Текст книги "Жюльетта. Письмо в такси"
Автор книги: Луиза де Вильморен
Жанр:
Прочие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Хотя комната Жюльетты обреталась во вневременном пространстве, было уже поздно и на землю спускалась ночь. Босая, одетая в белый пеньюар с букетиком листьев, приколотым к декольте, она возлежала в шезлонге, покрытом красной тканью, и была похожа на королеву зимы, путешествующую в санях к краю горизонта. Здесь были горящие свечи и глубокие тени, и цветы со своим благоуханием, и блюда с фруктами, круглое печенье, стаканы с компотом и другие атрибуты выдуманного Жюльеттой мира. Ландрекур сидел около нее, на краю шезлонга, и слушал, как она рассказывает эпизоды из их будущей жизни.
– Тогда мы возвратимся домой вслед за первым порывом холодного ветра и обнаружим у нашей двери первые признаки осени. Из окна детский голос прокричит нам: «Пришла осень!» – и живо захлопнет створки.
– Жюльетта, Жюльетта, – шептал Ландрекур.
Она посмотрела на него и замолчала. Скорее какая-то мысль, чем улыбка, приоткрыла ее губы, она положила около себя крошечную японскую ширмочку, которой, беседуя с Ландрекуром, она все время играла, и совершенно естественным, детским движением, выпрямившись, обхватила плечи Ландрекура и медленно опустилась на подушки, увлекая его с собой. И тут они доверили друг другу все тайны и все признания, скрепленные молчанием и раскрываемые только в тишине поцелуев.
Когда они разжали объятия, их черты и весь их вид выражали задумчивость.
Склонив голову и прикрыв веки, Ландрекур оперся локтями в колени и закрыл лицо руками. Жюльетта в то же время, не открывая глаз, поднесла свою левую руку к губам, а правой взяла маленькую японскую ширмочку и закрыла ею лицо. Они долго оставались в таком положении, размышляя над своим падением.
– Весь мир умер, – прошептала она.
– Нет, но мы перешли на другую сторону нашей жизни, где больше нет никого, кроме нас двоих.
Она выразила затем удивление по поводу того, что он до сих пор еще не женат, потом стала расспрашивать его о друзьях, поинтересовалась, кто были те пожилые господа, которые, по словам Артюра, вечерами смеялись здесь и музицировали вместе с красивыми дамами, которые пели под их аккомпанемент.
– Это мои старые дядья, иностранцы, приезжающие сюда ожидать перелета некоторых птиц. Один из них всегда носит в одном из своих чемоданов солнечные часы.
Жюльетта решила, что они будут и ее друзьями:
– Я сделаю их моими пленниками, – объявила она.
– Прекрасно, вы доставите им удовольствие. В молодости они сами были тиранами, но, постарев, они жаждут оказаться во власти какой-нибудь тирании. – Затем он обвел комнату глазами и добавил: – Все это им будет очень даже по душе. Можно подумать, что обустраивая эту комнату, вы хотели понравиться именно им.
– Но она обустроена пока еще не так, как мне хотелось бы. Я часто чувствую себя смущенной, даже вещами. Например, в картинах, и особенно в натюрмортах и портретах, меня смущает то, что они нарисованы лишь с одной стороны полотна. Нужно было бы сделать так, чтобы, поворачивая их, можно было увидеть другую сторону вещей и спины персонажей с теми интерьерами или пейзажами, которые были у них перед глазами, когда их рисовали. Мне очень жаль, что на этом портрете героя и его собаку нельзя видеть то спереди, то со спины. Это было бы более естественно и более серьезно. Моя мать никогда не могла понять этой идеи, и, несмотря на мои просьбы, она запретила художнику, рисовавшему меня, когда мне было шесть лет, в костюме стрекозы, изображать меня со спины. «Люди созданы, чтобы смотреть на них спереди, – утверждает она, – и доказательством тому служит то, что, когда они поворачиваются к нам спиной, мы чувствуем себя оскорбленными. Что можно увидеть со спины? Изображение получится бедным, без деталей, совершенно неинтересным».
Ландрекур сделал из этого заключение, что г-жа Валандор – женщина, живущая головой.
– Да, безусловно, головой, но это еще не все, – сказала Жюльетта. – Моя мама чрезвычайно привержена условностям. Говоря, например, зевая: «Я сегодня не сомкнула глаз, а только грезила», она позволяет понять окружающим, что всю ночь страдала от несварения желудка. Мне очень неприятно чувствовать, что она беспокоится обо мне в эту самую минуту, когда мы говорим о ней, – продолжала Жюльетта, – и теперь, когда есть вы, чтобы защитить меня, мне грустно, что я не могу ее успокоить.
Ландрекур предложил отвезти ее в деревню и разбудить врача, от которого в любой час можно позвонить куда угодно.
– Это далеко? Мне хотелось бы прогуляться в ночи, под руку с вами.
Жюльетта давала Ландрекуру слишком много оснований для того, чтобы он любил ее. Его любовь к ней, подобно обращению в новую религию, освобождала его от его былой сущности и от его опыта. Чувствуя себя непривычно в своем новом состоянии, умиленный до отчаяния и не имеющий никакой другой опоры, кроме уверенности, которая поручилась за его будущее, он сказал ей:
– У меня осталось только одно сердце.
– Я подарю вам их тысячу! – отвечала она. – Самые веселые будут утешать охваченных печалью, и у вас будут и свои рассудительные, и свои безумные сердца.
Они обнялись, и она попросила у него пальто. Ландрекур вышел из комнаты, а Жюльетта поднялась, надела свой дорожный костюм, и они пошли пешком, как она хотела, молчаливые, слегка чопорные от увлеченности друг другом и от охватившей их задумчивости, пронизываемые до дрожи редкими порывами ветра сентябрьской ночи.
Доктор, открывший им дверь, застыл в изумлении на пороге, увидев их, неподвижных и безмолвных, но, всмотревшись в серьезное лицо Ландрекура, отметив бледность, блеск в глазах и, как ему показалось, очевидную слабость юной, одетой в мужское пальто девушки, подумал, что Ландрекур привел к нему больную. «Каким добрым ветром вас занесло?» – сказал он и посторонился, чтобы пропустить их в дом.
С момента исчезновения своей дочери г-жа Валандор считала, что ей подобает не выпускать из рук носовой платок, а также почитывать «Исчезнувшую Альбертину» Марселя Пруста. В ее спальне, увешанной теперь фотографиями Жюльетты разных возрастов, эта книга лежала на столике у изголовья кровати. Г-жа Валандор, едва освещенная лампой с абажуром, тень от которого была тем более густа, что на нем висели многочисленные шелковые платки, лежала в кровати и спала, когда зазвонил телефон и разбудил ее. Она нащупала трубку, взяла ее и вскрикнула:
– Жюльетта? Что? Где ты? А! Где? Кто? Это имя мне незнакомо. Да, я тебя слушаю. Нет, нет, я не могу упасть, говори, я лежу в постели. А где же ты думала меня застать в этот час? А… О… Нет? Все это очень красиво, но… Не горячись. Ну что ж! Тебе выпала удача, а этот господин, похоже, человек большого мужества. Это все, что нужно, ты говоришь? Ах! Моя бедная голова… Князь? Сейчас об этом не стоит и говорить, он разорвал помолвку. Оставь меня в покое со своей удачей. Что? Да, да, ах, моя бедная голова. Да, да, я еду.
Она положила трубку, но тут же сняла ее опять и, не раскрывая местонахождения Жюльетты, предупредила полицию, что дочь нашлась. Она смогла лишь немного подремать, встала рано утром, отдала распоряжения, покричав на прислугу, все утро сильно волновалась и часов в одиннадцать, собираясь сесть в такси, чтобы отправиться на вокзал, вдруг столкнулась лицом к лицу с князем д’Альпеном, который как раз в это время направлялся к ней узнать, нет ли каких новостей о Жюльетте. Это было время, когда он обычно выходил на прогулку, и поэтому он шел пешком.
– У меня нет времени скрывать от вас правду, – сказала ему г-жа Валандор, – моя дочь обручилась с каким-то господином Ландрекуром, и это именно у него она пряталась с субботы, и сейчас я направляюсь к ней.
Князь д’Альпен выронил маленький букетик, который он держал в руках, и продолжил свою прогулку. В этот же вечер он распорядился уложить в чемоданы необходимые ему вещи и уехал. Середина сентября была тем самым сезоном, когда он имел обыкновение уезжать поохотиться, пострелять оленей в высокогорных лесах у себя в провинции. По вечерам ему предстояло слушать, как его молодые и красивые кузины болтают о диадемах, что должно было создать ему ощущение родной стихии.
В тот самый момент, когда князь д’Альпен принимал решение об отъезде, а г-жа Валандор отправлялась в путь, чтобы встретиться с Жюльеттой, г-жа Фасибе в своих апартаментах в отеле ожидала парикмахера. Она ходила туда-сюда из спальни в гостиную и обратно, то и дело останавливаясь перед зеркалом, поглаживая атласный воротничок своего утреннего платья, улыбаясь корзинам с цветами, которые прислали ей узнавшие о ее приезде поклонники. Ощущая, что потеряла много времени, стремясь освободиться от меланхолии прошлого, она раскрывала свои широко распахнутые объятия настоящему и погружалась в благоуханную ванну, как бы желая окончательно смыть с себя мрачные и липкие отпечатки воспоминаний.
Выйдя на платформу, г-жа Валандор, не спускавшая глаз с идущего впереди носильщика, купила первое издание вечерней газеты, потом поднялась в вагон, выбрала купе и, еще не успев сесть, развернула газету. Носильщик, расположивший в сетках багаж, ждал, когда же она расплатится, и пристально смотрел на нее. Наконец он стал покашливать. С улыбкой на губах и полнейшим изумлением в глазах она опустила газету.
– Чего вы ждете? – обратилась она к носильщику.
Тот кивнул подбородком на чемоданы, а затем показал глазами на ладонь своей руки.
– Ах! бедная моя голова, – промолвила она, – ах, ну конечно, я чувствовала, что что-то забыла.
– Что-то? Кого-то, – поправил ее носильщик.
– Да, кого-то, вы правы, – ответила г-жа Валандор. – У меня все смешалось в голове. Держите, вот, возьмите, извините меня.
Носильщик поблагодарил ее и вышел.
Все еще стоя посреди купе спиной к коридору, она опять принялась читать и рассматривать свою собственную фотографию, под которой стояли слова: «Счастливая мать». В этот момент в купе вошел полный господин лет шестидесяти, жизнерадостный, розоволицый и холеный. Он сам нес свою дорожную сумку с начищенными до блеска замками. Ему, естественно, хотелось занять одно из угловых мест возле окна, проход к которому загораживала г-жа Валандор. Он подождал немного, поклонился спине пассажирки и сказал наугад:
– Прошу прощения.
Г-жа Валандор обернулась:
– О! Это я прошу прощения.
– Ничего, ничего, – ответил полный господин. – Какое место вы хотели бы занять?
– Какое вам угодно.
Полный господин удивленно отступил на шаг, вскинул голову и, показав два пальца, произнес:
– Но, мадам, это вы должны выбрать.
Прежде чем г-жа Валандор успела ответить, поезд неожиданно тронулся и ее, пошатнувшуюся, бросило на грудь полному господину, которому, чтобы поддержать ее, ничего не оставалось, как сжать ее в своих объятиях.
– Я смущен, – сказал он г-же Валандор, помогая ей сесть.
Она поправила свою шляпу.
– Не стоит смущаться, без вас я бы упала, – и она улыбнулась этому любезному господину, который теперь, сидя напротив, ласкал ее глазами.
Было очевидно, что он находит ее красивой, элегантной, прекрасно сложенной и достаточно молодой, и в то время, как он рассматривал одну за другой все детали ее костюма, его ноздри трепетали от запаха тонких духов, исходящих от носового платка, которым обмахивалась г-жа Валандор. Понимая, что вызывает восхищение, она делала вид, что чрезвычайно заинтересовалась пейзажем за окном, а между тем так развернула газету, что полный господин просто не мог не заметить ее портрет. Что и произошло, и изумленный взгляд пассажира, переходящий от г-жи Валандор на фотографию и обратно, встретился наконец с ее взглядом.
– Я не ошибаюсь? – спросил он.
– Нет, – ответила она, – это я.
Они продолжили разговор, познакомились и очень понравились друг другу. Он пригласил ее в вагон-ресторан, она приняла приглашение, и к концу обеда, после того как они поделились друг с другом многим как самым простым, так и очень личным, между ними зашел такой доверительный разговор, который возможен только между самыми давними друзьями. Полный господин чистил грушу и смотрел на г-жу Валандор.
– Будьте внимательны, можете порезаться.
Он положил нож на тарелку.
– Должно быть, вам часто делают комплименты.
– Не очень часто, уверяю вас.
– О! Я вам не верю, – воскликнул полный господин.
Но она стояла на своем:
– Не очень часто, не очень часто. Уверяю вас, в самом деле.
– Мне кажется, я знаю вас уже двадцать лет и люблю вас, люблю вас, как в первый день.
– Мне тоже кажется, что я вас знаю уже очень давно, знаю, как саму себя.
Он взял ее руки, покрыл легкими поцелуями ее пальцы, затем разделил грушу надвое.
– Выбирайте.
– Видите ли, – сказала г-жа Валандор, как бы внезапно возвращаясь к реальности, – в этой истории с моей дочерью меня огорчает то, что она сказала мне неправду.
– Сказала неправду? Как это?
– А вот послушайте: ей не нравился князь Альпен, ладно, пусть будет так. Она убежала от меня, пусть будет так. Она считала, что напугала меня, пусть будет так. Ее неосторожность обернулась наилучшим образом, прекрасно. Но зачем было искать оправдание своему бегству? Зачем рассказывать эту историю про портсигар, будто бы забытый в купе? Рассказывать мне, мне, какие-то истории про портсигары из золота, якобы забытые в купе! Из золота, – повторила она, крутя перед носом полного господина золотым браслетом, опоясывающим ее запястье.
Но полный господин, будучи по натуре человеком добрым и считая, что доверчивость есть разновидность доброты, постарался укрепить г-жу Валандор в доверии к своей дочери.
Когда они возвращались в свой вагон, их задержала в коридоре другого вагона девочка пяти-шести лет, решившая походить на четвереньках. Г-жа Валандор нагнулась и, дотронувшись до нее рукой, слегка отстранила малышку. В эту же минуту крики: «Клеманс, где ты? Клеманс, ты слышишь меня? Клеманс, иди сюда сейчас же!» – заставили их повернуть голову, и г-жа Валандор с изумлением узнала пожилую даму, которая ехала с ней в одном купе три дня тому назад.
– Я еду за дочерью, – тотчас же сообщила ей г-жа Валандор.
– Да, да, конечно, – ответила старая дама, – и вы, и я, мы обе несем ответственность за эти души. Я вот увожу внучку отдыхать в деревню. Клеманс! Иди сюда, иди сюда. Мы скоро нанесем вам визит, забежим к вам ненадолго. Клеманс! – И, держа ребенка за руку, она вернулась в свое купе.
– Черт бы ее побрал, – проворчал полный господин. – Кто это такая?
– А это одна старая сумасшедшая, – ответила г-жа Валандор.
И в это же время маленькая девочка тоже спросила: «Бабушка, а кто эта дама?» – на что та ответила: «А, это одна несчастная сумасшедшая».
Стоя в коридоре своего вагона, г-жа Валандор и полный господин выкурили по сигарете, обменялись адресами, выразили намерение встретиться в будущем, поклялись не забывать друг друга. Будущее манило их. Они казались себе помолодевшими, и г-жа Валандор невольно мысленно сравнила своего нового друга, сразу ставшего ей очень близким, с хорошей подушкой или с розовой пуховой постелью, на которой играет отблеск вечернего солнца.
– Хотела бы я знать, что сейчас делает моя дочь.
– Она ждет вас и скоро вас обнимет, а я, увы, уже на следующей станции, через десять минут, вас покину.
Жюльетта и Ландрекур тоже думали о будущем, о будущем, где время не течет. Притихшие и потерянные, они бродили по городу, ожидая прибытия г-жи Валандор. Жюльетта прижималась к Ландрекуру доверчиво и грациозно.
– От счастья можно просто заболеть. Я никак не могу прийти в себя, – говорила она.
Прохожие обращали на них внимание и улыбались, как улыбаются влюбленным, отрешенность которых от всего происходящего вокруг них кажется окошком в их внутренний мир. Они задержались у одной витрины. Какой-то молодой человек с довольно грустным видом остановился на минуту позади них, наблюдая, как на покрытом паром от их дыхания стекле они рисуют два сердца, потом опустил голову, словно страдая от какого-то воспоминания, и удалился.
Тем временем в купе к г-же Валандор и полному господину зашла пожилая дама со своей внучкой. Они стесняли влюбленных, которые теперь едва смели при них разговаривать.
– Мне жаль, но я вынужден вас покинуть, – прошептал полный господин.
– Мне тоже жаль, – ответила г-жа Валандор.
– Старые друзья непременно рано или поздно встречаются, – заметила пожилая дама и тут же принялась бранить внучку, которая то ползала на четвереньках, то развязывала шнурки своих ботинок.
Когда поезд стал замедлять ход, полный господин вытащил из кармана портсигар и сунул его под себя.
– Увы! – произнес он.
– Уже! – прошептала г-жа Валандор.
Пожилая дама вышла в коридор и остановилась у окна. Г-жа Валандор встала, полный господин уступил ей дорогу, а как только она вышла, взял свою сумку, шляпу и последовал за ней до выхода из вагона.
– До свидания, до свидания.
Он посмотрел на нее, спустился на перрон, затем, подняв голову, с серьезным и одновременно лукавым видом погрозил ей большим пальцем:
– Берегитесь, берегитесь, я очень влюблен.
– Он влюблен, прямо такое торжественное слово, – воскликнула она, в то время как он удалялся быстрыми шагами.
Она с меланхолическим видом пошла к себе в купе, но еще в коридоре услышала голос маленькой девочки, которая, цепляясь за руку бабушки, говорила: «Бабуся, бабуся, посмотри, ну посмотри же», пытаясь привлечь ее внимание к портсигару, забытому, по-видимому, полным господином. Г-жа Валандор стремительно схватила его, соскочила на платформу и побежала к выходу с криком: «Месье, месье!» Все женщины оглядывались, но никто из мужчин, похоже, не слышал ее. Наконец, почти выбившись из сил, она схватила полного господина за рукав и протянула ему портсигар. Он высоко поднял брови, положил портсигар в карман и взял г-жу Валандор за руки:
– О! Возможно ли такое? Рассказывать мне, мне, какие-то истории про портсигары из золота, якобы забытые в купе.
– Отпустите меня, отпустите меня, вы же видите, поезд уходит, отпустите меня, – говорила она, вырываясь.
– Отпустить вас? Вас? Да ни за что на свете, – ответил он.
– Как ни за что на свете? В самом деле?
Они еще продолжали громко смеяться, когда два чемодана г-жи Валандор упали перед ними на платформу. Они пришли в себя, закричали: «Спасибо, спасибо», но увидели только маленькую, в серой перчатке руку, которая делала им знаки, то ли прощаясь, то ли благословляя, из окна набирающего скорость поезда.
Луиза де Вильморен
Письмо в такси
Жану-Франсуа Лефевру-Понтали
Сердце – это драма.
Когда мне было семнадцать лет, я любила Гюстава Дальфора и мечтала выйти за него замуж, но он предпочел мне Сесилию Тек, мою ровесницу, только более одаренную, более интересную и красивую, чем я. Разочарование, которое я пережила в связи с ее замужеством, не омрачило нашей дружбы. Именно через нее мне стало известно большинство событий одной истории, каждое из действующих лиц которой было мне знакомо.
В то время, когда Сесилия превратилась в мадам Дальфор, Гюстав занимался строительством воздушных замков. У него были грандиозные планы и не было состояния. Она решила, что в нем есть какая-то удаль, что ему можно поверить все самое заветное, что он – идеальный спутник ее жизни; поскольку оба они мечтали о прелести и буйстве моря, он решил разбогатеть настолько, чтобы купить яхту. Тогда он еще не подозревал о своей страсти к деньгам и о том, с каким усердием вскоре начнет карабкаться по лестнице, ведущей в общество бизнесменов и банкиров. Понемногу он изменился: его больше не будоражило ничего, кроме карьеры; через десять лет, не удовлетворившись назначением на пост уполномоченного в том самом банке, где он начинал, он стремился подняться еще выше, словно пытаясь что-то доказать самому себе. Все, что выбивалось вон из ряда, казалось ему сомнительным, он меньше говорил о спорте, путешествиях и любви, больше – о политике, финансах и правительствах и любой другой компании предпочитал общество людей, о которых говорят, что они могут все, что у них большие связи и что перед ними распахиваются многие двери. Однако сия прискорбная метаморфоза не сделала его невыносимым, потому что у него было доброе сердце, и он никому не желал ничего дурного.
Его возвышение никак не отразилось на характере, настроении и образе мыслей Сесилии: она сохранила повадки и дух своего отрочества; Гюстав немного сожалел о том, что она не слишком похожа на жен его коллег, но в глубине души забавлялся, любил ее и находил несравненной.
– Будь как все, – все же говорил он ей. – Теперь я кое-что значу, занимаю важную должность, а ты похожа на студентку, Офелию, иногда даже на нищенку. Это несерьезно и уже не для твоего возраста.
– О, возраст! Знаешь, это когда как. Вчера он у меня был неопределенным, сегодня мне пятнадцать, а завтра, возможно, мы отметим мое столетие, – отвечала она.
Она ненавидела мещанскую жизнь и мышление богатых людей, которые постоянно чувствуют себя под угрозой. Это был не ее мир, но она не жаловалась, а, напротив, смеялась, из сентиментальности добросовестно исполняя свои обязанности.
Однажды утром в пятницу (дело было в мае) она вышла из своей комнаты и быстро спустилась по лестнице, вертя в руке запечатанное письмо с наклеенной маркой. Одиль, ее горничная, была в прихожей.
– Сколько сейчас времени, только точно? – спросила Сесилия.
– Только что пробило девять.
– Как я могла сделать такую глупость или слабость – пообещать этой дурочке мадам Ило отвезти ее на вокзал! И как мой брат умудрился отыскать хоть крупицу соли в этой сахарной гусыне? Девять часов, она, должно быть, уже бьет копытом. Я побежала.
Сесилия выбежала из дома, остановила такси, велела отвезти ее на авеню Виктория, где жила мадам Ило, а по дороге задумалась о своем брате. Александр Тек был человеком творчества. Высокий, толстый, легкомысленный, он слыл непостоянным, бонвиваном и мотом, а его последняя опера-буфф «Толстая Худышка», мелодии из которой были у всех на устах, сделала его знаменитым. Нельзя сказать, чтобы он работал вместе с сестрой, но правда в том, что он ни за что не брался, не посоветовавшись с ней. Он доверял ее поэтичности, занятности, ее взгляду на мир, и они были очень дружны. Когда репетиции или представление какой-либо пьесы вынуждали его отправиться в провинцию или за границу, Сесилия часто добивалась от Гюстава разрешения сопровождать своего брата и пользовалась этим для сочинения рассказов о путешествиях, которые публиковали в иллюстрированных журналах. За ней буквально следовали по пятам, а ее фотографии, появлявшиеся в газетах, погружали читателей в мечты об этой незаурядной особе.
Александр, который в свое время приветствовал замужество Сесилии, теперь о нем сожалел. Он находил Гюстава бездуховным и приземленным.
– На сегодняшний день твой муж – судья. Он уже не тот человек, за которого ты вышла замуж. Ты создана для того, чтобы быть свободной, а будь ты свободной, ты бы стала актрисой, – говорил он сестре.
– Мне надо было уйти, когда он стал банкиром, но раз уж я осталась, то с какой стати мне покидать его теперь? Ты думаешь, что я для него идеальная жена? Он позволяет мне делать почти все, что я хочу, он верит мне, и ты хочешь, чтобы я его бросила, потому что время от времени он заставляет меня ужинать с людьми, которые нагоняют на меня скуку? Нет. Я счастлива и так и ни за что на свете не хочу причинить ему ни малейшего горя. Это было бы несправедливо, – отвечала Сесилия, что не мешало ей посмеиваться вместе с Александром над образом мыслей своего мужа и поднимать на смех то самое общество, принадлежностью к которому он гордился.
С площади Шатле Сесилия издалека увидела Жильберту Ило, поджидавшую ее на авеню Виктория. Она «била копытом» – пританцовывала от нетерпения в кругу из чемоданов.
– Простите, Жильберта. Вы нервничаете?
– Есть из-за чего. Могу поспорить, что мы опоздаем на поезд…
– Вы – возможно, но не я.
– Это что, смешно?
– Нет, – ответила Сесилия. Пока Жильберта усаживалась рядом с ней, ворча: «Подвиньтесь чуточку, пожалуйста», шофер ставил багаж им в ноги.
Мадам Ило направлялась в Орлеан, где жила ее семья. Она надеялась, что не пробудет там долго и что Александр Тек, выполняя свое обещание, вызовет ее в Биарриц, откуда они поедут в Испанию, где его ожидала работа. Однако Александр был непостоянен в своих чувствах. Жильберта, которая нравилась ему несколько дней, быстро потеряла в его глазах привлекательность новизны. Она об этом не подозревала и все еще думала, что их мимолетное приключение сможет перерасти в прочную связь. Она была честолюбива и надеялась приобрести положение в свете, если сумеет завоевать дружбу Сесилии.
Они прибыли на вокзал Аустерлиц за двадцать минут до отхода поезда. Это не успокоило мадам Ило, она распахнула дверцу такси еще до того, как машина остановилась, и крикнула: «Носильщик!» так, как кричат: «Грабят!» Все взгляды обратились на нее. Началась суматоха, Сесилия расхохоталась, когда Жильберта чуть не потеряла шляпу, потом, все еще смеясь, расплатилась с шофером, и пока она, повернувшись к путешественнице, пыталась ее успокоить, какой-то мужчина сел в такси и тотчас уехал.
– Идите же, спокойно устраивайтесь, а я пока куплю вам газет, – сказала она Жильберте.
– Газет и леденцов, если это вас не слишком затруднит, – отвечала та, ибо Жильберта могла читать, лишь поедая конфеты. Они улучшали ей зрение и как будто заменяли очки. Сесилия сразу пошла к киоску с конфетами и парижскими сувенирами, где еще продавали для начинающих коллекционеров большие конверты с 7000 почтовых марок всех стран за 200 франков. Эти марки напомнили ей, что ей нужно было бросить в ящик письмо. Она порылась в карманах пальто, перебрала все вещи в своей сумочке, вернулась ко входу на вокзал и поискала на тротуаре и в сточной канаве. Пожилая дама встала рядом и тоже заглянула туда.
– Вам помочь? Вы, наверное, ищете…
– Да, я потеряла письмо, письмо… Оно, должно быть, выскользнуло, когда я вышла из машины пять минут назад, а теперь такси уже уехало! Да, письмо, оно выскользнуло, это ужасно. Это кошмарно!
– Надеюсь, это не ценное письмо? Дорогое?
– Да-да, это было очень ценное письмо.
– Тогда мне вас жаль, бедная вы моя. Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки. Ах, нехорошие руки! Деньги, ох уж эти деньги.
– О, тут дело не в деньгах.
– Значит, любовь, а вы замужем? Боитесь шантажа?
– Нет-нет, не любовь, гораздо хуже.
– Профессиональная тайна? Вы, случайно, не врач?
– Нет.
– Шпионка? – спросила пожилая дама и, не дожидаясь ответа, быстро исчезла. Сесилия запомнила лишь эти слова: «Вы боитесь шантажа? Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки», и мадам Ило, стоявшая на часах у своего вагона, увидела, что она идет, прижав руки к вискам, без конфет и газет.
– Почему вы придерживаете волосы? Нет ни ветерка, – сказала она Сесилии. – Вы как будто расстроены.
– Так и есть. Вы тогда не заметили у меня в руках письмо?
– Тогда – это где?
– Да в такси же.
– Письмо? Нет.
– Значит, оно выскользнуло, когда я подвинулась, чтобы дать вам место, а потом, с этой суматохой, чемоданами и все такое, я о нем забыла. Да, оно выскользнуло, и я его потеряла.
– Скажите сразу, что это я во всем виновата.
– О, я никого не виню, я просто говорю, что это ужасно.
– Почему? Ничего страшного. Письма теряют каждый день.
– Да, но это было важное письмо, и я боюсь, как бы оно не попало в нехорошие руки. Если мы чего-то боимся, то лишь потому, что такие опасности существуют. Сколько раз нам приходилось слышать: «Был один шанс из тысячи, что это случится, и – бац! – это случилось».
– У вас слишком богатое воображение. Ваше письмо, пока мы о нем говорим, уже могли отнести на почту. Знаете, есть ведь и честные люди. Подумайте лучше о том, что бы сделали вы, чем думать о том, что могут сделать другие.
– Просто других много больше, – ответила Сесилия.
Она дождалась отхода поезда и вернулась домой еще более несчастная от того, что лучше осознавала причины своей тревоги, о которой не могла не думать.
Она жила в Париже на бульваре Ланн, в маленьком домике, который Гюстав купил для нее, а она устроила по своему вкусу. Мебель на первом этаже была в стиле Луи XIII, на стенах, обитых темно-синей материей, висели большие черно-белые гравюры в золоченых рамах, изображающие порты Франции и всевозможные виды города Страсбурга. Это создавало одновременно необычную и уютную обстановку, как в домах коллекционеров, входя в которые начинаешь чувствовать себя путешественником. Гюстав гордился этим убранством, оригинальностью которого восхищались все его друзья. В библиотеке были в основном сборники стихов и воспоминаний, альбомы по искусству и драматические произведения, и эта комната на втором этаже была владением Сесилии. Она почти всегда находилась там: «Это мое убежище, – говорила она, – моя пещера Али-Бабы».
Когда в то утро она вернулась с вокзала, Одиль заметила, что она бледна.
– Мадам устала?
– Ничто не утомляет больше неприятностей, моя бедная Одиль. Провожая мадам Ило на ее чертов поезд, я потеряла в такси письмо – помните, мое утреннее письмо?
– Лучше бы мадам дала его мне.
Гюстав был на деловом обеде, и Сесилия, оставшись дома одна, не захотела ничего есть. Ее терзали черные мысли и сердцебиение; неуверенность стискивала горло, и она не могла проглотить даже капли воды. «Я привидение, – сказала она себе, входя в свою пещеру Али-Бабы, – привидение, проходящее сквозь запертые двери, которое не может ни взять в руки книгу, ни сорвать цветок, ни съесть шоколадку». Она попыталась читать, но смысл слов от нее ускользал, она завела граммофон, но от музыки тоска ее становилась еще больше, и Одиль, поражаясь такой тревоге, посоветовала ей сначала помолиться святому Антонию Падуанскому, а потом, к четырем часам, предложила сходить за соседской консьержкой, которая гадала по картам.
– Гадалка! Вот что мне нужно. Бегите, бегите, пусть придет поскорее!
Через несколько минут за столом напротив нее сидела предсказательница в гранатовой накидке и готовилась раскладывать карты на восточном платке, который она принесла с собой.
– Большой расклад? Малый расклад? Таро?
– Все расклады – большие, малые, тяжелые, легкие, блестящие, кружащиеся, порхающие…
– Если будете шутить, карты ничего не скажут, – заявила дама довольно холодным тоном. – Большой расклад?
– Большой расклад, – отозвалась Сесилия, которая, слушая консьержку, попыталась следить за перипетиями запутанного романа, героями которого, среди прочих, были фривольная женщина, верный друг и служитель Фемиды.
Гадалка показала пальцем на трефового короля:
– Это ваш муж.
– Нет, это не он, вы ошибаетесь. Хотите, покажу вам его фотографию?
– Не надо. Повторяю вам еще раз: ваш муж – король треф.