Текст книги "КОНСТАНС, или Одинокие Пути"
Автор книги: Лоренс Даррелл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Я могу подсказать вам, где их искать, – предложила она, – почти каждый вечер они проводят в довольно сомнительном баре. Если меня отвезут домой, я покажу, где он находится, это совсем близко от меня.
– Буду очень признателен, – ответил принц, и все трое пересекли ротонду и по мраморной лестнице спустились во двор, где их поджидал лимузин. Прощание было недолгим – принц был уверен, что скоро вернется. Время показало, что он был неправ, но этого он не мог предугадать тогда, в момент расставания среди зеленых лужаек и гравиевых дорожек египетского дипломатического представительства. Аффад вел машину медленно и осторожно, негромко беседуя с Констанс обо всяких пустяках; когда они проехали мимо бара, Аффад аккуратно записал его адрес. Аффад и в самом деле был на редкость красив, по крайней мере так показалось Констанс, однако ей не понравилось то, что она думает об этом, и она нахмурилась, отгоняя от себя ненужные мысли и сказав себе поучительно: «Красота не заменяет характер. Вот!» Тем не менее, она еще поболтала с Аффадом, не выходя из автомобиля, оправдываясь тем, что должна быть любезной с друзьями принца. Но вскоре ей стало ясно, что она восторгается его смуглыми руками, лежавшими на руле, и легкой небрежностью в костюме. Что до него, то он нашел ее очень красивой, но несколько мужеподобной – мысленно он попытался убрать ее чудесные волосы и нарисовать ей усы. Этой уловкой, то есть мысленным изменением пола, Аффад часто пользовался, желая получше «разглядеть» характер человека. Бывало, таким образом он совершал настоящие открытия. Но в данном случае усы оказались не на месте, и даже в образе юноши Констанс выглядела прекрасным Нарциссом. Тогда Аффад, отбросив свои затеи, проговорил с улыбкой:
– Принц говорил, что вы работаете психоаналитиком. Полагаю, вы рассматриваете наши сны как закупоренные бутылки желания.
Констанс засмеялась и ответила:
– В известной степени так оно и есть.
На этом, со смехом и теплым рукопожатием, они расстались, правда Аффад попросил разрешения звонить ей и сообщать о передвижениях принца.
– Ну, конечно, – отозвалась Констанс и продиктовала номер своего телефона.
Автомобиль отъехал от дома и, завернув за угол, остановился возле старого бара «Навигация», где в эту минуту Сатклифф, не совладав с легким шаром, грубо выругался. Увидев в окно автомобиль, он крикнул своему приятелю:
– Эй, Тоби, тут черная машина. Смотрите. Какой-то вооруженный субъект только что перешел улицу. Он направляется сюда.
Происходящее было столь очевидным, что Тоби чуть не убежал прятаться в туалет. Далеко не сразу он пришел в себя, хотя Аффад совсем не был похож на убийцу. Когда же он сообщил, что привез письма от Блэнфорда, все восприняли это с огромным энтузиазмом. Аффад взял стаканчик, протянутый мрачным барменом, и подошел к посетителям, окружившим бильярдный стол, чтобы поговорить с ними, пока идет игра. Так состоялось его знакомство с двумя приятелями, и вскоре он стал с ними неразлучен.
Глава седьмая
Способность разбираться в окружающем мире
Слепящая белая лампа над бильярдным столом освещала две массивные мужские фигуры, которые резко контрастировали с изящной фигуркой Констанс, согласившейся присоединиться к ним. Бильярд давал возможность хорошо отдохнуть, скоротать вечер самым приятным образом – все трое молчали уже минут десять, не обременяя себя беседой. В кресле возле подставки для киев в непринужденной и элегантной позе устроился Аффад, который внимательно наблюдал за ходом игры и время от времени затягивался сигарой. Шары приветливо пощелкивали, катаясь по зеленому сукну. Сатклифф прервался, чтобы сделать глоток пива, и проговорил уже в четвертый раз:
– Черт меня побери, если я знаю, что вас мучает; я хочу сказать, ведь вы уже приняли свое дурацкое… я хотел сказать, романтически-драматическое решение… Правильно?
И он принялся с раздражением натирать мелом кий, словно это помогало ему избавиться от растерянности и досады.
Констанс, по всей видимости, рассчитывала сделать серию удачных ударов, так что промолчала и не произнесла ни слова, пока не допустила промах.
– Я уже объясняла вам, зачем мне это нужно, но вы не хотите понять. Мне нужно что-то более конкретное, реальное. Что толку от несчастного психоаналитика, когда весь мир сошел с ума?
Тоби не удалось использовать удачное расположение шаров, и он шепотом выругался.
– Бабские выдумки, – проговорил он, не соглашаясь с Констанс.
– Думайте что хотите, – выпалила Констанс. – А я собираюсь во Францию, чтобы посмотреть, нет ли там более подходящей, учитывая теперешнее мое состояние, работы. Знаю я, о чем вы думаете, – что все это реакция на гибель Сэма; но его гибель лишь ускорила события! Меня уже давно разочаровала медицина, но дело не только в этом, а еще и в том, что я родилась женщиной. Да, черт возьми, всего лишь женщиной.
– Но почему же «черт возьми»? – с любопытством произнес Аффад, так как в реплике Констанс чувствовалось отчаяние и некий подтекст. – Какое отношение ваша женская суть имеет ко всему этому – в особенности к вашей поездке?
Констанс с отчаянной решимостью терла мелом кий.
– Женщина-врач – это плохо. Мужское шаманство ей не подходит, потому что ее никогда не воспринимают всерьез, будь она даже вдвое умнее мужчины. Когда открывается дверь и вместо доктора входит всего лишь «врачиха», все надежды на исцеление сходят на нет. У больного душа убегает в пятки, когда он понимает, что ему придется иметь дело с женщиной, тогда как он предполагал иметь дело с ее мужем. Женщина может лечить, все правильно, но только мужчина, ее муж, может целительствоватъ. Конечно же, это вздор, но пациенту не объяснишь, что его инфантильная душа чувствует неправильно, потому что, заболев, человек снова становится ребенком, беспомощным и пассивным. Что может сделать женщина? Ну, естественно, она научилась у своего мужа паре уловок с лекарствами, однако ей не дано обладать непререкаемым авторитетом, отеческой теплотой и уверенностью мужчины-врача. Тоби, не соглашаясь, покачал головой.
– Ну знаете, Констанс, вы слишком все драматизируете.
Девушка нахмурилась, продолжая играть и обдумывать ответ.
Она играла, крепко сжав губы и с сосредоточенным взглядом, но как только оторвалась от игры, сердито вздохнула, дав волю своей досаде.
– Я знаю, о чем говорю, – с грустью продолжала она. – В конце концов, я несколько лет проработала практикующим врачом, прежде чем стать психиатром. Могу лишь сказать, что будь я даже семи пядей во лбу, а мне кажется, я не самый плохой специалист, моя женская суть все портит. – Помедлив, она переложила кий в левую руку и опустила оба больших пальца вниз – римский знак «убить гладиатора!». – Даже если я продемонстрирую чудеса целительства! Мы работаем, соперничая с шаманами далекой древности, пережившими века. Потребуются еще сотни лет, чтобы примирились с женщиной-врачом – если вообще получится. Невозможно ведь представить Гиппократа женщиной – хотя, прости господи, почему?
Тоби уже собирался разразиться сердитой тирадой в ответ на ее отчаянную исповедь, но Сатклифф жестом его остановил, чтобы она могла продолжить свое рассуждение. Сам он был искренне удивлен ее словами, а не произнесший ни звука Аффад даже отвернулся – видимо, она задела его за живое. Как же она сейчас была прекрасна – в эту минуту сомнений и раскаянья!
– Продолжайте, продолжайте, – негромко произнес Сатклифф. – Все это так необычно.
– Ладно, – отозвалась Констанс, – тогда позвольте мне привести элементарный пример. Я не могу обследовать пациента, не попросив его раздеться и не ощупав его с головы до ног. Что может быть естественнее? Но мне еще не довелось встретить ни одного мужчину, который не был бы возбужден этой процедурой, у некоторых даже возникает эрекция! Так не должно быть, но так бывает. Пришлось изобретать разные уловки, чтобы ликвидировать неловкость, которая мешает и ему и мне, потому что ни он, ни я не хотим, чтобы особенности мужской физиологии помешали нашему общению. Я все время что-то говорю, рассказываю, что делаю, локализирую его любопытство, чтоб он забыл о том, что может возбудиться, – иногда просто из-за стыда или из-за страха. Я говорю: «Теперь займемся вашей печенью! Если будет больно, скажите». Вот так все говорю и говорю, и он невольно начинает проявлять интерес к своей печени. А для того, чтобы прикоснуться к мужчине, ведь это очень возбуждает, пришлось придумать другую уловку. Я купила короткую барабанную палочку, какую используют для фаготов. У нее резиновый конец, и я сначала касаюсь тела в нужном месте этой холодной палочкой, а уж потом пальцами! Господи, до чего же мне все надоело! А вот в психиатрии сексуальная игра лишь на вербальном уровне и противопоставлять мужскую и женскую восприимчивость можно очень легко, по крайней мере, мне так кажется. Кстати, совсем не обязательно видеть пациента, так даже гораздо легче.
– Разве красота не помогает исцелять?
– Мешает. Это только если любишь, Красота помогает. А в науке для нее нет места, так я думаю.
Все трое мужчин, словно эхо, отозвались:
– В науке!
– Да, – с вызовом проговорила Констанс. – В науке!
Аффад раскурил еще одну сигару и сказал:
– В идеальном мире наука станет любовью! – Он с любопытством смотрел на девушку, приготовившуюся к очередному удару, от прилежной сосредоточенности глаза ее стали совсем синими и лучистыми. – Однако вам все равно придется иметь дело с медициной, даже если вы примете предложение Красного Креста, разве нет?
Констанс кивнула.
– В общем, да. Но по сути моя должность будет чисто административной – я буду распределять лекарства и продукты. Это гораздо проще! Впрочем, сначала надо поехать туда и самой во всем убедиться.
– Схождение в бездну, – с драматическим надрывом произнес Тоби. – Надеюсь, не случится ничего плохого.
– А что может случиться?
Но Тоби лишь покачал головой в ответ. По правде говоря, он не знал, что сказать. А Констанс при мысли о путешествии с принцем испытывала что-то вроде смутного ликования. Наверно, то же самое было с Сэмом, думала она, когда он надел форму и поезд повез его на войну. Глупо, конечно, но что есть, то есть.
Тем же вечером она должна была обедать с принцем в старом отеле «Орион», где ему очень нравилось бывать из-за обилия зеркал.
– Куда ни повернешься, куда ни посмотришь, везде видишь себя! – проговорил он с восторгом. – Иногда просто удивительно, потому что не знаешь, где ты настоящий, но все же ты есть. Иногда за тобой наблюдает кто-то из посетителей без твоего ведома, и ты тоже можешь наблюдать за кем-нибудь. А если сидишь здесь один, только обилие зеркал поможет почувствовать себя счастливым!
Он деловито сосчитал количество своих отражений, не забывая энергично расправляться с копченой осетриной. Констанс не отставала от принца, недоумевая про себя, сколько еще времени швейцарцы смогут наслаждаться подобными деликатесами, живя в кольце сражений.
– Когда мы едем? – спросила она.
– Завтра днем, – ответил принц. – Не забудьте, никаких тяжелых чемоданов, потому что нам придется пересаживаться с поезда на поезд на границе и тащить все на себе. И наденьте серую форму со знаками отличия. Я решил отказаться от фески, чтобы меня не застрелили или не приняли за шпиона, но потом подумал, что лучше оставаться таким, как всегда, пусть даже это меня выделяет из толпы! В конце концов, нас должны встретить. Да и пробудем мы там всего дней десять. Ведь так?
– Договорились, – сказала Констанс и поехала домой собирать скудные пожитки: крепкие ботинки, твидовый костюм и теплое пальто, так как уже наступила осень, и, несмотря на жаркое лето, зима уже была на носу. Потом, когда она проверила, не слишком ли тяжелыми получились два саквояжа, волнение ее несколько улеглось, зато его сменило любопытство, смешанное со страхом. Совсем не обязательно, что ее ждет что-то невероятно жестокое – просто немножко иное, непривычное, вот и всё, уговаривала она себя. Такси привезло ее на вокзал в назначенное время, одновременно подъехал автомобиль Красного Креста, в котором на заднем сидении, выпрямив спину, сидел принц. Он радостно помахал ей рукой.
После многочисленных препон им предоставили места в неотапливаемом поезде, что обещало много неудобств в дороге. К тому же поезд едва тащился, и принц, истинный египтянин, стонал, растирая пальцы в начищенных до блеска ботинках, пока они поднимались по заснеженной горе в направлении границы. Изо рта вырывались белые облачка; они кутались в пальто и грели руки в карманах.
– Что ж, жаловаться не на кого, – произнес принц, стараясь казаться веселым. – Никто нас не заставлял.
Это было очевидно, потому что помимо них с Констанс других гражданских видно не было – все остальные ехали по делам службы. В вагоне было несколько железнодорожных служащих, несколько полицейских и солдат, а также douanier[113]113
Таможенник (фр.).
[Закрыть] в новенькой форме. Ехали медленно, как на похоронах, – словно опасаясь засады или подрыва на путях. В деревнях было много солдат, и железную дорогу, похоже, охраняли на совесть. В конце концов, на уровне Кюлоза, где двойная спираль из рельсов, поезд остановился и погрузился в темноту. По всей видимости, они пересекали временную границу. Изменилась форма, с ней изменился язык, голоса стали более громкими, интонации – непререкаемыми. «Schnell!»[114]114
Быстро! (нем.).
[Закрыть] – кричали голоса, и ноги топали по темной обочине. Душа у Констанс и принца уходила в пятки, до того было темно вокруг.
Им пришлось ориентироваться по свету фонарей и фонариков и нести свои вещи несколько сот ярдов в темноте; но наконец они вышли на французскую сторону, где был ярко освещенный вокзал, заполненный солдатами и чиновниками. В помещении таможни стояли длинные деревянные скамейки, на них сидели чиновники и солдаты. Им в помощь прислали французских фашистов-милиционеров, которые выглядели порочными и зловещими в своих грязных макинтошах с нарукавными повязками, украшенными свастикой. С отвращением разглядывая их, принц едва слышно произнес:
– Когда канализационные коллекторы переполнены, появляются крысы!
И действительно темные лица, грубые и хищные, напоминали крысиные морды. Документы Констанс и принца проверяли с оскорбительной дотошностью, словно эта шпана собиралась на всю жизнь запомнить их фотографии. Потом они опять тащили свои вещи и поднимались в другой вагон, такой же неотапливаемый. Подождав немного, поезд с погашенными огнями двинулся дальше в ночь, стараясь не шуметь, то останавливаясь, то более или менее разгоняясь: было такое ощущение, что машинист не знает, где едет и что ждет его впереди. В окнах мелькала заснеженная земля – и Констанс с принцем даже не смели надеяться на более милосердные условия до самой Валенсии, где начинались оливковые плантации французского Средиземноморья. Было жутко. На небе появилась словно замерзшая луна. Казалось, она долго истекала кровью и оттого стала такой бледной. Констанс задремала или пыталась задремать, а принц достал карманный фонарик и детектив, решив немного почитать, одновременно жуя имбирный бисквит.
– Я стараюсь вернуть себе хорошее настроение, – сказал он. – Это необходимо!
Это действительно было необходимо, и Констанс постаралась сосредоточиться на сне. Потому что сама она никак не могла избавиться от плохого настроения, которое, как ни странно, было навеяно ей еще на границе французскими солдатами; несмотря на их неопрятный вид, это были настоящие солдаты, с азартом обсуждавшие, что вкуснее – жареные улитки или улитки под соусом. Это было так по-французски, что Констанс захотелось смеяться и плакать одновременно! Французское отношение к жизни!
– Расскажите об Аффаде, – попросила она.
– Странный и довольно загадочный тип, – отозвался принц, мысли которого были по-птичьи шустрыми, переполненное эмоциями сердце часто бились о грудную клетку, тогда как сам он продолжал, так сказать, неподвижно сидеть на ветке. Он видел своего друга «мысленным взором», если использовать распространенное выражение. – Понимаете, мать его жены была нашей приятельницей, она до сих пор наша приятельница, так как училась в школе вместе с моей женой. Теперь она живет в Женеве и приглядывает за его сыном. У нее просторный дом рядом с озером, и она все еще очень красивая, высокая, смуглая и похожа на статую, никогда ничего не говорит, только смотрит большими черными глазами. Мы обычно подшучивали над Аффадом, что он вечно между двух Лилий. И мать и жену зовут одинаково. У нее нет отца, тогда это считалось неприличным. Мать и дочь очень похожи, обе темноволосые, с фигурами, как у статуэток, и обе постоянно молчат, а глядят на тебя так, будто смотрят в колодец. И от их молчания, и от их взглядов становится неловко. Поначалу он дружил с Лилией-матерью. Рассказывал, что она часто звонила ему в дверь, а когда слуга впускал ее, то шла в гостиную, где стояла потом возле камина, глядя на Аффада и не произнося ни слова. Иногда она закуривала сигарету и задумчиво курила некоторое время – тоже молча. Потом, словно подчиняясь новому импульсу, она разворачивалась и покидала комнату – такая же неулыбчивая и непонятная. Аффад привык к таким визитам, во время которых они практически даже не здоровались. Правда, говорит, что поначалу ему было жутковато. Потом он познакомился с дочерью Лилией и, к удивлению всех, женился на ней. Она так же поразительно хороша, как ее мать, суровая, как египетская богиня, эгоистичная до безумия, зато очень целомудренная и порядочная. Многие мужчины находили ее привлекательной, но она как будто не замечала этого. Однажды Лилия-младшая услышала, как Аффад произнес: «В благочестии есть своего рода независимость». И эта фраза – не уверен, что правильно ее процитировал, но что-то в этом роде – произвела на нее невероятное впечатление. Она безнадежно влюбилась в Аффада. Я лишь повторяю, что он сам мне рассказывал. Было это на многолюдной вечеринке с коктейлями. Она попросила его, словно желая оправдать свой сердечный порыв: «Пожалуйста, повтори еще раз, что ты сказал». Он повторил. И она осталась с ним, ее тянуло к нему, словно магнитом. Вот такие наши египетские женщины – летят на светоч разума, как мотыльки на свет.
– А сын? – спросила Констанс со странной тревогой. – Он где?
– Здесь. Поэтому Аффад часто приезжает сюда. У мальчика глаза его матери, собственно, и бабушки тоже. В глазах Лилии, в ее страстных бездонных глазах столько боли, они горят как два солнца, правда, Констанс, как два солнца.
Он умолк, погрузившись в раздумья, восстанавливая в памяти драгоценные образы, мысленно оживляя их. Потом заговорил снова:
– В английской поэзии глаза называют «светилами», правильно, так оно и есть, у него два черных «светила»! – Слово обрело странный оттенок, когда он громко произнес его. – Думаю, они надеялись вылечить его, может быть, с помощью новейших методов типа вашего психоанализа, например… Но пока ничего не помогает. Светила/ – повторил принц, с трепетом прислушиваясь к звучанию собственного голоса.
– Психоанализ! – печально повторила Констанс, вдруг осознав свою профессиональную беспомощность. У него очень узкий диапазон, у их драгоценного психоанализа. Можно достичь некоей глубины, а после этого сплошной компромисс и случайность, словно вдруг начинаешь читать слова, написанные азбукой Брайля для слепцов, – неизбежны искажения. Видимость делается все хуже. Все возможности продвижения исчерпаны, корабль напоролся на скрытые рифы. Интеллектуальная несостоятельность – так называемое лечение это всего-навсего вексель. – Он не поможет, – сказала Констанс. – В таких случаях от него мало толку.
– Это похоже на кульминацию, которую он унаследовал и от матери, и от бабки, я имею в виду его… как вы это называете? Ну да, аутизм. Ах, нам всем ужасно жалко бедняжку Аффада; стоит вспомнить о его семье, становится очень грустно. Поначалу у них сложились необыкновенные отношения, словно это были два неразлучных облака. Создавалось такое впечатление, будто они думают одинаково, даже дышат в одном ритме. Прошло довольно много времени, и Аффад уже как будто успокоился. Однако постоянно приезжает сюда навестить сына. Он рассказывал, что каждый раз перед тем, как идти в дом, спускается к озеру – он знает время – и смотрит, как большой черный автомобиль едет вдоль озера. Каждый день Лилия недолго катает там мальчика. Она все еще прекрасна и невозмутима, не видно даже тени недовольства, и она смотрит прямо перед собой так же, как мальчик. Он – в матроске от «Гарродс» и с «Г.М.С.Милтон» на бескозырке – сидит рядом с ней. Понимаете, о чем я? Однажды я вместе с Аффадом смотрел, как они едут мимо. Потом он спросил, что я думаю, а я не знал, что ответить. Я не понимал смысла его вопроса. Вот так. В глазах мальчика была жизнь, казалось, он все видит, по крайней мере, он поворачивался то в одну, то в другую сторону. Почему он не говорит? Аффад сказал, что только один раз слышал Лилию-мать – когда она вдруг заговорила – в присутствии большой толпы. Это было в театре во время представления «Федры». Она вдруг с серьезным выражением лица поднялась с кресла и, подняв руку, крикнула глубоким хрипловатым голосом, но без негодования: «Нет! Хватит. Это слишком». Потом неспешно и спокойно развернулась и покинула театр, зажав уши ладонями. Люди такие странные, вы не находите? Ее красота была феноменальной, а ее серьезность усмиряла людей, как колдовские чары.
Констанс наконец-то почувствовала, что засыпает.
Поезд медленно катил между заснеженными полями, везя спавшую девушку и читавшего принца. Они проехали Гренобль, невидимый в темноте, и поплелись дальше в сторону Валенсии. Было уже довольно поздно, когда они въехали на пустой и тихий вокзал. Город спал, хотя то тут, то там мелькал луч света в окнах домов. Слишком усталые, Констанс и принц не сразу поняли, что поезд остановился. Из сонного забытья их вывело лишь появление группы серых солдат с вещмешками на спинах, которые торопливо протопали по платформе и погрузились в поезд, только они нарушили тишину, которая казалась совершенно невероятной. После этого, словно получив заряд энергии от нового пополнения, поезд поехал быстрее, и они обнаружили, что мчатся по схваченным утренним морозом, но не тронутым снегом полям вдоль «священной памятной Роны» – эта фраза пришла Констанс на ум, когда она смотрела на скользившую рядом реку, а еще ей припомнилось веселое плаванье на пароходике, которое было как будто уже сто лет назад. Ивы, замки, виноградники – они никуда не делись. Это было непостижимо. Осознав, как судьба разбросала в разные стороны всю их компанию, Констанс с грустью вспомнила последнее мирное лето. И ведь с виду будто ничего не переменилось, Прованс был таким же, как всегда.
Словно чтобы отпраздновать наступление холодного рассвета, принц достал термос с горячим кофе и разлил его по чашкам. Кофе был вкусным, так же как имбирные бисквиты, которые он всегда возил с собой на всякий случай.
– Вы подумали и об этом! – воскликнула Констанс. – А я как дура воображала, что можно будет добыть кофе, чай и сэндвичи.
Почему-то война у нее не ассоциировалась с лишениями, хотя что может быть очевиднее? «Мне еще многое придется узнать, насколько я понимаю», – мысленно произнесла она, кутаясь в пальто. Слава богу, проглянуло солнце, сверкавшее между оливами и шелковицами. Итак, познания Констанс о войне были еще недостаточными – ей предстояло их существенно пополнить.
Не доезжая до пункта назначения, они увидели древний виадук, который тянулся параллельно железной дороге, и, случайно глянув на него, Констанс различила медленно крутившиеся под порывами мистраля шесть фигур, в которых она по какому-то наитию сразу узнала мертвых людей. Они были сброшены с железной балюстрады, огораживавшей арку виадука, и висели в воздухе. Наверное, у них была недолгая агония – прежде чем они заплатили за то, в чем их обвинили. Они как будто парили в небе, повиснув на красноватых перекладинах старого виадука, словно куклы, медленно поворачиваемые на вертеле. У всех головы были нелепо закинуты, и они напоминали вопрошающий греческий хор или неведомых птиц. Зависшие высоко в небе фигуры были неким преднамеренным предостережением – но кому и о чем? Когда-то Констанс пришлось видеть мертвых сорок, прибитых для острастки к двери сарая. Она похолодела.
– Смотрите! – крикнула она, будто отдавая приказ, и принц, выглянув в окно, долго не оборачивался.
Потом сказал:
– Приметы и предостережения господствующей расы! Шесть человеческих жизней!
А про себя он подумал: «Их долгая игра с реальностью, обстоятельствами и случайностями закончилась быстро и зловеще! Тихий, совсем тихий щелчок, хрустнула маленькая косточка – и все». Вдруг он почувствовал себя очень старым и очень уязвимым. Снова повернувшись к окну, он смотрел на раскачивавшиеся фигуры, пока они не скрылись из виду, как будто желал впитать в себя образ настоящей войны, реальной войны.
– Я смотрю, немцы чувствуют здесь себя как дома, – с горечью произнес он и, прежде чем вернуться на свое место, поцеловал Констанс руку.
Они погрузились в мрачное молчание, прерванное лишь скрежетом колес о рельсы, когда поезд опять замедлил ход, – они прибыли в Авиньон, пункт своего назначения.
На вокзале было почти пусто, если не считать военных, приехавших вместе с принцем и Констанс, поэтому они сразу увидели небольшую группу встречавших их людей в штатском. Сбившись в кружок, они уныло вглядывались в вагонные окна и переговаривались, однако, завидев принца и Констанс, сразу заулыбались. Встречавших было трое. Бор, швейцарский консул, представлявший интересы не только своей страны, но и некоторых воюющих государств – например Британии, Нидерландов, а также Бельгии. Рядом с ним со злобно-смиренным видом стоял врач, отвечавший за связь между военными медиками и Красным Крестом. Увидев, что ему придется иметь дело с красивой женщиной, он преисполнился провинциальной галантности – Констанс тотчас поставила диагноз: скучный французский юбочник. Его следует немедленно поставить на место! А третьей была невысокая и потрясающе красивая женщина лет тридцати с лишним – с такими же светлыми и блестящими волосами, как у самой Констанс. Во всем ее облике и улыбке было столько теплоты и естественности, что буквально сразу начинало казаться, что она – твоя лучшая подруга. По крайней мере, так показалось Констанс.
Встретили их радушно, но все трое держались несколько настороженно – словно за ними следили невидимые соглядатаи, записывали каждое их слово. С Бором Констанс была знакома – через Феликса Чатто, представившего его ей в Женеве. Это был крупный увесистый мужчина с невыразительным лицом, тягостно вежливый и немногословный, облаченный в плотный черный костюм. Фамилия врача была Беше, а женщину в меховом пальто звали Нэнси Квиминал. Констанс знала – из имеющихся документов, – что она замужем и у нее двое маленьких детей, что муж прежде играл в городском оркестре, но теперь прикован к постели непонятной болезнью. Уже несколько лет мадам Квиминал представляла Красный Крест в южной провинции, где главным городом был Авиньон – chef lieu. Держалась она очень просто и дружелюбно, чем немедленно очаровала и Констанс и принца. Обе женщины, можно сказать, рука об руку двинулись к выходу из вокзала. Военные охранники уткнули носы в их документы, словно вынюхивающие добычу мастиффы, но ничего не сказали, лишь помахали, мол, проход свободен. На первый взгляд как будто ничего не изменилось, но потом обнаружилось, что исчезли все fiacres,[115]115
Фиакры (фр.).
[Закрыть] их заменила пара древних такси и два-три автобуса. Пальмы выглядели больными, словно были поражены милдью.
До чего же грустно, посетовала Констанс, и доктор мрачно заметил, что, по его сведениям, лошади были… он сделал широкий и выразительный жест… съедены, поскольку с мясом совсем худо. Увы, мяса нет, а если появляется, то стоит бешеных денег; с недавних пор его и по таким ценам не достать, даже по карточкам получить невозможно. Констанс стало не по себе.
– Пожалуйста, простите мне мою бестактность.
Но Нэнси Квиминал лишь сжала ее руку и, хмыкнув, сказала:
– Мы тут немножко голодаем, сами увидите. И все-таки все считают маршала Петэна богом и вполне доверяют нацистам.
В ее высказывании прозвучала откровенная ирония, и доктор, верно, найдя его слишком резким, не смог промолчать:
– Надо во всем видеть хорошую сторону, моя дорогая. Доктора обеспокоены нехваткой еды, потому что теперь никто не будет болеть и они останутся не у дел. Голодание в разумных пределах даже полезно.
– У вас нет детей, доктор, – сморщившись, отозвалась Нэнси. – А что до Петэна и Лаваля… – проговорила она, но заканчивать фразу не стала.
Усевшись в самое большое такси, они поехали вдоль старых стен. Река была мутной и беспокойной. Принц нетерпеливо потирал руки – в предвкушении горячей ванны и рюмки чего-нибудь согревающего. Однако старая «Европа» выглядела безнадежно запущенной. Милый внутренний дворик был засыпан листьями. Сумерки, самодельные приспособления вместо обычных ламп говорили о явном недостатке электроэнергии. К тому же отель не обогревался. В главном холле было холодно и сыро. Вышел управляющий – он был знаком со всеми, однако без радости пожал протянутую принцем руку.
– Ваше высочество, – печально произнес он, сделав неопределенный жест, который тем не менее емко отобразил печальные обстоятельства, с которыми ему приходилось иметь дело при теперешних порядках.
– Черт побери, – воскликнул принц, – здесь всегда так уютно потрескивали дрова в каминах!
Управляющий кивнул головой:
– Дрова реквизированы на нужды железных дорог, и не только дрова, ваше высочество, но и паркет. Kaput![116]116
Конец! (нем.).
[Закрыть] Никто ничего не понимает. Неужели так много поездов? Тем не менее, вот так…
В баре горели свечи, и он выглядел почти как в старые времена. Им подали напитки, и они присели за столик, чтобы немного поболтать с новыми знакомыми, прежде чем попрощаться. Швейцарец сообщил, что они приглашены на обед к военному губернатору. Он повернулся к Нэнси Квиминал и доктору и сказал:
– К сожалению, вас не включили в список приглашенных, не знаю уж почему.
Их испуганные лица тотчас просветлели, и оба радостно вскинули вверх стиснутые кулаки.
– Слава богу, – проговорил доктор и стал прощаться.
Нэнси Квиминал его уход явно обрадовал, в ее поведении чувствовалась некоторая напряженность, которая теперь исчезла, словно она не могла свободно разговаривать в его присутствии. Насколько Констанс успела понять, нынешняя ситуация была тут ни при чем, просто так уж сложилось издавна: в средиземноморских странах никто не доверяет ближайшему соседу, его вечно подозревают в каких-то кознях и моют ему кости. Квиминал – протестантка из гористой местности рядом с Ла Саль, а Беше родом из Арля и, скорее всего, католик.