Текст книги "Мой мир"

Автор книги: Лучано Паваротти

Соавторы: Уильям Райт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Но трудность заключалась в том, что по ходу действия я должен был спуститься с лесов, чтобы исполнить дуэт с Тоской, а затем прятаться от полиции Скарпиа. Спуститься можно было только по другой – крутой и узкой – лестнице, похожей на трап на судне. Из-за больного колена я мог или вообще не спуститься или просто упасть с лестницы. Единственно возможным решением было просить Тоску подняться ко мне на леса, чтобы там петь вместе. Но она была в длинной юбке. Кроме того, это тоже не выход: зачем ей взбираться по лестнице на леса, если она не занималась живописью?

Чтобы разрешить эту проблему, придумали, что Каварадосси будет работать над небольшим эскизом к крупному полотну. Тогда можно было поставить мольберт прямо на сцене. Конечно, первоначальная задумка постановщика была великолепна для восприятия из зала – я работаю на фоне огромной настенной росписи, и каждый зритель прекрасно меня видит.

Но эта идея оказалась невыполнимой из-за моих возможностей. Иногда нужно напоминать художникам и режиссерам, что они работают не с акробатами.

Когда я работаю над спектаклем, то могу позволить себе шутки с коллегами на репетициях, но никогда не делаю этого во время исполнения оперы. Знаю, что раньше многие певцы это делали, об этом даже существует много историй. Например, Карузо. Известным шутником был. Он позволял себе всякие выходки: к примеру, мог нежно взять певицу за руку и в то же время положить туда горячую сосиску.

Я тоже не лишен чувства юмора, но против подобных проделок на сцене. Опера и пение для меня – слишком серьезные вещи, поэтому я не делаю ничего, что могло бы нарушить сосредоточенность другого певца, и советовал бы своим коллегам не пытаться шутить со мной. Играть в спектакле – дело серьезное, и так есть много способов все испортить. По-моему, создавать лишние трудности всякими детскими шалостями на сцене – это непрофессионально и рискованно. И хотя всем известно мое мнение на этот счет, я не бываю застрахован от подобных ситуаций. Прошлой осенью один из моих коллег в «Метрополитэн-Опера» сыграл со мной шутку, которая несколько ошеломила меня. Моя реакция его не особенно волновала, потому что он мой босс в «Метрополитэн». Это художественный руководитель труппы Джимми Левайн. В тот вечер он дирижировал «Тоской», с которой мы часто выступали вместе. («Тоска» и Париж – два несчастья моей жизни!)

Я только закончил свою арию «E Lucivan e Stella» («Горели звезды») из последнего акта, в котором Каварадосси пишет перед расстрелом прощальное письмо своей возлюбленной Тоске. Музыка этой арии очень красива и трогательна. Спел я хорошо, и было много аплодисментов. Когда публика успокоилась, Джимми опять взмахнул палочкой. Первые ноты звучали привычно: коротко повторялась тема арии перед выходом Тоски. Но вдруг я понял, что это не продолжение: оркестр опять играл первые такты моей арии. На мгновение я растерялся, подумал: может быть, я вообще еще не пел своей арии? Когда вас застают врасплох, то первая мысль: ты сам где-то ошибся. Потом я увидел, что Джимми широко улыбается, и понял, в чем дело: он заставил меня бисировать арию. В других театрах порядки в таких случаях не столь строги: там певцам позволяют повторять, если публика настаивает. Но чтобы такое было в «Метрополитэн» – никогда! Нью-йоркская публика может рукоплескать хоть час и не добьется ничего. Вот почему я так растерялся. Но собрался и повторил арию. Зал взорвался. По моему виду можно было догадаться, что для меня эта ситуация была полной неожиданностью. Все знали, что в спектаклях «Метрополитэн-Опера» не поют на бис.

Потом за кулисами Джимми крепко обнял меня и сказал:

– Это шутка по случаю Хэллоуина, Лучано.

Было 31 октября.

Сюрприз был так необычен, что на следующий день «Нью-Йорк Тайме» опубликовала статью, где цитировали Джимми: «Наступил Хэллоуин. Я должен был пошутить. Я сыграл шутку с Лучано, а публика получила, что хотела».

Что меня раздражает, так это когда коллега, выступающий с тобой, поет сам по себе, игнорируя твое присутствие. Это особенно недопустимо во время любовной сцены. Если сопрано все время поет на публику и даже не смотрит на тебя, кто поверит, что она тебя любит?

Сценическое действие страдает не только оттого, что у влюбленных не то выражение на лицах. Когда граф ди Луна в конце первого действия «Трубадура» перед финальным трио встает против Манрико, то его поза, взгляд должны выражать ненависть, желание убить. И если баритон смотрит на тебя взглядом случайного прохожего, то отсутствует этот накал. Я, конечно, не Лоренс Оливье, но стараюсь войти в роль и правильно взаимодействовать с остальными исполнителями. Если они на тебя не реагируют, быть убедительным трудно вдвойне.

Хотя я сам пытаюсь играть, но иногда должен подсказывать другим, как лучше донести смысл сцены до слушателя. Например, мой герой в опере Верди «Ломбардцы» умирает и появляется в последнем акте в виде призрака. Чтобы показать публике, что я теперь всего лишь призрак, художник по костюмам одел меня в белое – как ангела. Он также пытался надеть на меня белые крылья с перышками. Я категорически отказался. На его вопрос: «Почему?» – я ответил: «Если я похож на ангела, то вы на Авраама Линкольна…»

Глава 3: ВЫСТУПЛЕНИЕ С НОСОВЫМ ПЛАТКОМ

Хотя я сам обожаю оперу и мне нравится быть певцом, тем не менее понимаю, что аудитория у оперы очень невелика. Поэтому мне всегда хотелось расширить круг ее слушателей. Моему импресарио Герберту Бреслину тоже очень хотелось этого. (Герберт стал моим импресарио в 1968 году, в год моего дебюта в «Метрополитэн-Опера».) Он всегда старается найти возможности для новых интересных выступлений. Понимая, что расширять оперную аудиторию надо, начиная с концертов.

В 1973 году, когда я уже стал известным оперным певцом, Герберт услышал об одном богаче в Либерти, штат Миссури, который оставил после себя средства для приглашения в свой город всемирно известных артистов. Как благотворно это желание для города и как хорошо это для артистов. Поскольку у меня прежде не было сольных концертов, то Герберт решил, что совсем неплохо будет выступить в Миссури.

При организации таких концертов всегда возникают трудности. Прежде всего надо продать билеты. В том городе, где вы собираетесь петь, должно быть достаточно жителей, чтобы зал был заполнен. У певца – свои проблемы: вместо трех – четырех арий, которые он обычно поет за спектакль, здесь за один вечер приходится исполнять пятнадцать-двадцать арий и песен, то есть в пять раз больше. И все это надо делать одному: нет ни хора, ни арий в исполнении других певцов, чтобы дать возможность отдохнуть вашему голосу.

Хотя при аншлаге певцы получают большой гонорар, сольный концерт – очень тяжелый труд. Это еще и большой риск. Здесь вы совсем не защищены и очень уязвимы – не так, как в опере, где участвуют еще сто человек. На сольном концерте может случиться все, что угодно. Поэтому-то Герберт и решил осуществить эту идею не в Нью-Йорке, а в другом городе.

Концерт в Либерти прошел хорошо, зрители были довольны, я тоже. Чуть позже, в том же 1973 году, я дал концерт уже в Карнеги-Холл. И тоже успешно. С тех пор я часто выступаю в сольных концертах, но не забываю, что инициатива первого такого концерта принадлежала Герберту. Думаю, что в этом одна из причин нашего успешного сотрудничества: ведь мы оба всегда готовы к новым впечатлениям, всегда готовы принять новые предложения. Вот уже двадцать семь лет мы проводим в жизнь новые идеи.

Вскоре после успешных концертов в Нью-Йорке состоялся и мой первый телевизионный концерт: мы выступали в «Метрополитэн-Опера» вместе с Джоан Сазерленд. С волнением представлял я себе, что мое пение слушают столько людей – не три-четыре тысячи, а миллионы! Но в то же время понимал, что если не спою хорошо или возьму фальшивую ноту, то об этом узнают миллионы слушателей. Но все прошло гладко. Так я утвердился в новом для себя виде выступлений.

Оперный спектакль – плод усилий многих людей, и мне это нравится. Конечно, приятно, когда тебе аплодируют за спетую арию или приходится выходить на поклон тебе одному. Но в основном художественное впечатление от оперы зависит от многих людей, особенно если они прекрасно выступают и слаженно работают все вместе. Когда те, с кем я выступаю в спектакле, поют хорошо, я испытываю радость, как от собственного успеха. Это как в спортивной команде – гол забивают отдельные игроки, но игра всех остальных также важна для окончательного счета в матче. Именно так я и чувствую себя в опере, начиная с первого своего выступления в 1961 году.

Хотя я и люблю совместный труд в опере, но особое волнение испытываю, когда выступаю в сольном концерте. Дело не просто в моем «я». Стоя на сцене около фортепиано или рядом с оркестром, ощущаешь более тесный контакт с публикой. Нет ни сценического действия, ни находок постановщика, которые порой отделяют артиста от зрителей. В концерте нас ничто не разделяет. В оперном спектакле нас связывает с публикой само участие в нем. Мы, артисты, словно инструменты для создания художественных образов Верди, Доницетти, Моцарта…

На концертной эстраде артист связан с аудиторией более непосредственно. Мне очень нравится чувствовать этот прямой контакт. Кое-кто из певческой элиты может смеяться надо мной, но этот контакт я ощущаю везде: и на стадионе, где присутствуют пятьдесят тысяч человек, и в небольшом зале, где всего сотня слушателей. То же самое я чувствую и выступая на телевидении, где число зрителей просто не поддается воображению.

С сольными концертами я побывал всюду: в России, в Южной Америке, Японии, Китае, Юго-Восточной Азии, Мексике… Немного найдется мест, где я не пел.

О некоторых из этих замечательных концертов стоит рассказать особо. Один из них состоялся в России в мае 1990 года. У Горбачева в это время были политические осложнения, и он не часто показывался на публике. Мне говорили, он боялся, что его встретят недружелюбно и газеты потом напишут об этом или (еще хуже) покажут это по телевидению. Когда я пел в Москве, то Горбачев пришел на концерт: он сидел в глубине ложи, чтобы его не видели. Меня это очень тронуло. Позднее, когда мы встретились лично, он произвел на меня большое впечатление.

Политика меня не очень интересует. Чтобы иметь твердые политические пристрастия, необходимо разбираться в ней лучше. Но я убежден, что надо отдать должное и Горбачеву, и Рональду Рейгану за прекращение «холодной войны». Для всех нас, так долго живших в темном страхе, конец вражды – это просто замечательно! Думаю, что это произошло не случайно. Конечно, в обеих странах есть могущественные силы, которые хотели бы сохранить напряженность в отношениях. Именно потому я испытал большое волнение при встрече с Горбачевым. Убежден, что значительным улучшением международных отношений мы обязаны именно ему.

Другой концерт, который навсегда останется в моей памяти, состоялся в 1991 году, когда я пел в лондонском Гайд-парке. Почти для всех (кроме нескольких первых рядов) этот концерт был бесплатным. Если люди хотели сидеть близко, они покупали билеты. Но все, кто хотел послушать этот концерт, могли прийти и без билетов. Я очень боялся (к несчастью, так и случилось), что в день концерта будет лить дождь. Ни отменить, ни перенести концерт мы не могли, так как его должны были транслировать по телевидению. Пришлось смириться. Сцена и оркестр помещались в «раковине», вся же публика расположилась под открытым небом. Говоря «вся публика», я не ошибаюсь. Я сам видел, что в первых рядах сидели принц Уэльский и принцесса Диана, премьер-министр Джон Мейджор с супругой, другие знатные гости. Чтобы быть точным – присутствовали все, кроме королевы.

Когда начался концерт, те, кто сидел впереди, раскрыли зонтики. Огромное поле зонтов. Но после первой моей арии по громкоговорителю всех попросили закрыть зонтики, так как из-за них никому ничего не было видно. После этого объявления раздался взрыв аплодисментов. Все, кроме сидящих в первом ряду, были довольны. Принцесса Диана сразу же сложила зонтик, и все сделали то же самое. Это невероятно, но со сцены я видел этих людей, которых заливали струи дождя. Мне было неловко, что я, сухой, стою под крышей, смотрю вниз и в нескольких шагах от себя вижу принца Уэльского и принцессу Диану, премьер-министра Англии. И всех их поливает дождем.

Организацией концерта занимался Тибор Рудаш, очень важный в моей жизни человек, о котором я расскажу подробнее чуть позже. Он и Герберт с женами сидели в первом ряду и мокли вместе с особами королевской крови. Во время концерта я сделал жест в сторону этого ряда знакомых мне людей, чтобы показать, как я расстроен и как им сочувствую. Я воздел руки и попытался изобразить на лице, как мне грустно за них.

Кое-кому в публике повезло: на них были дождевики и шляпы с полями от дождя. Остальные же просто сидели и мокли. Я очень переживал, наверное, еще и потому, что сам всегда страшно боюсь простуды. Похоже, все смирились с такой погодой. Все происходившее казалось мне чем-то нереальным. Более благодарных слушателей у меня никогда не было. Настроение было замечательное: я пришел к ним, чтобы дать им радость, а они пришли и тоже радовались.

Еще раньше, когда я пел в «Конвент-Гарден», меня приглашали на обед в Букингемский дворец и на некоторые официальные приемы. Тогда я и познакомился с принцем Чарльзом и принцессой Дианой. Они мне оба очень понравились. Принц увлекается оперой и проезжает большие расстояния, чтобы увидеть где-нибудь конкретную оперную постановку. Он в дружеских отношениях со многими оперными певцами. И принц Чарльз, и принцесса Диана – очень приятные люди, и я глубоко сожалею, что у них в жизни возникли проблемы.

Перед концертом в Гайд-парке я спросил принца Чарльза, позволит ли он мне посвятить его жене одну песню. Он дал согласие. Уже к концу концерта я остановил музыкантов, чтобы сделать объявление, и сказал, что с разрешения принца Чарльза хочу посвятить принцессе Диане арию де Грие из оперы Пуччини «Манон Леско» – «Una Donna non vidi mai» («Я никогда не встречал такой женщины»). Когда публика услышала это, она стала буквально сходить с ума: в Англии очень любят принцессу Диану.

Когда концерт окончился, принц и принцесса пришли за кулисы поблагодарить меня. У нее, наверное, не было с собой шляпы с полями от дождя, потому что она вся промокла, влажные пряди белокурых волос облепили ее лицо. Но все равно Диана была прекрасна и продолжала выглядеть принцессой. Она казалась мне счастливой и взволнованной.

Принцесса Диана так хороша собой, так добра, так уравновешенна. Смотришь на нее и думаешь: «Этот человек родился для счастья». Но, оказывается, что это не так. Думаю, в тот вечер я доставил ей радость. За сценой в палатке, служившей нам артистической, принцесса Диана сказала мне, что, когда я пел в ее честь арию, она пережила одно из самых счастливых мгновений в жизни.

После их разрыва Диана приезжала в Нью-Йорк. Вышло так, что мы оба оказались среди приглашенных на обед к Нельсону и Леоне Шэнк. (Это художник, который написал ее портрет. И мой – тоже.) Обед должен был состояться в Национальном клубе искусств. Прислали лимузин – сначала за мной, чтобы по дороге мы заехали за принцессой Дианой. В последнюю минуту в британском посольстве решили (наверное, из соображений безопасности) отвезти ее на обед в посольском автомобиле. По пути наша машина застряла в дорожной пробке. Что-то случилось впереди, и все движение остановилось. Когда мы приехали в клуб, принцесса Диана была уже там. Мне было страшно неловко за опоздание. Обычно я стараюсь всегда приезжать вовремя и не люблю, когда опаздывают другие. И уж конечно, на встречу с английской принцессой мне хотелось успеть к назначенному часу.

За обедом мы заказали разные блюда. Принцессе подали жареные креветки, которые выглядели очень аппетитно. Я обратился к ней:

– Принцесса, эти креветки, должно быть, очень вкусны?

Она подтвердила, что креветки отличные. Через некоторое время я сказал, что они, наверное, восхитительные. Она опять согласно кивнула. Наконец я произнес:

– Извините, что я дважды попытался намекнуть, но безуспешно… Могу я спросить у вас прямо? Можно мне попробовать одну креветку?

Она заволновалась и стала извиняться:

– Простите, я не поняла… – Затем застенчиво улыбнулась и добавила: – Я не привыкла делиться едой.

Если так, то ей пришлось бы туго за столом в моей семье.

Я дружески отношусь и к принцессе Диане, и к принцу Чарльзу, поэтому не хочу обсуждать их семейные проблемы. (Не делаю этого даже в частных разговорах.) Думаю, однако, что теперешняя жизнь ее печальна. Полагаю, что она одинока. Это не значит, что рядом никого нет. Конечно, в ее жизни много людей, но нет тех, в присутствии которых она могла бы позволить себе сбросить туфельки и расслабиться.

Грустно, когда такое случается с известными людьми. Много лет назад, когда моя жизнь усложнилась (я должен был петь в разных городах, ездить в турне, давать концерты, со мной повсюду обращались как со звездой), я увидел, что со мной может случиться нечто подобное. В силу обстоятельств приходилось встречаться только с теми людьми, с которыми работаешь и которые помогают, когда нужно куда-то ехать. Я постарался разорвать этот узкий круг, и мне это удалось. По крайней мере, близкие мне люди ничего не имеют против, если я скину туфли.

Напряжение при выступлении на концерте огромно. Намного больше, чем в спектакле: в опере вы только частица в составе исполнителей, и если что-то случится с голосом или вы почувствуете себя плохо, вам всегда найдут замену. Певцы, как и оперные администраторы, знают непредсказуемость человеческого голоса. (Моя болезнь в Буэнос-Айресе была скорее чем-то вроде нервного срыва, потому что в городе постарались создать шумиху вокруг моего выступления.) Да, в театре можно что-то исправить, на концерте найти замены нельзя. Все зависит от вас, и многое может получиться не так, как хотелось бы.

Однажды я должен был выступать с концертом в Питтсбурге, а мои помощницы Николетта и Лариса, которые собирали вещи, забыли положить в чемодан белый жилет и фрак для выступления. Каждая из них подумала, что это сделала другая. Когда они обнаружили свою оплошность, то представили, как это расстроит меня, и побоялись сказать мне об этом, пока что-нибудь не придумают.

У них появилась идея: они позвонили Андреа Гриминелли, который должен был выступать вместе со мной. Он еще был в Нью-Йорке и должен был вылететь вслед за мной в Питтсбург через несколько часов. Николетта и Лариса попросили Андреа зайти ко мне на квартиру, взять жилет и фрак и привезти их с собой. Они умоляли Андреа ничего не говорить мне об этом.

Должно быть, он позабыл об этом предупреждении. Обговаривая по телефону некоторые детали концерта и небольшие изменения в программе, я спросил Андреа, каким рейсом он вылетает. Вдруг он сказал:

– Не беспокойся, Лучано, твой белый жилет и фрак я взял…

– Что ты взял? – Я не верил своим ушам: через несколько часов концерт, а у меня нет костюма! Я был просто взбешен: Андреа мог опоздать на самолет или мои вещи могли попасть не на тот самолет.

Конечно, Николетта рассердилась на Андреа, а я разозлился на Николетту. Все дулись друг на друга. В день концерта приходилось нервничать и расстраиваться. Но у меня есть хорошая черта: как бы я ни был сердит на кого-нибудь за что-либо, я быстро отхожу. Что бы ни произошло, на следующий день я все забываю. Николетта всегда возмущается, когда видит, как я любезен с человеком, который обошелся со мной не лучшим образом. Она не понимает, как можно забыть, что тебя оболгали, предали или сделали еще что-то дурное. Конечно, я просил Николетту не помнить зла: ведь у каждого есть недостатки, но прежде всего люди должны хорошо делать свое дело.

Мой костюм прибыл в Питтсбург вовремя, и все прошло хорошо. Наверное, Андреа нарочно меня помучил – так же, как и я его когда-то. Однажды мы выступали вместе в концерте. В сущности, я сыграл с ним плохую шутку. Но ведь иногда стоит сделать что-нибудь этакое, чтобы разрядить напряжение перед выступлением. Андреа играл на красивой золотой флейте, которой он чрезвычайно гордился. За час до концерта он принес флейту в мою артистическую и попросил присмотреть за ней, пока он выйдет по каким-то делам.

Когда он вернулся, флейты на месте не было. Он осмотрел всю комнату, но не смог найти инструмента. Я сказал: «Извини, Андреа. Я отлучался на несколько минут. Должно быть, кто-то ее украл».

Конечно, он просто обезумел. Помучав его несколько минут, я достал флейту из рукава своего халата. Эта была очень дурная шутка. Мой друг Джильдо сказал, что это подло. Нет, я не подлый человек, но по отношению к Андреа это было действительно подло: ведь для артиста нет ничего страшнее, чем лишиться своего инструмента перед самым выступлением. Это то же самое, что для меня потерять голос. Да, это было ужасно. Но, по крайней мере, в этом случае я мог вернуть Андреа его «голос».

Мы с Андреа участвовали вместе более чем в семидесяти концертах. И мы с ним хорошие друзья. Он считает, что своим успехом обязан мне. В ответ я говорю ему, что это он играет на флейте, а не я. Андреа умен, любезен и нравится людям. Он очень серьезно относится к работе и успех его вполне заслужен.

У Андреа, как и у меня в Питтсбурге, однажды тоже была история с костюмом. На концерт в Центральном парке в Нью-Йорке он приехал в синих джинсах. Через плечо висела сумка с костюмом, но там не оказалось черных брюк. До начала оставался час, и ему во что бы то ни стало нужно было достать брюки. Не мог же он выйти на сцену в черном сюртуке, белом галстуке и синих джинсах. Он сообщил администрации о неожиданном осложнении. Они предложили: «У парка стоят полицейские машины. Попросим полицейских довезти вас прямо от сцены до квартиры, чтобы вы могли взять ваши черные брюки».

Андреа отправился в полицейской машине, но она не могла выбраться из парка, так как навстречу двигалась огромная толпа народа. Полицейские поняли, что даже если им и удастся выехать из парка, то на обратном пути толпа будет еще больше и уж тогда им точно не добраться до эстрады к началу.

Они развернулись и поехали обратно. Андреа ломал голову, как выйти из положения. Не мог ничем помочь и я: у меня были только одни брюки. Музыкантам оркестра брюки тоже были нужны. Рабочие сцены были либо в комбинезонах, либо в джинсах. Андреа сидел в своей гримуборной без брюк, в полном расстройстве. Перед концертом один из его приятелей зашел пожелать ему удачи. Андреа взглянул на его брюки: они были черные и как раз его размера. Гость не успел сообразить, что к чему, как с него стянули брюки и надели на Андреа. Он успел-таки на сцену…

Когда вы видите, как кто-то из нас раскланивается со сцены – сияющий, счастливый, – подумайте, что, может быть, за десять минут до начала у него не было брюк… У тебя может быть хороший голос или ты прекрасно играешь на флейте, но все мы люди и все совершаем оплошности.

Когда мои концерты снимает телевидение, меня всегда беспокоит, под каким углом стоит камера. Можно поставить ее так, что я буду выглядеть на экране огромным (а мне меньше всего хотелось бы этого). Однажды, когда я исполнял «Реквием» Верди во фраке и белом жилете, Керк Браунинг, который снимал для Пи-би-эс, разместил свое оборудование у сцены так, что я стоял первым из певцов. Просмотрев несколько кадров, отснятых на репетиции, я пришел в ужас. В то время я был особенно дороден, и на экране было видно только меня: я совершенно закрывал других исполнителей. Не было видно ни сопрано, ни меццо, ни баса – один только тенор.

Я попросил Керка поставить камеру с другой стороны сцены. Он ответил, что это затруднительно. Я настаивал, потому что все выглядело так, словно Верди написал свой «Реквием» для одного тенора. В конце концов Керк согласился: на экране стало видно и других исполнителей. Если люди думают, что мне доставляет удовольствие быть тучным, они ошибаются. Я радуюсь, несмотряна свою тучность. А это совсем другое дело. Мне страшно подумать, каким люди представляют меня. Смотрю иногда на себя в зеркало и говорю: «О Боже!» Поэтому я стесняюсь фотографироваться. Когда меня фотографируют рядом с другими людьми, я всегда хватаю кого-нибудь из стоящих рядом и ставлю его перед собой. Иначе на снимке меня получится слишком много.

С телевидением сложнее. Однажды Керк должен был снимать меня в концерте. Мы просмотрели некоторые кадры с генеральной репетиции. Мой белый жилет застегивался на запонки. В некоторых кадрах меня было слишком много: были видны три-четыре запонки и слишком большой живот. На другом кадре передвинули поближе, и стало видно только две запонки. Этот кадр был все-таки лучше других, и я попросил использовать именно этот ракурс.

Перед началом концерта я увидел Керка за кулисами и, показывая два пальца, закричал: «Помнишь? Только две запонки!»

Некоторые мои привычки придают мне на концертах больше уверенности. Всем знаком мой белый носовой платок. Впервые я достал его на своем концерте в Миссури – на случай, если на лбу выступит испарина. Оказалось, что я чувствовал себя гораздо лучше, когда вынимал и держал в руках платок. Конечно, платок – вещь сугубо функциональная, но теперь это и мой талисман.

Еще я чувствую себя увереннее, когда, исполняя на концерте что-то новое, вижу перед собой ноты. Помню, у меня был первый большой концерт в «Мэдисон-сквер Гарден» в 1985 году. Его должны были транслировать по телевидению. Режиссер Пи-би-эс, приятный человек по имени Дэвид Хорн, подошел ко мне во время одной из последних репетиций и стал отодвигать пюпитр с нотами. Я вцепился в ноты. Дэвид спросил:

– Лучано, неужели во время концерта вы собираетесь стоять перед пюпитром?

Тогда я ответил ему на своем лучшем итало-американском наречии:

– Уберешь пюпитр, получишь под зад…

В 1981 году в мою жизнь вошел очень интересный человек, который многое изменил в моей творческой деятельности, – Тибор Рудаш. Ему тогда было за пятьдесят. Он родился в Венгрии, но долгие годы работал как режиссер-постановщик в Австралии и позже переехал в Америку. Некоторое время он ставил ревю в казино Лас-Вегаса, потом набирал артистов для «Резортс Интернешнл» в Атлантик-Сити. Он привозил в Атлантик-Сити таких звезд эстрады, как Фрэнк Синатра, Долли Партон и Билл Косби. Мистер Рудаш приехал к Герберту Бреслину, чтобы пригласить меня спеть в курортной гостинице в Атлантик-Сити. Как я узнал позже, Герберт тогда просто выгнал его из своего кабинета.

Чтобы понять Герберта, нужно знать несколько вещей. Его очень интересует серьезная музыка, опера.

Он очень заботится и обо мне. И конечно же, гордится тем, чего мне удалось достичь. Он гордится также и своим участием в моей карьере (и не без оснований). Герберт не только на страже моих интересов, но и оберегает меня.

Я знаю, что в Нью-Йорке к нему в офис целый день приходят с просьбами, чтобы я спел по любому поводу: будь то вечер в школе, спортивные соревнования, какие-то общественные мероприятия – даже по случаю открытия новой пиццерии. (Однажды, хотя мне и не надо было петь, я действительно присутствовал на открытии пиццерии, но только потому, что ее владелец – мой Друг.) Я участвую во многих благотворительных концертах, старюсь, чтобы они составляли не меньше десяти процентов от числа всех моих выступлений. И если бы Герберт не стоял на страже, я бы, наверное, пел только в благотворительных концертах.

У Герберта есть расписание моей работы на два-три года вперед. Даже если еще остается «окно» для других выступлений, Герберт всегда знает, какое из них может меня заинтересовать. Я полностью доверяю ему, если он считает нужным отказать. При первой встрече он всегда вежлив, выслушивает предложение и дает ответ. Чаще всего он говорит «нет» и объясняет, почему я не могу принять приглашение. Если человек продолжает настаивать, называя других участников концерта или говоря еще что-то, что может повлиять на Герберта, то ему вдруг изменяет его привычная вежливость. Именно так случилось, когда он предложил Рудашу покинуть свой кабинет.

Тибор рассказал мне потом, что Герберт заявил:

– Мистер Паваротти – один из величайших певцов в истории оперы, а вы хотите, чтобы он пел в игорном притоне? Ни за что в жизни!

Когда Рудаш попытался повлиять на его решение, Герберт велел ему выйти вон. Герберт отказывает иначе, чем я, – у него для этого свои способы.

У Тибора Рудаша тоже был свой способ действия: он приходил в офис Герберта несколько раз, всякий раз предлагая все большую сумму всего за один концерт (хотя и первоначальная сумма была огромной). Каждый раз он получал один ответ: «Убирайтесь». Офис Герберта Бреслина находился на Пятьдесят седьмой западной улице, в том же квартале, что и Карнеги-Холл. Герберт и все его служащие сидят в одной большой комнате без перегородок и дверей – как в какой-нибудь газетной редакции. Прямо из холла попадаешь в офис. И вот однажды открылась дверь и показалась голова Рудаша. Все уставились на него. Он крикнул: «Сто тысяч долларов…» Герберт пригласил его войти…

В 1981 году сто тысяч долларов за один концерт было огромной суммой для исполнителя классической музыки. Это больше, чем я тогда обычно получал за концерт, и гораздо больше того, что мне платили за один оперный спектакль. В то время, когда Рудаш сделал это предложение, я находился в Милане – пел «Аиду» в «Ла Скала». Герберт позвонил и сообщил мне об этом предложении. Условия произвели на меня впечатление, и я ответил, что хотел бы выслушать этого человека. Рудаш, узнав об этом, сказал Герберту, что вылетает в Милан на следующий же день. Он начинал мне нравиться, хотя я его еще не видел. На следующее утро Рудаш, его жена и Герберт сели в первый же самолет, летевший до Милана, а я зарезервировал для них места на вечернее представление «Аиды».

Я не люблю отвлекаться и знакомиться с новыми людьми перед выходом на сцену, поэтому наша первая встреча должна была состояться после спектакля. В первом антракте Герберт пришел за кулисы и объяснил мне, в чем заключается суть предложения, так как во время телефонного разговора я не совсем понял, о чем шла речь. А когда понял, что это казино при отеле, то велел Герберту передать Рудашу, что очень сожалею, но я не могу петь в том месте, где играют в азартные игры. Мне было неловко, что они с женой напрасно проделали такой путь из Нью-Йорка, но ведь раньше я ничего не понял.

Герберт прошел в зал, сел рядом с Рудашем и сообщил ему на ухо эту неприятную новость. Рудаш попросил его прямо, без обиняков объяснить, в чем проблема. Герберт ответил, что финансовая сторона меня привлекает, но все дело в том, что я не могу петь в казино. Когда впоследствии Тибор рассказал мне эту историю, он говорил, что был просто убит моим ответом. Рассказывая о том, что было дальше, он скромно сказал: «Вот тогда-то меня озарила блестящая идея». А идея заключалась в том, что он попросил Герберта еще раз сходить за кулисы и выяснить, не согласится ли мистер Паваротти выступать рядомс казино: «Мы натянем огромный тент специально для этого выступления».