Текст книги "От Волги до Веймара"

Автор книги: Луитпольд Штейдле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Когда стало невозможно замалчивать нашу деятельность в Национальном комитете, когда наши листовки, фото и комментарии по радио уже нельзя было объявлять «грубой фальшивкой», нацисты прибегли к тем средствам, которые они всегда применяли, пытаясь устранить своих политических врагов: к террору; наши семьи оказались под домашним арестом, а нас летом 1944 года заочно приговорили к смертной казни.

Клещи под Корсунем сомкнулись

После освобождения Кировограда соединения 1-го и 2-го Украинских фронтов приступили к новой операции, в результате которой 8-я немецкая армия снова оказалась в критическом положении. Перешедшие в наступление советские соединения, а именно 5-я гвардейская танковая армия под командованием генерала Ротмистрова и 6-я танковая армия под командованием генерала Кравченко, в конце января прорвали фронт, двигаясь с северо-востока и с северо-запада, и встретились под Звенигородкой глубоко в тылу 8-й армии. Возник новый котел, в котором на относительно небольшом пространстве были зажаты и окружены два германских армейских корпуса: XXXII корпус 1-й танковой армии и XI корпус 8-й армии.

В итоге девять германских пехотных дивизий, танковая дивизия СС «Викинг» и моторизованная бригада СС «Валония» попали в такое же положение, какое сложилось – правда, на большом пространстве – в котле под Сталинградом.

Учитывая урок, преподанный на Волге, германское командование попыталось немедленно предпринять контрмеры. Прежде всего, необходимо было организовать снабжение по воздуху. Так же как под Сталинградом, командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Манштейн должен был выделить мощные силы для прорыва котла. Речь шла о семи, а потом и о девяти танковых дивизиях, которым был дан приказ атаковать советские соединения.

Однако и на этот раз германское командование переоценило свои возможности, и притом совершенно так же, как в боях между Волгой и Доном, громогласно обещало германским солдатам, зажатым в котле, что их обязательно освободят. Немецкие войска не были в должное время выведены на исходные рубежи, и координация их действий была неудовлетворительной. Снова стали лживо и с неуместным оптимизмом хвастать первыми успехами, которые были быстро сведены на нет действиями Красной Армии, боевую силу и моральное превосходство которой германское командование снова недооценило.

Мы выразили намерение выехать в новый котел под Корсунь-Шевченковским, и полковник Зусманович сразу одобрил наш план, обещая оказать нам всяческую помощь, нужную для того, чтобы мы могли воздействовать на германские части.

Мы прибыли на нашу новую операционную базу 2 февраля, как раз в годовщину того дня, когда адские муки под Сталинградом пришли к концу. Неужели все это должно было снова повториться? Тогда 200 тысяч немецких солдат и офицеров бессмысленно погибли, теперь такая же участь угрожала 70 или 80 тысячам немцев. Еще находясь на нашей прежней базе, я обратился к войскам, попавшим в окружение, с призывом: «Крушение гитлеровской военной машины – только вопрос времени. Для того чтобы спасти Германию, спасти все, что еще может быть спасено, нужно немедленно прекратить войну». «Кругом марш на родину!» – так кончалась моя первая листовка от 23 января, предназначенная для войск, оказавшихся в котле под Корсунь-Шевченковским. Уже по пути к юго-восточному краю котла и при первом обсуждении обстановки мне стало ясно, что этот лозунг стал нереальным: здесь спасительный выход заключался не в походе обратно на родину, а в прекращении борьбы, ставшей бессмысленной, в капитуляции, в переходе на нашу сторону, на сторону Национального комитета «Свободная Германия». Поэтому моя вторая листовка содержала требование сложить оружие и присоединиться к Национальному комитету. Такой вариант мы уже обсуждали на 4-м пленарном заседании Национального комитета от 24 сентября 1943 года в Луневе.

Примерно в это же время я в Луневе предложил Эриху Вайнерту и генералу фон Зейдлицу поддержать наши действия, издавая здесь листовки Национального комитета и главным образом отправляя письма наших генералов командующим соединений, попавших в окружение. Это было сделано. Сразу после нашего прибытия на новую операционную базу мы получили письма генералов д-ра Корфеса и Латтмана, адресованные знакомым им командирам XI и XLII армейских корпусов. Через несколько дней я узнал, что предстоит приезд еще одной группы Союза немецких офицеров. В ее состав входили, кроме генерала фон Зейдлица, генерал-майор д-р Корфес, майор Леверенц и капитан д-р Хадерман. Прибыли также представители русского командования: генерал-майор Шикин, генерал-лейтенант Бабич, генерал-майор Петров, полковник Брагинский и Вольф Штерн. Кроме того, в котле под Корсунь-Шевченковским действовали также Берпдт фон Кюгельген, подполковник Бехли и Эрвин Энгельбрехт. Хотя наша группа не могла вступить в личный контакт с другими бригадами Национального комитета, все же удавалось хорошо координировать наши действия: по радиосвязи мы обменивались нашим опытом, согласовывали аргументацию, а также направляли по назначению листовки и письма, адресованные командирам частей генералом Зейдлицем, генерал-майором д-ром Корфесом и генерал-лейтенантом фон Даниэльсом.

Мы выехали в район котла в лютый мороз. Но 2 февраля погода переменилась, подул теплый ветер, по временам нас хлестал дождь, по временам – снег с ледяным градом; днем машины застревали в грязи, ночью примерзали к земле. Все это значительно затрудняло наши действия. Тем не менее нам удалось уже 3 февраля разведать обстановку на переднем крае и поговорить с только что сдавшимися в плен германскими солдатами. Нам нужны были полученные на месте впечатления и самая свежая информация, чтобы придать возможно более оперативный характер всей нашей агитационной кампании, листовкам, письмам и радиопередачам.

Мы хотели здесь под Корсунем использовать тот опыт, который мы уже получили под Кировоградом: мы стремились в наших листовках и радиопередачах как можно точнее воспроизвести обстановку в каждом воинском подразделении и по возможности обращаться непосредственно к командирам и солдатам. Как позднее подтвердили в своих показаниях немецкие солдаты, мы поступали правильно, немедленно сообщая по радио фамилии людей, только что попавших в плен; это был особенно удачный прием, побуждавший к размышлениям. Вскоре нам пришлось прекратить передачи через рупоры, окопные громкоговорители и рации, так как мешала погода; тем большее значение приобрели беседы с немецкими перебежчиками и пленными, которые в тот период, когда фронт окружения еще не стабилизировался, и искали пути к спасению. Во всяком случае, с самого начала было ясно: наглым воякам, призывавшим держаться до конца и пытавшимся с помощью жестоких приказов поддержать боевой дух, противостояли другие солдаты и офицеры, с глубоким разочарованием и недоверием следившие за развитием событий. Видимо, воспоминания о Сталинграде ожили не только в нашей памяти, но и в памяти тех, кто теперь тоже попал в окружение.

В моем письме генерал-лейтенанту Крузе, командиру 389-й пехотной дивизии, я заклинал его помнить о бессмысленной гибели немцев на Волге, апеллировал к его разуму, к его чувству ответственности и призывал его спасти свою дивизию от бессмысленного уничтожения. Это письмо было передано генералу Крузе военнопленным ефрейтором Якобом, который его также распространил в виде листовки среди солдат 389-й пехотной дивизии. Якоб блестяще справился со своей задачей: на участке, куда он возвратился, даже возник особый пароль – «пароль Якоб», служивший пропуском для перехода на сторону Национального комитета.

Стремясь открыть новые перспективы и перед теми солдатами и офицерами, которые состояли в войсках СС, но внутренне не были связаны с режимом палачей, мы и к ним обратились с особой листовкой, причем небезуспешно.

О первых обнадеживающих результатах нашей работы я докладывал 9 февраля Национальному комитету в Луневе; решающую роль во всем этом сыграли наши немецкие и советские товарищи, которые в штабах, расположенных непосредственно за линией фронта, печатали наши листовки и передавали их нам через несколько часов. Оценить по заслугам подобное достижение мог только тот, кто видел такую типографию. Непосредственно за линией фронта это означало, что работа здесь велась в самых примитивных условиях, приходилось часто и быстро менять дислокацию, и это означало не в последнюю очередь, что работа велась под неприятельским обстрелом.

После того как переданное 8 февраля предложение Красной Армии о капитуляции осталось без ответа, мы усилили наши старания заполучить солдат, совершавших «обратный переход"; то были военнопленные, которые изъявляли готовность перейти через линию фронта и сообщить о содержании особых условий капитуляции, а именно: гарантия сохранения жизни и личной безопасности; медицинская помощь раненым и больным, а также возвращение на родину по окончании войны; удовлетворительное питание, обеспечение жильем и одеждой; в пределах возможного – улучшения условий существования с помощью советских войск; покровительство Национального комитета; размещение подразделений вместе с офицерами.

Бессмысленная гибель десятков тысяч

Между тем попытки гитлеровского командования деблокировать окруженную группировку потерпели крах. Только под Лысянкой удалось ударной группе вклиниться в котел на 10-12 километров, но затем клин был обрублен, и немецким частям пришлось перегруппироваться близ Шендеровки. Затем истекла кровью 1-я танковая дивизия в борьбе за высоту 239; эта высота господствовала над проходом в котел, и деблокирующая группа войск ее не сумела захватить.

Тем не менее, генералы, несшие ответственность за ход операции, особенно генерал СС Гилле и генерал-лейтенант Либ, решили усилить сопротивление и подготовить прорыв кольца в ночь с 16 на 17 февраля. Им преградили путь советские мощные танковые и артиллерийское соединения. Так, немецкие генералы повторили безумное предприятие, напоминающее варианты прорыва, которые обсуждались в последние дни Сталинградского котла.

Разразилась такая ужасающая катастрофа, которая подействовала ошеломляюще даже на нас, переживших страшное крушение 6-й армии. Несомненно, тот, кому удалось вырваться из котла, руководствовался лишь одним правилом: «Спасайся кто может, безразлично каким способом!» Немногие моторизованные части двигались на Запад по телам погибающих солдат, под уничтожающим заградительным огнем советской артиллерии, навстречу такому же уничтожающему огню заслона, расположенного на высоте 239 и вдоль селения Гнилой Тикич. В немецкой группировке царила паника; солдаты, охваченные отчаянием, побросали машины, орудия, даже свои винтовки и пытались небольшими группами или в одиночку найти путь к спасению. Это удалось только двум-трем тысячам человек, немногим штабам, в том числе группенфюреру СС Гилле и генерал-лейтенанту Либу. На поле боя осталось подавляющее большинство тех солдат и офицеров, которые 16 февраля в 23 часа двинулись в поход, пытаясь прорвать окружение. Сохранили жизнь лишь те восемнадцать тысяч солдат и офицеров, которые до 16 февраля отказались от борьбы. Многие из них, иные еще с первых дней боев в котле, хранили при себе наши листовки, прятали их либо в обмотках, либо под воротником плаща, или в штанине. Чаще всего мы обнаруживали у них листовку «Ваше спасение», которую по моему указанию сбросили 7 февраля; она была небольшого формата, и ее легко было спрятать.

Мы беседовали с немецкими солдатами и впервые устроили большие митинги; под Смелой мы собрали около 1200 военнопленных. Из бесед выяснилось, что о Национальном комитете знали больше солдат и офицеров, нежели мы предполагали. 59 процентов опрошенных мною пленных подтвердили, что им еще до плена было известно о существовании Национального комитета. Однако цели и задачи Национального комитета им не были известны. Поэтому после боев под Корсунь-Шевченковским мы, кроме листовок местного назначения, касавшихся обстановки на определенном участке советско-германского фронта, стали все чаще сбрасывать листовки с Манифестом, а позднее и с текстом 25 условий окончания войны.

В то самое время, когда мы стояли перед бесконечными штабелями трупов на этом поле боя, когда оставшиеся на поле беспомощные раненые, если их не подобрали советские санитарки, умирали, покинутые своими товарищами, генералы Гилле и Либ лгали, выдавая гибель своих дивизий за «победу в прорыве». Их наградили высшими нацистскими орденами. Однако генерал Штемерман, «павший в боях с врагом», не был посмертно награжден. Да и обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены окончательно. Некоторые его радиограммы позволяют сделать вывод, что он скептически оценивал мероприятия верховного командования; так, в радиограмме, посланной вечером 16 февраля, говорилось: «Группа Штемермана может прорвать фронт противника на своем участке, но не сумеет форсировать второй прорыв сквозь позиции противника в расположении III танкового корпуса». Иными словами, Штемерман добивался ясности, спрашивал, что его ожидает под Лысянкой: новые бои с превосходящими советскими силами или встреча с деблокирующими немецкими частями. Ему так и не дали определенного ответа, он получил категорический приказ Манштейна: «Пароль „свобода“, цель Лысянка, 23 часа».

Сведения, полученные при опросе пленных, позволяют с достаточным основанием предполагать, что на последней стадии боев, при попытке прорыва, генерал Штемерман уже не командовал операциями; группенфюрер СС Гилле заподозрил, что генерал намерен капитулировать, арестовал его и приказал расстрелять.

Трагедия в Бабьем Яре

В середине марта закончился первый период моей деятельности на фронте, и я вернулся в Москву через Киев. В столице Украины я жил на квартире у майора Рубана в качестве его гостя; о нас заботилась его мать. Киев все еще лежал в развалинах, но воля к жизни мужественных его обитателей была непоколебима. С невообразимой энергией они восстанавливали заводские цеха, школы и жилые дома и возобновили промышленное производство.

Здесь, в Киеве, я впервые узнал подробности о Бабьем Яре, о том, как совершалось чудовищное, систематическое массовое уничтожение людей. 195 000 граждан Киева, мужчины и женщины, дети и старики, пали жертвой неистовства фашистов; почти все они в страшных оврагах Бабьего Яра были пристрелены, брошены в ямы, задушены, сожжены. Просто невозможно представить себе, осознать все то, что происходило в Бабьем Яре. Зрелище ада, созданное фантазией Иеронима Босха, блекнет по сравнению с картиной злодеяний фашистов. То, что я там услышал от родственников невинных людей, ставших жертвами фашистской машины уничтожения, подтверждало справедливость каждого слова в Манифесте нашего Национального комитета, который требовал, чтобы состоялся «справедливый, беспощадный суд над военными преступниками, их подстрекателями, их покровителями и пособниками, над теми, кто осквернил, опозорил Германию…»

Однако перед судом предстали лишь немногие преступники, несущие ответственность за массовые убийства в Бабьем Яре, в том числе Эрих Кох, рейхскомиссар Украины. Остальные так до сей поры и не понесли наказания за свою вину.

Десять месяцев на 1-м Украинском фронте

После того как первый итог нашей деятельности был в Луневе обсужден и проанализирован, а фронтовые уполномоченные обменялись опытом, я 14 апреля снова выехал к сражающимся частям, на этот раз на 1-й Украинский фронт; там я находился до февраля 1945 года. Я работал в тесном контакте с подполковником Дубровицким, майором Щукиным, старшим лейтенантом Шпитгсном, старшим лейтенантом Нейдорфом и вместе со своими товарищами Рут Штольц и Гансом Госсенсом. На этом же боевом участке фронтовыми доверенными лицами Национального комитета были майор Эрвин Энгельбрехт, ефрейтор Руди Шольц, лейтенант д-р Абель и лейтенант Гейнц Шмидт.

Перед 1-м Украинским фронтом была поставлена задача освободить Западную Украину и с началом летнего наступления пробиться к Висле. В середине января 1945 года соединения фронта перешли в наступление с плацдарма у Сандомира в направлении Кракова, через десять дней достигли Одера, окружили Бреславль{83}, пересекли заградительную полосу по Одеру, Бобру и Нейсе и продвинулись к Эльбе. 4-я танковая армия 1-го Украинского фронта образовала ударный клин, и именно ее части вышли к Торгау, где состоялась знаменательная встреча с американской армией.

Мы направлялись в штаб в Збараже. По дороге на путях бегства фашистских армий перед нами открылось внушительное зрелище, наглядно свидетельствовавшее о размахе только что закончившейся операции, в ходе которой был разгромлен восточный фланг группы армий «Юг» и была достигнута граница Румынии по реке Прут. Германские потери в технике были столь велики, что советские части просто регистрировали уничтоженные и захваченные танки, отмечали на башне масляной краской очередной номер. Только что это был номер 426, через час уже 980, а непосредственно перед Збаражем – 1120.

Однако не оправдались предположения, что исход этих боев поведет к окончательной катастрофе фашистского вермахта. Из показаний раненых и пленных, а также из других доступных нам источников информации нам стало известно, что фашистское военное командование предприняло отчаянные меры для того, чтобы по возможности приостановить наступление Красной Армии в районе Торчин – Берестечко – Чертков – Куты. Эти попытки сочетались с тактикой «выжженной земли». Бессмысленно расстреливались целые стада скота, перестреляли из пулеметов овец, поджигали сахарные заводы, силосные башни и целые деревни. Повсеместно без разбора пристреливали, взрывали, уничтожали все, что попадалось на пути. Не пощадили и жилищ, в которых укрылись старики и женщины с детьми.

В Збараже сохранился относительный порядок лишь потому, что удалось этот пункт быстро занять и отступавшие части не успели его взорвать. Жители, наконец, вздохнули с облегчением, вышли навстречу освободителям, радостно их обнимали. Приветствовали и нас, так как мы были в обычном советском обмундировании без знаков различия.

Понятно, что жители были поражены, когда мы не сумели им ответить на их родном языке; понятно и недоверие, с которым люди к нам относились, пока один из наших советских друзей им не объяснил, в чем заключается наша миссия. Эти люди, столько выстрадавшие, естественно, проявили крайнюю настороженность, встретившись с человеком, который владел только тем языком, на котором говорили злодеи, осквернившие священную советскую землю. Однажды близ Збаража мы, желая сориентироваться на местности, быстро шли пешком через селение, направлялись к машинам, которые ждали нас в нескольких километрах отсюда, у выхода из села. Жители встретили нас с величайшим возмущением и проклятиями. В нас видели тех самых фашистских солдат, которые всего несколько дней назад на глазах у матерей утопили в колодце шестнадцать детей в возрасте от двух до двенадцати лет. За такое преступление должна была последовать немедленная расплата.

Наш друг, майор Эпштейн, и сопровождающий из штаба должны были употребить огромные усилия, чтобы разъяснить справедливо возмущенным людям, что существуют и такие немцы, которые уже давно отмежевались от фашистских преступлений и плечом к плечу с ними, с советскими солдатами и советскими гражданами, сражаются против нацистских варваров.

Митинги

Когда в 1943 году нас впервые пригласили на митинг, мы сначала были озадачены. Слово «митинг» было для нас непривычно, оно ассоциировалось в нашем представлении с чем-то типичным для Англии, для английских условий. Позднее мы освоились с этой терминологией и стали сами в качестве фронтовых уполномоченных созывать митинги; такая форма встреч оказалась полезной и укоренилась в нашей практике.

Митинг военнопленных, созываемый по возможности сразу после того, как они попали в плен, имел свои положительные стороны. Людям, охваченным апатией, отчаянием, сознанием безысходности, страхом, можно было внушить новые мысли, которые помогали им справиться с депрессией. Такие митинги нельзя было проводить по одному и тому же образцу; обстоятельства, при которых солдаты попадали в плен, были далеко не одинаковыми, одни добровольно складывали оружие, другие были схвачены при паническом бегстве. Они стояли перед нами пестрой толпой, люди, различавшиеся по происхождению, профессии, из разных подразделений, с различными воинскими званиями. Впрочем, почти всегда солдаты и офицеры были отделены друг от друга. Часто в результате энергично и быстро проведенных боевых операций в плен попадали военнослужащие тыловых подразделений и нацистских организаций, а также лица, состоявшие в отрядах Имперской организации трудовой повинности и в строительных отрядах Тодта, солдаты из хозяйственных частей и цепные псы полевой жандармерии, офицеры национал-социалистского руководства{84} и Имперского управления монополиями, интендантств и железнодорожники.

Наши первые краткие выступления воспринимались с величайшей сдержанностью; создавалось такое впечатление, что мы обращаемся к аморфной массе людей, внешний вид и поведение которых более или менее безличны; ни в чем не сказывалось то, что перед нами люди самых разнообразных профессий. Чувствовалось, что все присутствовавшие, почти без исключения, относятся с недоверием к тому, что им говорилось. Это напоминало нашу собственную реакцию в лагере военнопленных. Нужно было разбить лед безразличия, и это легче было сделать, пока оставались свежими впечатления, непосредственно связывавшиеся с военной авантюрой Гитлера. Поэтому мы считали очень существенным тотчас же собирать митинги, действуя солидарно с офицерами, политработниками Красной Армии, фронтовыми доверенными лицами и их помощниками из Национального комитета.

Велико было удивление военнопленных, когда офицеры выступали перед солдатами или солдаты перед офицерами и каждый из них обсуждал проблемы, которые раньше либо не возникали, либо не были ясно сформулированы и, во всяком случае, не были продуманы до конца, до последних выводов. Конечно, пленные уже обменивались мнениями, уже излагали друг другу взгляды, находившиеся в резком противоречии с теми суждениями, которые принято было открыто высказывать. Однако они считали, что надо держаться осторожно и лишь в самом узком кругу выражать свои критические мысли и сомнения, свое отрицательное отношение к фашизму и отказ от поддержки гитлеризма.

Какое же поэтому волнующее впечатление производил внезапно прозвучавший в толпе возглас, когда кто-то из пленных наконец давал выход своим накипевшим чувствам. То было первое потрясающее выражение тех мук совести, которые терзали человека многие годы. Этот человек бессознательно становился выразителем настроений солдатской массы, и тогда уже сами солдаты в свою очередь открыто негодовали и возмущались. Часто подобные стихийные выкрики и выступления стимулировали – и больше, чем это удавалось нам самим, – решимость пленных последовать призывам Национального комитета.

Мы записывали адреса семей пленных, которые затем включались в передачу по московскому радио; каждому, кто этого пожелал, мы предоставляли возможность послать домой привет, записанный на листовке, либо обратиться к своим товарищам по громкоговорителю или по радио. Трудно даже оценить должным образом силу того воздействия на настроение пленных и их семей в Германии, которое оказывала передача привета по московскому радио. Ведь в Германии день за днем велась клеветническая кампания, распространялись лживые слухи, будто плен означает Сибирь либо смерть, – во всяком случае, об этом человеке никогда ничего не придется услышать…

И вот теперь записывался домашний адрес военнопленного, и на родине могли узнать, что он жив.

Действительно, наши передачи внимательно слушали в Германии и находилось множество таких мужественных людей, которые решались сообщить семьям, что их муж или отец дал о себе знать по московскому радио. Так случилось и со мной. В своем первом письме от января 1946 года моя сестра писала мне: «Однако, несмотря на все, есть немало порядочных людей, и они уже 2 февраля 1943 года вечером сообщили нам по телефону: ваш брат жив!.. На другой день, 3 февраля, в половине седьмого утра я возвращалась из церкви, и какая-то фигура преградила мне путь: „Мой муж просил вам передать – сегодня в 3 часа Москва сообщила: господин Штейдле жив“. Затем у молочницы повторяется то же самое: „Он жив“. Даже в лавке раздался голос: „Мне нужно вам кое-что сказать: полковник Штейдле жив“.

Во время моей деятельности на 1-м Украинском фронте одна из моих задач заключалась в чтении лекций курсантам фронтовой школы; она была создана в марте 1944 года в Житомире, оттуда переведена в Збараж, потом в Рудник на Сане, в феврале 1945 года – в Краков, затем в Бреславль и, наконец, перенесена в Радебойль. К каким многозначительным выводам, придававшим мне силу и бодрость, я приходил, сопоставляя слушателей на курсах с участниками первых митингов военнопленных. Мы получали новый стимул в нашей работе уже тогда, когда замечали на митинге, что правдивые слова ослабляли отчаяние в слушателях, вызывали проблески доверия, побуждали к самостоятельному мышлению! Но здесь, в Руднике, мы встретились с единомышленниками, молодыми солдатами и офицерами, которые желали работать в качестве помощников фронтовых уполномоченных Национального комитета, были готовы, пробираясь через линию фронта, доставлять письма германским генералам, распространять листовки в фашистском тылу. Мы им рассказывали о нашей многомесячной работе, давали им советы, как составлять действенную листовку, и неизменно под впечатлением встречи с курсантами, вглядываясь в эти открытые юные лица, я думал: ведь это те же люди, они присутствовали на первых митингах, едва только попали в плен, и они же тут передо мной, во фронтовой школе. То, что тогда было сказано отчаявшимся людям с усталыми, недоверчивыми, ожесточенными лицами, – все это не пропало даром и здесь в школе принесло свои плоды.

Работа над собой

Что только не входило в сферу деятельности фронтового уполномоченного! Агитационные выступления на советской передовой линии огня, составление листовок, работа с мегафоном, с ОГУ – окопной говорящей установкой, а через МГУ – мощную говорящую установку – разъяснительные беседы с отдельными людьми, митинги и доклады во фронтовой школе, координация работы с советскими пропагандистскими органами и анализ нашей деятельности для доклада президиуму в Луневе… Надо было писать статьи для газеты «Фрайес Дойчланд», подготавливать комментарии для московского радио. 13 тот период я написал 160 листовок и свыше 40 радиотекстов.

Нужно было постоянно работать над собой, чтобы успешно выполнить все эти задачи. Нужно было внимательно анализировать ход дел на фронте, тщательно изучать письма, газеты и журналы из трофейных немецких почтовых мешков, чтобы на этом основании правильно и убедительно аргументировать. Я не должен был забывать, как труден был мой собственный путь к правильному пониманию действительности, и, памятуя об этом, стараться терпеливо вникать в настроения солдата или офицера, стоящего передо мной. Кроме того, нужно было усиленно изучать политические проблемы; ведь не просто из чувства протеста, из оппозиции к проявлениям фашистской системы мы вступили на наш путь, на путь Национального комитета, и шли по этому пути; нам нужно было разобраться в предпосылках фашизма, продумать вопрос о том, как окончательно искоренить фашизм и что должно прийти ему на смену, дабы наше отечество снова заняло достойное место в семье народов. Необходимо было ознакомиться с жизнью в Советском Союзе, понять значение Октябрьской революции 1917 года, о которой в среде немецкой буржуазии распространялись одни лишь извращенные и неверные представления. Нужно было изучить ту науку, которая составляла фундамент Октябрьской революции, составляет основу советского государства: марксизм-ленинизм.

Я не посещал в Советском Союзе какие-либо антифашистские школы или курсы, а разработал для себя собственную программу, на основе которой я рассчитывал как можно больше воспринять и познать, накопить самостоятельно приобретенные и продуманные знания о жизни социалистическою государства, которые в будущем имели бы для меня большую ценность.

Наряду с литературой, прежде всего историческими работами, а также беллетристическими произведениями, я пользовался кино как средством для самообразования. За те годы я просмотрел не менее 140 фильмов. Правда, мне не хватало знания языка, чтобы улавливать тонкости диалога, но, тем не менее, эти фильмы дали мне необыкновенно богатый материал для понимания сущности, характера русского человека, его стремления к образованию и восприимчивости к искусству. Поучительно было для меня знакомство с жизнью различных поколений, изображение людей в повседневной обстановке, в кругу семьи, их отношение к молодежи. Все эти картины казались мне чрезвычайно близкими к жизни и достоверными: никакого приукрашивания быта, никакого внешнего лоска, никаких штампов – и при изображении личных конфликтов, – никаких искусственно сконструированных персонажей. Во всем ненавязчивая педагогика, тонкое знание человеческой души, захватывающие сцены, волнующее обличение недостатков, пережитков прошлого.

Так я постепенно постигал путь, пройденный русскими людьми в течение столетий, бурный процесс развития до той поры, когда Великая Октябрьская социалистическая революция пробудила совесть человечества. Я вновь пережил события первой мировой войны, оценивая их с новой точки зрения, я постигал их значение и сопоставлял свое новое понимание с собственным опытом; мне открылась внутренняя связь исторических событий, я научился критически оценивать историю своего народа.

Поражало отношение советских людей к культуре. Где-то на Сане мы были приглашены на концерт советского ансамбля. Сидели под открытым небом, на опушке леса или на склоне холма, так что можно было окинуть взором окружающую местность. С самого начала и во время исполнения толпой валили люди; шли офицеры и солдаты, медицинские работники – все вперемежку, кто явно от полевой кухни, а кто после ремонта орудийного лафета.

Сначала нас смутило то, что ансамбль был малочисленным: всего три человека. Но эти три человека, три любителя проявили, как исполнители, подлинно художественное мастерство. Однако меня изумили не только артисты, но также и зрители. В течение двух или трех часов они присутствовали на концерте этой маленькой труппы; в вермахте сочли бы устройство такого спектакля неуместной претензией. А когда еще бывало, чтобы зрители почти целый час слушали чтение отрывков из классических произведений, и притом с таким вниманием, увлечением и глубоким пониманием? Поистине можно было сказать: предоставьте этим артистам площадку в один квадратный метр, и никто из публики не скажет, что он был разочарован исполнением.