Текст книги "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии"

Автор книги: Лоренс Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

ОТРЫВОК И БУКЕТ
ПАРИЖ

Когда Ла Флер подошел ближе к столу и я ему растолковал, чего мне не хватает, он мне сказал, что было еще только два таких листа, но он завернул в них, чтобы цветы крепче держались, букет, который преподнес своей demoiselle на бульварах. – Так, пожалуйста, Ла Флер, – сказал я, – ступай к ней сейчас же в дом графа де Б*** и посмотри, нельзя ли раздобыть эти листы. – Разумеется, можно, – сказал Ла Флер – и выбежал вон.

Через самое короткое время бедняга прибежал обратно, совсем запыхавшись, с выражением более глубокого разочарования на лице, чем то, что могло быть вызвано непоправимой утратой отрывка – Juste ciel![141]141
  Праведное небо! (франц.).


[Закрыть] Не прошло и двух минут после того, как бедняга самым нежным образом с ней распростился, – неверная его возлюбленная отдала его gage d'amour[142]142
  Залог любви (франц.).


[Закрыть] одному из лакеев графа – лакей отдал молоденькой швее, – а швея скрипачу с моим отрывком, в который он был завернут. – Неудачи наши переплелись между собой – я вздохнул – и вздох Ла Флера эхом раздался в моих ушах —

– Какое вероломство! – воскликнул Ла Флер. – Какое несчастье! – сказал я —

– Я бы не сокрушался, мосье, – проговорил Ла Флер, – если бы она его потеряла. – Я тоже, Ла Флер, – сказал я, – если бы я его нашел.

Нашел я его или нет, это будет видно дальше.

АКТ МИЛОСЕРДИЯ
ПАРИЖ

Человек, который гнушается или боится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника. Я не придаю большого значения многому из того, что вижу среди бела дня на больших открытых улицах. – Природа стыдлива и не любит играть перед зрителями; но в укромном уголке вы иногда увидите исполненную ею отдельную коротенькую сцену, стоящую всех sentiments дюжины французских пьес, взятых вместе, – хотя они безусловно изящны; – и каждый раз, когда мне предстоит более торжественное выступление, чем обыкновенно, я не задумываясь беру из них тему для моей проповеди, ведь они годятся для проповедника не хуже, чем для героя – а что касается текста, то – «Каппадокия, Понт и Азия, Фригия и Памфилия» – подойдет к ней с таким же успехом, как и всякий другой текст из Библии.

Есть длинный темный проход, ведущий от Opera comique в одну узкую улицу; им пользуются немногие посетители театра, терпеливо дожидающиеся fiacre'a[143]143
  Извозчичья карета. – Л. Стерн.


[Закрыть] или желающие спокойно пойти пешком по окончании оперы. Ближайший к театру конец этого прохода освещается тоненькой свечкой, но свет ее пропадает еще раньше, чем вы прошли половину пути, а возле дверей свеча служит скорее для украшения, чем для практического применения: вам она представляется неподвижной звездой самой последней величины; она горит – но, насколько нам известно, миру от нее мало пользы.

Возвращаясь домой по этому проходу, я различил в пяти или шести шагах от дверей двух дам, стоявших рука об руку спиной к стене, должно быть, в ожидании фиакра, – так как они были ближе к дверям, то я решил, что им принадлежит право первенства, и, потихоньку подойдя на расстояние ярда или немного более, стал спокойно ждать – благодаря черному костюму я был почти незаметен в темноте.

Дама, стоявшая ближе ко мне, была высокая худощавая женщина лет тридцати шести; другой, такого же роста и сложения, было лет сорок; в наружности их не заключалось ни одной черты, которая говорила бы, что они женщины замужние или вдовы – с виду это были две добродетельные сестры-весталки, не истощенные ласками, не надломленные нежными объятиями: у меня могло бы возникнуть желание их осчастливить – в этот вечер счастью суждено было прийти к ним с другой стороны.

Тихий голос в изящно построенных и приятных для слуха выражениях обращался к обеим дамам с просьбой подать, ради Христа, монету в двенадцать су. Мне показалось странным, что нищий назначает размер милостыни и что просимая им сумма в двенадцать раз превосходит то, что обыкновенно подают в темноте. Обе дамы были, по-видимому, удивлены не меньше моего. – Двенадцать су! – сказала одна. – Монету в двенадцать су! – сказала другая, – и ни та, ни другая ничего не ответили нищему.

Бедный человек сказал, что у него язык не поворачивается попросить меньше у дам такого высокого звания, и поклонился им до самой земли.

– Гм! – сказали они, – у нас нет денег.

Нищий хранил молчание минуту или две, а потом возобновил свои просьбы.

– Не затыкайте передо мной ваших благосклонных ушей, прекрасные молодые дамы, – сказал он. – Честное слово, почтенный, – отвечала младшая, – у нас нет мелочи. – Да благословит вас бог, – сказал бедняк, – и да умножит те радости, которые вы можете доставить другим, не прибегая к мелочи! – Я заметил, что старшая сестра опустила руку в карман. – Посмотрю, – сказала она, – не найдется ли у меня одного су. – Одного су! Дайте двенадцать, – сказал проситель. – Природа была к вам так щедра, будьте же и вы щедры к бедняку.

– Я бы, дала от всего сердца, мой друг, – сказала младшая, – если бы у меня было что дать.

– Милосердная красавица! – сказал нищий, обращаясь к старшей. – Что же, как не доброта и человеколюбие, придает ясным вашим очам ласковый блеск, от которого даже в этом темном проходе они сияют ярче утра? И что сейчас побудило маркиза де Сантерра и его брата так много говорить о вас обеих, когда они проходили мимо?

Обе дамы были, по-видимому, очень растроганы; повинуясь какому-то внутреннему побуждению, они обе одновременно опустили руку в карман и вынули каждая по монете в двенадцать су.

Пререкания между ними и бедным просителем больше не было – оно продолжалось только между сестрами, которой из них следует подать монету в двенадцать су – и, чтобы положить конец спору, обе они подали вместе, и нищий удалился.

РАЗРЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ
ПАРИЖ

Я поспешно зашагал вслед за ним: это был тот самый человек, который просил милостыню у женщин возле подъезда гостиницы и поставил меня в тупик своим успехом. – Я сразу открыл его секрет или, по крайней мере, основу этого секрета – то была лесть.

Восхитительная эссенция! Как освежающе действуешь ты на природу! Как могущественно склоняешь на свою сторону все ее силы и все ее слабости! Как сладко проникновение твое в кровь и как ты облегчаешь движение ее к сердцу по самым трудным и извилистым протокам!

Бедняк, не будучи стеснен недостатком времени, отпустил более крупную дозу этим женщинам; разумеется, он владел искусством давать ее в меньшем количестве при многочисленных неожиданных встречах на улице; но каким образом ухитрялся он приспособлять ее к обстоятельствам, подслащивать, сгущать и разбавлять, – я не стану утруждать свой ум этим вопросом – довольно того, что нищий получил две монеты по двенадцати су – а остальное лучше всего могут рассказать те, кому удалось добыть этим способом гораздо больше.

ПАРИЖ

Мы преуспеваем в свете, не столько оказывая услуги, сколько получая их: вы берете увядшую веточку и втыкаете в землю, а потом поливаете, потому что сами ее посадили.

Господин граф де Б***, потому только, что он оказал мне услугу при получении паспорта, пожелал пойти дальше и в несколько дней, проведенных им в Париже, оказал мне другую услугу, познакомив с несколькими знатными особами, которым пришлось представить меня другим, и так далее.

Я овладел моим секретом как раз вовремя, чтобы извлечь из оказанного мне внимания кое-какую пользу; в противном случае, как это обыкновенно бывает, новые мои знакомые пригласили бы меня раз-другой к обеду или к ужину, а затем, переводя французские взгляды и жесты на простой английский язык, я бы очень скоро заметил, что завладел couvert'oм[144]144
  Тарелка, салфетка, нож, вилка и ложка. – Л. Стерн.


[Закрыть] какого-нибудь более интересного гостя; и мне, конечно, пришлось бы уступить одно за другим все мои места просто потому, что я бы не мог их удержать. – Но при сложившихся обстоятельствах дела мои пошли не так уж плохо.

Я имел честь быть представленным старому маркизу де Б****: в былые дни он отличился кой-какими рыцарскими подвигами на Cour d'amour[145]145
  Поле любви (франц.).


[Закрыть] и с тех пор всегда рядился соответственно своему представлению о поединках и турнирах – маркизу де Б**** хотелось, чтобы другие думали, что они разыгрываются не только в его фантазии. «Он был бы очень не прочь прокатиться в Англию» и много расспрашивал об английских дамах. – Оставайтесь во Франции, умоляю вас, господин маркиз, – сказал я. – Les messieurs Anglais и без того едва могут добиться от своих дам милостивого взгляда. – Маркиз пригласил меня ужинать.

Мосье П***, откупщик податей, проявил такую же любознательность по части наших налогов. – Они у нас, как он слышал, очень внушительны. – Если бы мы только знали, как их собирать, – сказал я, низко ему поклонившись.

На других условиях я бы ни за что не получил приглашения на концерты мосье П***.

Меня ложно отрекомендовали мадам де К*** в качестве esprit.[146]146
  Остряка (франц.).


[Закрыть] – Мадам де К*** сама была esprit; она сгорала от нетерпения увидеть меня и послушать, как я говорю. – Еще не успел я сесть, как заметил, что ее ни капельки не интересует, есть у меня остроумие или нет. Я был принят, чтобы убедиться в том, что оно есть у нее. – Призываю небеса в свидетели, что я ни разу не открыл рта у нее в доме.

Мадам де К*** клялась каждому встречному, что «никогда в жизни она ни с кем не вела более поучительного разговора».

Владычество французской дамы распадается на три эпохи, – Сначала она кокетка – потом деистка – потом devote.[147]147
  Богомолка (франц.).


[Закрыть] В течение всего этого времени она ни на минуту не выпускает власти из рук – она только меняет подданных: когда к тридцати пяти годам в ее владениях редеют толпы рабов любви, она вновь их населяет рабами неверия – а потом рабами церкви.

Мадам де В*** колебалась между первыми двумя эпохами: румянец ее быстро блекнул – ей бы следовало сделаться деисткой за пять лет до того, как я имел честь сделать ей мой первый визит.

Она посадила меня рядом с собой на диван, чтобы таким образом вплотную обсудить вопрос о религии. – Словом, мадам де В*** призналась мне, что она ни во что не верит.

Я сказал мадам де В***, что пусть таковы ее убеждения, но я считаю, что не в ее интересах срывать форпосты, без которых для меня непонятна возможность защиты такой крепости, как та, которой владеет она, – что для красавицы нет более опасной вещи на свете, чем быть деисткой, – что мой долг человека верующего запрещает мне скрывать это от нее – что не просидел я и пяти минут на диване рядом с ней, как уже начал строить замыслы, – и что же, как не религиозные чувства и убеждение, что они теплятся и в ее груди, могло задушить эти нечистые мысли в самом их зародыше?

– Мы не каменные, – сказал я, беря ее за руку, – и мы нуждаемся во всевозможных средствах обуздания, пока к нам не подкрадется в положенное время возраст и не наденет на нас своей узды, – однако, дорогая леди, – сказал я, целуя ей руку, – вам еще слишком, – слишком рано —

Могу смело утверждать, что по всему Парижу про меня пошла слава, будто я вернул мадам де В*** в лоно церкви. – Она уверяла мосье Д**** и аббата М***, что я за полчаса больше сказал в пользу религии откровения, чем вся Энциклопедия сказала против нее. – Я был немедленно принят в Coterie[148]148
  Круг близких знакомых (франц.).


[Закрыть] мадам де В***, и она отсрочила эпоху деизма еще на два года.

Помню, в этой Coterie среди речи, в которой я доказывал необходимость первой причины, молодой граф де Faineant[149]149
  Бездельник (франц.).


[Закрыть] взял меня за руку и отвел в дальний угол комнаты, чтобы сказать мне, что мой солитер приколот слишком плотно у шеи. – Он должен быть plus badinant,[150]150
  Свободнее (франц.).


[Закрыть] – сказал граф, взглядывая на свой, – однако одного слова, мосье Йорик, мудрому —

– И от мудрого, господин граф, – отвечая я, делая ему поклон, – будет достаточно.

Граф де Faineant обнял меня с таким жаром, как не обнимал меня еще ни один из смертных.

Три недели сряду я разделял мнения каждого, с кем встречался. – Pardi! ce Mons. Yorick a autant d'esprit que nous autres. – Il raisonne bien, – говорил другой. C'est un bon enfant,[151]151
  Ей-ей, этот господин Йорик так же остроумен, как и мы. – Он здраво рассуждает. – Славный малый (франц.).


[Закрыть] – говорил третий. – И такой ценой я мог есть, пить и веселиться в Париже до скончания дней моих; но то был позорный счет – я стал его стыдиться. – То был заработок раба – мое чувство чести возмутилось против него – чем выше я поднимался, тем больше попадал в положение нищего – чем избранное Coterie – тем больше детей Искусственности – я затосковал по детям Природы. И вот однажды вечером, после того как я гнуснейшим образом продавался полудюжине различный людей, мне стало тошно – я лег в постель – и велел Ла Флеру заказать наутро лошадей, чтобы ехать в Италию.

МАРИЯ
МУЛЕН

До сих пор никогда и ни в каком виде не испытывал я, что такое горе от изобилия – проезжать через Бурбонне, прелестнейшую часть Франции – в разгар сбора винограда, когда Природа сыплет свое богатство в подол каждому и глаза каждого смотрят вверх, – путешествие, на каждом шагу которого музыка отбивает такт Труду, и все дети его с ликованием собирают гроздья, – проезжать через все это, когда твои чувства переливаются через край и когда их воспламеняет каждая стоящая впереди группа – и каждая из них чревата приключениями.

Праведное небо! – этим можно было бы наполнить двадцать томов – тогда как, увы! у меня в настоящем осталось лишь несколько страничек, на которые все это надо втиснуть, – причем половина их должна быть отведена бедной Марии, которую мой друг, мистер Шенди, встретил вблизи Мулена.

Рассказанная им история этой помешавшейся девушки немало взволновала меня при чтении; но когда я прибыл в места, где она жила, все с такой силой снова встало в моей памяти, что я не в силах был противиться порыву, увлекшему меня в сторону от дороги к деревне, где жили ее родители, чтобы расспросить о ней.

Отправляясь к ним, я, признаться, похож был на Рыцаря Печального Образа, пускающегося в свои мрачные приключения, – но не знаю почему, а только я никогда с такой ясностью не сознаю существования в себе души, как в тех случаях, когда сам пускаюсь в такие приключения.

Старушка мать вышла к дверям, лицо ее рассказало мне грустную повесть еще прежде, чем она открыла рот. – Она потеряла мужа; он умер, по ее словам, месяц тому назад от горя, вызванного помешательством Марии. – Сначала она боялась, добавила старушка, что это отнимет у ее бедной девочки последние остатки рассудка – но это, напротив, немного привело ее в себя – все-таки она еще не может успокоиться – ее бедная дочь, сказала она с плачем, бродит где-нибудь возле дороги —

– Отчего же мой пульс бьется так слабо, когда я это пишу? и что заставило Ла Флера, сердце которого казалось приспособленным только для радости, дважды провести тыльной стороной руки по глазам, когда женщина стояла и рассказывала? Я дал знак кучеру, чтобы он повернул назад, на большую дорогу.

Когда мы были уже в полулье от Мулена, я увидел в просвет на боковой дороге, углублявшейся в заросли, бедную Марию под тополем – она сидела, опершись локтем о колено и положив на ладонь склоненную набок голову – под деревом струился ручеек.

Я велел кучеру ехать в Мулен, – а Ла Флеру заказать мне ужин – объявив ему, что хочу пройтись пешком.

Мария была одета в белое, совсем так, как ее описал мой друг, только волосы ее, раньше убранные под шелковую сетку, теперь падали свободно. – Как и раньше, через плечо у нее, поверх кофты, была перекинута бледно-зеленая лента, спадавшая к талии; на конце ее висела свирель. – Козлик ее оказался таким же неверным, как и ее возлюбленный; вместо него она достала собачку, которая была привязана на веревочке к ее поясу. – «Ты меня не покинешь, Сильвио», – сказала она. Я посмотрел Марии в глаза и убедился, что она думает больше об отце, чем о возлюбленном или о козлике, потому что, когда она произносила эти слова, слезы заструились у нее по щекам.

Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать их моим платком, когда они падали, – потом я смочил его собственными слезами – потом слезами Марии – потом своими – потом опять утер им ее слезы – и, когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, я уверен, невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения.

Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном.

МАРИЯ

Когда Мария немного пришла в себя, я спросил, помнит ли она худощавого бледного человека, который сидел между нею и ее козликом года два тому назад? Она сказала, что была в то время очень расстроена, но запомнила это по двум причинам – во-первых, хотя ей было нехорошо, она видела, что проезжий, ее жалеет, а во-вторых, потому, что козлик украл у него носовой платок и за кражу она его прибила – она выстирала платок в ручье, сказала она, и с тех пор всегда носит его в кармане, чтобы вернуть моему знакомому, если когда-нибудь снова его увидит, а он, прибавила она, наполовину ей это обещал. Сказав это, она вынула платок из кармана, чтобы показать мне; она его бережно завернула в два виноградных листа и перевязала виноградными усиками, – развернув его, я увидел на одном из углов метку «Ш».

С тех пор она, по ее словам, совершила путешествие в самый Рим и обошла однажды вокруг собора Святого Петра – потом вернулась домой – она одна отыскала дорогу через Апеннины – прошла всю Ломбардию без денег – а Савойю, с ее каменистыми дорогами, без башмаков – как она это вынесла и как преодолела, она не могла объяснить – но для стриженой овечки, – сказала Мария, – бог унимает ветер.[152]152
  Для стриженой овечки бог унимает ветер – перевод французской пословицы: «A brebis tondue dieu mesure le vent».


[Закрыть]

– И точно стриженой! До живого мяса, – сказал я. – Будь ты на моей родине, где есть у меня хижина, я взял бы тебя к себе и приютил бы тебя: ты ела бы мой хлеб и пила бы из моей чашки – я был бы ласков с твоим Сильвио – во время твоих припадков слабости и твоих скитаний я следил бы за тобой и приводил бы тебя домой – на закате солнца я читал бы молитвы, а по окончании их ты играла бы на свирели свою вечернюю песню, и фимиам моей жертвы был бы принят не хуже, если бы он возносился к небу вместе с фимиамом разбитого сердца.

Естество мое размягчилось, когда я произносил эти слова; и Мария, заметив, когда я вынул платок, что он уже слишком мокрый и не годится для употребления, пожелала непременно выстирать его в ручье. – А где же вы его высушите, Мария? – спросил я. – Я высушу его у себя на груди, – отвечала она, – мне будет от этого лучше.

– Разве сердце ваше и до сих пор такое же горячее, Мария? – сказал я.

Я коснулся струны, с которой связаны были все ее горести, – она несколько секунд пытливо смотрела мне в лицо помутившимся взором; потом, ни слова не говоря, взяла свою свирель и сыграла на ней гимн Пресвятой деве. – Струна, которой я коснулся, перестала дрожать – через одну-две минуты Мария снова пришла в себя – выронила свирель – и встала.

– Куда же вы идете, Мария? – спросил я. – В Мулен, – сказала она. – Пойдемте, – сказал я, – вместе. – Мария взяла меня под руку, отпустила подлиннее веревочку, чтобы собака могла бежать за нами, – в таком порядке вошли мы в Мулен.

МАРИЯ
МУЛЕН

Хотя я терпеть не могу приветствий и поклонов на рыночной площади, все-таки, когда мы вышли на середину площади в Мулене, я остановился, чтобы в последний раз взглянуть на Марию и сказать ей последнее прости.

Мария была хоть и невысокого роста, однако отличалась необыкновенным изяществом сложения – горе наложило на черты ее налет чего-то почти неземного – все-таки она сохранила женственность – и столько в ней было всего, к чему тянется сердце и чего ищет в женщине взор, что если бы в мозгу ее могли изгладиться черты ее возлюбленного, а в моем – черты Элизы, она бы не только ела мой хлеб и пила из моей чашки, нет – Мария покоилась бы на груди моей и была бы для меня как дочь.

Прощай, бедная, несчастливая девушка! Пусть раны твои впитают елей и вино, проливаемые на них теперь состраданием чужеземца, который идет своей дорогой, – лишь тот, кто дважды тебя поразил, может уврачевать их навек.

БУРБОННЕ

Ничто не сулило мне такого буйного и веселого пира ощущений, как поездка по этой части Франции во время сбора винограда; но так как я проник туда через ворота горя, то страдания сделали меня совершенно невосприимчивым: в каждой праздничной картине видел я на заднем плане Марию, задумчиво сидящую под тополем; так я доехал почти до Лиона и только тогда приобрел способность набрасывать тень на ее образ —

– Милая Чувствительность! неисчерпаемый источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышающего в наших горестях! Ты приковываешь твоего мученика к соломенному ложу – и ты же возносишь его на Небеса – вечный родник наших чувств! – Я теперь иду по следам твоим – ты и есть то «божество, что движется во мне»[153]153
  «Божество, что движется во мне» и «Моя душа страшится…» – цитаты из пятого действия трагедии Аддисона «Катон».


[Закрыть]; – не потому, что в иные мрачные и томительные минуты «моя душа страшится и трепещет разрушения» – пустые звонкие слова! – а потому, что я чувствую благородные радости и благородные тревоги за пределами моей личности – все это исходит от тебя, великий-великий Сенсориум мира! Который возбуждается даже при падении волоса с головы нашей в отдаленнейшей пустыне твоего творения. – Движимый тобою, Евгений задергивает занавески, когда я лежу в изнеможении, – выслушивает от меня перечисление симптомов болезни и бранит погоду за расстройство собственных нервов. Порой ты оделяешь частицей естества твоего самого грубого крестьянина, бредущего по самым неприютным горам, – он находит растерзанного ягненка из чужого стада. – Сейчас я увидел, как он наклонился, прижавшись головой к своему посоху, и жалостливо смотрит на него! – Ах, почему я не подоспел минутой раньше! – он истекает кровью – и чувствительное сердце этого крестьянина истекает кровью вместе с ягненком —

Мир тебе, благородный пастух! – Я вижу, как ты с сокрушением отходишь прочь – но печаль твоя будет заглушена радостью – ибо счастлива твоя хижина – и счастлива та, кто ее с тобой разделит – и счастливы ягнята, резвящиеся вокруг тебя!