Текст книги "Походный барабан"

Автор книги: Луис Ламур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Мысли и идеи, волновавшие этих молодых людей с хорошими мозгами, были мыслями и идеями мертвого прошлого. Идеи Платона – это тоже прошлое, но они остаются свежими и живыми для каждого нового поколения. А многие мысли, царившие здесь, для Кордовы и для всех иных мест были делом давно пройденным. Эти люди бродили по тупикам человеческой мысли, препираясь из-за идей, заброшенных в пыльные уголки философии, куда сметают старый хлам, чтобы забыть о нем.

Тяжело мне было видеть этих пылких юношей, страстно рвущихся к переменам, но увлеченных мыслями, многие из которых никогда не имели никакой ценности и никогда бы в голову прийти не могли ни Платону или Аристотелю, ни Авиценне или Разесу. Этому поколению нужен был второй Абеляр – или лучше дюжина Абеляров.

В мавританской Испании, в Багдаде, Дамаске, в Хинде и Катае, даже на Сицилии мышление опережало здешнее на добрых две сотни лет.

Купцы в караванах, хоть и держали свои мысли при себе безопасности ради, на целые поколения переросли этих студентов, потому что путешествовали и умели слушать. И все же дух пытливости жил и здесь, а там, где он свободно существует, там не может вечно царить невежество.

Свежий воздух уже врывался в темные коридоры невежества и суеверия.

Такие люди, как Роберт Честерский, Аделярд Батский и Уолчер Молвернский, занимались астрономическими наблюдениями или переводили книги с арабского языка на латынь. Это было начало нового; но я – я решился вернуться в мир, из которого вышел, и обнаружил, что мир этот мне чужд и я больше не принадлежу к нему.

В некотором смысле я всегда был одинок. Мои друидские упражнения увели меня глубоко в прошлое, в котором содержалось больше, чем в настоящем; а кроме того, были ещё рассказы возвращавшегося из плаваний отца о мире за пределами наших берегов. Я общался с его матросами, добрая половина которых была родом из других краев, несла с собой другие культуры; и теперь, с коротким ещё опытом собственной жизни, я в конце концов стал чужестранцем в своей родной земле.

– Налей, солдат! – Жюло хлопнул меня по плечу. – Налей и расскажи еще!

Как много можно им рассказать? Как много решусь я им рассказать? Где тот миг, в который доверие начнет уступать место сомнению? Ибо ум следует подготавливать к знаниям, как готовят поле для посева, и открытие, сделанное слишком рано, ничем не лучше открытия, которое вообще не сделано.

Будь я христианином, меня, несомненно, сочли бы еретиком; что ж, миру всегда было нужно побольше еретиков и поменьше авторитетов.

Ни порядок, ни прогресс невозможны без дисциплины, но авторитет – это нечто совсем другое. В том мире, в котором они живут, авторитет подразумевает веру в догму и признание догмы, а она неизменно ошибочна, ибо знание – это постоянное развитие и изменение. Сегодняшние радикальные идеи назавтра оборачиваются консервативной политикой, а догма остается протестовать на обочине.

В каждом поколении есть некая группа, стремящаяся уложить события в жесткую схему, которая навечно удержала бы общество в неизменном состоянии, благоприятном для группы, о которой идет речь.

Конфликт в умах спорщиков, окружавших меня, во многом был обусловлен основным противоречием между религиозными доктринами, основанными на вере, и греческой философией, которая пыталась объяснить опыт доводами разума. Или так только казалось мне, человеку, которому ещё многому предстояло научиться.

Монет у меня в кармане оставалось немного, да и час был поздний.

– Мне пора, Жюло. Оставляю тебя с Толстухой Клер, Котом и всеми твоими друзьями.

– Да ты же только что пришел! – всполошился Жюло. – Солдат, мы будем учиться. У тебя есть знание, которое нам нужно.

– Самый лучший твой учитель – ты сам. Мой тебе совет: задавай вопросы обо всем. Ищи ответы, и, как только найдешь что-то, похожее на ответ, задавай вопросы и об этом.

– Это очень трудно, – заметил Кот.

– Ты его слушай, – сказала Толстуха Клер, – в его словах есть толк.

– Порасспроси её, – предложил я, – о ценности знания, добытого опытом…

– Солдат, – вмешалась одна из девушек, – ты нам рассказывал о стихах, которые читают в Испании, о стихах, которые часто слагаются в одну минуту. Сложи стихи в честь Толстухи Клер!

Ох и изящная была девка, которая это сказала, сдобная девчонка, тело такое, что голова кругом идет. Дерзкая девчонка с волосами цвета червонного золота и полными губами… эх, что за губы!..

– Стих, солдат! Подари нам стих! Песню!

– Слушайте, это они там умеют, а не я. А из меня плохой поэт.

– Вот твой отец был не таким нерешительным, – заметила Толстуха Клер, – правда, поэзия, которую он творил, была иного рода… – Ее глаза заискрились улыбкой: – Конечно, тогда я была на много фунтов моложе!

– Отец мой был моряк, – согласился я, – и, конечно, заложил киль множеству хорошеньких суденышек… Таков обычай мореходов, и он, без сомнения, сильно способствует распространению знаний. Возможно, что подход греков к троянским женщинам вдохновил тех на признание греческой философии…

Я все-таки вознамерился подарить им стихи – встал, оперев ногу на скамью, и уже почти был готов заговорить, как вдруг распахнулась дверь.

На пороге стоял тот самый учитель и показывал на меня пальцем. За ним толпилась дюжина солдат.

– Взять его! – воскликнул наставник юношества. – Это он!

Глава 32

– Быстро! – Жюло схватил меня за плечо. – Бежим!

Мы рванулись во внезапно расступившуюся толпу, а у двери тем временем возникла свалка, мешающая солдатам пройти. Оглянувшись через плечо, я заметил Кота, ввязавшегося в драку вместе с двумя другими из числа моих самых внимательных слушателей.

Мы проскочили за очаг, шмыгнули в дверь, почти незаметную за углом дымохода, и выбежали через кухню.

Под деревьями темнела конюшня, однако, когда мы приблизились к ней, навстречу шагнули двое солдат с пиками. Один нацелил пику мне в живот, а второй двинулся вперед, чтобы меня обезоружить.

Когда он потянулся к моему мечу, я схватил его за руку повыше локтя, развернул и толкнул на первого, да так, что оба потеряли равновесие. Жюло тем временем метнулся к конюшне. Выхватив меч, я отбил выпад пикинера, сделал шаг вперед, чтобы острие пики осталось за спиной, и ткнул его мечом в бедро.

Тут и второй солдат рванулся ко мне, но я сказал:

– Друг мой, если хочешь ещё раз увидеть, как солнце восходит, осади назад. Я с тобой не ссорился и совсем этого не желаю, но, если подойдешь ближе, проткну, как утку.

– Ну что ж… я тоже с тобой не ссорился, так что ступай себе. Я лучше позабочусь о друге.

– Благодарю. Бог тебе в помощь.

Появился Жюло с лошадьми, и я, вскочив в седло, понесся прочь по тропинке между двумя рядами тополей. Там, где через час предстояло взойти солнцу, на сером небе уже лежал лимонный отсвет.

– Жюло, – сказал я озабоченно, – тебя эта свара не касается, так что удирай в Париж и затеряйся там. У меня конь резвый, и я могу играть с ними в догонялочки, как заяц с собаками, пока не надоест.

– Ты советуешь мне бросить друга?

– Советую, – ответил я, – поскольку у меня есть, куда податься.

– Толстуха Клер с меня живьем шкуру снимет. У неё к тебе возникло чувство, ты представления не имеешь, что упустил.

– Женщины найдутся и другие, а шея у меня всего одна. Ступай теперь.

– Ты к этому слишком легко относишься, приятель. Таких разговоров, какие ты ведешь, здесь не терпят. Слишком много было вольнодумцев, и теперь даже мы, школяры, должны держать язык за зубами. Если тебя поймают, то сожгут как еретика.

– Но я же язычник!

– А кто за тебя хоть слово скажет? Тебя сожгут, солдатик, ибо здесь кругом полно таких, которым по нутру запах горелого мяса – и вовсе не по нутру дух учения Пьера Абеляра.

Поля побелели от инея; мы ехали резвой рысью, сберегая силы лошадей на случай, если понадобится удирать побыстрее. Сразу же вернуться к каравану значило бы впутать в историю моих друзей, чего мне совсем не хотелось. Однако как-то ускользнуть я должен, а когда соединюсь с ними, они уж меня припрячут. Раньше такое уже бывало, не со мной, так с другими.

– По эту сторону Мелуна есть маленькая деревушка, Толстуха Клер мне говорила. Если нам придется разделиться, пробирайся туда и спроси человека по имени Персиньи.

– Это далеко от дороги на Провен?

– Это по дороге туда.

Если я смогу встретить караван в Провене, на тамошней ярмарке, то вряд ли меня найдут. Практически исключено, что они станут искать меня в таком неподходящем месте – уж слишком мало я похож на купца.

Добрый час мы то и дело поворачивали и плутали среди ферм и тропинок. Один раз, завидев вдали группу всадников, направляющихся в город, мы поспешно укрылись в какой-то конюшне, где Жюло между делом избавил тамошних наседок от нескольких яиц.

Дневной свет озарил бурую осеннюю землю и серое небо, затянутое низкими облаками – предвестниками дождя.

Жюло в его лохмотьях колотила дрожь, да и я был одет явно не по погоде. Время от времени приходилось прятать руки под куртку, чтобы отогреть пальцы.

– Здесь поблизости есть замок, Бланди называется. Его владелец – разбойник, повадился грабить купеческие караваны; этого места нам следует избегать. Зато в Шампо имеется часовня, построенная чуть ли не во времена Хлодвига, и монахи там приветливы с проезжими. Там был настоятелем Абеляр, и они в большинстве его последователи. И тот человек, что я говорил, Персиньи, с ними дружен.

Начался мелкий дождь, затянувший небо стальной сеткой, однако мы, ссутулившись и подставив плечи дождю и холоду, спешили вперед. Нам срочно нужна крыша над головой и горячая пища, потому что у Жюло уже посинели руки, щеки втянулись и глаза запали. Он выглядел полумертвым от голода, да так оно, без сомнения, и было, ибо многие студенты едва-едва сводили концы с концами.

Монахи разбросали свои сады и виноградники по всему лесу Бри, и то здесь, то там виднелись старые крестьянские дома, лежащие в развалинах после былых стычек и междоусобиц. Леса имели печальный вид, над головой сплетались в паутину черные ветви, дорога был отмечена лужами, которые лежали поперек тракта, серые, как стальные листы…

Добравшись до очередной разрушенной фермы, мы заехали туда с тыльной стороны, чтобы не оставить следов на виду. Пересекли заросли сорняков и кустарника и, проведя лошадей шагом через пролом в стене, оказались в старинном зале, с потолка которого свисали несколько унылых летучих мышей.

Собрав сучьев, мы тщательно сложили их и развели небольшой костер, потому что не хотели настораживать прохожих видом огня или дыма.

Пламя разгорелось, мы протянули к теплу озябшие руки – двое присевших на корточки унылых бродяг, промокших до нитки и промерзших до костей, ищущих утешения в огне, как всегда искал его человек.

– Хорошее дело – огонь, – вздохнул Жюло.

– Друг бродяг. Мало найдется таких бедняков, чтоб им даже огонь был не по карману…

– Ты знал своего отца?

– Ага…

– Моя мать была крестьянской девушкой; а отец – солдат то ли в нашей армии, то ли в ещё какой… Она так никогда этого и не узнала, и откуда он был родом – тоже. «Он был человек вежливый и с красивой бородой» – вот и все, что мама могла мне про него рассказать.

– Человек, у которых нет отца, часто придает ему большее значение, чем прочие. А что толку? Прошлогодний паводок мельницу не завертит.

– Может, и так, однако без семьи человек – ничто.

– Ошибаешься. Ваша церковь дала возможность выдвинуться многим безродным, да и армия тоже.

– Там надо приспосабливаться, плясать под чужую дудку, а мне такое не по нутру.

– Будь философом. Человек вполне может пойти на компромисс, чтобы добиться цели. Жизнь уже показала, что можно в известных пределах следовать собственным наклонностям, оставаясь в лоне церкви, если делать это с должной осмотрительностью… – я улыбнулся ему. – Запомни, Жюло, даже бунтарь становится с годами старше – и иногда умнее. И вдруг обнаруживает, что то, против чего он бунтовал, теперь стало тем, что он должен защищать от новых бунтарей. Стареющие кости ноют на холоду. Ищи тепла, друг мой; будь осмотрителен, но следуй велениям собственного разума. Завоевав некоторое положение, ты приобретешь влияние. А иначе будешь колотиться о решетку, пока не выбьешься из сил, и все твои свершения ограничатся громкими словами да пустыми бреднями.

– Компромисс – плохое слово…

– Подумай немного, Жюло. Вся наша жизнь – цепь компромиссов, и без них не было бы прогресса, люди вообще не могли бы жить вместе… Ты можешь думать о каком-то человеке, что он дурак, но если он дурак покладистый, ты ему слова не скажешь. Разве это не компромисс?

Победу завоевывают не по милям, а по дюймам. Отвоюй сейчас немного, закрепись, а потом отвоюй ещё чуток… Человек не должен поступаться своими принципами, но не стоит размахивать ими, как флагом. Есть время говорить и время помалкивать. Вот когда совершается зло, тогда наступает время говорить… Учись, Жюло, завоюй престиж, и люди будут с трепетом спрашивать у тебя совета даже в тех делах, в которых ты ничего не смыслишь.

– Не по нраву мне такие речи, – проворчал Жюло. – Я боец. Я борюсь за то, во что верю.

– Есть множество способов борьбы. Многие люди вели справедливую войну за истину, за честь, за свободу – и не проливали при этом крови. Остерегайся тех, кто готов использовать силу, слишком часто они хотят только насилия, а не истины и свободы… Важнее всего – понять, на чем стоишь и во что веришь, а там уж оставайся верен себе во всем. А кроме того, глупо терять время, обсуждая вопросы с теми, кто не имеет силы их решать…

Все! На сегодня моя проповедь окончена. Нет сомнений, что мне самому доведется ещё совершать те самые ошибки, против которых я тебя предостерегал.

– Проповедуешь ты здорово, – проворчал Жюло. – Посмотрим теперь, под силу ли тебе напроповедовать нам чего-нибудь пожрать…

– У тебя есть яйца; есть вода и огонь. Если сможем найти котелок, то сварим яйца, а если какую-нибудь железку – зажарим.

– Мысль твоя, – заметил Жюло, – тебе и котелок искать. В конце концов, яйца-то кто свистнул?

Я встал и затянул пояс.

– Ты, стало быть, будешь посиживать в тепле и уюте. А я должен набраться решимости и вылезать на холод и под дождь.

– Давай, давай. Что хочешь делай, а чтоб вернулся с котелком.

По правде сказать, я был уверен, что это дело нетрудное. Эта разрушенная ферма – одно из тех местечек, что привлекают бродяг, и здесь вполне мог быть припрятан где-нибудь котелок – на следующий раз. Я вышел под дождь и принялся обшаривать все углы и закоулки.

Мои поиски не дали ничего, я только вымок ещё сильнее и обнаружил, что развалины эти обширнее, чем казалось поначалу. А потом я увидел тропинку.

Слабость моя в том, что я никогда не могу устоять, завидев тропинку или поворот дороги, хотя обычно, завернув за такой поворот, видишь всего лишь следующий, подобно тому, как, поднявшись на холм, обнаруживаешь впереди всего лишь ещё один. Но все равно я не могу противостоять искушению…

Короче говоря, я пошел по этой тропинке в лес; рука моя лежала на рукояти меча, а глаза шарили кругом, выискивая возможную опасность – а заодно котелок, горшок или что-нибудь съедобное. С одного дерева свисала лентой отодранная кора, и это напомнило мне, как мы в детстве частенько плели корзинки или коробочки.

Наша задача была решена. В поисках подходящей коры я обнаружил на ветке несколько каштанов, которые проглядели белки. А когда посмотрел под деревом в надежде найти ещё каштан-другой, то вдруг наткнулся на нечто иное.

След. След ноги.

Крохотный след с узким носком. Этот след оставила туфелька, отнюдь не подходящая для леса – женщины не забираются в таких туфельках в глушь. Это была туфелька для танцев, для замковых залов.

Я присел на корточки и тщательно изучил след. В землю был вдавлен мокрый лист. Я приподнял его и увидел, что почва под ним мокрая. Поскольку дождь начался лишь недавно – короткий дождь, уже превращавшийся в ледяную крупу, – было весьма вероятно, что след оставлен уже после того, как полило. Но как давно это было? Полчаса назад? Час?

Что делает в лесу такая женщина и в такую пору? Если она не провела в лесу всю ночь, то, должно быть, покинула какой-то замок перед рассветом.

Но если дело так обстоит, то кто-то её разыскивает или вот-вот начнет разыскивать, а это значит, что нашу развалину обязательно осмотрят – самое очевидное укрытие. Стало быть, нам нужно немедленно уходить.

Но где же она?

Я поднялся на ноги и внимательно огляделся. След шел с той стороны, куда я направлялся, но если она прошла дальше этого места, то разве я не заметил бы её следов? Я ведь внимательно осматривал землю в поисках чего-нибудь полезного и уж след никак бы не проглядел.

Несомненно, она увидела меня и спряталась где-то поблизости.

– Если ты меня слышишь, – громко сказал я, – прошу, считай меня другом. Я не знаю, кто ты, но те, кто придут по твоим следам, найдут меня, и мне хотелось бы оказаться подальше отсюда, прежде чем они появятся… Может быть, я заодно смогу помочь и тебе.

Дождь тихо падал на листья и замерзал на них. Становилось все холоднее.

– Если тебе надо бежать, то времени немного. У меня поблизости есть друг и лошади.

Прошла долгая, медленная минута… ничего. Я повернулся, чтобы уйти, и тогда вдруг послышался какой-то шорох, а затем голос:

– Не бросайте меня, пожалуйста!.. Я в большой беде!

Девушка стояла у каких-то кустов, куда спряталась при моем приближении. Она была тоненькая, плащ на ней доходил почти до земли, а в руке она держала небольшой узелок.

– Мадемуазель! – я поклонился. – Если я смогу помочь…

– О да, сможете! Сможете! Нельзя, чтобы меня схватили!

– Тогда идемте.

Я взял её за руку и помог пробраться через высокую траву; незнакомка прекрасно могла обойтись без моей помощи, однако, по моим наблюдениям, самый легкий способ успокоить и ободрить женщину – это просто быть вежливым; впрочем, этот способ действует не только на женщин.

Когда мы появились в проломе, Жюло поднял взгляд от костра. Он пялился, словно своим глазам не верил.

– Ох уж этот мне Кербушар! Второго такого не сыскать! – проговорил он иронично. – Ни свет ни заря отправляется в темный лес – и возвращается с прекрасной дамой! Сразу видно, что сын моряка!

– Двигать надо, – сказал я и объяснил, почему.

Лошадь моя покосилась на незнакомку, однако не возражала, когда я посадил даму в седло. Лошадка была на редкость понятлива для животного.

Глава 33

Пока мы добрались до деревни, стемнело. За кучкой домов и деревьями на фоне неба смутно вырисовывалась увенчанная башнями цитадель замка Бланди.

Прошел уже час после заката, и дома в деревне стояли темные, с наглухо закрытыми ставнями. По нынешним временам ночные путники появлялись редко, и в маленьких деревушках их не привечали. Богобоязненные люди ещё до темноты забивались в свои дома или гостиницы, а по ночам скитались только воры, бродяги да нечистая сила.

После недавних дождей улицы развезло, и копыта наших лошадей бесшумно ступали по грязи. Домик человека, которого мы искали, стоял на краю селения, на самой границе церковных земель. Жюло постучал.

За дверью послышался осторожный шорох, и Жюло тихо проговорил:

– Мы – друзья Толстухи Клер.

– Чего вы ищете?

– Приюта и свободы.

Тогда ворота отворились, и мы въехали во двор. Персиньи недружелюбно посмотрел на женщину, но, видимо, успокоился, разглядев Жюло.

– Кто вы?

– Я – Жюло, студент из Парижа и друг Толстухи Клер.

– А эта дама? Одна из девиц Клер?

– Нет! – сказал я резко. – Это настоящая дама, но ей нужно оказаться подальше отсюда до завтрашнего вечера.

– Заходите! – он показал на дверь, а потом повел наших лошадей в конюшню – напоить и накормить.

Пол был вымощен камнем – необычная вещь для крестьянского дома, если только этот дом и вправду крестьянский. Очевидно, усадьба очень стара – уж больно толстые стены. Ставни, судя по всему, были сколочены из толстых досок и плотно пригнаны, так что не пропускали света.

Появилась какая-то женщина, принесла нам блюдо жаркого большие куски мяса и много овощей. А ещё она поставила на стол глиняный кувшин с вином.

Пока мы ели, Жюло объяснял наше положение, и Персиньи слушал его, не перебивая. Что-то мне подсказывало, что он не раз помогал в подобных случаях, и наше дело было ему не в диковинку. Он мне понравился – высокий человек в годах с хохолком вьющихся седых волос на макушке и редкой бородкой на худом, аскетичном лице.

– Вольнодумцев они не терпят, – заметил Персиньи, – и нас уже предупредили, чтоб мы вас высматривали… – Он глянул на Жюло: – Тебя не узнали, так что, когда расстанешься с ними, можешь спокойно возвращаться в Париж.

Потом его внимание обратилось к девушке.

– А вы, мадам, попали в серьезную неприятность…

Он повернулся ко мне:

– Эта дама – графиня де Малькре, новобрачная супруга графа Роберта, владельца обширных владений в Святой Земле.

– Этот человек не участвовал в моих… проступках – если их так называть. Я убежала в лес, и он помог мне.

– Тем не менее, его видели сегодня вместе с вами. Судя по тому, что я слышал о графе, он ни за что не поверит, будто ваша встреча была случайной, а ваше совместное путешествие – безгреховным.

– Я скорее убью себя, – спокойно сказала графиня, – чем вернусь к нему. Я стала его женой не по своей воле, да и жена я ему лишь по названию. После нашей свадьбы он всю ночь пьянствовал и заснул прямо за столом. Я слышала, как его друзья смеялись, что он напился допьяна в свою брачную ночь, и потому убежала в лес.

– А ваша семья?

– Отец мой был властителем Саона, одного из крупнейших замков крестоносцев в Святой Земле. Женившись на мне, граф Роберт становится его хозяином. Он похитил меня и привез сюда против моей воли.

– Если ты не защитишь её, – заявил Жюло, – то это сделаю я. Знаю я этого графа Роберта. Это злодей. Недостоин он быть супругом такой госпожи.

Хозяева приготовили нам еды в дорогу. Сомнительно, чтобы нас кто-то заметил вблизи деревни, однако везде и всегда найдутся любопытные глаза, так что нам не следовало быть слишком спокойными.

– Куда вы можете уехать, чтобы скрыться от графа? – спросил Персиньи. – Он человек весьма влиятельный – как в церковных кругах, так и при королевском дворе.

– Я еду в Провен. Добравшись туда, я окажусь среди друзей, – ответил я.

– В Провен? А-а. Может быть, это упрощает дело… В Провен, действительно.

– Если весть об этом деле уже дошла сюда, то её разнесут и дальше. За большими дорогами будут наблюдать, – беспокойно заметила графиня.

– Есть и окольные дороги, а лошади у нас резвые, – возразил я.

– Поешьте, – сказал Персиньи, – и поспите немного. Может быть, я найду способ…

Мы продолжали есть, и я впервые увидел графиню де Малькре с откинутым на спину капюшоном. Кожа её белизной походила на сливки, волосы и глаза были темные, губы мягкие и красиво очерченные. Ей могло быть лет девятнадцать, даже чуть меньше – в любом случае вполне зрелый для брака возраст по тем временам, когда большинство женщин выходили замуж в двенадцать-тринадцать лет.

У неё была красивая фигура и прекрасные, выразительные руки. Она поймала мой взгляд и улыбнулась теплой, дружеской улыбкой… Я предпочел бы, чтобы эта улыбка была иной.

– Все, что здесь говорилось, правда, и я должна вас предостеречь. Граф Роберт не успокоится, пока не заполучит меня обратно.

– А как случилось, что вы стали владелицей замка Саон? поинтересовался я.

– По наследству от отца, и от первого мужа тоже. Женщина не может владеть замком, и когда убили моего первого супруга, мне было необходимо снова выйти замуж. Таков обычай в Святой Земле: вдова, владеющая замком, должна сразу же снова вступить в брак, чтобы в замке был сильный мужчина, способный его защитить. У вдовы нет другого выхода, ибо если такой замок придется удерживать против неверных, необходим ему надежный защитник… Граф Роберт завидовал моему мужу, владельцу Саона и принадлежащих ему земель, которые платили обильную дань. Я подозреваю, что это сам граф убил моего мужа.

– Убил?

– Считается, что это совершил отряд неверных. Но я думаю, и Колен тоже так считает, что на самом деле это были граф Роберт и его люди.

– Колен?

– Капитан защитников замка, очень хороший человек. Это он помог мне бежать, но меня схватили снова и обвенчали в церкви, чтобы законность брака не могли оспорить враги графа Роберта – у него их в Святой Земле хватает.

– Мне неприятно торопить вас, – Персиньи встал, – но то, что надо сделать, надо делать ночью и тихо.

Мы тоже встали, и я пожал руку Жюло, который должен был оставаться в деревне несколько дней, а затем превратиться в пилигрима, держащего путь в Париж.

Я достал из седельной сумки небольшую книжку в самодельном кожаном переплете, где были записаны мои собственные переводы из Лукреция и Сулеймана-Купца.

Труд первого был величайшей философской поэмой всех времен; работа второго – отчетом о путешествии в Китай, написанным в 851 году и содержащим сведения о торговых отношениях между Китаем и мусульманским миром.

Между прочими диковинами Сулейман упоминает также о неслыханном в других местах обычае китайцев, которые ставят на бумагах вместо подписи отпечаток пальца, утверждая, что нет двух одинаковых отпечатков, и поэтому такую подпись невозможно подделать. Столь необычный способ используется в этой стране уже сотни лет.

– Возьми на память, – сказал я. – Хотел бы я, чтобы их было больше.

– О-о, книга! Никогда у меня не было своей книги. Так ты имеешь в виду, что она теперь моя?..

Мы распрощались, и я последовал за Персиньи в темноту ночи; графиня шла рядом, лошадей мы вели за собой. Мы прошли по тропинке между каменными амбарами и стогами сена, потом пересекли пастбище и задержались на опушке темного леса.

Постояв минуту и прислушавшись, Персиньи повел нас по узкой дорожке через лес к берегу пруда. За прудом был грот. Поодаль на фоне неба смутно виднелось большое здание, несомненно, вилла или загородный дворец.

Пруд, подобно некоторым другим искусственным водоемам, был разделен надвое каменной стенкой для удобства очистки. По одну сторону стенки стояла вода, по другую находилась пустая выемка. Пройдя по стенке, Персиньи поднял затвор шлюза, и вода начала перетекать в пустую прежде половину пруда.

Когда вся вода вытекла, он спустился на дно опустевшей выемки, отгреб в сторону мокрые листья и мусор и, схватившись за железное кольцо, закрепленное в щели между камнями на дне, открыл каменную дверь.

Очевидно, там были противовесы, потому что дверь легко повернулась внутрь, и за нею обнаружился гладкий спуск. Он жестом пригласил нас следовать вниз по этому спуску, а сам тем временем закрыл отверстие. Мы услыхали над головой шум воды, вновь заполняющей ложе пруда.

Подошел Персиньи, зажег свечу, и мы мельком разглядели стойла на двадцать или более лошадей, теперь пустые, и закрома с зерном и сеном, уже давно не используемые. Он указал на длинный проход, открывшийся перед нами.

– Поезжайте по этому ходу – и в конце концов попадете в Провен. Первые полмили двигайтесь совершенно бесшумно – даже шепотом не разговаривайте. Недалеко отсюда этот туннель подходит вплотную к потайному ходу из замка Бланди. Хозяин замка о нашем туннеле не подозревает, но мы однажды слышали, как кто-то двигался в том ходе.

Я взглянул вперед, в темноту, и засомневался:

– А как же воздух? А свет?

– Возьмите запас факелов или свечей. По пути, через определенные промежутки, вы будете находить другие. Воздух подается в туннель каким-то образом – мы не знаем, как, – но если станет не хватать воздуха, вы найдете в разных местах кольца, укрепленные в стене. Потянете за кольцо – откроется небольшое отверстие. Остановитесь у отверстия, отдышитесь, но прежде чем двигаться дальше, не забудьте затворить отдушину снова.

– А в самом Провене?

– Под этим городом есть своеобразные катакомбы. Это целый лабиринт подземных ходов, некоторые из них проложены ещё в доримские времена; но прежде чем выходить, прислушайтесь. Будьте осторожны.

Меня все ещё одолевали сомнения. Я уже был сыт по горло подземными ходами, колодцами и каменными дверьми.

– До самого Провена? Это ведь тридцать миль, наверное!

– Расстояние не имеет значения. Этот ход строился несколько сот лет в давние-предавние времена. Монахов, перевозивших вино или хлеб из одного монастыря в другой, частенько грабили такие бароны, как тот, что обитает в Бланди, и они построили этот туннель, чтобы невозбранно и безопасно приходить и уходить, когда захотят.

Монахов было много; а из прочих людей мало кто знал, чем они занимаются, и мало кого это заботило, и этот ход не известен никому вне церкви – да и среди её служителей лишь немногим. Им уже много лет не пользовались, но сведения о нем хранятся в тайных архивах.

– Я не хотел бы подвести вас. Меня преследуют из-за нескольких сказанных вслух слов, которых не одобряют некоторые учителя-пастыри.

Он пожал плечами:

– Друг мой, и среди пастырей существуют многие оттенки мнений… Мы здесь – последователи Пьера Абеляра, и нам нравится ими быть.

– А Толстуха Клер?

Он взглянул мне в глаза:

– Она мне сестра.

Когда Персиньи ушел, я высоко поднял факел и взглянул во тьму прохода.

– Вы не боитесь, графиня?

– Боюсь. Однако я не раз уже боялась и, несомненно, придется мне испытывать страх ещё многократно. По-моему, никто в нашем мире не живет без страха…

Она повернулась ко мне.

– Я даже не знаю вашего имени.

– Матюрен Кербушар; но я не солдат, несмотря на мой вид. Я занимался многим: был мореходом, переводчиком книг, бродягой, купцом, а при случае – и врачом.

– Вы – безземельный?

Я рассказал ей, что произошло в нашем доме и что позже сталось с Турнеминем.

– Человеку, владеющему мечом, недолго приходится оставаться безземельным; последователи Вильгельма Нормандского совсем неплохо о себе позаботились, да и сподвижники Рожера Сицилийского тоже.

– Вы могли бы стать рыцарем, – согласилась она, – или завоевать право на титул.

– Это все интересует меня гораздо меньше, чем вам кажется. Разница между разбойником или странствующим солдатом и знатным господином составляет едва ли одно поколение…

– По-моему, все-таки немного больше.

– Или меньше. Но чтобы стать графом Робертом, может потребоваться и несколько поколений. Мне кажется, что голубая кровь становится важной только тогда, когда начинает разжижаться кровь красная.

Графиня принадлежала к знати и, конечно, не желала соглашаться со мной, но, без сомнения, ей была известна история её собственной семьи. Я, конечно, этой истории не знал, но мог догадываться.

У крестоносцев могли быть самые благородные и возвышенные побуждения, но добыча от грабежа тоже была целью, по крайней мере, вторичной, и их стремление освободить Гроб Господень не мешало им попутно, между делом, захватить и разграбить один-другой христианский город.