Текст книги "Мой мир"

Автор книги: Лучано Паваротти

Соавторы: Уильям Райт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Ведь ему давали возможность спеть двумя днями позже, но он не воспользовался ею. Если бы он послушал меня, мог бы выздороветь и со своим уже нормально звучащим голосом стать одним из лауреатов. Но я не был единственным в жюри и не мог просить других проголосовать за только потому, что помнил, как он пел раньше.

Мы всегда старались помочь, когда кто-то из конкурсантов плохо себя чувствовал, был болен или даже когда подозревали, что это был просто страх перед сценой. Один начинающий тенор так испугался, когда подошла его очередь петь, что спрятался за кулисами среди декораций. Джейн и другие всполошились: они знали, что у юноши превосходный голос, и пошли его искать.

Отыскав, привели его в одну из комнат и заставили распеться, чтобы он сам убедился, как хорошо звучит голос. Он был в ужасе оттого, что голос пропал, поэтому его пришлось прямо-таки выталкивать на сцену. Спел он прекрасно. Вот и получается, что если бы наши женщины не пошли его искать, может быть, мы и не услышали бы его голоса.

В каком-то смысле мы с Джейн по-разному относимся к певцам. Она оберегает их как мать. Я тоже проявлял к ним сочувствие. (Уж кому, как не мне, знать, что они испытывают?) Но чтобы петь перед зрителем, нужно быть сильным и собранным. Хорошо, когда с тобой обращаются по-матерински за кулисами или вне театра. Но когда выходишь на сцену петь, ты совсем один. Тут не поможет даже мать. Я считаю, что крупный международный конкурс – хорошая проверка, готовы ли вы забыть о материнской опеке и стать настоящим певцом.

Когда на сцену выходил очередной финалист, я пытался установить с ним личный контакт: просил его рассказать о себе. Кажется, я чуть не довел до сердечного приступа одну девушку, когда после ее выступления сказал, заглянув в список:

– А здесь сказано, что у вас меццо.

– Верно, маэстро.

– Неверно. У вас сопрано. Приходите завтра и исполните нам арию для сопрано.

Может, это эгоистично и авторитарно, но я пока еще разбираюсь в пении и имею собственное мнение. Если кто-то допускает грубую ошибку, я не могу сдержаться и говорю об этом.

Почти такая же история случилась с одним певцом с Филиппин. Когда он спел выбранную им арию, я попросил его исполнить совсем другую – «Мои друзья» из оперы Г. Доницетти «Дочь полка». В этой арии девять верхних до (в свое время, в 1972 году, я много над ней работал, когда пел в «Метрополитэн»), поэтому редко кто из теноров настолько дерзок, чтобы спеть ее. Филиппинец же не испугался, начал петь с ходу и спел хорошо. Я испытываю большое удовлетворение, когда добиваюсь, чтобы люди делали больше того, на что они (по их мнению) способны.

Мои советы касались не только пения. У одной красивой девушки было прекрасное сопрано, но на сцену она выходила медленно, уставясь в пол и, когда пела, не распрямлялась. Я спросил концертмейстера Джона Вустмана, который знал ее:

– Что это с ней? Стоит как куль с мякиной.

– Ничего особенного. Такая осанка.

Я отвел ее в сторонку и тихонько сказал, что с таким замечательным голосом ей следует научиться себя «подавать», чтобы выглядеть высокой и значительной. Она вскоре совсем изменилась: этот недостаток легко было исправить. И теперь у нее осанка, как у Каллас (и поет она на крупнейших оперных сценах мира).

Иногда возникали недоразумения из-за незнания языка. Слушая одного певца и зная, что он способен на большее, я разволновался и стал выкрикивать из зала: «Dai! Dai!» (по-итальянски это значит «Давай! Давай!»). Так кричат у нас на футболе. Но это звучало совсем как английское «умирать». Певец решил, что я оцениваю его выступление словами «упал замертво», очень расстроился и хотел уйти. Но Джейн поняла, в чем дело, и объяснила ему.

Естественно, что все участники конкурса нервничали но мы делали все, чтобы они расслабились и чувствовали себя непринужденно. Я даже шутил с ними, давал ласковые прозвища, то есть всячески пытался помочь им в пении. Две певицы-сопрано были уже на большом сроке беременности, и я не мог удержаться, чтобы не поддразнить их, спросив, кто появится первым: высокая нота или младенец. Прослушивать певцов – тяжкий труд, требующий сосредоточенности и определенных способностей. Нельзя отвлечься ни на секунду, иначе упустишь что-нибудь важное, например причину ошибки, влияющей на общее звучание. Каждый голос своеобразен и обнаруживается подчас неожиданно.

Так мы проработали целую неделю. Рабочие дни были долгими, утомительными для всех, иногда и скучными. Известно, что многим оперное пение представляется особенным искусством, интересующим лишь немногих. Но когда вот так посидишь день за днем и послушаешь десятки начинающих певцов со всего света, жертвующих многим, чтобы приехать сюда, испытать, может быть, разочарование или удивление, – начнешь думать иначе. Когда посмотришь на всех этих молодых людей, идущих на риск (а эти певцы – победители среди еще большего числа отобранных на прослушиваниях в их собственных странах), начнешь думать, что опера и пение в ней – не такое уж нераспространенное занятие. Чувствуешь, что эта музыка доходит до самого сердца многих людей и она пребудет с ними долго-долго.

Наступил последний день прослушивания. Пришло время подводить итоги. Из семидесяти семи певцов нам предстояло отобрать около тридцати участников заключительного концерта, назначенного на субботу 23 мая. И уже из этих тридцати мы должны были выбрать победителей. За день до концерта мы собрали всех, чтобы объявить, кто будет петь на концерте.

Сначала выступил я и сказал, что каждый, кто приехал в Филадельфию, уже победитель. Может случиться так, что у тех, кто станет лауреатом, не сложится певческая карьера, а у тех, кто не завоевал призового места, может быть необычная судьба в опере. Конкурс – это не гарантия, а всего-навсего ступенька к успешному развитию карьеры.

Несмотря на все слова утешения, я терпеть не могу эту часть конкурса. Но с самого начала было известно, что ее не избежать. Да, это нелегко для проигравших, а также для нас, назвавших себя судьями. Полагаю, именно поэтому другие видные артисты не занимаются тем, чем я: они не любят делать людей несчастными. Я тоже этого не переношу, но еще хуже другое: некоторые певцы уедут, а их голоса так и останутся неоткрытыми.

Я объявил имена тех двадцати девяти человек, которые должны были петь на следующий день. Когда были названы имена участников завтрашнего концерта, те, кто не оказался в их числе, казалось, спокойно восприняли наше решение. Победителей поздравляли и обнимали, все улыбались. Но, уверен, мы разбили в этот день немало сердец.

Любители оперы могли проходить на наш конкурс без билетов. Но на заключительный концерт билеты мы продавали. Маэстро Тонини и я так продумали программу из арий, чтобы голоса лауреатов прозвучали выигрышно и зрители получили удовольствие. Концерт был превосходный, и мы гордились результатами конкурса.

Но в тот вечер на этом наша работа не закончилась. Предстояло самое трудное: из двадцати девяти превосходных певцов нужно было выбрать победителей. На сцену выходил очередной певец, а мы с маэстро Тонини сидели в зале за столиками с зажженными лампочками, делали пометки и одновременно следили за реакцией публики.

Прослушав последнего певца, мы прошли за кулисы – совещаться. В зале стояла напряженная тишина. Наконец я вышел на сцену и сказал, что Маргарет Эверитт объявит сейчас имена победителей, которых мы просим подняться на сцену. Из двадцати девяти участников мы вызвали девятнадцать человек.

Пресса с недоверием восприняла тот факт, что лауреатов было девятнадцать: они ожидали, что выберут одного-единственного, или, может быть, одного тенора, одно сопрано, одно меццо и одного баса, или одного лучшего исполнителя итальянских опер и одного – опер Вагнера. Но мы стремились не к этому. Нам было необходимо найти лучших певцов. Для нас было и невозможно, и несправедливо выбрать одного и пренебречь другими, столь же многообещающими певцами.

Может показаться, что девятнадцать лауреатов из семидесяти семи, участвовавших в финале в Филадельфии, – это много. Но журналисты забывают, что за год предварительных прослушиваний перед нами прошло более пятисот человек. Если бы мы ограничили себя строгими рамками и выбрали бы одного тенора и одно сопрано (за год прослушиваний!), мы бы пренебрегли другими выдающимися тенорами и пятью блестящими сопрано. Конечно, это странно, что на конкурсе так много победителей, но убежден, что это справедливо. И если бы мы сделали по-другому, мы бы поступили неправильно.

После целого года напряженного труда сотен людей – непосредственных организаторов конкурса, тех, кто помогал нам за рубежом, многих добровольных помощников, семей, принимавших гостей в Филадельфии, и, конечно, всех участников конкурса – мы отобрали девятнадцать певцов, у которых есть все данные для профессиональной карьеры. Другие же пятьдесят восемь получили возможность приехать в новый для них город, выступить с профессиональными музыкантами, услышать оценку компетентных судей, встретить и послушать других молодых певцов своего уровня.

Убежден, что просто победа в конкурсе значит немного, если у вас не будет возможности выступать. Поэтому с самого начала было объявлено, что лауреаты конкурса получат возможность спеть в полной оперной постановке, где я буду исполнять партию тенора (само собой разумеется, бесплатно). Кроме того, некоторые спектакли покажут по телевидению.

Я довольно хорошо знаю мир оперы, чтобы думать, что постановка спектакля силами только лауреатов конкурса, пусть и названного Международным филадельфийским вокальным конкурсом Паваротти, привлечет к себе большое внимание. Оперной публике подавай известные имена. Найти талантливых певцов и помочь им прославиться – вот ради чего мы и затеяли этот конкурс. Но прежде чем они станут известными, на них больше обратят внимания, если они будут петь вместе со мной или с другим признанным певцом.

Прошло ровно двадцать пять лет с тех пор, как я победил на конкурсе Акилле Пери в Реджо-нель-Эмилия, и именно та победа дала мне возможность выступить перед зрителями и критиками. Поэтому для меня было важно дать нашим лауреатам такой же шанс. Принять участие в исполнении оперы гораздо более важно, чем победить в конкурсе, если вы надеетесь добиться успеха в трудном мире оперы. Помогая другим молодым людям, я возвращаю свой долг – как когда-то помогли мне. Приятно думать, что рано или поздно всегда платишь свои долги.

Прошел еще год, прежде чем мы смогли поставить спектакль с победителями конкурса. Мы вернулись в Филадельфию в конце марта 1982 года, чтобы начать репетировать «Богему» Пуччини и «Любовный налиток» Доницетти, которые ставил Джан Карло Менотти. Дирижировать должен был выдающийся итальянский дирижер Оливеро де Фабрициис. (Маэстро Оливсро Де Фабрициису было уже за восемьдесят, и он был нездоров. Наши оперы в Филадельфии стали для него последними.)

Не могу передать, как хорошо мне работалось с молодежью. Это вызывало в памяти ту первую «Богему», которую я пел в Реджо. В то время, много лет назад, все мы были мало кому известны. У нас не было авторитета, который можно потерять, – мы просто сосредоточились на работе и очень старались. Мы были тогда так счастливы и взволнованны, что получили наконец возможность выступить на сцене, – так же, как сейчас наши филадельфийские лауреаты. Их необыкновенный подъем и удовольствие, которое они получали от нашей совместной работы, меня прямо-таки заражали. У всех было особое чувство солидарности.

И мне подумалось, как не хватает этого чувства в сложном оперном мире. Пока мы работали вместе, я хотел, чтобы молодежь относилась ко мне не как к «звезде», а как к коллеге. Иногда это получалось, но всегда оставалась какая-то невидимая преграда между нами. И это меня огорчало. Если они и не относились ко мне как к своему, даже просто находиться рядом с молодыми, у которых все впереди, заставляло меня испытывать те же чувства надежды и ожидания, что и двадцать пять лет назад в Реджо.

Оперные спектакли прошли хорошо, публика принимала их прекрасно. Случилось и еще кое-что. Так как в мире оперы еще не было такого, чтобы известный певец выступал с начинающими, то компания Пи-би-эс решила записать «Богему» для телевидения. Съемками руководил мой друг Кёрк Браунинг – возможно, самый талантливый и опытный телевизионный режиссер (когда речь идет об опере или концерте классической музыки). Телеверсия оперы, осуществленная Кёрком, завоевала награду «Эмми» за выдающуюся классическую программу сезона 1982—83 годов. Это тем более замечательно для нас, что «Богема» – самая популярная опера в истории Пи-би-эс.

7 декабря 1983 года мэр Филадельфии отметил нас наградой за то, что нам присудили «Эмми», и за наш вклад в развитие культуры в Филадельфии. Нам выразили благодарность за то, что мы способствовали международному признанию города, напомнив о его богатых культурных традициях. Я тут же заявил, что мы проведем в Филадельфии и второй конкурс. (Этот вопрос интересовал очень многих.)

Глава 6: ОПЕРА В СОБОРЕ

Для второго конкурса мы прослушали больше тысячи певцов – в два раза больше, чем для первого. В сентябре 1985 года мы опять привезли в Филадельфию участников в два раза больше, чем предполагали. Это означало, что мы должны были купить авиабилеты и обеспечить жильем сто пятьдесят певцов из восемнадцати стран (некоторые прибыли из самого Китая). С лауреатами этого конкурса я пел в операх «Бал-маскарад», «Богема», в «Реквиеме» Верди.

Финал третьего конкурса проходил осенью 1988 года, а четвертого – осенью 1992 года. В настоящее время идет подготовка к пятому конкурсу, финал которого состоится в 1996 году.

В буклете, выпущенном к четвертому конкурсу, было напечатано несколько страниц фотографий лауреатов предыдущих конкурсов, которые упрочили свое положение в мире оперы. Некоторые из них, например Сьюзен Дан и Каллен Эспериан, успешно начали свою карьеру и уже спели ведущие партии в «Ла Скала» и в «Метрополитэн-Опера». Упоминались пятьдесят пять «наших» певцов, но еще больше имен не попало в буклет – это были те певцы, которые приобрели известность уже после напечатания буклета. Но и пятьдесят пять – это хорошее число профессиональных певцов, которых открыл миру конкурс в Филадельфии. Мы все гордимся ими.

На филадельфийском конкурсе не всегда и не все проходило гладко. Когда мы собирались представить победителей третьего конкурса в постановке оперы «Любовный напиток», случилось непредвиденное почти катастрофа, которая могла лишить наших лауреатов возможности спеть в опере. И то, как мы нашли выход из того ужасного положения, лишь подтверждает нашу решимость дать победителям их шанс.

Репетиции оперы «Любовный напиток» проходили прекрасно: с вдохновением и энергией, которых можно ожидать от молодых певцов, получивших первый раз возможность выступить на профессиональной сцене. Генеральная репетиция в здании Академии музыки прошла хорошо. О филадельфийском конкурсе, об участии его лауреатов в спектаклях было уже широко известно. В том году мы ожидали зрителей и из других городов. Менеджеры, музыкальные агенты и другие оперные профессионалы приехали со всей страны, чтобы послушать молодых певцов (именно об этом мы и мечтали). Газеты печатали много предварительных материалов. Нам дали знать, что собираются приехать критики из Нью-Йорка. Даже несколько моих друзей из других городов сообщили, что приедут в Филадельфию. Уверен, они поговаривали: «Давайте съездим, послушаем этих певцов, которых открыл Лучано».

Во всей этой суматохе в день первого спектакля я переживал больше за других певцов, чем за себя. Неморино – одна из моих любимых ролей. Я знаю ее очень хорошо (как и любую другую), потому и не беспокоился о собственном выступлении. К тому же я чувствовал, что «в голосе», а это отрадно, когда переживаешь за других.

В день премьеры в половине четвертого позвонили Джейн Немет и Маргарет Эверитт. Они были так расстроены, что я едва понимал, о чем шла речь. Когда же разобрался, то был просто огорошен: оказалось, что Академию музыки закрыли и наш спектакль вынуждены отменить! Я не верил своим ушам.

Выяснилось следующее. В Академии музыки днем был концерт Филадельфийского филармонического оркестра. Во время антракта, когда публика вышла в фойе, обнаружилось, что зал в аварийном состоянии: им нельзя было больше пользоваться без ремонта. Я узнал, что в последние дни в здании устанавливали эскалатор. Когда рабочие появились здесь в первый раз, то они обнаружили в одной из балок перекрытия трещину. В тот самый день, когда выступал оркестр, они опять поднялись к потолку и увидели, что трещина расширилась – всего чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы могли быть серьезные последствия.

Они сразу же решили, что оставаться в зале, пока не укрепят балку, слишком опасно. Когда оркестр уже был на сцене, а публика вернулась в зал после антракта, объявили, что все зрители должны покинуть помещение. Мне рассказывали, что все выходили спокойно. Но можете себе представить, какой это вызвало резонанс: новость мгновенно разнеслась по Филадельфии. Как только Джейн и Маргарет узнали о случившемся, они немедленно бросились в администрацию Академии музыки. Им заявили, что давать оперу в тот вечер нельзя ни в коем случае. Мои милые друзья были в шоке.

Прежде чем сообщить о несчастье мне, женщины стали перебирать варианты, где еще можно поставить оперу в тот вечер. Но Маргарет считала, что это невозможно. Когда они рассказали мне обо всем по телефону, я спросил: «А почему невозможно?» Они стали говорить о костюмах и декорациях, о том, как трудно сообщить всем, кто купил билеты (их было более двух тысяч), о переносе спектакля в новое помещение. К тому же никак нельзя было дать знать об этом певцам, шестидесяти хористам, музыкантам оркестра.

Я лихорадочно начал искать выход. Мне нравятся большие оперные спектакли с красивыми декорациями и костюмами: считаю, что это имеет большое значение для общего художественного впечатления, но я не забываю, что все-таки главное в опере – музыка и пение. Именно последнее было особенно важно для нас, чтобы продемонстрировать новые таланты. Ведь никто из музыкальных критиков и оперных профессионалов больше не приедет сюда специально, лишь! чтобы послушать «Любовный напиток». Целью их поездки было другое – услышать новые голоса.

Было уже поздно отменять их приезд или переносить спектакль на другое число. Тем более что некоторые уже приехали и даже звонили мне, желая успеха. Если же им придется уехать, сомневаюсь, чтобы они собрались в Филадельфию в другой раз. Для меня же петь в другой день тоже непросто – из-за моего напряженного графика.

Это была катастрофа. Нами было задумано на каждом спектакле менять состав исполнителей, чтобы больше лауреатов имели возможность выступить. Для некоторых из них этот вечерний спектакль был их единственным шансом. Нельзя было примириться с мыслью, что молодые певцы, возлагавшие столько надежд на этот спектакль, не получат такой возможности: наши старания тогда превратились бы в прах.

И тут я принял решение. Позвонил по телефону: «Прошу всех собрать в моем номере через пятнадцать минут».

Когда у меня в комнате собрались все заинтересованные лица – Джейн, Маргарет с помощниками, дирижер, декораторы, костюмеры, режиссер-постановщик, – я сказал, что мы должны найти другое помещение для спектакля, даже если придется исполнять его без декораций и костюмов. Если нет выхода, мы дадим оперу в концертном исполнении. Они сообщили, что подходящего театрального помещения нет (они уже звонили), да и нет такого большого зала, чтобы усадить более двух тысяч человек.

…Несколько недель назад, когда я приехал в Филадельфию и Джейн привела меня в мой номер, я восхитился видом на Парк-вей с прекрасным Музеем изобразительного искусства. Выглянув из окна, я спросил Джейн, что это за большая церковь внизу справа. Она ответила, что это собор святых Петра и Павла, главный католический храм в Филадельфии, кафедра архиепископа Бевилагва. Помню также, что она рассказала, как совсем недавно в этом соборе Риккардо Мути исполнял «Реквием» Верди…

– Мы будем петь «Любовный напиток» в церкви, – объявил я всем собравшимся.

Проработав двадцать пять лет в театре, участвуя в грандиозных постановках, где на сцене и за кулисами занято множество людей, я, конечно, знал, что нас могут ожидать всякие мелкие неурядицы, как бы хорошо все ни было подготовлено. Реже возникают большие сложности – так случилось на этот раз. Но берешь себя в руки и начинаешь усиленно размышлять в поисках выхода. Одним это удается отлично, другим нет. Я встречал очень компетентных интеллигентных людей, которые в подобных обстоятельствах просто терялись. В тот день в своем гостиничном номере я мог наблюдать людей этих двух типов.

Мой друг Сандра МакКормик сделала мне как-то комплимент, сказав, что у меня не ум, а рентген, который высвечивает самую суть проблемы. Не знаю, так ли это на самом деле, но если у меня есть такие способности, то я воспользовался ими в тот день в Филадельфии. Среди множества вопросов и проблем я увидел одну, основную: у наших лауреатов должна быть возможность спеть, и именно в этот вечер. Когда я выделил для себя главное, все остальное стало значительно проще.

Мы начали звонить, пытаясь получить разрешение церкви. Но все, что нам удалось, это поговорить со священником, занимавшим скромное место в церковной иерархии Филадельфии. Он сообщил, что архиепископа и «всех» нет в городе, что, к сожалению, он не обладает полномочиями исполнить такую необычную просьбу. Мы умоляли его изменить решение. В конце концов он попросил подождать минуту. Казалось, прошло минут десять. Но вот трубка сказала: «Да». Не знаю, обращался ли он за разрешением на земле или к более высокой власти, но его согласия оказалось достаточно. Было около четырех часов дня – значит, в нашем распоряжении еще четыре часа.

Мой номер превратился в штаб. По двум телефонным линиям, поступившим в наше распоряжение, мы оповестили всех занятых в спектакле, что через четыре часа мы будем давать «Любовный напиток» Доницетти в соборе святых Петра и Павла. Всех, кому мы звонили, просили обзвонить остальных, и новость быстро дошла до всех.

Джейн и Маргарет рассказали, что уже тогда, когда они отправлялись ко мне в гостиницу, телефоны в их офисе звонили беспрестанно. То, что слушателям в Академии музыки было предложено покинуть зал во время концерта симфонического оркестра, явилось новостью для города, которую передали по местному радио и телевидению. Для этого сообщения даже прерывали очередные программы. Мы включили телевизор в номере и сами убедились в этом. Мы были уверены, что почти все в Филадельфии знали о том, что случилось в здании Академии музыки. Те, у кого были билеты на наш вечерний спектакль, звонили, чтобы узнать, как им быть.

До моего решения никто не знал, что отвечать. Теперь же мы могли сказать, куда им нужно ехать. Мы позвонили также на радио и телевидение, и нашу информацию передали сразу же. Меня заверили, что все участники спектакля в курсе: оркестр, работники сцены, осветители должны были посмотреть, что можно сделать в церкви. Билетерам было сказано немедленно быть в соборе.

Устанавливать дополнительное освещение в соборе было слишком затруднительно, и мы решили воспользоваться тем светом, который есть в церкви. Мы хотели поставить для хора эстраду, чтобы было лучше видно, но технические специалисты решили, что это слишком большая работа и за оставшееся время им не успеть. Мы решили – насколько это было возможно – выступать в костюмах и гриме, поэтому были наняты грузовики для перевозки из здания театра в собор всего необходимого. Расстояние было небольшим – всего полторы мили, но это в самом центре, где всегда напряженное движение, да к тому же еще шел дождь.

Можно было сойти с ума от телефона, который звонил не переставая. Кажется, нам звонили все, кроме президента Соединенных Штатов, спрашивая, что происходит. У нас не хватало телефонов, чтобы сделать все нужные звонки. Наш сотрудник по связям с прессой Кэрол Саргаула оперативно сняла для себя номер в отеле «Четыре времени года». Это позволило ей связываться с прессой, освободив тем самым наши телефоны.

Конечно, еще не все было сделано. Одну из служащих Джейн – Мириам Левин – отправили в церковь, чтобы она проследила за всем на месте. Найдя помещение рядом с центральной частью собора, она распорядилась сложить там костюмы и оборудование для гримерных. Стали уже прибывать музыканты с инструментами и пюпитрами, певцы, хористы, рабочие сцены. Наконец стали собираться зрители, которых Мириам не впускала: люди вынуждены были ждать под дождем у церкви. Конечно, самая трудная работа была у Мириам. Каждые десять минут она звонила нам из кухни в доме приходского священника позади собора и докладывала, что церковь превращается в сумасшедший дом. Никто из тех, кто появлялся в церкви, не имел представления, что делать или куда идти. Мириам и ее помощники тут же решали все вопросы. Она сообщила, что одна из проблем – не пропустить прессу, которой стало известно о наших планах. Много журналистов толпилось у церкви. Это был как раз тот случай, когда они начнут писать о возникшем затруднении, все преувеличат и превратят все чуть ли не в катастрофу.

Через какое-то время все – они внизу и мы наверху – стали представлять себе, что нужно делать и как обстоят дела, которые вроде бы шли сами собой. Затаив дыхание, я смотрел сверху на церковь, видел, как в нее вбегали или выбегали люди – совсем как в моем номере, где тоже туда-сюда бегали люди. Казалось, что все постепенно налаживается, поэтому я сел, чтобы успокоиться и поразмыслить. Джейн потом рассказывала, как я тихонько сидел, а вокруг все носились, как сумасшедшие. Не помню точно, о чем я тогда думал, но когда уверился, что певцы смогут петь, что представление состоится, то расслабился и даже почувствовал, как мне нравится все происходящее.

Мне было по душе, как люди бросались исполнять то, что было нужно: они не ждали, пока им укажут на то или другое, а сами решали, что делать. Люблю, когда каждый думает и трудится ради общей цели. Еще утром они не представляли, что такое может случиться. Для всех нас это было какое-то захватывающее приключение. Думаю, что любому из тех, кто бегал внизу, врывался в мою комнату или вел через город грузовик с костюмами, все это нравилось так же, как и мне.

Но вдруг взорвалась еще одна «бомба». Мириам позвонила из церкви и сообщила, что более высокое начальство филадельфийской католической церкви пересмотрело прежнее решение и теперь запретило нам представление. Все было настолько серьезно, что даже заперли церковные двери. Туда уже нельзя было войти, но – что еще хуже – нельзя было и выйти. Мириам звонила из пасторской кухни, чтобы сказать, что сама в ловушке. Ситуация была совсем скверной.

Похоже, кто-то из духовенства вспомнил, что несколько лет назад папа издал распоряжение, запрещающее во всем мире исполнение светской музыки в католических храмах. Понятно, что «Реквием» Верди, исполненный Мути в этой церкви, был музыкой церковной. Веселая же опера Доницетти – это история о деньгах и юной любви, это настоящая светская музыка.

Да, это действительно была проблема! Кто-то спросил меня, знаком ли я с папой. Я встречал его преосвященство, даже пел для него, но мне и в голову не приходило, что этого достаточно, чтобы обратиться к нему с такой просьбой.

Мы лихорадочно обсуждали ситуацию. Сегодня один раз мы уже оправились от потрясения. Не было уверенности, что мы сможем справиться и во второй раз. Никто не имел представления о том, что же делать. Церковные иерархи понимали, как все это важно, – и для молодых певцов, и для города. Если они сказали сначала «нет», потом «да», потом опять «нет», это действительно значит «нет».

Надо было сделать последнюю попытку. Мы звонили и умоляли церковные власти сделать для нас исключение, рассказали обо всех наших усилиях за последние несколько часов, когда надо было всех оповестить, дать объявления по телевидению, доставить людей и оборудование к собору. Я даже подумал, а не сказать ли, что любители итальянской оперы всю эту музыку – Верди, Россини, Беллини, Пуччини и Доницетти – считают церковной. Но я не зашел так далеко.

Очевидно, Бог тоже любит эту музыку, потому что церковная администрация передумала: все было улажено, представление разрешили. Оказалось, что один из членов жюри на конкурсе вокалистов был известным в филадельфийской церковной среде католиком. Он-то и воспользовался своим влиянием, чтобы разрешить нашу проблему. Не знаю, как это ему удалось, но я просто счастлив, что так вышло. Позвонила Мириам, чтобы сказать, что двери открыли, и все уладилось.

Думаю, именно в этот момент Джейн и заметила, как я сидел тихонько.

Не было еще и шести часов, а у собора уже тол пился народ. Шел дождь, а люди казались счастливыми. Они стояли в очереди и мокли, ожидая, когда начнут впускать. Мы решили сообщить зрителям три вещи: независимо от мест, указанных в билетах, места выбирают те, кто пришел первым; если не согласны – могут получить назад деньги; если они вошли, то Ими уже никто не занимается. Оказалось, что почти все предпочли войти. Хоть с этим не было затруднений: люди были на удивление чуткими и дружелюбными.

Пора было и мне одеваться и гримироваться. Но опять возникла сложность: программы были напечатаны, но мы о них забыли, и они остались в Академии музыки. Войти же туда не позволят никому – это опасно.

Вы можете сказать, что программы не столь важны для спектакля, и будете правы. Но в данном случае они были очень важны для победителей конкурса, которые надеялись быть представленными агенту или даже получить возможность ангажемента. Но даже для этой цели программа – не главное: кто захочет, сможет и так получить необходимую информацию. Но, имея дело с неизвестным, хотя и талантливым певцом, агенты обычно бывают осторожны. Поэтому нужно облегчить им задачу. Когда четко напечатаны имена исполнителей и названия городов, откуда они приехали, – это порой означает, что менеджер позвонит тебе.

Молодой помощник режиссера вызвался поехать в здание Академии и привезти программы, даже если ему придется стрелять. Не знаю, воспользовался ли он оружием, но съездил он не напрасно. В тот день было столько героев, что невозможно их всех упомнить.

Волнение нарастало. В телевизионных новостях уже показывали толпу у собора. Я мог наблюдать ее на телеэкране или видеть из окна номера. Толпа была больше, чем мы ожидали. Здесь были не только зрители. Казалось, внизу на площади собралась почти вся Филадельфия, чтобы посмотреть на происходящее.