Текст книги "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии"

Автор книги: Лоренс Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ПАСПОРТ
ПАРИЖ

Когда я вернулся в гостиницу, Ла Флер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции.[92]92
  Лейтенант полиции – глава французской полиции того времени.


[Закрыть] – Черт побери! – сказал я, – я знаю почему. – Пора осведомить об этом также и читателя, потому что в том порядке, как происходили события, я обошел этот случай молчанием; не то чтобы он выпал у меня из памяти, но если бы я рассказал о нем тогда, он был бы, вероятно, теперь позабыт – а как раз теперь он мне нужен.

Я так спешил, уезжая из Лондона, что мне ни разу не пришла на ум война, которую мы тогда вели с Францией;[93]93
  Война, которую мы тогда вели с Францией. – Стерн имеет в виду Семилетнюю войну, закончившуюся Парижским миром в 1763 г., и, следовательно, свою первую поездку во Францию в январе 1762 г.


[Закрыть] только приехав в Дувр и разглядывая в подзорную трубу холмы за Булонью, я о ней вспомнил, а в связи с ней о том, что во Францию нельзя являться без паспорта. Когда я дохожу хотя бы только до конца улицы, мне до смерти бывает противно возвращаться назад ничуть не более умным, чем я был, отправляясь в путь; а так как настоящая поездка была величайшим моим усилием ради приобретения знаний, то мысль о возвращении была для меня тем более невыносима; вот почему, прослышав, что граф де *** нанял пакетбот, я попросил его взять меня в свою свиту. Граф немного меня знал и потому согласился почти без всяких затруднений – сказал только, что его готовность служить мне не может простираться дальше Кале, так как он намерен вернуться в Париж через Брюссель; впрочем, самое важное переправиться через Ла-Манш, а там уж я без помехи доеду до Парижа; но только в Париже мне надо будет приобрести друзей и изворачиваться самому. – Дайте мне только добраться до Парижа, господин граф, – сказал я, – и я устроюсь великолепно. – Так я сел на корабль и больше не думал об этом деле.

Когда же Ла Флер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции, – вся история мгновенно ожила в моей памяти – и в то время как Ла Флер обстоятельно мне докладывал, в комнату вошел хозяин гостиницы сказать мне то же самое, с тем лишь добавлением, что главным образом осведомлялись о моем паспорте. – Надеюсь, он у вас есть, – такими словами закончил свою речь хозяин гостиницы. – Честное слово, нет! – сказал я.

Когда я это объявил, хозяин гостиницы отступил от меня на три шага, как от зачумленного, – а бедный Ла Флер, напротив, приблизился ко мне на три шага тем движением, каким добрая душа прибегает на помощь человеку, с которым приключилось несчастье, – парень покорил им мое сердце; по одной этой черте я так основательно узнал его характер и мог так твердо на него положиться, как если бы он верой и правдой служил мне семь лет.

– Mon Seigneur![94]94
  Господи! (франц.).


[Закрыть] – воскликнул хозяин гостиницы, но, опомнясь при этом возгласе, сейчас же переменил тон. – Если у мосье, – сказал он, – (apparemment)[95]95
  По-видимому (франц.).


[Закрыть] нет паспорта, то, по всей вероятности, у него есть друзья в Париже, которые могут ему достать этот документ. – Нет, я никого не знаю, – отвечал я с равнодушным видом. – Так вас, certes,[96]96
  Конечно (франц.).


[Закрыть] – сказал он, – отправят в Бастилию или в Шатле,[97]97
  Шатле – парижская тюрьма, упраздненная и срытая в конце XVIII в.


[Закрыть] au moins.[98]98
  По крайней мере (франц.).


[Закрыть] – Ба! – сказал я, – французский король – добрая душа, он никому не сделает зла. – Cela n'empeche pas,[99]99
  Это ничего не значит (франц.).


[Закрыть] – сказал он, – вас непременно отправят завтра утром в Бастилию! – Однако я снял у вас помещение на месяц, – отвечал я, – и ни для каких французских королей на свете не освобожу его даже за день до срока. – Ла Флер шепнул мне на ухо, что никто не может противиться французскому королю.

– Pardi! – сказал хозяин, – ces Messieurs Anglais sont des gens tres extraordinaires,[100]100
  Ей-ей, эти господа англичане престранные люди (франц.).


[Закрыть] – сказав это и утвердив клятвой, он вышел вон,

ПАСПОРТ
ПАРИЖСКАЯ ГОСТИНИЦА

Я не нашел в себе мужества расстроить Ла Флера серьезным отношением к постигшей меня неприятности, почему и разговаривал о ней так пренебрежительно; а чтобы показать ему, как мало я придаю значения этому делу, я вовсе перестал им заниматься и, когда Ла Флер прислуживал мне за ужином, с преувеличенной веселостью заговорил с ним о Париже и об Opera comique. – Ла Флер тоже был там и шел за мной по улицам до лавки книгопродавца; однако, увидя, что я вышел оттуда с молоденькой fille de chambre и что мы направились вместе по набережной Конти, Ла Флер счел излишним сделать еще хотя бы шаг за мной, – по некотором размышлении он избрал более короткий путь – и, явившись в гостиницу, успел разузнать о деле, начатом полицией по поводу моего приезда.

Но когда этот честный малый убрал со стола и пошел вниз ужинать, я начал немного серьезнее раздумывать о своем положении. —

– Я знаю, ты улыбнешься, Евгений, вспомнив о коротеньком диалоге, который произошел между нами перед самым моим отъездом, – я должен привести его здесь.

Евгений, зная, что я обыкновенно так же мало бываю обременен деньгами, как и благоразумием, отвел меня в сторону и спросил, сколько я припас в дорогу; когда я назвал ему сумму, Евгений покачал головой и сказал, что этого будет мало, после чего достал кошелек, чтобы опорожнить его в мой. – Право же, Евгений, для меня будет довольно, – сказал я. – Право же, Йорик, будет мало, – возразил Евгений, – я лучше вашего знаю Францию и Италию. – Но вы упускаете из виду, Евгений, – сказал я, отклоняя его предложение, – что не проведу я в Париже и трех дней, как непременно скажу или сделаю что-нибудь такое, за что меня упрячут в Бастилию, где я месяца два проживу на полном содержании французского короля. – Простите, – сухо сказал Евгений, – я действительно позабыл об этом источнике существования.

И вот обстоятельство, над которым я подшучивал, угрожало причинить мне серьезные неприятности.

Глупость ли то была, беспечность, философский взгляд на вещи, упрямство или что иное, – но в конце концов, когда Ла Флер ушел и я остался совершенно один, я не мог заставить себя думать об этой истории иначе, чем я говорил о ней Евгению.

– А что касается Бастилии, то весь ужас только в этом слове! – Изощряйтесь, как угодно, – думал я, – а все-таки Бастилия не что иное, как крепость – крепость же не что иное, как дом, из которого нельзя выйти. – Несчастные подагрики! Ведь они два раза в год оказываются в таком положении. – Однако с девятью ливрами в день, с пером, чернилами, бумагой и терпением человек, даже если он обречен сидеть в заключении, может чувствовать себя очень сносно – по крайней мере, в течение месяца или шести недель, по прошествии которых, если он существо безобидное, его невиновность раскроется, и, выйдя на свободу, он будет лучше и мудрее, чем был до своего заключения.

Когда я пришел к этому выводу, мне зачем-то понадобилось {а зачем, я забыл) выйти во двор, и помню, что, спускаясь по лестнице, я был очень доволен убедительностью своего рассуждения. – Прочь мрачную кисть! – сказал я хвастливо, – я не завидую ее искусству изображать бедствия жизни в суровых и мертвенных тонах. Душа наша приходит в ужас при виде предметов, которые сама же преувеличила и очернила; верните им их настоящие размеры и цвета, и она их даже не заметит. – Правда, – сказал я, – исправляя свое рассуждение, – Бастилия не из тех зол, которыми можно пренебрегать – но уберите ее башни – засыпьте рвы – удалите заграждения перед ее воротами – назовите ее просто местом заключения и предположите, что вас держит в ней тирания болезни, а не человека – как все ее ужасы рассеются, и вы перенесете вторую половину заключения без жалоб.

В самый разгар этого монолога меня прервал чей-то голос, который я принял было за голос ребенка, жаловавшегося на то, что «он не может выйти». – Осмотревшись по сторонам и не увидев ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, я вышел, больше не прислушиваясь.

На обратном пути я услышал на том же месте те же слова, повторенные дважды; тогда я взглянул вверх и увидел скворца, висевшего в маленькой клетке. – «Не могу выйти. – Не могу выйти», – твердил скворец.

Я остановился посмотреть на птицу; заслышав чьи-нибудь шаги, она порхала в ту сторону, откуда они приближались, с той же жалобой на свое заточение. – «Не могу выйти», – говорил скворец. – Помоги тебе бог, – сказал я, – все-таки я тебя выпущу, чего бы мне это ни стоило. – С этими словами я обошел кругом клетки, чтобы достать до ее дверцы, однако она была так крепко оплетена и переплетена проволокой, что ее нельзя было отворить, не разорвав клетки на куски. – Я усердно принялся за дело.

Птица подлетела к месту, где я трудился над ее освобождением, и, просунув голову между прутьями, в нетерпении прижалась к ним грудью. – Боюсь, бедное создание, – сказал я, – мне не удастся выпустить тебя на свободу. – «Нет, – откликнулся скворец, – не могу выйти, – не могу выйти», – твердил скворец.

Клянусь, никогда сочувствие не пробуждалось во мне с большей нежностью, и я не помню в моей жизни случая, когда бы рассеянные мысли, потешавшиеся над моим разумом, с такой быстротой снова собрались вместе. При всей механичности звуков песенки скворца, в мотиве ее было столько внутренней правды, что она в один миг опрокинула все мои стройные рассуждения о Бастилии, и, понуро поднимаясь по лестнице, я отрекался от каждого слова, сказанного мной, когда я по ней спускался.

– Рядись как угодно, Рабство, а все-таки, – сказал я, – все-таки ты – горькая микстура! и от того, что тысячи людей всех времен принуждены были испить тебя, горечи в тебе не убавилось. – А тебе, трижды сладостная и благодатная богиня, – обратился я к Свободе, – все поклоняются публично или тайно; приятно вкусить тебя, и ты останешься желанной, пока не изменится сама Природа, – никакие грязные слова не запятнают белоснежной твоей мантии, и никакая химическая сила не обратит твоего скипетра в железо, – поселянин, которому ты улыбаешься, когда он ест черствый хлеб, с тобою счастливей, чем его король, из дворцов которого ты изгнана. – Милостивый боже! – воскликнул я, преклоняя колени на предпоследней ступеньке лестницы, – дай мне только здоровья, о великий его Податель, и пошли в спутницы прекрасную эту богиню, – а епископские митры, если промысел твой не видит в этом ничего плохого, возложи в изобилии на головы тех, кто по ним тужит!

УЗНИК
ПАРИЖ

Образ птицы в клетке преследовал меня до самой моей комнаты; я подсел к столу и, подперев голову рукой, начал представлять себе невзгоды заключения. Мое душевное состояние очень подходило для этого, так что я дал полную волю своему воображению.

Я собирался начать с миллионов моих ближних, получивших в наследство одно лишь рабство; но, обнаружив, что, несмотря на всю трагичность этой картины, я не в состоянии наглядно ее представить и что множество печальных групп на ней только мешают мне —

– Я выделил одного узника и, заточив его в темницу, заглянул через решетчатую дверь в сумрачную камеру, чтобы запечатлеть его образ.

Увидев его тело, наполовину разрушенное долгим ожиданием и заключением, я познал, в какое глубокое уныние повергает несбывшаяся надежда. Всмотревшись пристальнее, я обнаружил его бледность и лихорадочное состояние: за тридцать лет прохладный западный ветерок ни разу не освежил его крови – ни солнца, ни месяца не видел он за все это время – и голос друга или родственника не доносился до него из-за решетки, – его дети —

– Но тут сердце мое начало обливаться кровью, и я принужден был перейти к другой части моей картины.

Он сидел на полу, в самом дальнем углу своей темницы, на жиденькой подстилке из соломы, служившей ему попеременно скамьей и постелью; у изголовья лежал незатейливый календарь из тоненьких палочек, сверху донизу испещренных зарубками гнетущих дней и ночей, проведенных им здесь; – одну из этих палочек он держал в руке и ржавым гвоздем нацарапывал еще день горя в добавление к длинному ряду прежних. Когда я заслонил отпущенный ему скудный свет, он посмотрел безнадежно на дверь, потом опустил глаза в землю, – покачал головой и продолжал свое грустное занятие. Я услышал звяканье цепей на его ногах, когда он повернулся, чтобы присоединить свою палочку к связке. – Он испустил глубокий вздох – я увидел, как железо вонзается ему в душу – я залился слезами – я не мог вынести картины заточения, нарисованной моей фантазией – я вскочил со стула и, кликнув Ла Флера, велел ему заказать для меня извозчичью карету с тем, чтобы в девять утра она была подана к дверям гостиницы.

– Поеду прямо, – сказал я, – к господину герцогу де Шуазелю.[101]101
  Герцог де Шуазель (1719–1785) – министр иностранных дел и военный министр; он был до 1770 г. фактическим главой французского правительства.


[Закрыть]

Ла Флер с удовольствием уложил бы меня в постель; но, не желая, чтобы он увидел на щеке моей нечто, способное причинить этому честному слуге огорчение, я сказал, что лягу без его помощи – и велел ему последовать моему примеру.

СКВОРЕЦ
ДОРОГА В ВЕРСАЛЬ

В назначенный час я сел в заказанную карету. Ла Флер вскочил на запятки, и я приказал кучеру как можно скорее везти нас в Версаль.

– Так как на этой дороге не было ничего примечательного или, вернее, ничего, что меня интересует в путешествии, то лучше всего заполнить пустое место коротенькой историей той самой птицы, о которой шла речь в последней главе.

Когда достопочтенный мистер *** ждал в Дувре попутного ветра, птичку эту, которая еще не умела хорошо летать, поймал на утесах юноша-англичанин, его грум; не пожелав губить скворца, он принес его за пазухой на пакетбот, – занявшись его кормлением и взяв под свое покровительство, привязался к нему и в целости привез в Париж.

В Париже грум купил за ливр для скворца маленькую клетку, и так как в пять месяцев его пребывания здесь вместе с хозяином ему почти нечего было делать, то он выучил скворца трем простым словам на своем родном языке (чем и ограничился) – за которые я считаю себя в большом долгу перед этой птицей.

При отъезде своего хозяина в Италию – мальчик подарил скворца хозяину гостиницы. – Но так как его песенка о свободе раздавалась на непонятном в Париже языке, то скворец не был в большом почете у содержателя гостиницы, и Ла Флер купил его для меня вместе с клеткой за бутылку бургундского.

По возвращении из Италии я привез скворца в ту страну, на языке которой он выучил свою мольбу, и когда я рассказал его историю лорду А. – лорд А. выпросил у меня птицу – через неделю лорд А. подарил ее лорду Б. – лорд Б. преподнес ее лорду В. – а камердинер лорда В. продал его камердинеру лорда Г. за шиллинг – лорд Г. подарил его лорду Д. – и так далее – до половины алфавита. – От этих высокопоставленных лиц скворец перешел в нижнюю палату и прошел через руки стольких же ее членов. – Но так как последние все желали войти – а моя птица желала выйти, – то скворец был в Лондоне почти в таком же малом почете, как и в Париже.

Не может быть, чтобы среди моих читателей нашлось много таких, которые о нем бы не слышали; и если иным случилось его видать – позволю себе сообщить им, что птица эта была моя – или же дрянная копия, сделанная в подражание ей. Мне больше нечего сказать о ней, кроме того, что с той поры я поместил бедного скворца на своем гербе в качестве нашлемника. И пусть гербоведы свернут ему шею, если посмеют.

ОБРАЩЕНИЕ
ВЕРСАЛЬ

Мне было бы неприятно, если бы мой недруг заглянул мне в Душу, когда я собираюсь просить у кого-нибудь покровительства; поэтому я обыкновенно стараюсь обходиться без нужной помощи, но моя поездка к господину герцогу де Ш*** была вынужденной – будь она добровольной, я бы ее совершил, вероятно, как и другие люди.

Сколько низких планов гнусного обращения сложило по дороге мое раболепное сердце! Я заслуживал Бастилии за каждый из них.

Когда же показался Версаль, я больше ни на что не был способен, как только подбирать слова и сочинять фразы, а также придумывать позы и тон голоса, при помощи которых я мог бы снискать благорасположение господина герцога де Ш***. – Это подойдет, – сказал я. – Точь-в-точь так, – возразил я себе, – как кафтан, который сшил бы ему предприимчивый портной, не сняв предварительно мерки. – Дурак! – продолжал я, – взгляни раньше на лицо господина герцога – присмотрись, какой характер написан на нем, – обрати внимание, в какую он станет позу, выслушивая тебя, – подметь все изгибы и выражения его туловища, рук и ног – а что касается тона голоса – первый звук, слетевший с его губ, подскажет его тебе; на основании всего этого ты и составишь тут же на месте обращение, которое не может не прийтись по вкусу герцогу – ведь все приправы будут заимствованы у него же, и, по всей вероятности, он их охотно проглотит.

– Хорошо, – сказал я, – скорей бы все это миновало. – Опять ты трусишь! Разве люди не равны на всей поверхности земного шара? А если они таковы на поле сражения – почему им не быть равными также и с глазу на глаз, в кабинете? Поверь мне, Йорик, когда это не так, мы действуем предательски по отношению к себе и десять раз ставим под удар наши вспомогательные силы там, где природа сделает это всего раз. Ступай к герцогу де Ш*** с Бастилией во взорах – головой ручаюсь, через полчаса тебя отошлют под конвоем в Париж,

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал я. – В таком случае, клянусь небом, я явлюсь к герцогу с самым веселым и непринужденным видом. —

– Вот и снова ты не прав, – возразил я. – Спокойное сердце, Йорик, не мечется от одной крайности к другой – оно всегда помещается в середине. – Хорошо, хорошо! – воскликнул я, когда кучер завернул в ворота, – мне кажется, я отлично справлюсь, – и к тому времени, когда карета, описав круг по двору, подкатила к подъезду, я обнаружил на себе такое благоприятное действие собственных наставлений, что двинулся по лестнице не так, как поднимается по ней жертва правосудия, которой предстоит расстаться с жизнью на верхней ступеньке, – но и не с тем проворством, с каким я единым духом взлетаю к тебе, Элиза, чтобы обрести жизнь.

Когда я вошел в двери приемной, меня встретил человек, который, может быть, был дворецким, но больше походил на младшего секретаря, и я услышал от него, что герцог де Ш*** занят. – Мне совершенно неизвестны, – сказал я, – формальности для получения аудиенции, так как я здесь человек чужой и, вдобавок, что еще хуже при нынешнем положении вещей, я – англичанин. – Он возразил, что обстоятельство это не увеличивает затруднений. – Я сделал ему легкий поклон и сказал, что у меня важное дело к господину герцогу. Секретарь посмотрел в сторону лестницы, словно изъявляя готовность позволить мне подняться к кому-то с моим делом. – Но я не хочу вводить вас в заблуждение, – сказал я, – то, что я собираюсь сообщить, не представляет никакой важности для господина герцога де Ш***, но чрезвычайно важно для меня. – C'est une autre affaire,[102]102
  Это другое дело (франц.).


[Закрыть] – отвечал он. – Для человека учтивого – нисколько, – сказал я. – Но скажите, пожалуйста, милостивый государь, – продолжал я, – когда же иностранец может надеяться получить доступ? – Не раньше, чем через два часа, – сказал секретарь, взглянув на часы. Количество экипажей во дворе как будто оправдывало слова секретаря, что мне нечего рассчитывать быть принятым скорее, – так как расхаживать взад и вперед по приемной, где я ни с кем не мог перемолвиться словом, было в то время так же невесело, как находиться в самой Бастилии, то я немедленно вернулся к моей карете и велел кучеру везти меня в Cordon Bleu,[103]103
  «Синяя лента»; здесь может быть в значении также «искусная кухарка» (франц.).


[Закрыть] ближайшую версальскую гостиницу.

Мне кажется, в этом есть что-то роковое: я редко дохожу до того места, куда я направляюсь.

LE PATISSIER[104]104
  Пирожник (франц.).


[Закрыть]
ВЕРСАЛЬ

Не проехал я и половины улицы, как изменил свое намерение: уж если я в Версале, – подумал я, – то прекрасно могу осмотреть город; вот почему я дернул за шнурок и приказал кучеру прокатить меня по главным улицам. – Город, я думаю, не велик, – сказал я. – Кучер извинился за то, что меня поправляет, и сказал, что, напротив, Версаль город пышный и что многие первые герцоги, маркизы и графы имеют здесь свои дома. – Я вдруг вспомнил графа де Б***, о котором так лестно говорил накануне книгопродавец с набережной Конти. – А почему бы мне не зайти, подумал я, к графу де Б***, который такого высокого мнения об английских книгах и об англичанах, – и не рассказать ему приключившейся со мной истории? Так я во второй раз переменил намерение. – По правде говоря – в третий, – ведь я собирался в этот день к мадам де Р*** на улицу Святого Петра и почтительнейше передал ей через ее fille de chambre, что обязательно ее навещу – но я не в силах управлять обстоятельствами, – они мной управляют; вот почему, увидя человека, стоявшего с корзиной на другой стороне улицы, словно он что-то продавал, я велел Ла Флеру подойти к нему и расспросить, где находится дом графа.

Ла Флер вернулся немного побледневший и сказал, что это кавалер ордена св. Людовика, который продает pates.[105]105
  Пирожки (франц.).


[Закрыть] – Не может быть, Ла Флер, – сказал я. – Ла Флер так же мало мог объяснить это явление, как и я, но упорно стоял на своем: он видел, по его словам, оправленный в золото крест на красной ленточке, продетой в петлицу, а также заглянул в корзину и видел pates, которые продавал кавалер; таким образом, он не мог ошибиться.

Такое крушение в жизни человека пробуждает лучшие чувства, чем любопытство: я не в силах был оторвать от него взор, сидя в карете – чем дольше я на него смотрел, на его крест и на его корзину, тем сильнее внедрялись они в мой мозг, – я вылез из кареты и подошел к нему.

На нем был чистый полотняный фартук, спускавшийся ниже колен, а также род детского передничка, доходившего до половины груди; повыше передничка, немного спускаясь над его верхним краем, висел крест. Корзина с маленькими pates была покрыта белой камчатной салфеткой; другая такая же салфетка была разостлана на дне корзины; на всем этом лежала печать proprete[106]106
  Чистоты (франц.).


[Закрыть] и опрятности, так что его pates можно было кушать не только из сострадания, но и вследствие аппетитного их вида.

Он никому их не предлагал, но безмолвно стоял с ними на углу одного дома, поджидая покупателей, которые брали бы их по собственному почину, без его просьбы.

Это был человек лет сорока восьми – с виду солидный и даже, пожалуй, важный. Я не выразил удивления. – Подойдя скорее к корзине, чем к нему, я приподнял салфетку, взял один из его pates – и попросил его объяснить тронувшее меня явление.

Он сообщил мне в немногих словах, что лучшую часть своей жизни провел на военной службе, где, истратив небольшое родовое имущество, он получил роту, а вместе с ней и крест; но после заключения последнего мира полк его был распущен, и весь офицерский персонал, вместе с персоналом некоторых других полков, остался без всяких средств к существованию; он увидел, что у него нет на свете ни друзей, ни денег – и вообще ничего, – сказал он, – кроме этой вещицы, – говоря это, он показал на свой крест. – Бедный кавалер пробудил во мне жалость, а к концу этой сцены завоевал также мое уважение.

Король, сказал он, щедрейший из всех государей, но его щедрость не может облегчить или вознаградить каждого; ему не повезло, и он оказался в числе обойденных. У него есть милая жена, сказал он, которую он любит, она ему печет patisserie; он не видит, прибавил он, никакого бесчестья в том, что охраняет таким образом ее и себя от нужды – если провидение не послало ему ничего лучшего.

Было бы нехорошо отнять удовольствие у добрых людей, обойдя молчанием то, что случилось с этим несчастным кавалером ордена св. Людовика месяцев девять спустя.

По-видимому, у него вошло в привычку останавливаться у железных ворот, которые ведут ко дворцу, и так как его крест бросался в глаза многим, то многие обращались к нему с теми же расспросами, что и я. – Он всем рассказывал ту же историю, всегда с такой скромностью и так разумно, что она достигла наконец ушей короля. – Узнав, что кавалер был Храбрым офицером и пользовался уважением всего полка, как человек честный и безупречный – король положил конец его скромной торговле, назначив ему пенсию в полторы тысячи ливров в год.

Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие читателю, – так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую из порядка повествования, – обе эти истории бросают свет одна на другую – и было бы жалко их разъединять.