнаженных по пояс, сновали вокруг них, как муравьи.

Под мостом у берега стоял целый флот галер, некоторые из них под погрузкой, другие – под выгрузкой. На мачтах развевались желтые флаги. Цепочки рабов, несущих товары, двигались навстречу друг другу с галер на пристань и с судна на судно. Выше по течению реки, за мостом сразу от уреза воды вздымалась городская стена, над которой были видны причудливые карнизы и башенки царского дворца. Но Бен-Гур едва обратил внимание на все это. Найдя указанное место, он еще отчаяннее мечтал узнать о судьбе своих родных – если, конечно, Симонидис и в самом деле был рабом его отца. Но захочет ли он признать эту связь? Это означало бы отказ от богатства и независимости в торговле, столь царственно признанных на пристани и на реке. Более того, такое признание имело бы для купца еще более значительное следствие – тем самым он бы прервал свою карьеру в самом ее расцвете и добровольно низвел бы себя снова до положения раба. Одна только мысль о подобном требовании была чудовищной наглостью. Попросту говоря, это значило заявить: «Ты мой раб, отдай мне все, что у тебя есть, и в придачу – себя».

Но все же Бен-Гур обрел в себе силы для предстоящего разговора, исходя из неколебимой веры в свою правоту и надежды, которая превосходила все в его сердце. Если услышанная им история – правда, Симонидис принадлежит ему целиком и полностью. Но богатство, дойди дело до суда, ему было совершенно безразлично. Направляясь к двери в контору, он уже сформулировал для себя требование, с которым обратится к купцу: «Пусть он только расскажет мне о матери и Тирце, и я расстанусь с ним с миром».

И он смело вошел в контору.

Изнутри она представляла собой обширный склад, в строгом порядке заставленный разнообразными товарами. Хотя света явно не хватало, а воздух был душным, люди оживленно сновали между тюками и ящиками. По углам помещения Бен-Гур заметил рабочих с пилами и молотками в руках, упаковывавших товары для отгрузки. Он медленно прошел до конца прохода между тюками товаров, спрашивая себя, мог ли человек столь значительного таланта быть в числе рабов его отца? Если да, то к какому классу людей он принадлежал? Если он еврей, то, может быть, был сыном одного из слуг? Или должником или сыном должника? Или же был осужден и продан в рабство за воровство? Мысли эти, пришедшие в его голову, снова возбудили растущее уважение к купцу, которое крепло в нем с каждой минутой. Своеобразие нашего восхищения другим человеком заключается в том, что оно всегда отыскивает обстоятельства для своего собственного оправдания.

Наконец один из людей заметил Бен-Гура, подошел и обратился к нему:

– Что вам угодно?

– Я хотел бы видеть купца Симонидиса.

– Пожалуйте за мной.

По проходам, оставленным между товарами, они в конце концов вышли к лестнице; поднявшись по ней, Бен-Гур очутился на крыше склада перед строением, которое лучше всего может быть описано как маленькое здание, примостившееся на большем и незаметное с площадки внизу. Это меньшее здание располагалось западнее моста под открытым небом. Крыша его, ограниченная низом стены, напоминала террасу и была, к изумлению Бен-Гура, усажена цветами. На пышном фоне здание казалось приземистым и незамысловатым – простой кубический блок с одной-единственной дверью на фронтоне. Чисто выметенная дорожка вела к этой двери сквозь кусты усыпанных бутонами персидских роз. Вдыхая благоухающий воздух, он последовал за провожатым.

Пройдя до конца полутемного коридора, они остановились перед наполовину откинутой занавеской. Провожатый громко произнес:

– Посетитель желает видеть хозяина.

Отчетливый голос ответил из-за занавески:

– Пусть войдет, во имя Господа.

Помещение, в которое был препровожден посетитель, римлянин назвал бы атрием. Вдоль стен стояли шкафы; причем каждый разделялся на ячейки, подобно современным офисным картотекам. Каждая такая ячейка хранила в себе по нескольку подписанных на корешках бухгалтерских книг, потрепанных от возраста и частого употребления. Между шкафами, выше и ниже них, проходили деревянные разделители, некогда белые, теперь же от времени пожелтевшие, покрытые искусными резными украшениями. Выше карниза из позолоченных полусфер поднимался шатровый потолок, переходивший в световой купол, ячейки его были выложены лиловатой слюдой, сквозь которую струился успокоительный свет. Пол был закрыт шерстяной тканью, столь толстой и плотной, что ноги входившего тонули в ней.

В полусвете комнаты выделялись две фигуры – человека, сидевшего в кресле с высокой спинкой и широкими подлокотниками, с мягким сиденьем и опорой для спины; и, слева от него, девушки, уже вошедшей в пору женственности. При взгляде на нее Бен-Гур почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Поклонившись как для того, чтобы выразить почтение, так и для того, чтобы скрыть смущение, он выпрямился – и вздрогнул: так пронзителен был устремленный на него взгляд сидевшего в кресле человека. Когда он снова осмелился поднять глаза, эти двое пребывали все в той же позе, лишь девушка опустила свою руку на плечо старика. Они не отрывали взглядов от лица Бен-Гура.

– Если ты Симонидис, купец и еврей, – Бен-Гур сразу же запнулся, – то да пребудет с тобой мир Господень нашего отца Авраама – а также и с тобой. – Последние слова были обращены к девушке.

– Я тот самый Симонидис, рожденный евреем, о котором ты говоришь, – звучным и ясным голосом ответил старик. – Я Симонидис и еврей, и я желаю тебе того же, что ты желаешь мне, а также молю сообщить, кто желает говорить со мной.

Пока он произносил эти слова, Бен-Гур всматривался в говорившего. Но, вместо четких очертаний, ему виделся лишь бесформенный ком, глубоко потонувший среди подушек и покрытый стеганой рубашкой темного шелка. А над этим комом царила голова поистине царственных пропорций – идеальный череп государственного деятеля или завоевателя, широкий в основании, над которым возносился мощный купол вместилища мозга. Совершенно белые волосы ниспадали тонкими прядями на его лицо, оттеняя черноту глаз, сиявших мрачным светом. В лице не было ни кровинки, оно, особенно ниже подбородка, было покрыто множеством морщин. Другими словами, это было лицо человека, который скорее сам повелевал миром, нежели мир повелевал им, – человека, который дважды двенадцать раз был ломан пыткой, превратившись в бесформенного инвалида, но не издал ни стона и не признался ни в чем; человека, который скорее отказался бы от жизни, но не от своих замыслов и точки зрения; человека, рожденного в латах и уязвимого только в своей любви. К этому-то человеку и простер руки Бен-Гур, ладонями вперед, как бы одновременно и предлагая мир, и в то же время испрашивая его.

– Я Иуда, сын Итамара, последнего главы дома Гуров и отца города Иерусалима.

Правая рука купца лежала поверх одежды – длинная тонкая рука, изуродованная пытками почти до бесформенности. Пальцы ее слегка сжались. Ничем больше старик не выдал своих чувств; ничего, что выражало бы опасение или удивление при звуке этого имени. Лишь спокойный ответ прозвучал в наступившей тишине:

– Отцы Иерусалима, чистейшей крови, всегда будут встречены с почтением в этом доме; добро пожаловать тебе. Есфирь, подай стул молодому человеку.

Девушка взяла ближайшую оттоманку и поставила ее рядом с Бен-Гуром. Когда она выпрямлялась, их взоры встретились.

– Мир Господа нашего да пребудет с тобой, – скромно потупив взор, произнесла она. – Присядь и отдохни.

Когда она вновь заняла свое место рядом с креслом старика, она явно не угадала его намерения. Сила женщины отнюдь не в этом: когда дело касается таких ее чувств, как жалость, сострадание, сочувствие, она способна открыть в другом многое, но между ней и мужчиной лежит пропасть, которая будет существовать, пока она, по самой природе своей, открыта к подобным чувствам. Она просто осталась в убеждении, что пришелец хочет исцелить здесь какие-то раны, причиненные ему жизнью.

Не приняв предложенное ему сиденье, Бен-Гур почтительно произнес:

– Я молю доброго хозяина дома не считать меня незваным гостем. Прибыв в ваш город вчера по реке, я услышал, что ты знавал моего отца.

– Я знал князя Гура. Мы с ним были партнерами в некоторых предприятиях, законно созданных купцами с целью прибыли в странах, лежащих за морем и пустыней. Но молю тебя – присядь. Есфирь, принеси вина молодому человеку. Иеремия упоминает о сыне Гура, который некогда правил половиной Иерусалима; древний род, клянусь честью! Во дни Моисея и Иисуса некоторые члены этого рода даже снискали себе расположение Господа нашего и разделили эту честь с другими избранными. Вряд ли их потомок, прямой их отпрыск, посетивший нас, отвергнет чашу вина лозы, созревшей на южных склонах Хеврона.

Пока звучали его слова, Есфирь поставила перед Бен-Гуром серебряную чашу, наполнив ее из кувшина, стоявшего на столе у кресла. Ставя ее перед Бен-Гуром, она скромно потупила взор. Он мягко коснулся ее руки, отводя чашу в сторону. Их взоры снова встретились; на этот раз он отметил, что она невысока – не достает даже ему до плеча, но очень грациозна, мила лицом, с черными глазами и мягким взором. Она сердечна и прелестна, подумал он, и выглядит так, как выглядела бы Тирца, будь она в живых. Бедная Тирца! Вслух он произнес:

– Нет, твой отец... если он отец тебе? – Он помедлил.

– Я Есфирь, дочь Симонидиса, – с достоинством ответила она.

– Тогда, прекрасная Есфирь, отец твой, услышав мою последующую историю, не станет думать плохо обо мне, если я не поспешу отведать это вино из чудесной лозы; я надеюсь также иметь честь и далее любоваться твоей красотой. Выслушайте же меня с терпением!

Молодые люди одновременно повернулись к купцу.

– Симонидис! – твердо произнес Бен-Гур. – Мой отец, до самой своей смерти, имел при себе доверенного слугу, и, как мне привелось услышать, ты и есть тот самый человек!

Изуродованное тело под рубахой вздрогнуло, а тонкая рука сжалась.

– Есфирь, Есфирь! – сурово воскликнул старик. – Сюда, не туда, коль скоро ты дитя твоей матери и мое – сюда, не туда, я сказал!

Девушка перевела взгляд со своего отца на гостя, затем поставила чашу на стол и послушно вернулась к креслу. Ее вид свидетельствовал об удивлении и тревоге.

Симонидис приподнял левую руку и коснулся ею руки девушки, снова вернувшейся на свое место на его плече. Затем он неторопливо произнес:

– Я состарился, имея дела с мужчинами, – задолго до сего дня. Если тот, кто рассказал тебе обо мне, был знаком с моей историей и поведал о ней не сурово, он должен был дать тебе понять, что я менее всего похож на человека, которому нельзя ни в чем верить. Сам Господь Израиля помогает тому, кто на склоне лет удостоен столь многих благ! Я люблю не многое, но все же люблю. Одно из этого немного, – и он поднес к своим губам руку, лежавшую на его плече, – это та душа, что всецело принадлежит мне и, жертвуя собой, скрашивает мои дни. Если ее отнять у меня, то я умру.

Есфирь склонилась и коснулась своей щекой щеки старика.

– Другое же, что я люблю, – память, которая хранит в себе целую семью. Если бы, – голос его задрожал, – если бы я только знал, где они сейчас.

По лицу Бен-Гура заструились слезы. Опережая старика, он воскликнул:

– Моя мать и моя сестра! О, ведь ты говоришь о них!

Услышав его слова, Есфирь вскинула голову, но к Симонидису вернулось спокойствие, и он ответил бесстрастным тоном:

– Выслушай меня до конца. Поскольку я тот, кто я есть, и поскольку те пристрастия, о которых я тебе рассказал, чрезвычайно важны для меня, то, прежде чем я вернусь к твоему требованию, касающемуся моих отношений с семьей князя Гура, – я должен знать, тот ли ты человек, за которого себя выдаешь. Дай же мне доказательства этого. Есть ли у тебя какие-нибудь письменные свидетельства? Или твои свидетели могут предстать предо мной лично?

Требование было высказано недвусмысленно ясно, и оспорить его не было никакой возможности. Бен-Гур покраснел, стиснул руки и бессильно отвернулся. Симонидис продолжал настаивать.

– Я сказал – доказательства, доказательства! Приведи мне их, положи предо мной свидетельства!

Бен-Гур не находил ответа. Он не предвидел подобного требования. Лишь теперь он осознал, что три года на галерах унесли с собой все свидетельства его личности: его мать и сестра пропали, о его существовании не знал ни один человек. Он был знаком с многими, но это было и все. Если бы здесь сейчас оказался Квинт Аррий, что еще мог бы он рассказать, кроме того, что – да, нашел юного еврея и поверил, что безымянный гребец галеры и есть сын Гура? Но ныне храброго моряка уже не было в живых. Иуда много раз ощущал свое одиночество в этом мире; но лишь теперь оно пронзило его до самой глубины души. В оцепенении он встал, заломив руки и отвернув лицо. Симонидис ждал в молчании, уважая его переживания.

– Почтенный Симонидис, – произнес наконец Бен-Гур. Я могу только рассказать историю своей жизни, соблаговоли же ее выслушать и не томи меня ожиданием своего решения.

– Говори, – сказал на это Симонидис, поняв, что он овладел ситуацией, – говори, и я тем более охотно выслушаю тебя, поскольку не отрицал, что ты можешь быть тем человеком, за которого себя выдаешь.

Бен-Гур начал рассказ и поведал слушателям историю своей жизни, но, поскольку мы знаем ее вплоть до победного возвращения с Эгейского моря и высадки с Аррием в Мизенах, то эту часть его излияний мы опустим.

– Мой благодетель был любим и пользовался доверием императора, который по заслугам воздал ему должное. Купцы с Востока собрали средства на великолепные подарки, так что он удвоил свое богатство, и раньше бывшее среди крупнейших состояний Рима. Но разве может еврей забыть свою веру? Или свою родину, если ею была Святая земля его отцов? Этот добрый человек усыновил меня в соответствии со всеми формальными законами, и я полностью исполнил свой долг: ни один сын не был более предан и почтителен со своим отцом, нежели я. Он хотел, чтобы я учился философии, риторике, ораторскому искусству; хотел нанять для меня самых знаменитых педагогов, но я воспротивился его настояниям, поскольку я еврей и не могу позабыть ни Господа Бога, ни славы пророков, ни города на холмах, основанного Давидом и Соломоном. О, спроси меня, почему я принимал благодеяния римлянина? Я любил его; кроме того, я думал, что смогу, с его помощью, достичь влияния, которое даст мне возможность когда-нибудь развеять покров тайны над судьбой моей матери и сестры. Ради этого же я познал искусство войны. В палестрах и на аренах цирков этого города я шлифовал свое искусство. Я оттачивал его в воинских лагерях и сделал себе имя, но это не было имя моих отцов. Венки, которые я завоевал, – а на стенах виллы в Мизенах их висит множество – были возложены на меня как на сына Аррия, дуумвира. И только под этим именем я известен среди римлян... Преследуя свою тайную цель, я покинул Рим и отправился в Антиохию, чтобы принять участие в кампании консула Максентия против парфян. Искусно владея всеми видами оружия, я решил овладеть высшим искусством войны – управлением войсками на поле боя. Консул включил меня в число своих полководцев. Но вчера, когда наше судно вошло в устье Оронта, мимо нас под парусами прошли два судна с желтыми флагами. Один из моих попутчиков, мой соотечественник, живущий на Кипре, объяснил, что суда принадлежат Симонидису, крупнейшему купцу в Антиохии. Он поведал нам, кто таков этот купец; поведал о его чудесном успехе в торговле, о его судах и караванах. Ничего не зная о моем интересе к этой теме, куда большем, чем у других слушателей, он сообщил, что Симонидис был евреем, некогда слугой князя Гура. Не скрыл от нас он ни жестокостей Грата, ни его намерений.

При этом упоминании Симонидис склонил голову, и, словно желая помочь ему скрыть свои чувства, дочь уткнулась лицом ему в шею. Он тут же вскинул голову и все тем же ясным и звучным голосом произнес:

– Я слушаю тебя.

– О добрый Симонидис! – воскликнул Бен-Гур, делая шаг вперед и всем своим видом выражая мольбу. – Я вижу, что не убедил тебя и продолжаю пребывать в тени твоего недоверия.

Лицо купца было подобно бесстрастному мрамору статуи.

– И не менее ясно я понимаю сложность моего положения, – продолжал Бен-Гур. – Я могу доказать все, что касается моей жизни в Риме. Для этого мне надо только обратиться к консулу, который сейчас гостит у губернатора города. Но я ничем не могу доказать справедливость моих требований к тебе. Я не могу доказать того, что являюсь сыном своего отца. Те, кто мог бы помочь мне в этом, – увы! – мертвы или пропали.

Он закрыл лицо руками. Есфирь поднялась с места и, взяв отвергнутую им чашу, сказала:

– Это вино страны, которую мы все любим. Выпей его, прошу тебя!

Вскинув голову, Бен-Гур увидел слезы на глазах девушки. Осушив чашу, он сказал:

– Дочь Симонидиса, сердце твое исполнено доброты. Да благословит тебя Бог. Благодарю тебя.

И снова обратился к ее отцу:

– Поскольку у меня нет никаких доказательств того, что я сын своего отца, о Симонидис, я не предъявляю никаких претензий к тебе и заверяю, что никогда больше не потревожу тебя. Позволь мне только сказать, что я не помышлял вернуть тебя снова в рабство или лишить тебя твоего благосостояния. В любом случае знай, что все твое богатство, по моему мнению, есть результат твоего труда и гения; да пребудет оно с тобой. Я не нуждаюсь в нем. Когда добрый Квинт, мой второй отец, отправился в путешествие, из которого не вернулся, он сделал меня своим наследником. Что бы ты ни думал обо мне, знай, что единственной целью моего прихода было узнать: что ты знаешь о моей матери и Тирце, моей сестре? Она столь же прекрасна и добра, как и твоя дочь, – неужели ее нет в живых? О! Неужели даже этого ты не можешь сообщить мне?

Слезы катились по щекам Есфири, но купец был непреклонен. Все тем же четким голосом он произнес:

– Как я уже сказал, я знавал князя Бен-Гура. Помнится мне, до меня доходили слухи о несчастье, постигшем его семью. Помню, с какой горечью я выслушал эту весть. Тот, кто обрушил свой гнев на вдову моего друга, подобным же образом преследовал и меня. Скажу больше – я пытался втайне узнать о судьбе его семьи, но – мне нечем обнадежить тебя. Все они пропали.

Из груди Бен-Гура вырвался глухой стон.

– И еще одна надежда оказалась тщетной, – произнес он, пытаясь овладеть своими чувствами. – Я уже привык к ударам судьбы. Прошу тебя простить мое вторжение. Если я причинил тебе беспокойство, то сделал это ненамеренно. В жизни мне осталась только месть. Прощай.

Выходя, у самой занавеси он повернулся и просто произнес:

– Благодарю вас обоих.

– Да пребудешь ты в мире, – ответил купец.

Рыдания не давали Есфири говорить.

На этом они расстались.

Глава IV
СИМОНИДИС И ЕСФИРЬ

Едва Бен-Гур ушел, Симонидис, казалось, словно проснулся: лицо его пылало, тусклые глаза засверкали; он воскликнул:

– Есфирь, позвони – и побыстрее!

Девушка подбежала к столу и позвонила в колокольчик.

Один из шкафов в стене повернулся на петлях, как дверь, впустив в комнату мужчину, который, подойдя к креслу и оказавшись лицом к лицу с купцом, приветствовал его по восточному обычаю.

– Маллух, иди сюда, поближе к креслу, – нетерпеливо поманил его рукой купец. – У меня есть дело для тебя, чрезвычайно важное. Слушай! На склад сейчас по лестнице спускается молодой человек, он хорош собой и одет по-еврейски. Следуй за ним как тень и каждый вечер сообщай мне, где он бывает, что делает, в каком обществе проводит время. Если тебе удастся, не обнаруживая себя, подслушать его разговоры, сообщи мне их слово в слово. Запоминай, кто ему прислуживает, его привычки, образ жизни. Ты понял? Тогда ступай за ним! Постой, Маллух: если он покинет город, иди за ним – и запомни, Маллух, постарайся познакомиться с ним поближе. Если он разговорится с тобой, уверь его, что при случае ты можешь ему пригодиться. И не проговорись о том, кто послал тебя. Поспеши!

Мужчина склонился в почтительном поклоне и вышел из комнаты.

Тогда Симонидис потер свои иссохшиеся руки и рассмеялся.

– Что сегодня за день, дочка? – спросил он, не переставая смеяться. – Какой день? Я хочу запомнить его, потому что он принес мне радость. Посмотри на календарь, Есфирь, и скажи мне, смеясь.

Такое настроение отца показалось его дочери неестественным; и, словно возражая ему, она печально ответила на это:

– Горе мне, отец! Горе потому, что я всегда должна помнить этот страшный день!

Руки купца тотчас упали на колени, голова поникла на грудь, подбородок спрятался в складках одеяния.

– Верно, совершенно верно, дочь моя! – сказал он, пряча от нее взгляд. – Да, двадцатое число четвертого месяца года. В этот день пять лет назад моя Рахиль, твоя мать, лишилась сознания и умерла. О, для меня она была всем в этом мире! Она упокоилась в заветном месте – в гробнице, вырубленной в скале, не деля ее ни с кем! Но все же в темноте ночи после нее для меня остался светлый лучик, который теперь сияет, как утренняя заря. – С этими словами он поднял руку и возложил ее на голову дочери. – О Всемогущий Господь! Благодарю Тебя за то, что оставившая нас Рахиль жива в моей Есфири!

Чуть погодя он вскинул голову и сказал, словно под влиянием внезапно пришедшей мысли:

– На улице хорошая погода?

– Она была такой, когда вошел этот молодой человек.

– Тогда пусть придет Абимелех и поможет мне выйти в сад, потому что я хочу смотреть на реку и суда. А еще я хочу рассказать тебе, почему уста мои смеются, а сердце поет.

На звон колокольчика пришел слуга, по знаку девушки выкативший кресло, оборудованное для этой цели небольшими колесиками, из комнаты на крышу нижнего дома, которую старик называл своим садом. Мимо благоухающих кустов роз и клумбы с разнообразными цветами он прокатил кресло к краю крыши, откуда были видны башенки дворца на острове за рекой, далекий мост и ширь реки, на которой в сиянии утреннего солнца покачивались на мелкой волне многочисленные суда. Здесь слуга и оставил старика наедине с дочерью.

Крики грузчиков, работавших внизу, глухой стук ящиков и бочек совершенно не беспокоили старика, так же как и непрерывное шарканье ног пешеходов, идущих по мосту прямо у них над головами: все это было привычно его слуху, как и взору открывающийся перед ним вид, и скользило мимо его сознания, будучи разве что уверенными свидетельствами о будущем.

Есфирь присела на ручку кресла и, покачивая в своих ладонях руку старика, ждала, что он скажет ей. Спустя некоторое время, полностью овладев своими чувствами, он холодно и спокойно произнес:

– Когда этот молодой человек говорил, Есфирь, я, глядя на тебя, подумал, что он завоевал твое доверие.

Девушка отвечала, потупив взор:

– Сказать тебе честно, отец? Я поверила ему.

– Итак, ты считаешь его пропавшим сыном князя Гура?

– Но если это не так... – заколебалась девушка.

– А если это не так, Есфирь?

– Отец, с тех пор как мою мать призвал Господь, я все время была при тебе. Не один раз мне доводилось видеть и слышать, как мудро ты улаживал дела с разными людьми, искавшими прибыли, правой и неправой. Теперь я могу сказать, что, если этот молодой человек не тот, за кого себя выдает, то никто еще передо мной так талантливо не разыгрывал представление.

– Клянусь славой Соломона, дочь моя, ты говоришь обдуманно. Так ты веришь тому, что твой отец был рабом его отца?

– Я поняла так, что он передавал слухи, которые дошли до него стороной.

Некоторое время взор Симонидиса блуждал по стоящим на рейде судам.

– Что ж, Есфирь, ты почтительное дитя и обладаешь истинно еврейской проницательностью. Ты уже достаточно взрослая и сильная, чтобы выслушать мою печальную повесть. Так обратись же вся в слух, и я поведаю тебе о себе самом, о твоей матери и о многих вещах, случившихся в прошлом, – тех вещах, которые я скрывал от дотошных римлян, да и от тебя, поскольку ты должна была расти перед Господом, как былинка под солнцем... Я был рожден в гробнице, вырубленной в скале в долине Химмона, на южном склоне Сионского холма. Мои отец и мать были рабами – евреями, возделывавшими инжир, маслины и виноград в Царском саду. Будучи мальчишкой, я помогал им. Они были обречены пребывать в рабстве всю свою жизнь. Они продали меня князю Гуру, который тогда, в канун царствования Ирода Великого, был богатейшим человеком в Иерусалиме. Когда я подрос, он перевел меня работать из садов на свой склад в Александрии Египетской. Там я служил ему шесть лет, а на седьмой, по закону Моисея, я получил свободу.

Есфирь радостно всплеснула руками.

– Тогда, значит, ты не раб его отца?

– Нет, дочь моя, послушай дальше. В те дни в Храме было немало законников, которые утверждали, что дети рабов обречены всю жизнь влачить долю своих родителей. Но князь Гур был привержен справедливости во всем и тоже знал законы. Он сказал тогда, что я был рабстве у еврея в том смысле, какой вложил в это понятие великий законодатель древности. Поэтому он письменно отпустил меня на волю – его грамоту с печатью я храню и поныне.

– А моя мать? – спросила Есфирь.

– Ты должна выслушать меня до конца, Есфирь, поэтому будь терпелива. Ты должна понимать, что для меня было куда проще забыть себя, чем твою мать. Почти в конце моего рабства я пришел в Иерусалим на праздник Песах. Мой хозяин принял меня у себя во дворце. Я боготворил его и умолял позволить мне и дальше служить ему. Он согласился, и я служил у него еще семь лет, но уже как вольный сын Израиля. Я занимался морскими перевозками, распоряжался караванами, ходившими к востоку от Суз и Персеполя, и вел всю торговлю шелком со странами, лежавшими еще дальше. Все это были рискованные предприятия, дочь моя, но Господь благословлял все, за что я брался. Я заработал для князя немалую прибыль, а сам обрел богатейший опыт, без которого мне не удалось бы вести мои нынешние дела... Однажды я гостил в его доме в Иерусалиме. В комнату вошла рабыня, неся поднос с нарезанным хлебом. Сначала она подошла ко мне. Так я впервые увидел твою мать и влюбился в нее. Через какое-то время я просил князя дать мне ее в жены. Он поведал мне, что она до конца жизни продана в рабство; но, если она пожелает, он даст ей свободу, чтобы вознаградить меня. Она тоже полюбила меня, но была счастлива своей долей и отвергла свободу. Я молил ее и настаивал, снова и снова. Она согласилась выйти за меня замуж, но только в том случае, если я соглашусь разделить с ней ее долю. Отец наш Иаков пребывал в рабстве за свою Рахиль несколько раз по семь лет. Неужели я не сделаю подобное ради своей жены? Но твоя мать сказала, что я должен быть во всем подобен ей и стать рабом на всю жизнь. Я ушел, но вернулся снова. Посмотри, Есфирь, посмотри вот тут. – Он оттянул мочку своего левого уха. – Ты видишь этот шрам от шила?

– Вижу, – ответила девушка, – как вижу и то, сколь сильно ты любил мою мать!

– Да разве мог я не любить ее, Есфирь! Она была для меня больше, чем Суламифь для величайшего из царей; источником, питающим сад; глотком живой воды; потоком с гор Ливанских... Мой хозяин, как я его и просил, поставил меня сначала перед судьями, а потом подвел меня к двери своего дома и шилом пригвоздил ухо мое к двери. Так я стал его рабом до конца жизни. Так я получил свою Рахиль. Любил ли еще кто так, как я?

Есфирь прильнула к отцу и поцеловала его; несколько минут они молчали, вспоминая умершую.

– Мой хозяин погиб во время кораблекрушения, и это стало первым ударом, обрушившимся на меня, – продолжал свой рассказ купец. – В его доме в Иерусалиме царил траур, как и в моем доме в Антиохии. А теперь, Есфирь, слушай внимательно! Когда добрый князь погиб, я уже был его доверенным помощником и управлял всем его имуществом. Суди сама, как он любил меня и как мне доверял! Я поспешил в Иерусалим, чтобы дать его вдове отчет во всех средствах. Она сохранила за мной этот пост. Я стал работать с еще большим усердием. Дела шли успешно, оборот увеличивался год от года. Прошло десять лет; затем последовал удар, о котором и рассказал молодой человек, – происшествие, как он его назвал, с прокуратором Гратом. Римлянин представил все это как попытку покушения на него. Под этим предлогом он конфисковал в свою пользу все громадное наследство вдовы и детей. Но на этом он не остановился. Чтобы устранить даже саму возможность опротестовать его действия в суде, он избавился от всех заинтересованных лиц. С того ужасного дня род Гура исчез с лица земли. Его сын, которого я знал с младенчества, был отправлен на галеры. Жену и дочь, скорее всего, бросили в одну из темниц Иудеи, которые навечно погребают заключенных в своих стенах. Они пропали бесследно, словно их поглотили морские волны. Никто даже не слышал, как они погибли – если, конечно, они погибли.

Глаза Есфири были полны слез.

– У тебя очень доброе сердце, Есфирь, совсем как у твоей матери. Я молю Бога, чтобы тебе не была уготована обычная судьба добросердечных людей – попасть в ловушку людской зависти и злобы. Но слушай дальше. Я отправился в Иерусалим, чтобы каким-нибудь образом помочь моей благодетельнице. Но у ворот города я был схвачен и брошен в темницу в подземелье Антониевой башни. Я терялся в догадках о причине этого, но тут в темнице появился сам Грат и стал вымогать у меня деньги дома Гура, которые были размещены мною у надежных людей в крупных торговых городах по всему миру. Он требовал от меня, чтобы я переоформил все необходимые бумаги на его имя. Я отказался. Грат наложил руку на дома, земли, товары, суда и все движимое имущество моего хозяина; но ему не заполучить его денег. Я понимал, что, если я смогу сохранить благоволение нашего Господа, то буду в состоянии восстановить все имущество моего хозяина. Я отверг все требования тирана. Он отдал меня палачам; но воля моя была тверда, и ему пришлось отпустить меня, ничего не добившись. Вернувшись домой, я начал все сначала, но уже от имени Симонидиса из Антиохии, а не князя Гура из Иерусалима. Тебе известно, Есфирь, чего я достиг; миллионы князя Гура в моих руках возросли многократно. Но ты знаешь также, что в конце третьего года по дороге в Кесарию я снова был схвачен и во второй раз подвергнут пытке по приказу Грата. Его целью было вырвать у меня признание, что все мои товары и деньги были предметом, на который распространялся его приказ о конфискации. И опять он ничего не добился. Господу нашему Богу было угодно, чтобы я остался в живых. Позднее я добыл охранную грамоту самого императора и лицензию на торговлю по всему миру. Ныне – да будет благословен царствующий на небесах – ныне, Есфирь, то богатство, которое было вручено мне для управления, умножилось многократно и достигло того размера, что могло бы обогатить и самого цезаря.