Текст книги "Где рождаются циклоны"
Автор книги: Луи Шадурн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
Общественные обязанности обогащали людей. Но крайней мере так было во время владычества Кастро.
Должности президентов штата, префекта, директора таможни или почт предоставлялись только креатурам президента республики и притом на сравнительно короткое время. Нужно было набить себе карманы и затем убираться, – иначе беда! Раз как-то, случайно, на место префекта был назначен честный человек. Через шесть месяцев он был уволен. Тогда он явился к президенту и почтительно спросил его о причине такой немилости.
„Никто, – сказал он, – не имел повода быть мною недовольным“. – „Что доказывает, что ты болван"! – ответил ему опереточный глава государства.
В один город назначают префекта. Он начинает с того, что закрывает, под предлогом охраны нравственности, все игорные дома, увеселительные заведения и тому подобные притоны, куда приходили играть, петь, танцовать и прочее. Выгоняют всех владельцев этих заведений. Привычные посетители несколько дней сидят дома и вдруг к величайшей своей радости видят, что через неделю все эти места вновь открываются подставным лицом префекта, который прикарманивает половину доходов от игорных домов и заработка девиц. Этот уважаемый чиновник, по той же системе, делается собственником всех кинематографов и всех танцевальных зал и, таким образом, получает возможность в короткое время накопить порядочное состояние, которое позволит ему спокойно ожидать того момента, когда он будет уволен или, не торопясь, хлопотать о другом месте.
Некий директор почт, содержание которого составляло от восьми до десяти тысяч боливаров, к концу своего управления, построил себе дворец, который обошелся ему в шестьсот тысяч. Что касается служащих, то они получали очень маленькое жалованье, но имели порядочные доходы. Во всем округе между ними существовало соглашение. В такой то день недели, телеграммы за такими-то нумерами, посылаемые Х... – Y... или Z... W... не должны были регистрироваться. Доход от этой комбинации делился по-братски.
Что касается армии, в которой насчитывалось, – да и теперь еще насчитывается, – так много генералов и полковников и так мало солдат, то она представляла также широкий простор для изобретательности офицеров. В Венецуэле вновь народился обычай подставных солдат. Какой-нибудь генерал обязан был содержать в гарнизоне двести человек. На это количество он получал деньги на жалованье, продовольствие и обмундирование. Нечего и говорить, что в казармах находилось всего на всего двадцать пять или тридцать человек, которых держали впроголодь и награждали побоями. Но вот получается известие об инспекторском смотре (об инспектировании ведь всегда предупреждают заранее). Тотчас же генерал приказывает произвести облаву по всем правилам искусства при выходе из кафе, театров и кинематографов.
Полицейские хватают всех, кто более или менее подходит к роли солдата, и, несмотря на протесты несчастных, командуют: „в казармы, марш!“ Инспектирующий находит роту в полном порядке, которая после его отъезда немедленно распускается.
Бывают также случаи реквизиции. Нередко случается, что на границе Колумбии шайка конных иррегулярных войск устраивает набег на Венецуельскую территорию. Это просто бандиты, которые захватывают несколько быков, вешают пастуха и удирают. Но начальник приграничного округа – генерал или полковник – конечно, не упускают подобного случая. „Неприятель перешел на нашу территорию". Немедленно объявляется мобилизация и реквизиция лошадей, седел, оружия, продовольствия, которых владельцы, конечно, не получат обратно, когда победоносный отряд, во главе с увенчанными славою начальниками, возвратится с охоты на грабителей, которых давным-давно и след простыл.
– Да, дорогой monsienr, – продолжает дон Пепе, – если бы у меня было время, я мог бы представить вам целую галлерею портретов замечательных негодяев! Теперь эта страна отчасти обрела свою жизненную силу, но я, monsieur, знал времена владычества Кастро и был его жертвой.
Освещенное во мраке лицо дон Пепе принимает печальное выражение, но оно скоро заменяется иронической улыбкой, —Я был тогда землемером в небольшом прибрежном местечке, которое терроризировал президент штата, один из фаворитов Кастро. Я привез с собой несколько боченков рому, который в этих местах считался редкостью. Дон Антонио, т.-е. тот президент, о котором я говорил, изъявил желание купить у меня часть этого запаса. Я назначил ему цену, но он нашел ее дорогой; я же, несмотря на его гнев, стоял на своем. В два часа дня я был арестован, по обвинению в шпионстве, и посажен в „Ротунду“, с несколькими кило железа на ногах. Понадобилось вмешательство посланника Соединенных Штатов, чтобы мои ноги освободили от прикованных к ним ядер, да и то это сделали только через три дня. Я оставался в тюрьме четыре месяца и лишь благодаря настояниям того же посланника, являвшегося тогда представителем Франции, я был выпущен на свободу, но с запрещением пребывания в этом местечке.
– За эти четыре месяца, дорогой monsieur, я был свидетелем нескольких забавных сцен.
– Один политический деятель, дон Мартын... враг Кастро, сидел и днем, и ночью на цепи, недалеко от меня. Он был лишен права, получать пищу извне и ему давали самую отвратительную еду, в которой плавали насекомые. Раз как-то тюремщики, для забавы, посадили этого несчастного в кадку с нечистотами, так что видна была лишь голова, и, потрясая топориками, делали вид, будто хотят его обезглавить. Обезумевший от ужаса, заключённый нырял с головой в нечистоты. Эта шутка очень позабавила тюремных надзирателей, а Кастро, узнав об этом, хохотал до упаду.
– Молодой колумбиец, арестованный, как и я, без всякой причины, был закован совершенно голым. Каждое утро он получал сорок палочных ударов, а затем на него выливали сорок ведер воды, для его успокоения. После моего освобождения я отправился на Тринидад и явился в Колумбийское консульство, чтобы засвидетельствовать об обращении с моим злополучным сотоварищем. Молодого человека вскоре после этого выпустили. Понадобилась угроза интервенции, и тогда только обратили внимание, что его приняли за другого.
Наша тюрьма, со всеми ее ужасами, была еще хороша в сравнении с гнилой тюрьмой в Маракаибо, где в камерах постоянно стояла вода. Несчастные заключенные сидели там годами, самым жестоким образом позабытые правосудием, которое не могло предъявить им никакого обвинения, кроме только того, что они не понравились Кастро. Полковник Гонзалес К. был заключен в эту тюрьму. Скованный с ним другой заключенный оказался журналистом, страдавшим дизентерией. И вот он должен был до двадцати семи раз подниматься ночью, чтобы сопровождать до ямы человека, к которому был прикован. Этот последний умер. Полковник три дня оставался прикованным к полуразложившемуся трупу.
Кастро был большим любителем женщин. Раз у него являлось желание, он не переносил отсрочки в его осуществлении; вследствие этого он был окружен целой компанией сводников и сводниц, из коих многие принадлежали к лучшему обществу. Стоило ему встретить на каком-нибудь собрании или даже на улице девушку или молодую женщину, которые ему нравились, как тотчас же тайный уполномоченный шел к родителям или к мужу с предложением торга. Дело обстояло просто. Если они не соглашались – тюрьма или конфискация имущества. Предлог всегда находился да к тому же кто стал бы протестовать? Каждый боялся раскрыть рот. Вошло в обычай, когда он бывал на балах, приготовлять ему маленькую гостиную для его интимных удовольствий.
Этот достойный презрения циничный пастух, который в продолжение многих лет ежедневно плевал в лицо Европе, этот „гаучо", обладал только одним качеством – он не был неблагодарным и не забывал оказанной ему услуги.
Глава государства едва умел писать. Но его это очень мало озабочивало. Одним мановением руки он мог поднять дикую кавалерию „льяносов“, а интеллигенция Каракаса не очень-то жаждала увидеть вблизи их мрачные физиономии. Так царствовал Кастро, всеми ненавидимый и презираемый, но могущественный.
Болезнь сыграла с ним плохую шутку. По совету врачей, он решил отправиться для операции в Европу. Он сел на французский корабль и по прибытии на Тринидад узнал, что новое правительство объявило его низвергнутым, признало его деятельность преступной, и что его друзья находятся в тюрьме или бежали. Для этого достаточно было двадцати четырех часов. Больной, в лихорадке, он велел вынести себя с парохода, с намерением добраться до какого-нибудь Венецуэльского порта и снова попытать счастье; он надеялся на страх, внушаемый его именем. Но англичане отказались принять его, и он насильно был водворен на корабль.
Никто в точности не знает, какова была его дальнейшая судьба. В Каракасе, впрочем, есть несколько человек, которым это известно. За ним тщательно следят. Кастро кочует, перебирается с острова на остров, от Сан-Жуана де Порто-Рико до Сан-Доминго, постаревший, преследуемый, скрывающийся под чужим именем. Может быть он устраивает заговор? Но кому в голову придет восстановить этого неудачного Гелиогабала.
Дон Пепе умолкает. Наши шаги звонко раздаются в пустом патио.
– Завтра я уезжаю, – говорит старый баск. – Еще два или три таких путешествия и я покупаю себе домик вблизи Сен-Жан-Пье-де-Порт. Madame и я закончим там наши дни. Я трепался всю свою жизнь и нуждаюсь в отдыхе. Баста! Еще одно маленькое усилие... И старик поднимается, надвигает шляпу на голову и скрывается в ночной темноте.
V.
ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Нагрузка угля.
Форт-де-Франс! Предпоследняя остановка на обратном пути. Время года более прохладное. Нет больше гнетущей жары, ослепляющего сверканья воды, жестоких лучей октябрьского солнца. Небо подернуто дымкой, краски стали не такими яркими.
Я гляжу на деревья с узорной листвой, на пальмы, на окутанные облаками вершины вулканов, на всю эту декорацию островов, которую я, может быть, никогда больше не увижу.
На набережной возвышается гора угля. Деревянные мостки доходят до люков в угольный ямы на корабле. Около сотни негритянок заняты нагрузкой угля. Они берут лопатой из кучи угольную пыль и черные куски угля и кидают все это в корзину, весом по меньшей мере тридцать кило. Одни из них помогают другим поставить эту корзину на голову. Тогда они становятся в очередь перед маленьким окошечком, где за каждую корзину им выдается билетик. Держась совершенно прямо под тяжестью ноши, с напряженными мускулами шеи, они долго так ожидают, стараясь обмануть усталость и нетерпение болтовней, смехом и спорами. Большая часть из них, если смотреть на них сзади, прекрасно сложены, лоснящиеся длинные ноги, мускулистые шеи, гладкие, как ветви пальм. Одна из них, стоящая первой в очереди, похожа на богиню из бронзы. Но лица отвратительны: выдающиеся подбородки и кости среди всей этой черноты белые кружки глаз. У многих толстые животы и груди, как бутылки из тыквы. Они одеты в грязные и пыльные лохмотья, в отвратительные тряпки, в балахоны из старых мешков и бумажной материи; головные уборы самые невероятные, соломенные шляпы, найденные среди отбросов, старые каски, мадрасские платки, фуражки; опрокинутые корзинки.
Одна за другой, по данному им знаку, они спускаются по мосткам, одним движением головы опрокидывают корзину в открытую пасть угольной ямы и опять бегут наполнять корзины. В то время как они роятся в угле, обрушиваются части кучи, поднимая густую черную, как дым, пыль, затемняющую свет.
Они шумят, как крикливые птицы на берегу моря. Две женщины вцепились друг другу в волосы. Вокруг них другие болтают и бранятся. Два негра разнимают дерущихся. Поднимаются крики, вой. Затем они снова становятся в очередь, не сгибаясь под тяжестью ноши.
Так ходят они взад и вперед, целыми днями и ночами, под палящим солнцем. Машина легко могла-бы заменить этих невольниц; она работала бы скорей и дешевле и сберегла бы напрасный труд. Но грузчицы угля взбунтовались, как только зашла речь о том, чтобы отнять у них корзины.
Дармоеды.
Поэнт-а-Питр. Ревет сирена. На этот раз это последняя остановка. Вода на рейде нежно-зеленого цвета. Голубые парусники покачиваются на якоре. На закругленном, покрытом зеленью, берегу дома кажутся серыми и коричневыми пятнами. Бледные облака неровной полосой протянулись по лиловому и розовому небу. Я опять встретился с дон Пепе. Он облокачивается рядом со мной на борт и бормочет тихим голосом: „Вы слышали про гибель „Африки" при выходе из Жиронды? Масса жертв. Капитан скрывает это". И он добавляет: „Предстоит бурная погода. „Порто-Рико" идет с опозданием на две недели. Придется нам поплясать".
Он тащит меня к себе в каюту, чтобы показать свои сокровища. Замечательно тонкие и белые перья хохлатых цапель, перья серой и голубой цапли; жемчуг. Он доволен своим путешествием. Но зато пришлось порядочно потаскаться.
Пассажиров немного: коммерсанты, жандармы, какие-то неопределенные личности, должно быть чиновники. Все они пьют, едят, Спят, валяются на раскидных креслах. В баре покер и неизменная соломинка.
Моряки называют пассажиров дармоедами, людьми, которые только работают челюстями. И, действительно, для корабля они не больше, как пара челюстей! С верхней палубы, нагнувшись над этим колодцем, из которого несет запахом масла и угля, я вижу внутренность корабля. Глубоко, внизу, отгороженное железными решетками машинное отделение, освещенное отблеском топок: полуголые люди целыми и лопатами бросают уголь в красную пасть топок. Повыше, в отдельной клетке, машины: сталь, бронза, медь, отполированные, блестящие, обильно смазанные маслом, равномерная работа поршней и рычагов; громадный котел, трубы для пара, все то, что составляет сердце корабля, правильное биение которого не могут нарушить самые большие волны; механик в синей блузе, не отрывая глаз от манометра, следит за давлением пара. Подняв голову, я вижу, на фоне ночного неба, силуэт вахтенного офицера, шагающего но мостику; ниже его рулевой у колеса; немного дальше, в капитанской каюте, с разложенными картами, лицо капитана. Каждый на своем посту, каждый в сознании своей ответственности, каждый, как гвоздь или заклепка в постройке, чувствующий себя необходимой частью целого. Дармоеды исключены из этой могучей солидарности. Корабль плывет и привезет их в порт. Они не задаются вопросом, сколько для этого требуется энергии, расчета, труда и непрестанного внимания. Все это должно делаться для них: ведь они платят.
Тревога на корабле.
Спокойное море неопределенной окраски с набегающими длинными полосами волн. По бледному небу плывут мелкие серовато-розовые тучки. Свежий, почти холодный воздух. Вот снова появились водоросли Саргасского моря.
Я лежу у себя в каюте и мечтаю.
Вдруг раздается звук сирены, зловещий, протяжный рев. Слышен топот бегущих ног. Я выскакиваю из каюты. Кто-то кричит: „спасательные пояса!" Я дергаю веревочку и целых три пояса падают мне на голову. „Все на свои места! готовься покидать корабль!" Что это такое? серьезная опасность?
Нет. Это только маневр. Но этого вполне достаточно, чтобы напомнить, если вы это забыли, что корабль находится в открытом океане, на четырех тысячах метрах глубины, и что в один из ближайших вечеров можно легко очутиться в лодке, дрожа от холода и страха, так что зуб не будет попадать на зуб. Все бегут к лодкам: доктор, комиссар и толстая горничная, второй никак не удается надеть спасательный пояс. Командир кричит в мегафон: „на свои места! на корабле пожар!“ и пожарные трубы начинают действовать во всю. Затем корабль поворачивается, так как его нужно вывести из сферы действия ветра.
Когда это случается на самом деле, – говорит пароходный служитель, – это бывает не так забавно. Я был на „Венеции", большом судне в десять тысяч тонн, груженном ромом и сахаром; мы находились в середине Мексиканского залива. В половине второго ночи дали знать, что в одном из трюмов показался огонь. Сейчас же начали действовать пожарные насосы. В продолжение трех часов трубы извергали целые потоки воды. Но когда сделали измерение, то оказалось, что трюм наполнился водою только на пятьдесят сантиметров. А огонь все распространялся. Стали давать сигналы о бедствии. В девяноста милях находился корабль „Чикаго". Тогда направились в его сторону. Но в машинном отделении произошел взрыв. Пришлось ожидать на месте. „Венеция" не шла ко дну, так как ни один лист обшивки не был поврежден. Горело внутри. В металлической обшивке образовался громадный костер, питаемый тюками сахара и боченками рома: получался великолепный пунш, уверяю вас! Растаявшим сахаром, как цементом были залиты все отверстия в трюме. К девяти часам утра курительная комната, гостиная и мачты на носу, объятые пламенем, обрушились в трюм. В одиннадцать часов корабль начал крениться; экипаж и пассажиры должны были его покинуть. Их подобрали только к вечеру.
Баск.
– „Знаком ли я с жизнью на золотоносных участках!– восклицает дон Пене. – Тогда не стоило-бы и служить надсмотрщиком на золотых россыпях. Я знал все уловки негров. Какие это разбойники! До чего они мошенничают с самородками! Я следил за ними с утра до вечера, когда они перетряхивали золотой песок, стараясь воспользоваться малейшей оплошностью надсмотрщика. Вот один почесывает себе голову, – это значит, что он прячет в своих волосах самородок; другой почесывается в другом месте – наверно то же самое. Третий кашляет, и это оттого, что он проглотил самородок! Иногда роняют самородок с золотопромывательной машины, наступают на него ногой и, когда надсмотрщик отвернется, ударом ноги ловко отбрасывают его на несколько метров назад. Иногда также сообщник рабочего стреляет где-нибудь из ружья. Надсмотрщик смотрит в сторону, откуда раздался выстрел и тогда уже исчезает не один, а сорок или пятьдесят самородков.
– Но вы, видно, перепробовали разные профессии?
– Что поделать! Ведь уж сколько времени я скитаюсь! Я работал десять лет в Боливии, в Колумбии, в Экуадоре и скопил уже порядочную сумму – шестьдесят три тысячи франков. Приезжаю я в Гвиару и останавливаюсь в гостинице с деньгами в чемодане. Раз, вечером, я возвращаюсь домой и вижу, что чемодан открыт, а деньги исчезли. Оказывается, мой сосед уехал с моими сбережениями и из окна я видел дым увозившего его парохода. Ничего нельзя было сделать. Консульство для меня было закрыто – я считался тогда непокорившимся. Я забрал свои пожитки и отправился пешком в Каракас. Мне помогли прожить, некоторое время и, в конце-концов, я нашел место землемера в одной из копей на Западе. Мне дают вперед девятьсот боливаров, и я пускаюсь в путь к месту назначения. В дороге я получаю письмо, которым меня отзывают обратно. Оказалось, что копи заняты революционными бандами, пришлось возвращаться. Мне оставили выданную вперед сумму, и я купил на нее какао, чтобы продать его на Тринидаде. Но в тот момент, когда я собирался уже сесть на пароход, в пунте дель-Солдадо, появляется отряд революционеров и дочиста меня обирает.
– Я добрался до Тринидада без гроша в кармане. Там мне удалось получить место кассира в одном торговом доме, так как, к счастью, я не был слишком плохо одет. Я оставался несколько месяцев у Энрико– делла-С... и, если мне мало платили, зато я научился многим вещам, пригодившимся мне впоследствии. Сам хозяин посоветовал мне искать лучшее место, и я сел на пароход, который поднимается вверх по Ориноко до Сиудада-де-Боливара.
Там я явился к одному коммерсанту, который принял меня очень грубо, так как я не имел при себе удостоверения личности, и он счел меня за беглого из Кайенны. К счастью, мне удалось получить мои бумаги и, несколько недель спустя, я снова пошел к этому господину. При виде моих бумаг он смягчился и предложил мне работу.
– Я ничего не приму от вас, – сказал я ему. – вы приняли меня за беглого из Кайенны и я вам этого не прощу. У меня нет ни гроша; но, если бы я захотел, я весьма скоро мог бы нажить через ваше посредство порядочное состояние.
– Каким образом! – вскричал тот. – Хотел бы я знать, каким способом вы достигли бы этого.
– Очень просто. Вы знаете, что ваше правительство усиленно разыскивает купцов, которые ведут контрабандную торговлю с Тринидадом. Мне же известно, что вы тогда-то и тогда-то получили незаконным образом товары от торгового дома делла С... Я тем более хорошо это знаю, так как никто другой, как я отправлял вам эти товары и у меня в руках имеются все дубликаты сопроводительных документов.
Купец опустился в кресло, бледный как полотно, так как перспектива иметь дело с судебными органами по экспортным делам вовсе ему не улыбалась. Я оставил его под этим впечатлением и поспешил покинуть город.
– После этого я и был надсмотрщиком на россыпях в Каллао. Оттуда я вернулся на побережье и тут-то со мной приключилась история с ромом, о которой я уже вам рассказывал. Я оставался в тюрьме четыре долгих месяца, затем, как не имевший права там проживать, вынужден был направиться в Порто-Рико. Там я узнал, что я подпал под амнистию, объявленную французским правительством для непокорившихся. По рекомендации консула я получил несколько уроков французского языка; затем женился и основал тогда „французский лицей", который вскоре стал процветать.
Но вот вспыхнула война. Я тотчас же вернулся, на родину, хотя мне было уже пятьдесят лет. Четыре года пробыл я на войне и даже получил орден, который, впрочем, не ношу. Это ни к чему. Моя жена осталась там. Но она не могла перенести этого потрясения. Помощи ни откуда не было. Мебель, школьные книги, все пришлось продать. Когда я вернулся, то увидел, как на улице дети играли с остатками моего физического кабинета. А какой это был прекрасный кабинет, monsieur! Мне было пятьдесят четыре года и приходилось все начинать сызнова. Более тридцати лет бедности, неустанных трудов и приключений, к чему это послужило? Чтобы оказаться, как и вначале, более бедным, чем Иов. И что же! вы видите, я снова пустился в приключения. Люди из наших мест не так-то легко падают духом. И оказалось, что все вышло; к лучшему. Дела мои идут недурно. Еще два или три небольших путешествия, как вот это, и у monsieur и madame будет Домик, на солнышке, в Пиренеях. Нельзя сказать, чтобы я скоро добился этого, но зато тогда я уже основательно позабуду эти мерзкие страны, где, положительно мясо слишком твердое, а торговля слишком сложное дело.
Скрестив руки под оттороченным бархатом большим воротником своего мак-ферлана, дон Пепе улыбается. Красный отблеск заходящего солнца освещает его костлявое лицо. Корабль двигается вперед, но он твердо стоит на палубе. Глядя на море, он моргает своими маленькими глазами. Он улыбается будущему, улыбается этому зеленому и коварному морю, на котором еще долго будут колебаться его надежды на успех.
Заметки о буре.
Внезапно погода изменилась. Настоящая зима, порывы резкого ветра, неспокойное море. Мы обогнули Азорские острова.
Море серое, вся его безбрежная поверхность покрыта барашками. Волны ударяют сзади, немного наискосок и увеличивают скорость хода; эти длинные и могучие волны поднимают корабль и разбиваются о левый борт, обдавая его изумрудными брызгами.
Сквозь разорвавшиеся облака проглянуло солнце; на посветлевшем горизонте вырисовываются то поднимающиеся, то опускающиеся темные горы воды. Пенистые гребни волн отливают всеми цветами радуги. Летают чайки. Ветер уносит и переворачивает их.
Путешествие не могло окончиться без бури. Ветер переменился. Волны ударяют теперь навстречу, немного наискосок, замедляя ход корабля. Качка увеличивается. Кажется, будто море поднимается над горизонтом, вздувается и хочет разбить борта парохода. В буфете падают тарелки.
Я стою на палубе, ухватившись за перила. Палуба по временам принимает почти вертикальное положение. Волны набегают под корабль, приподнимают корму и винт вертится в воздухе. Тогда весь корпус корабля вздрагивает. Волны разбиваются о борта о глухим щумом. Они точно бешеные, точно дьяволы, с белыми пятнами, брызгающие пеной. Иногда они катятся громадной темной массой, похожей на скалы; поднимаются к небу, вздуваются, потом рассыпаются мелкими брызгами.
Иногда же следуют одна за другой, как украшенные перьями скачущие индейцы.
Ночью можно различить только бесформенный хаос, полный белых привидений.
Сегодня вечером по небу неслись громадные лиловые, с розовым оттенком, тучи. На горизонте было светло и точно полоса яркой меди ограничивала покрытую барашками массу воды. Потом, когда солнце скрылось, море внезапно сделалось совсем, черным; ветер засвистал в такелаже и яростнее стали вздыматься волны.
Нет никакой возможности спать. Все время сваливаешься с койки на пол. Слышен стук, треск, глухие удары. Грохот такой, точно всю ночь идет бомбардировка. Волны ударяют в иллюминатор. Машине беспрестанно приходится работать впустую и весь корабль содрогается как в истерике, в то время как винт вертится в воздухе. Он скрипит, он стонет, он страдает.
Корабль разрезает волны. Но они, угрюмые и яростные, идут на приступ. Вот он все больше и больше валится на бок... поднимется ли он? Да, он поднимается, легко, одним порывом разрывая море, которое ревет и плюется вокруг него. Волны сталкиваются. Дымятся, пенятся и белыми пятнами покрывают море до горизонта. Под кораблем образуется пропасть, точно кто-то втянул воду в самую глубину океана. Вот поднимается гигантская, как зеленая скала, волна и обрушивается на левый борт с грохотом землетрясения.
Самое интересное это изменившаяся перспектива.
Ровная поверхность моря при спокойном состоянии превращается в целую систему гор, беспрестанно опрокидывающихся. Точно открываются долины, будто появляются сверкающие снегом вершины.
Чайки мелькают среди волн, затем поднимаются прямо кверху, как ласточки над полем.
Без устали работает машина, но чувствуется, что ей тяжело. Пошел дождь. Опускаются серые сумерки. Море ревет. Издалека доносится глухой шум обвала.
Последняя ночь на корабле. Она будет неспокойной. Долго будешь ты ворочаться на своей койке, несчастный атом, бросаемый из стороны в сторону, неуверенный в завтрашнем дне, неуверенный даже в часе, даже в минуте, которые должны наступить. Корабль это упрямый механизм, который со свистом и презрением перебрасывают волны. Весь корпус его стонет. А, между тем, каждая часть его крепко держится на своем месте, каждый лист обшивки поддерживает своего соседа. И механизм работает, работает без устали, прокладывая путь сквозь хаос враждебного, сорвавшегося с цепи мира. В этой железной скорлупе несчастные души колеблятся как огонь лампы от ветра. Задует ли вихрь одним порывом все эти мигающие огоньки? Погрузит ли их в ужасную, ледяную пустоту?
Над бесцветным хаосом моря тянется длинная светлая полоска дыма; понемногу она удаляется и наконец исчезает. Это пароход, идущий своим путем, еще более трудным, чем наш, так как громадные волны бьют его спереди и преграждают путь своею грудью. Ветер ему навстречу и буря перед ним. Он проходит, точно призрак корабля, унося через разыгравшиеся стихии призраки живых. Мы не можем оторвать глаз от этой светлой полоски дыма, от света, все более и более слабого, в котором есть что-то человеческое, который напоминает мысль, исчезающую во мраке.
Спирали.
Все здесь осталось попрежнему: комната, книги, привычные и знакомые вещи. Путешествие окочено. Снова связана, на мгновение прерванная, однообразная нить жизни. Но вещи не изменились; они хранили свой обычный облик, свое место, свой запах. Только вы, возвратившиеся, стали теперь чужими.
Вот, например, это кресло! Разве не на нем вы совершили ваши первые и, вероятно; самые интересные путешествия? Теперь вы сидите на том же месте, с той же трубкой в зубах и припоминаете былые мечтания. Воображаемые образы прошлого стали теперь воспоминаниями; но и в тех и других одинаковая сущность. Желания, сожаления; но какое маленькое место занимает между ними настоящее.
Острова, конторы с запахом пряностей и розового дерева, пальмы, покачивающие свои вершины среди лазури или точно осыпанные инеем при лунном свете, убранные цветами хижины, пестрая толпа на набережных, китайцы в черных шелковых одеждах. Индусские женщины с украшенными золотом лицами, желтые малайцы с горящими глазами, европейцы с ввалившимися от лихорадки щеками, негритянки в мадрасских оранжевых платках, представители всех рас, кишащие под знойным солнцем тропиков, жадные или смирившиеся, вялые или страстные, кроткие или жестокие, но все предназначенные одной и той же участи. Прибытие кораблей в порты, свистки при маневрах, скрипение блоков, плеск пирог, рев сирены. Река и лес, бесконечные смертоносные джунгли, медленное течение мутной воды под сводом листвы, первобытная жизнь человека в лесу, мираж золота – что это такое, если не смутные образы сновидений.
Жадными глазами глядел я на зрелище, которое представлял мне мир. Я видел города, построенные купцами на берегах далеких морей, на побережьях, где царит лихорадка и где лишь упорная алчность может удержать белого человека; видел разнообразие обычаев и разнородность страстей; тщетные надежды искателей приключений, неукротимую жажду золота; жестокость первобытных людей и еще более опасную жестокость цивилизованного человека; столкновение ненависти, жадности и суеверия, под этим тропическим солнцем, которое разжигает кровь и безжалостно освещает глубины человеческой души, подобно тому, как яркий свет лампы обнаруживает скрытое недостатки лица. Я видел эти знойные страны, где царит скука, где алкоголь и опиум приносят тоскующей по родине душе желанное успокоение. Я наблюдал многие лица, на которых отражались безумие или мудрость, ненависть или любовь, признаки которых одинаковы под всяким небом. Я видел тщетные усилия людей, боровшихся в лесах и по берегам жарких рек, в самом сердце природы, сочетавшей с таким равнодушием в своем непрестанном развитии жизнь, страдания и смерть. Я сохранил в себе эти образы, как драгоценное сокровище, зная, что времени мало для жатвы и для свидетельства о виденном. И вот теперь, склонившись над моим богатством, я подобен томимому жаждой человеку, который хочет напиться из своей ладони... и видит, что вода уходит сквозь его пальцы.
