Текст книги "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии"

Автор книги: Лоренс Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ШПАГА
РЕНН

Если государства и империи знают периоды упадка, если и для них наступает черед почувствовать, что такое нужда и бедность, – так почему же мне не рассказать о причинах, которые постепенно привели к падению дом д'Е*** в Бретани. Маркиз д'Е*** с большим упорством боролся за свое положение; ему очень хотелось сохранить, а также показать свету кое-какие скудные остатки того, чем были его предки, – их безрассудства сделали для него это непосильным. Оставалось достаточно для поддержания скромного существования в тени, – но у него было два мальчика, которые тянулись к свету, ожидая от него помощи – и он полагал, что они ее заслуживают. Он попытал свою шпагу – она не могла открыть ему дорогу – восхождение было слишком дорого – простая бережливость его не окупала – оставалось последнее средство – торговля.

Во всякой другой провинции французского королевства, за исключением Бретани, это значило подрубить под самый корень деревцо, которое его гордость и любовь желали бы видеть зацветшим вновь. – Но в бретонских законах существует оговорка на этот счет, и он ею воспользовался; подождав созыва штатов в Ренне, маркиз явился на заседание в сопровождении обоих сыновей и, сославшись на один древний закон герцогства, который, хотя к нему и редко обращаются, сказал он, все-таки остается в силе, снял с себя шпагу. – Вот она, – сказал он, – возьмите ее и бережно храните, пока лучшие времена не позволят мне потребовать ее обратно.

Председатель принял шпагу маркиза – тот остался еще несколько минут, чтобы присмотреть, как ее положат в архив его рода, и удалился.

На другой день маркиз отплыл со всей семьей на Мартинику, и после двадцатилетней удачной торговли, получив вдобавок несколько неожиданных наследств от далеких своих родственников, вернулся на родину, чтобы потребовать обратно дворянское звание и с достоинством нести его.

По счастливой случайности, выпадающей единственно только чувствительному путешественнику, я прибыл в Ренн как раз во время этого торжественного требования; я называю его торжественным – таким оно было, по крайней мере, для меня.

Маркиз явился в залу суда со всей своей семьей: он вел под руку жену, старший его сын вел под руку сестру, а младший находился по другую сторону, возле своей матери – два раза поднес он к лицу платок —

– Стояла мертвая тишина. Приблизившись к трибуналу на расстояние шести шагов, он поручил жену младшему сыну, выступил на три шага перед своей семьей – и потребовал обратно свою шпагу. Шпага была ему возвращена, и, приняв ее, маркиз почти целиком ее обнажил – перед ним было сияющее лицо друга, от которого он некогда отступился – он внимательно ее осмотрел, начиная от эфеса, словно желая удостовериться, что она та самая, – как вдруг, заметив небольшую ржавчину, появившуюся на ней у самого острия, поднес ее к глазам и склонил над ней голову – мне сдается, я увидел, как на эту ржавчину упала слеза. Я не мог ошибиться, судя по тому, что последовало.

«Я найду другой способ ее уничтожить», – сказал он. Сказав это, маркиз вложил шпагу в ножны, поклонился ее хранителям – и вышел с женой и дочерью, а оба сына последовали за ним.

О, как я позавидовал его чувствам!

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Я был беспрепятственно допущен к господину графу де Б***. Собрание сочинений Шекспира лежало перед ним на столе, и он перелистывал томики. Подойдя к самому столу и взглянув на книги с видом человека, которому они хорошо известны, – я сказал графу, что явился к нему, не будучи никем представлен, так как рассчитывал встретиться у него с другом, который сделает мне это одолжение. – То мой соотечественник, великий Шекспир, – сказал я, показывая на его сочинения, – et ayez la bonte, mon cher ami, – прибавил я, обращаясь к духу писателя, – de me faire cet honneur – la[107]107
  Будьте добры, дорогой друг, оказать мне эту честь (франц.).


[Закрыть] —

Этот необычный способ рекомендоваться вызвал у графа улыбку; обратив внимание на мою бледность и нездоровый вид, он очень настойчиво попросил меня сесть в кресло; я сел и, чтобы не затруднять хозяина догадками о цели этого визита, сделанного вне всяких правил, рассказал ему про случай в книжной лавке и почему случай этот побудил меня обратиться с просьбой помочь в одном постигшем меня маленьком затруднении именно к нему, а не к кому-нибудь другому во Франции. – В чем же ваше затруднение? Я вас слушаю, – сказал граф. – Тогда я рассказал ему всю историю совершенно так, как я рассказал ее читателю. —

– Хозяин моей гостиницы, – сказал я в заключение, – уверяет, господин граф, что меня непременно отправят в Бастилию, но я совершенно спокоен, – продолжал я, – потому что, попав в руки самого цивилизованного народа на свете и не зная за собой никакой вины, – я ведь не пришел высматривать наготу земли[108]108
  Высматривать наготу земли… – то есть шпионить. Это обвинение бросает библейский Иосиф своим братьям, явившимся в Египет купить хлеба.


[Закрыть] этой, – я почти не думал о том, что нахожусь в его полной власти. – Французам не пристало, господин граф, – сказал я, – проявлять свою храбрость на инвалидах.

Яркий румянец выступил на щеках графа де Б***, когда я это сказал. – Ne craignez rien – не бойтесь, – сказал он. – Право же, я не боюсь, – повторил я. – Кроме того, – продолжал я шутливо, – я проделал весь путь от Лондона до Парижа смеясь, и думаю, что господин герцог де Шуазель не такой враг веселья, чтобы отослать меня назад плачущим от причиненных мне огорчений.

– Моя покорнейшая просьба к вам, господин граф де Б*** (при этом я низко ему поклонился), похлопотать перед ним, чтобы он этого не делал.

Граф слушал меня с большим добродушием, иначе я не сказал бы и половины мною сказанного – и раз или два произнес – C'est bien dit.[109]109
  Хорошо сказано (франц.).


[Закрыть] – На этом я покончил со своим делом – и решил больше к нему не возвращаться.

Граф направлял разговор; мы толковали о безразличных вещах – о книгах и политике, о людях – а потом о женщинах. – Бог да благословит их всех! – произнес я, после того как мы долго о них говорили, – нет человека на земле, который бы так любил их, как я: несмотря на все их слабости, мною подмеченные, и множество прочитанных мною сатир на них, я все-таки их люблю, будучи твердо убежден, что мужчина, не чувствующий расположения ко всему их полу, никогда не способен как следует полюбить одну из них.

– Eh bien! Monsieur l'Anglais, – весело сказал граф. – Вы не пришли высматривать наготу земли нашей – я вам верю – ni encore,[110]110
  Ни также (франц.).


[Закрыть] смею сказать, наготу наших женщин. – Но разрешите мне высказать предположение – если, par hazard,[111]111
  Случайно (франц.).


[Закрыть] она попадется вам на пути, разве вид ее не тронет ваших чувств?

Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намека на непристойность: увлеченный веселой болтовней, я не раз пробовал побороть себя и путем крайнего напряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей – самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из них в отдельности даже за райское блаженство.

– Извините меня, господин граф, – сказал я, – что касается наготы земли вашей, то если бы мне довелось ее увидеть, я взглянул бы на нее со слезами на глазах, – а в отношении наготы ваших женщин (я покраснел от самой мысли о ней, вызванной во мне графом) я держусь евангельских взглядов и полон такого сочувствия ко всему слабому у них, что охотно прикрыл бы ее одеждой, если бы только умел ее накинуть. – Но я бы очень желал, – продолжал я, – высмотреть наготу их сердец и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце – ради чего я и приехал.

– По этой причине, господин граф, – продолжал я, – я не видел ни Пале-Рояля – ни Люксембурга – ни фасада Лувра – и не пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мы располагаем. – Я смотрю на каждую красавицу, как на храм, и я вошел бы в него и стал бы любоваться развешанными в нем оригинальными рисунками и беглыми набросками охотнее, чем даже «Преображением» Рафаэля.

– Жажда этих откровений, – продолжал я, – столь же жгучая, как та, что горит в груди знатока живописи, привела меня из моей родной страны во Францию, а из Франции поведет меня по Италии. – Это скромное путешествие сердца в поисках Природы и тех приязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить друг друга – а также мир – больше, чем мы любим теперь.

Граф сказал мне в ответ на это очень много любезностей и весьма учтиво прибавил, как много он обязан Шекспиру за то, что он познакомил меня с ним. – A propos, – сказал он, – Шекспир полон великих вещей, но он позабыл об одной маленькой формальности – не назвал вашего имени – так что вам придется сделать это самому.

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Для меня нет ничего затруднительнее в жизни, чем сообщить кому-нибудь, кто я такой, – ибо вряд ли найдется человек, о котором я не мог бы дать более обстоятельные сведения, чем о себе; часто мне хотелось уметь отрекомендоваться всего одним словом – и конец. И вот первый раз в жизни представился мне случай осуществить это с некоторым успехом – на столе лежал Шекспир – вспомнив, что он обо мне говорит в своих произведениях, я взял «Гамлета», раскрыл его на сцене с могильщиками в пятом действии, ткнул пальцем в слово Йорик и, не отнимая пальца, протянул книгу графу со словами – Me voici![112]112
  Вот я! (франц.)


[Закрыть]

Выпала ли у графа мысль о черепе бедного Йорика благодаря присутствию черепа вашего покорного слуги или каким-то волшебством он перенесся через семьсот или восемьсот лет, это здесь не имеет значения – несомненно, что французы легче схватывают, чем соображают – я ничему на свете не удивляюсь, а этому меньше всего; ведь даже один из глав нашей церкви,[113]113
  Один из глав нашей церкви… – Разговор, подобный приведенному ниже, вероятно, происходил в действительности между Стерном и одним из английских епископов после выхода в свет (в 1760 г.) его проповедей под заглавием «Проповеди мистера Йорика». Об этом можно судить хотя бы по рецензии, появившейся в журнале «Monthly Rewiew», где они рассматривались как величайшее оскорбление приличий после возникновения христианства.


[Закрыть] к прямоте и отеческим чувствам которого я питаю высочайшее почтение, впал при таких же обстоятельствах в такую же ошибку. – Для него невыносима, – сказал он, – самая мысль заглянуть в проповеди, написанные шутом датского короля. – Хорошо, ваше преосвященство, – сказал я, – но есть два Йорика. Йорик, о котором думает ваше преосвященство, умер и был похоронен восемьсот лет тому назад; он преуспевал при дворе Горвендиллуса; другой Йорик – это я, не преуспевавший, ваше преосвященство, ни при каком дворе. – Он покачал головой. – Боже мой, – сказал я, – вы с таким же правом могли бы смешать Александра Великого с Александром-медником,[114]114
  Александр-медник – библейский образ.


[Закрыть] ваше преосвященство. – Это одно и то же, – возразил он —

– Если бы Александр, царь македонский, мог перевести ваше преосвященство в другую епархию, – сказал я, – ваше преосвященство, я уверен, этого не сказали бы.

Бедный граф де Б*** впал в ту же ошибку —

– Et, Monsieur, est-il Yorick?[115]115
  Неужели, мосье, вы – Йорик? (франц.).


[Закрыть] – воскликнул граф. – Je le suis, – отвечал я. – Vous? – Moi – moi qui a l'honneur de vous parler, Monsieur le Comte. – Mon Dieu! – проговорил он, обнимая меня. – Vous etes Yorick![116]116
  Да, я Йорик. – Вы? – Я – я, имеющий честь с вами разговаривать, господин граф. – Боже мой! Вы – Йорик! (франц.).


[Закрыть]

С этими словами граф сунул Шекспира в карман и оставил меня одного в своей комнате.

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Я не мог понять, почему граф де Б*** так внезапно вышел из комнаты, как не мог понять, почему он сунул в карман Шекспира. – Тайны, которые должны разъясниться сами, не стоят того, чтобы терять время на их разгадку; лучше было почитать Шекспира; я взял «Много шуму из ничего»; и мгновенно перенесся с кресла, в котором я сидел, на остров Сицилию, в Мессину, и так увлекся доном Педро, Бенедиктом и Беатриче, что перестал думать о Версале, о графе и о паспорте;

Милая податливость человеческого духа, который способен вдруг погрузиться в мир иллюзий, скрашивающих тяжелые минуты ожидания и горя! – Давно-давно уже завершили бы вы счет дней моих, не проводи я большую их часть в этом волшебном краю. Когда путь мой бывает слишком тяжел для моих ног или слишком крут для моих сил, я сворачиваю на какую-нибудь гладкую бархатную тропинку, которую фантазия усыпала розовыми бутонами наслаждений, и, прогулявшись по ней, возвращаюсь назад, окрепший и посвежевший. – Когда скорби тяжко гнетут меня и нет от них убежища в этом мире, тогда я избираю новый путь – я оставляю мир, – и, обладая более ясным представлением о Елисейских полях, чем о небе, я силой прокладываю себе дорогу туда, подобно Энею – я вижу, как он встречает задумчивую тень покинутой им Дидоны и желает ее признать, – вижу, как оскорбленный дух качает головой и молча отворачивается от виновника своих бедствий и своего бесчестья, – собственные мои чувства растворяются в ее чувствах и в том сострадании, которое вызывали обыкновенно во мне ее горести, когда я сидел на школьной скамье.

Поистине это не значит витать в царстве пустых теней – и не попусту доставляет себе человек это беспокойство – чаще пустыми бывают его попытки доверить успокоение своих волнений одному только разуму. – Смело могу сказать про себя: никогда я не был в состоянии так решительно подавить дурное чувство в моем сердце иначе, как призвав поскорее на помощь другое, доброе и нежное чувство, чтобы сразить врага в его же владениях.

Когда я дочитал до конца третьего действия, вошел граф де Б*** с моим паспортом в руке. – Господин герцог де Ш***, – сказал граф, – такой же прекрасный пророк, смею вас уверить, как и государственный деятель. – Un homme qui rit, – сказал герцог, – ne sera jamais dangereux.[117]117
  Человек, который смеется, никогда не будет опасен (франц.).


[Закрыть] – Будь это не для королевского шута, а для кого-нибудь другого, – прибавил граф, – я не мог бы раздобыть его в течение двух часов. – Pardonnez-moi, Monsieur le Comte,[118]118
  Простите, господин граф (франц.).


[Закрыть] – сказал я, – я не королевский шут. – Но ведь вы Йорик? – Да. – Et vous plaisantez?[119]119
  И вы шутите? (франц.).


[Закрыть] – Я ответил, что действительно люблю шутить, но мне за это не платят – я это делаю всецело за собственный счет.

– У нас нет придворных шутов, господин граф, – сказал я, – последний был в распутное царствование Карла Второго – ас тех пор нравы наши постепенно настолько очистились, что наш двор в настоящее время переполнен патриотами, которые ничего не желают, как только преуспеяния и богатства своей страны – и наши дамы все так целомудренны, так безупречны, так добры, так набожны – шуту там решительно нечего вышучивать —

– Voila un persiflage![120]120
  Вот это шутовство! (франц.).


[Закрыть] – воскликнул граф.

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Так как паспорт предлагал всем наместникам, губернаторам и комендантам городов, генералам армий, судьям и судебным чиновникам разрешать свободный проезд вместе с багажом господину Йорику, королевскому шуту, – то, признаюсь, торжество мое по случаю получения паспорта было немало омрачено ролью, которая мне в нем приписывалась. – Но на свете ничего нет незамутненного; некоторые солиднейшие наши богословы решаются даже утверждать, что само наслаждение сопровождается вздохом – и что величайшее из им известных кончается обыкновенно содроганием почти болезненным.

Помнится, ученый и важный Беворискиус в своем комментарии к поколениям от Адама очень натурально обрывает на половине одно свое примечание, чтобы поведать миру о паре воробьев, расположившихся на наружном выступе окна, которые все время мешали ему писать и наконец совершенно оторвали его от генеалогии.

– Странно! – пишет Беворискиус. – Однако факты достоверны, потому что из любопытства я отмечал их один за другим штрихами пера – за короткое время, в течение которого я успел бы закончить вторую половину этого примечания, воробей-самец ровно двадцать три с половиной раза прерывал меня повторением своих ласк.

Как милостиво все-таки небо, – добавляет Беворискиус, – к своим созданиям!

Злосчастный Йорик! Степеннейший из твоих собратьев способен был написать для широкой публики слова, которые заливают твое лицо румянцем, когда ты только переписываешь их наедине в своем кабинете.

Но это не относится к моим путешествиям. – И потому я дважды – дважды прошу извинить меня за это отступление.

ХАРАКТЕР
ВЕРСАЛЬ

– Как вы находите французов? – спросил граф де Б***, вручив мне паспорт.

Читатель легко догадается, что после столь убедительного доказательства учтивости мне не составило труда ответить комплиментом на этот вопрос.

– Mais passe, pour cela.[121]121
  Хорошо, оставим это (франц.).


[Закрыть] – Скажите откровенно, – настаивал он, – нашли вы у французов всю ту вежливость, которую весь мир так предупредительно нам приписывает? – Я нашел всевозможные ее подтверждения, – отвечал я. – Vraiment, – сказал граф, – les Francais sont polis.[122]122
  Право, французы вежливы (франц.).


[Закрыть] – Даже слишком, – отвечал я.

Граф обратил внимание на слово слишком и стал утверждать, что я не высказываю всего, что думаю. Долго я всячески оправдывался – он настаивал, что у меня есть какая-то задняя мысль, и требовал высказаться откровенно.

– Я думаю, господин граф, – сказал я, – что человек, подобно музыкальному инструменту, имеет известный диапазон и что его общественные и иные занятия нуждаются поочередно в каждой тональности, так что, если вы возьмете слишком высокую или слишком низкую ноту, в верхнем или в нижнем регистре непременно обнаружится пробел, и гармония будет нарушена. – Граф де Б*** ничего не понимал в музыке и потому попросил меня объяснить мою мысль как-нибудь иначе. – Перед образованной нацией, мой милый граф, – сказал я, – каждый чувствует себя должником; кроме того, учтивость сама по себе, подобно прекрасному полу, заключает столько прелести, что язык не повернется сказать, будто она может причинить зло. А все-таки я думаю, что существует известный предел совершенства, достижимый для человека, взятого в целом, – переступая этот предел, он, скорее, разменивает свои достоинства, чем приобретает их. Не смею судить, насколько это приложимо к французам в той области, о которой мы говорим, – но если бы нам, англичанам, удалось когда-нибудь при помощи постепенной шлифовки приобрести тот лоск, которым отличаются французы, то хотя бы даже мы не утратили при этом politesse du coeur,[123]123
  Деликатности (франц.).


[Закрыть] располагающей людей больше к человеколюбивым, чем к вежливым поступкам, – мы непременно потеряли бы присущее нам разнообразие и самобытность характеров, которые отличают нас не только друг от друга, но и от всех прочих народов.

У меня в кармане было несколько шилллингов времен короля Вильгельма, гладких, как стекляшки; предвидя, что они мне пригодятся для иллюстрации моей гипотезы, я взял их в руку, когда дошел до этого места —

– Взгляните, господин граф, – сказал я, вставая и раскладывая их перед ним на столе, – семьдесят лет ударялись они друг о друга и подвергались взаимному трению в карманах разных людей, отчего сделались настолько похожими между собой, что вы с трудом можете отличить один шиллинг от другого.

Подобно старинным медалям, которые хранились бережнее и проходили через небольшое число рук, англичане сохраняют первоначальные резкие черты, приданные им тонкой рукой природы – они не так приятны на ощупь – но зато надпись так явственна, что вы с первого же взгляда узнаете, чье изображение и чье имя они носят. – Однако французы, господин граф, – прибавил я (желая смягчить свои слова), – обладают таким множеством достоинств, что могут отлично обойтись без этого, – они самый верный, самый храбрый, самый великодушный, самый остроумный и самый добродушный народ под небесами. Если у них есть недостаток, так только тот, что они – слишком серьезны.

– Mon Dieu! – воскликнул граф, вскакивая со стула.

– Mais vous plaisantez,[124]124
  Вы шутите (франц.).


[Закрыть] – сказал он, исправляя свое восклицание. – Я положил руку на грудь и с самым искренним и серьезным видом заверил его, что таково мое твердое убеждение.

Граф выразил крайнее сожаление, что не может остаться и выслушать мои доводы, так как должен сию минуту ехать обедать к герцогу де Ш***.

– Но если вам не очень далеко приехать в Версаль откушать со мной тарелку супу, то прошу вас перед отъездом из Франции доставить мне удовольствие послушать, как вы будете брать назад ваше мнение – или как вы его будете защищать. – Но если вы собираетесь его защищать, господин англичанин, – сказал он, – вам придется пустить в ход все свои силы, потому что весь мир против вас. – Я обещал графу принять его приглашение пообедать с ним до отъезда в Италию – и откланялся.

ИСКУШЕНИЕ
ПАРИЖ

Когда я сошел с кареты у подъезда гостиницы, швейцар доложил, что сию минуту меня спрашивала молодая женщина с картонкой. Не знаю, – сказал швейцар, – ушла она уже или нет. – Я взял у него ключ от своей комнаты и поднялся наверх; не доходя десяти ступенек до площадки перед моей дверью, я встретился с посетительницей, которая неторопливо спускалась по лестнице.

То была хорошенькая fille de chambre, с которой я прошелся по набережной Конти: мадам де Р*** послала ее с какимито поручениями к marchande des modes[125]125
  Модистке (франц.).


[Закрыть] в двух-трех шагах от гостиницы Модена; так как я не явился к ней с визитом, то она велела девушке узнать, не уехал ли я из Парижа, и если уехал, то не оставил ли адресованного ей письма.

Хорошенькая fille de chambre находилась совсем близко от моей двери, а потому вернулась назад и зашла со мной в мою комнату подождать две-три минуты, пока я напишу несколько слов.

Был прекрасный тихий вечер в самом конце мая – малиновые занавески на окне (того же самого цвета, что и полог у кровати) были плотно задернуты – солнце садилось и бросало сквозь них отблеск такого теплого тона на лицо хорошенькой fille de chambre – мне показалось, будто она краснеет – мысль об этом бросила меня самого в краску – мы были совершенно одни, и это обстоятельство навело на мои щеки второй румянец прежде, чем с них успел сойти первый.

Бывает такой приятный полу преступный румянец, в котором повинна больше кровь, чем помыслы, – она бурно приливает из сердца, а добродетель спешит за ней вдогонку – не с тем, чтобы ее отогнать, а чтобы придать ощущению большую сладость для нервов – она с ней сочетается. —

Но я не буду на этом останавливаться. – Сначала я почувствовал в себе нечто не вполне созвучное с уроком добродетели, который я ей преподал накануне, – пять минут искал я листка бумаги – я знал, что у меня нет ни одного. – Я взял перо – и снова положил его – рука моя дрожала – бес сидел во мне.

Я знаю не хуже других, что, если этому противнику дать отпор, он от нас убежит – однако я редко даю ему отпор из страха, что, одолев его, я все-таки могу в схватке пострадать – поэтому ради безопасности я отказываюсь от торжества над ним, и вместо того чтобы думать об обращении его в бегство, обыкновенно убегаю сам.

Хорошенькая fille de chambre подошла к самому столу, на котором я искал бумагу, – сначала подняла брошенное мной перо, а потом предложила подержать мне чернильницу: она это сделала так мило, что я уже собирался принять перо – но не посмел. – Мне не на чем писать, душенька, – сказал я. – Напишите, – сказала она простодушно, – на чем-нибудь —

Я чуть было не воскликнул: так я напишу, красотка, на твоих губах! —

Если я это сделаю, – сказал я, – я погиб. – Вот почему я взял ее за руку и повел к дверям, попросив не забывать преподанного ей урока. – Она сказала, что, конечно, не забудет – и, произнеся эти слова с некоторым возбуждением, обернулась и протянула мне обе свои руки, сложенные вместе, – в таком положении невозможно было не пожать их – я хотел их выпустить: все время, пока я их держал, я мысленно упрекал себя за это – и все-таки продолжал держать. – Через две минуты я обнаружил, что должен повторить всю борьбу сначала – при этой мысли я почувствовал дрожь в ногах и во всем теле.

Кровать находилась в полутора ярдах от того места, где мы стояли, – я все еще держал ее за руки – как это вышло, не могу понять, только я не просил ее – и не тащил – и не думал о кровати – но вышло так, что мы оба сели на кровать.

– Сейчас я вам покажу, – сказала хорошенькая fille de chambre, – кошелек, который я сшила сегодня, чтобы хранить в нем вашу крону. – С этими словами она засунула руку в свой правый карман, ближайший ко мне, и несколько мгновений шарила в нем – потом в левый. – «Она его потеряла». – Никогда ожидание не казалось мне столь мало тягостным – наконец кошелек нашелся в ее правом кармане – она его вынула; он был из зеленой тафты, подбитой кусочком белого стеганого атласа, и в нем могла поместиться только эта крона – она дала его мне подержать – такой хорошенький кошелек; я держал его десять минут, положив руку ей на колени – поглядывая то на кошелек, то немного вбок от него.

На складках моего жабо распустилось несколько стежков – хорошенькая fille de chambre, ни слова не говоря, достала свою рабочую шкатулочку, продела нитку в тоненькую иголку и привела жабо в порядок. – Я предвидел, что ее усердие помрачит блеск этого дня; когда она во время шитья несколько раз молча провела рукой у самой моей шеи, я почувствовал, что лавры, которыми я мысленно увил главу мою, готовы с нее свалиться.

Во время ходьбы у нее распустился ремешок, так что пряжка от башмака едва держалась. – Глядите, – сказала fille de chambre, поднимая ногу. – Мне, конечно, ничего не оставалось, как в знак признательности прикрепить ей пряжку и вдеть ремешок – после этого я поднял ее другую ногу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке, – но сделал это слишком внезапно – хорошенькая fille de chambre не могла удержать равновесие – и тогда —