Текст книги "Где рождаются циклоны"
Автор книги: Луи Шадурн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
ГДЕ РОЖДАЮТСЯ ЦИКЛОНЫ
Луи Шадурн
Перевод с французского Розеншильд-Паулин В.А.
I.
ПЕРЕХОД.
Пакетбот.
Пакетбот стоит у пристани. Его просмоленные бока поднимаются, как утесы. Его борта окрашены глянцевитой белой краской, трубы красной.
Пакетбот гораздо приветливее экспресса. Экспресс свистит, плюется и хлопает вам в лицо дверцами; это существо вспыльчивое и сердитое; пассажиров оно не любит. У пакетбота времени достаточно; не только час, но и день он определяет приблизительно. Он знает, что путь будет длинный, что когда, подобно послушному киту, он выйдет на простор, ему придется, полагаясь лишь на собственные силы, долгие дни идти без передышки, без остановки, но соленым равнинам, среди безмолвия морей.
Он знает, что целыми неделями это будет ежедневная напряженная работа машин, равномерный шум шатунов и турбин, глухое пыхтенье двигательных частей, гудение винтов, ритмическое биение этого сердца корабля, которое слышно в любой час дня и ночи.
Он спокоен и терпелив, как богатырь.
Поезд суетится и нагромождает образы. Он озабочен быстрой сменой пейзажей. Для него воздвигли множество искусственных сооружений – мосты, виадуки, вокзалы и даже домики для сторожей, расцвеченные красными флагами. Карета доктора ожидает, пока он соблаговолит прибыть. Чиновники в форменных фуражках почтительно отдают ему честь. Запыхавшись, он отдыхает под величественными сводами. Это оффициальная особа, наглая, представительная и довольно-таки неопрятная.
Пакетбот это одинокий мечтатель. С своими закрытыми иллюминаторами, он, будто, что-то скрывает. Поднимитесь на палубу. Потом вы узнаете.
Это один из тех молчаливых, которые знают много разных историй, но не любят их рассказывать.
Однако, если вы сумеете взяться как следует, когда вы останетесь с ним наедине, он скоро заговорит.
Ему не нужны на пути ни флаги, ни сигнальные рожки, ни форменные фуражки; не нужно ни бессмысленное восхищение картонных коров – реклама швейцарского шоколада – глядящих на поезда, ни пузатые бутылки минеральной воды, которыми изобретательность коммерсантов украшает наши железные дороги. Пакетботу нужно другое, только одно: простор.
Сходни.
Переходя по сходням, испытываешь едва ощутимое чувство тревоги, во всяком случае сознание чего-то серьезного. Те несколько шагов, которые вы делаете, чтобы пройти небольшое пространство между черной стеной пристани и еще более черным боком корабля, это громадный этап в вашей жизни и значение его вы, может быть, и не сознаете. Еще немного и этот узкий ров расширится до безбрежности океана.
Земля, где вы родились, где выросли, любили, страдали, которая согревала вас своим светом, ласкала дыханием своих холмов, полей и лесов, теперь только полоса, только точка, ничто, один туман.
Вы уже не принадлежите ей; не принадлежите вашему дому, вашим привычкам, этому другому „я“, которое осталось там, брошенное, как старое платье на стуле, в пустой комнате. Там уже говорят об отсутствующем. Там сегодня вечером будет пустое место. Но не бойтесь, скоро все утрясется.
Пакетбот, прежде всего, учит отречению.
Отъезд требует особого аскетизма. Уехать, значит стряхнуть с себя старое. Стряхнуть свою повседневную жизнь: это, впрочем, довольно легко. Но это небольшая радость, радость чиновника, бросающего свои запачканные чернилами манжеты.
Со стоном вытягиваются якорные канаты. Набежавшая с моря волна избороздила спокойные воды порта. Отхлынув, она зовет с собой пакетбот, еще притянутый канатами, которые всей своей тяжестью он стремится порвать. Эти колебания находят отзвук в душе путешественника. Неизвестное влечет его, но привычное удерживает. Канаты достаточно прочны и если отлив силен, они натягиваются, стонут, но не могут порваться. Нужен сильный удар топора.
Чувство горечи – это тот выкуп, который уплачиваешь при отречении.
Стоит отречься от людей, как чувствуешь, что и они отрекутся от вас. Думать об этом эгоисту неприятно, он не легко отказывается от сожаления ближних. Наиболее самоуверенный знает, что он уже больше не нужен, и это сознание бесполезности вызывает в нем ощущение, подобное вкусу пепла. В этот момент нужно, не оглядываясь, сделать последний шаг по сходням, иначе рискуешь вернуться, чтобы помешать другим слишком поспешному отречению. Существует еще одна опасная категория путешественников: это те, которые в минуту отъезда учитывают радость возвращения. По разного рода причинам лучше избегать таких людей.
Каюта.
Каюта – это ад, если вас много, и рай, если вы один. Когда вас много, это хаос в миниатюре, клетка в три метра и необходимость в бурные ночи переносить морскую болезнь соседа. Лучше об этом и не говорить,
Но, когда вы один... это узкая, белая койка, на которой так хорошо спится, как в дни детства.
Белое лакированное дерево, никель и круглый иллюминатор, светящийся над вашей головой, когда сияет луна. Это порядок, определенность, точность и аскетизм приличествующий путешествию. Мало вещей, но все они высшего качества и занимают как можно меньше места Замки чемоданов сверкают на фоне желтой кожи.
Массивные, геометрической формы, сундуки тесно поставлены. В воздухе легкий запах одеколона. Струйка дыма от папиросы.
И брызги пены на стекле.
Отчаливают.
Прощание на вокзале бывает всегда грубым, точно пощечина. Прощание на пакетботе длится долго; времени вполне достаточно, чтобы упиться горем.
Корабельные служители яростно потрясают звонками и оттесняют на сходни толпу остающихся. Теперь небольшой ров между бортом и пристанью разделяет людей, которые, быть может, никогда больше не увидятся. После подъема сходней этот предел уже нельзя перейти. Уезжающий смотрит на остающегося, как на выходца с того света. Разговаривать нельзя, так как пришлось бы кричать. Но в этих встречных взглядах, которые медленно, медленно расходятся и, наконец, теряются в пространстве, есть что-то более грустное, чем смерть, в них чувствуется агония.
Мне вспоминается один образ: женщина, стоя на носу причаленного корабля, не могла оторвать взгляда от другой фигуры, на корме отплывающего парохода. Это было под жарким небом, в окаймленном пальмами порту. Ослепляющий свет искажал черты ее лица. Но она стояла неподвижно; она не протягивала рук; она знала, что все это бесполезно. Я долго наблюдал ее в мой бинокль. Она оставалась все в том же положении и ее тонкий силуэт становился все более и более розовым и. наконец, скрылся за линией воды на горизонте.
Иногда отчаливают ночью. Пассажиры спят. В полусне чувствуешь глубокое содрогание, плавное движение, слышишь шум цепей. Затем, вдруг, точно неведомая сила вас приподнимает, качает, снова опускает: корабль отошел. Как красиво отплытие ночью, в тишине! Оно приносит успокоение всему нашему существу.
Беззаботные или терзаемые тоской путешественники, те, которые ни о чем не сожалеют, а также и те, которые сожалеют обо всем, особенно вы, беспокойные и любящие, для которых всякое расставание равносильно смерти, положите вашу голову на подушку и убаюканные волной закройте глаза. Корабль выходит на простор.
Отплытие.
Серенький октябрьский день, спокойное море цвета аспидной доски, скорей лилового, чем голубого, оттенка. Бледно-голубые полосы неба проглядывают между туч.
Слышатся слова „Вест-Индия!“ и в них чувствуется горячее солнце. Каким далеким это казалось два дня тому назад.
Берега реки окутаны густым туманом. Около полудня показывается солнце и величественным светом озаряет отплывающих. Мы идем мимо унылых берегов, позолоченных его лучами. Но приходится снова остановиться в ожидании прилива. Ночью нас будит рев сирены. Корабль переполнен. Весь его облик носит особые характер, свойственный идущим к тропикам пароходам; на палубе видны экзотические личности, внушающие чувство беспокойства; нигде в другом месте их нельзя встретить.
Это все важные особы, как и полагается: посланник, бывший губернатор в колониях, епископ из Колумбии, несколько экваториальных министров, и южноамериканское духовенство чуть не в полном составе. Они похожи на усатых макак, у них накрахмаленные белые манишки, галстуки с бриллиантами. У одного трость с кастетом. Вот негритянка из Гваделупы, в полотняном платье, с красными и белыми полосами и с таким же бантом в курчавых, как шерсть, волосах. Две мулатки, одетые в черное с белым; одна с большими серьгами из девственного золота; их желтые лица покрыты густым слоем пудры.
Красивая стройная женщина, в коричневой накидке, вывела прогуляться старого бульдога с серой мордой. Вчера вечером, когда мы еще шли по реке, мимо нас прошел пакетбот „Азия", освещенный, как собор. Вдали сверкали зеленые и белые огни Польяка. Зажигались маяки. Черные очертания берегов вырисовывались на красноватом небе.
Азия! я мечтал о мелодии Равеля, о поэме Клингзора: „Потом я возвращусь мечтателям поведать о чудных приключениях моих!“
Первые впечатления.
Около курительной комнаты находится карта плавания, на которой ежедневно, в полдень, отмечается место, где мы находимся. Таким образом, изображающий наш корабль маленький флажок каждый день будет подвигаться по Атлантическому океану, который мы пересекаем во всей его ширине.
На передней палубе негр играет на аккордеоне и пристукивает сапогами в виде аккомпанимента. Его сосед изображает ногами танец, в то время, как тело его остается неподвижным. Аккордеон наигрывает один из избитых мотивов мюзик-холлей.
Сегодня утром мы были в виду мыса Финистера и берегов Испании. Начиная с полудня вчерашнего дня, стало гораздо теплее. Сегодня утром чудная погода. Небо нежно-голубое. На горизонте небольшие перламутровые облака. Море перед кораблем залито солнечным светом. На веревках сушится белье. Группы солдат кажутся белыми от яркого освещения. Одетый в красное, высокий негр поднимается и глядит на корму. Вода океана отливает темной синевой. За кормой тянется пенистая струя. Солнце играет на поднятых кораблем гребнях маленьких волн. Но море спокойно. Качка едва заметна. Полдень. Трудно оторваться от этого необозримого голубого круга, который то поднимается, то опускается за бортом.
Соблазнитель.
Я ставлю мое складное кресло на палубе рядом с соблазнителем. Соблазнитель высокий, расхлябанный парень, который кончиком своего самопишущего пера ворочает миллионами. У него впалые щеки и желтый цвет лица от несварения желудка. Пьет только молоко. Кашляет. Но у него неограниченный кредит в банках на тропиках. Розовое дерево и золотой песок наполняют его кассы. Вот он развалился на кресле и греется на солнце, в пиджаме из толстой материи, да еще укутанный в одеяло. Когда он встанет, то в своём слишком широком платье, болтающемся на его теле немного сгорбленный, с втянутым животом, он будет походить на большого худого коршуна. Каждое утро, при восходе солнца, он приходит сюда немного посидеть. Он любит море.
Это пучек стальных нервов, в оболочке изношенного и тщедушного тела. Он был золотоискателем. Его мучила лихорадка, а дизентерия изъела его внутренности. Теперь он богат, очень богат. Когда он говорит его худые жилистые руки гладят одеяло привычным жестом крупье.
Тихим голосом, с полузакрытыми глазами, развалившись на кресле, он диктует своей машинистке приказы, письма, решает сложные задачи, где речь идет о коносаментах, о грузе, о расходах и договорах. „Все дело заключается в том, что деньги никогда не должны выходить из кассы“, – говорит он. – „Дела подобны игре в шахматы: продажа в Сан-Франциско возмещает покупку в Тринидаде". – Он ведет переписку со всеми частями света.
Он любит это положение тигра, выжидающего добычу. Выражение лица у него жестокое; нос большой, крючковатый; карие, блестящие глаза углублены; лоб высокий; усы взъерошены.
Кошка играет с мышкой. Соблазнитель любит играть с человеком – все равно будь то просто доверчивый малый или отъявленный плут! Сначала бархатная лапка, потом когти. И при этом какая коварная улыбка под длинными усами! Хороший ли он человек? Дурной ли? Это садист.
Он слушает Бодлэра, с полузакрытыми глазами, как будто смакует ликер:
„Мать воспоминаний, первая из всех любовниц", затем хлопает но плечу коммерсанта...
– „Вы знаете, я социалист, чорт возьми!“ кричит он, желая его напугать.
Он способен испытывать чувства симпатии, дружбы, нежности.
Он не вполне уверен, был ли он когда-нибудь любим женщиной. Он охотно рассказывает, что ему изменяли. Иногда его хищные глаза принимают меланхолическое выражение, за это ему многое простится. Он лжет и любит пускать пыль в глаза. Но не всегда с умыслом. Это поэт. После его рассказов о море, долгое время не знаешь, что сказать... Я ненавижу соблазнителя, это несомненно. Но вместе с тем я не уверен, не люблю ли я его.
Бар.
Он находится на самом верху, на верхней палубе. Он господствует над кораблем и голубой окружностью океана. Ночью все его окна сверкают во мраке. Электричество ярким светом заливает лакированные деревянные столы и столы с зеленым сукном. Большие кожаные кресла. Красное дерево и никель. Буфетчику, толстому негру, тесно в его убежище за стойкой, его курчавая голова точно ореолом окружена бутылками и ярлыками.
Он размахивает своей палочкой, как кастетом. От небольшой качки меняется уровень ликера в рюмках:
Как хорошо в уютном баре,
Вдыхая запах рома и ванили,
Плыть к берегам Антильских островов,
Абрикотин потягивая вкусный.
За стаканом вина.
Это священный час для тех, которые уже пересекали тропики.
Море вблизи корабля черно-синего цвета, подобное небу летней ночью. Нос корабля с легким шумом разрезает его, вспенивая воду. Горизонт опоясан лиловыми и розовыми облаками. Солнечный закат превращает столб дыма в скрученные волосы рыжей вакханки.
Но, бог о ней, с этой феерией, когда в баре ожидает стакан вина.
В баре встречаются две категории пассажиров – сторонники мартиникского пунша, по большей части французы, чиновники, с демократическим оттенком и поклонники шампанского, аристократы, промышленники, словом, „порядочные люди".
Сегодняшний вечер я присаживаюсь к столику любителей пунша, к радикалам. Приходится употреблять это выражение, так как после тафии следует обыкновенно политика. Алкоголь не опьяняет людей с тропиков, но остальное...
Их четверо за столом, четверо, которые никогда не бывают пьяными. Самый веселый – это Мишон, учитель фехтования, проживший двадцать пять лет в колониях. Он не садится за стол, не выпив предварительно девять или десять стаканов пунша. Раз как-то он выпил их двадцать. „Так и течет в горло", – говорит он. Другой продолжает: – „В жарких странах без алкоголя живо пропадешь". А третий заключает: – „Хочешь не хочешь, а приходится пить, вы сами скоро в этом убедитесь!"
Получасового разговора и стакана пунша достаточно, чтобы иметь понятие о некоторых сторонах жизни в колониях.
Все там пьют, от Гваделупы до Кайенны, и женщины даже больше, чем мужчины. Стакан водки выдувают, не сморгнув, следующим образом: приподнимают локоть и вливают стакан в открытый рот. И тафия легко проходит. Адамово яблоко даже не пошевелится. Потом крякнут и дело готово.
Пьют натощак. Это называется „опохмелиться“ пли „поправиться".
Пьют со всеми и особенно с жандармами.
Прежде жандармы были как братья, – сказал учитель фехтования, – теперь это только жандармы.
Старослуживые республиканской гвардии, приехавшие туда, также подтверждают это.
Про человека, который хорошо пьет говорят: „Это хороший стрелок!
На Мартинике, в горах, можно пить без последствий, но стоит спуститься на равнину, как становишься пьяным. Таким образом иногда видишь субъектов, выдувших пять или шесть пуншей на горе, которые совершенно твердо держатся на ногах, но начинают покачиваться по мере того, как спускаются вниз.
Что же касается жен лодочников в Гвиане, они выдерживают больше, чем мужчины. Их мужья всегда привозят с золотоносных участков четыреста или пятьсот франков. Когда они снова поднимаются вверх по реке, часть денег они оставляют дома. Можно себе представить, как их жены этим пользуются.
Господа колониальные чиновники строго относятся к этим женщинам, – объясняет Мишон, с горечью. – Их нужно дрессировать. Из-за чести они не станут работать.
Когда выпьешь, то хочется танцовать. На Мартинике существует бал Дуду.
Четыре или пять дней нубы их не пугают. Из-за танцев они забывают об еде. – „У меня стерлась вся кожа на ногах“, – сказал один танцор этого памятного карнавала.
Наступает вечер. Дым окрасился цветом заката.
Солнце село. Голубые и лиловые кучи облаков выходят из моря со всех сторон горизонта и настигают одна другую, окружая широкое розовое пространство.
Ночь на деке.
С каждым вечером Большая Медведица все более и более опускается над горизонтом. С другой стороны света появляются новые звезды. У корабля два глаза один зеленый, другой красный. На верхушке передней мачты прикреплен фонарь, он кажется более близким и более желтым светилом. До поздней ночи остаются пассажиры на палубе, сидя в складных креслах. Порывы ветра свистят в такелаже. Нос корабля разрезает волны как шелк и разбрасывает брызги драгоценных камней сверкающих фосфорическим блеском. Воздух, который вдыхаешь, напоен ароматом далекой Флориды. Огни на деке и на мостике погасли. Над нами, точно опрокинутый след корабля, развертывается Млечный Путь. Только ночью можно услышать на корабле самые чудесные истории. Опьянение путешествием охватывает всех этих чуждых друг другу людей, которых судьба соединила, чтобы затем снова разлучить. Красота этих часов особенно волнует сердце, так как они коротки и не повторяются. Но это опьянение переходом полно горечи, подобно вкусу соли на губах, обвеянных дуновением моря.
Среди океана.
Воткнутый в карту маленький флажок указывает середину Атлантического океана. Эту ночь была гроза без шторма. На море изливались потоки огня. Без числа раздавались раскаты белого смеха. Безбрежность исчезала во мраке. Сегодня утром солнце всеми цветами радуги играет на волнах; зеленые и красноватые водоросли плавают на поверхности. Это Саргасское море, это Атлантида
Восход солнца.
Жара усиливается. Невозможно оставаться в каюте. Нужно, чтобы вентилятор действовал всю ночь. Мучит лихорадка и жажда. В этой бане даже легкое дуновение ветра из иллюминатора леденит лицо. Обливаясь потом, я беспокойно ворочался на моей койке. Потом вышел на палубу.
На небе загорается заря. Черные массы, похожие на огромные материки, окружают сверкающие моря, зеленоватого и пепельно-розового цвета. На горизонте темная вода разрезана красноватым огненным языком, точно медленно расширяющаяся рана. На западе хаос серого и лилового цвета.
Потом красная рана превращается в залив из золота, окаймленный огромными лиловатыми горами. От воды исходят волны света. Море отражает скрытое в его глубине солнце. Поглощенная Атлантида пылает.
Топерь это уже цепь зазубренных гор, огненные долины, пылающие хребты. Лиловый, оранжевый и пурпурный цвет перемешаны в неестественных сочетаниях.
Вот появляется мираж: дворцы, портики, Альпы из опала, зеленые озера, такие прозрачные, что кажется будто за ними открываются невыразимо далекие перспективы, будто видишь край света.
Но вот море озарилось светом. Точно кто-то набросил сверкающую скатерть, неизвестно из чего сотканную, неощутимую, которую нельзя сравнить ни с расплавленным металлом, ни с другой жидкостью. Точно серебро переливается по бледной и дрожащей поверхности моря и кажется, что вода отражает второе, скрытое в ней небо.
Потом берега залива раздвигаются. Огненная змея обвивает их и ограничивает светлой полосой. И вдруг весь этот свет собирается, как в фокусе, в одной точке горизонта.
Черная линия моря перерезывает залив, как натянутой веревкой. Брызнул огненный луч, появился язык пламени, будто исходящий из гейзера раскаленной до-бела платины. Поднялся холодный ветер.
Над океаном встает солнце.
Высоко наверху покачивается еще горящий на бизань-мачте огонек и кажется желтой звездочкой на широком диске.
Праздник на корабле.
На палубе церковная служба. Колумбийский епископ говорит об очищающем влиянии войны. Вместе с ним служит викарий из мулатов, натуральный цвет лица которого имеет ярко-желтый оттенок: совершенно как апельсин на катафалке. Благодаря стараниям Трансатлантической компании можно под тропиком Рака слушать дуэт из „Манон". Невозможно отрицать прогресс. Исполняемого на фортепиано балета „Иродиада" никто не может избежать. Показывается военный доктор, на свободе, в лирическом настроении; он откидывает назад голову, складывает губы сердечком и декламирует нараспев сонет, в котором речь идет о „женщине вечно мертвой". Удивительно, как у него с носа не соскользнет пенснэ.
Все пассажиры пакетбота налицо. Даже из междупалубного пространства незаметно выползли его обитатели.
Много людей смешанной крови. Мулат с усами, как у полицейского, в длинном белом галстуке, заткнутом булавкою с бриллиантом, в морской фуражке, распоряжается балом.
Старожил каторги, в котором, несмотря на его три галуна, не трудно узнать простого надзирателя, с прыщавой физиономией старого пьяницы, храпит, надвинув на глаза кепи. На другой стороне палубы тихо. В окошечко одной каюты видна негритянка в красном мадрасском платке, которая с дьявольским выражением таскает но полу и награждает шлепками прелестного белокурого кудрявого мальчика, не смеющего плакать из-за страха привлечь внимание.
Томбола.
Небольшие короткие волны, с пенящимися гребешками, бороздят поверхность моря. По мере приближения к тропикам краски становятся нежнее и прозрачнее. Все оттенки лазури сливаются в один нежно-голубой цвет. От корабля и до горизонта набегают длинные полосы отливающей разными красками воды; в этом движении без конца море то светлеет, то темнеет, то снова становится синей его первородная субстанция. Появляются и исчезают радуги. Небо, с плывущими по нем перламутровыми облаками, точно застыло над слегка колеблющейся водой. Едва заметный золотисторозовый пар расстилается над волнующейся поверхностью моря и обрисовывает каждую волну. Но сильного волнения нет, лишь небольшая зыбь и легкое колебание расплывающихся красок. Неслышно скользит пароход. Кажется даже, что умолк шум машины. Гвоздь сегодняшнего дня – это бородатый „падре", в высоких сапогах, украшенный орденами, выигрывший в лоттерею пару шелковых чулок и коробку пудры.
Джунгли.
Сегодня вечером соблазнитель лежит у себя в каюте. У него плохой вид. Ему нездоровится. Я сажусь рядом с ним. В этих четырех, окрашенных белой краской стенах чувствуется горячее дыхание джунглей. Ни малейшее дуновение ветерка не проникает через открытый иллюминатор. Он говорит:
– Никогда я не был так счастлив, как в лесу. Лес там называется джунглями. Я пережил в них лихорадочные часы, которые стоят самых интересных любовных приключений, никогда, впрочем, не испытанных мною. Вы цивилизованный человек! Вы не имеете понятия о радостях, которые дает лес, плавание целыми неделями по большим рекам или речкам, сидя согнувшись в пироге под давящим, как раскаленный свинец, небом, и глядя на плывущих за пирогой кайманов, верных ваших спутников. Или, когда приходится пробираться, с саблей в руке, сквозь чащу лиан и бамбуков; или утопать по пояс в гнилом болоте, полном насекомых; вы не знаете опьяняющих запахов леса после дождя; скачков пироги на пенящихся стремнинах, глухих голосов гребцов, поющих песни по вечерам. Вы не знаете ночи в джунглях, ее угрожающей тишины, летучих мышей, с мягким шуршанием задевающих вас крылом, неотвязчивого крика лягушки-вола. Но менее всего вы знаете это опьянение опасностью и одиночеством, овладевающее человеком, связанным с судьбою, повергающей его в уныние.
„Настоящая жизнь возможна только в джунглях, где вы чувствуете за спиной их дыхание, а не в вашей истеричной и чахлой Европе. Да! Это дыхание полно силы, от него несет запахом мертвечины.
„Джунгли это место свалки: люди, животные и растения служат им материалом для перегноя и вся эта гниль находится в брожении под густым сводом листвы.
„Сколько раз и с каким наслаждением я вдыхал этот удушливый лесной воздух, где смешиваются все запахи творения. Преобладают два аромата: зарождающейся жизни и смерти.
„На каждой ветке, в каждом пучке растущей в бамбуковой чаще травы, под зеленой тенью мангового дерева, я, как собака на следу, обонял эти ароматы.
„Едва вы вступите в джунгли, как прикоснетесь рукой к горячей тайне существования.
„Удивительные плоды висят на ветках; но они ядовиты. Цветы, бархатистые, как зрачек глаза и желанные, как женщины, трепещат в тени листвы; но они смертельны. Разноцветные, как драгоценные камни, мухи, заражают вас язвами. Корни съедобных растений вызывают смерть. Смерть, неутомимо царит над этим неистощимым плодородием.
„Я жил под тропиками, в этом дымящемся сердце земли, я объездил моря, кишащие ядовитыми рыбами, обжигающими скатами и медузами, эти изнывающие от жары моря, вздуваемые внезапным подъемом воды; эти острова, где дремлют вулканы, увенчанные шапкой из облаков; эти широкие реки, своей грязью окрашивающие океан в желтый цвет.
„Теперь я избрал другие джунгли, но я жалею настоящие".
Дезирада.
Двенадцать дней морского пути оканчиваются. Двенадцать дней под широким сводом неба. Ясные дни на палубе; мечтания в полудремоте среди лазури. Мелькает золотистая спина летучей рыбы на гребне волны.
На пакетботе создается особый мир, который перемещается вместе с вечной линией горизонта. Время и пространство упразднены.
Пакетбот это царство иллюзий. Переход по морю подобен волшебнику. Рождаются миражи. Их мнимые образы озарены светом вечности.
Зачем оканчивается переход? Разве нельзя всю жизнь плыть в этой безбрежной лазури?
Но всему бывает конец.
Длинная серая полоска показывается на горизонте; зеленоватый пар поднимается над водою.
Это земля!
Это Дезирада!
Когда-то мореплаватели окрестили этим красивым именем так долго жданный остров. А мы теперь мечтали о желании, которому нет конца, о корабле, не находящем пристанища, о путешествии без срока. О, Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои поросшие манцениловыми деревьями склоны.
II.
ОСТАНОВКИ В ПОРТАХ.
Гваделупа.
Ночь. Ярко освещенный пакетбот стоит на рейде. Кругом покачиваются лодки; на них мелькают желтые огоньки свечек, защищенных от ветра просаленной бумагой. В лодках навалены фрукты – апельсины и бананы. Слышны крики и голоса. Какой-то резкий и неопределенный говор: это креольское наречие. Земли не видно.
С жадностью мы пробуем фрукты. Апельсины такие кислые, что набивают оскомину. Из дока доносится скрипение подъемных кранов, начавших свою работу, которая будет продолжаться всю ночь и весь следующий день. Пакетбот имеет грустный вид, точно дом, из которого переезжают.
Утром показываются темно-зеленые, ровные и плоские берега бухты, освещенные уже палящими лучами солнца. Идет теплый дождь, хотя на небе нет ни одного облачка. Такой дождь здесь называют „высоко повешенным". Он возобновляется несколько раз в день, при ярком солнечном освещении.
На набережной рычат большие американские автомобили. Шофферы-негры то и дело трубят в рожки.
Толпятся негритянки, их головы повязаны зелеными, голубыми и оранжевыми мадрасскими платками. У одной на голове черепаха.
Город производит жалкое впечатление бедного курорта. Дома – простые мазанки, оштукатуренные и выкрашенные в кричащие цвета. Аптекарские магазины, как в провинциальных городках, наводят уныние.
В зале ресторана, с американской мебелью черного дерева, обитой ярко-зеленым бархатом, пьют свежее кокосовое молоко, прямо из ореха. Здесь имеются электрические вентиляторы, граммофоны, китайская пагода из черного дерева с перламутровыми инкрустациями и ватер-клозеты, устроенные из старых опрокинутых ящиков.
Отъезд под жгучим солнцем. Едем полным ходом, с раздирающими уши гудками, по углубленной дороге, среди полей сахарного тростника. Из-под резиновых шин летят брызги грязи. Разбивая себе поясницу, проносимся через лужи и рытвины. Убирающие тростник рабочие и носильщики с фруктами, с красивым контуром затылка, широко улыбаются при нашем проезде, показывая свои белые зубы. Низко тянутся тяжелые дождевые тучи. От земли поднимается теплый пар. Настоящая баня.
Крутой поворот. Подъем на почти отвесный скат. Но обеим сторонам дороги буйная растительность, целые заборы из лиан и стволов деревьев. Сквозь их гущу не проникает ни один луч света. Темно-зеленая окраска листвы, блестящая и в то же время какая-то дикая. Листья бананов протягиваются, как огромные языки. Лианы перекидываются, переплетаясь, с дерева на дерево и с ветки на ветку. Кроваво-красные цветы похожи на пучки обнаженных желез.
Клубы жаркого и влажного воздуха охватывают лицо.
Автомобиль проходит но местности, полной тонких благоуханий: пахнет сырой травой, пряностями, смолой и ванилью. Но напрасно стараешься дышать полной грудью: воздуха не хватает. Испытываешь чувство подавленности, задыхаешься в этом изобилии зелени. Это такое же мучение, как оставаться в теплице.
На лесистом склоне горы, под бамбуками толщиною с ногу, бассейн с теплой водой. Толстая дама, креолка, в розовом костюме, барахтается в зеленой воде. Молоденькая девушка плавает на спине, в полумраке видно, как она выставляет свои маленькие упругие груди, золотистого оттенка.
Завтрак в гостинице без крыши, верхом на балке. Но в один прекрасный день здесь во все этажи будет проведена горячая вода и может быть даже устроят лифт. Врач, владелец гостиницы, пока только мечтает об этом, сидя на разбросанных материалах, и оживляется лишь, когда подают шампанское.
Казино, минеральные воды, покер и пианола – все это будет в самом скором времени для блага тропиков.
Пошел дождь. Мы выезжаем. Воздух напитан благоуханиями. Небо покрыто тучами. Солнце печет невыразимо. Потное тело изнывает от жары, в ушax шум. В голову лезут неотвязчивые мысли о всемогуществе и преступлениях сладострастия. Это солнечный удар под небом колоний.
Затем снова полный ход, с шоффером-ребенком, по дорогам с головокружительными поворотами, в опьянении скорости и опасности.
Город на берегу моря – моря расплавленного металла.
Короткий красноватый закат. Негры, собравшиеся на площади вокруг статуи Шёльхера, освободителя невольников. Появляется какая-то процессия, с орфеоном впереди. В низкой зале Европейской гостиницы (о, ирония!) при дрожащем желтом свете ламп, тянутся к пуншу грубые лица, толстые губы, приплюснутые носы, белые зубы; пьют, кричат. Политика разжигает страсти. Таверна кишит людьми, как нижняя палуба перевозящего негров судна. Не обходится без ударов палкой, а спин, чтобы их принимать и рук, чтобы наносить, более чем достаточно.
