Текст книги "Вся жизнь перед глазами"

Автор книги: Лора Касишке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Часть вторая

Гроза

Утром и Диана, и Эмма обе чувствовали себя отлично. Ночью прошла короткая, но сильная гроза, напитав землю влагой. Диана разрешила Эмме пропустить уроки, но девочка все-таки пошла в школу. До конца третьего семестра оставалось три дня, и Эмме надо было сдать задание. Она написала рассказ об одной из своих кукол – Бетани Мэри Энн Элизабет, – чтобы прочитать его вслух перед всем классом.

В воскресенье Диана набрала на компьютере Пола текст рассказа, а в понедельник распечатала его крупным жирным шрифтом, чтобы малышке было легче читать. Бедная сиротка Бетани Мэри Энн Элизабет, говорилось в этой трогательной истории, жила в монастыре, пока ее не нашла и не удочерила Эмма, полюбившая ее всем сердцем. Из еды кукла предпочитала сухие фруктовые завтраки «Фрут Лупс». История заканчивалась словами: «Когда вырастет, она хочет стать мамочкой».

Диана подправила всего одно предложение: «Бетани Мэри Энн Элизабет ненавидит контрольные по математике и терпеть не может биологию, потому что это скукотища».

Пожалуй, не стоило этого писать. Диана и без того уже замечала, что сестра Беатрис относится к их семье с некоторым подозрением – еще бы, ученый и художница. Эмма ходила в начальную школу Фатимы при монастыре Богородицы, единственную в округе школу для девочек. В Бриар-Хилле хватало государственных школ, но обстановка в них оставляла желать лучшего – к наркотикам все уже привыкли, чего не скажешь о проявлениях насилия – не частых, но оттого не менее жестоких, – которые пугали многих родителей, вынуждая отдавать детей в немногочисленные частные школы. Школа Фатимы переживала самый настоящий бум, сопоставимый разве что с популярностью пятидесятых. Здесь учились и девочки из некатолических семей, и такие дети, как Эмма, – не принадлежащие ни к одной из конфессий.

Пол не интересовался религией. Он верил только в человеческий разум. Его занимали совсем другие вопросы. Как действует наш мозг? В какой миг угасает сознание? Если независимость мышления – зло, то как быть со свободой воли?

Диана ощущала смутную склонность к религии. Особенно часто это чувство посещало ее в сумерках, когда ей начинало казаться, что что-то такое существует и, найди она нужные слова, могла бы с этим нечто поговорить. Но жизнь лишила ее духовного наставника. Мать никогда ни словом не упоминала о вере в Бога и даже если имела какие-то мысли о том, что было до создания этого мира и что будет после того, как он исчезнет, то держала их при себе. Церковь, Библия, Иисус – все эти вещи представлялись Диане, если той случалось изредка над ними задуматься, немного пугающей экзотикой. Мистика. Ритуалы. Тайны. Туман, красный бархат и запах специй. Черного перца, ванили, майорана… Эта ассоциация – непостижимая вера в Бога и пряный аромат специй – возникла у нее одним воскресным утром, когда в бакалейной лавке она увидела девочку в белом кружевном платье с вуалью на голове, которая стояла рядом с матерью, пока та выбирала приправы.

Девочка была не старше Дианы, одетой в тот день в комбинезон и клетчатую ковбойку. Она тогда увлеклась историями о жизни на ферме. Видеофильм, который ей принесла мама, она смотрела каждый вечер, пока та читала свои журналы. Его главная героиня носила комбинезоны, доила коров, жевала травинки, и Диане страстно захотелось быть на нее похожей.

Пока она не увидела эту девочку в бакалее.

Должно быть, Диана уставилась на нее слишком пристально, потому что девочка, глянув из-под своей вуали, сказала: «У меня сегодня первое причастие».

Диана даже не знала, что это такое, но вдруг ощутила, как у нее внутри словно бы открылось окошко и внутрь вместе с запахом гвоздики проскользнула частичка тайны. Потом ее окликнула мать, и окошко захлопнулось.

Она вообще не думала о религии до старших классов школы, когда подружилась со вновь обращенной христианкой. Ей уже исполнилось шестнадцать, и она успела глубоко погрузиться в мир пороков и совершить такие мерзкие поступки, за которые, как она считала, нет и не будет прощения от самого милосердного Бога. О том, что такое грех, она имела самое туманное представление, но не сомневалась: ей следует держаться в тени, потому что Бог если и наблюдает за людьми, то вряд ли улыбнется, глядя на нее.

Морин никогда не пыталась обратить Диану в веру, зато часто рассказывала об Иисусе, о том, что он всех любил и прощал и сам принял смерть за людей. Она говорила об этом с поразительной простотой и задушевной искренностью, вызывая у Дианы боязливую зависть. Когда темноглазая, с длиннющими ресницами Морин начинала рассуждать об Иисусе так, будто видела его на самом деле, Диана уже не удивлялась, что мать запретила ее подруге ходить в церковь. После крещения Морин действительно словно заново родилась.

Повзрослев, Диана пришла к выводу, что смутное беспокойство, окрашивавшее ее мысли о Боге, уходило корнями в тот самый детский страх, что внушали ей туман и красный бархат. Подобно церковной свечке этот страх продолжал тихонько мерцать в глубине души, где-то совсем рядом с сердцем, там, где пульсирует кровь и гнездятся предчувствия, в месте, никогда не внушавшем ей доверия, хотя и бывшем частью ее естества.

Порой Диане чудилось, что сестра Беатрис, вечно одетая в длинные черные балахоны, из-под которых едва выглядывали лицо да пухлые белые руки, свидетельствовавшие о последней слабой связи с плотским миром, видела ее насквозь, включая этот изъян, наверняка причисленный ею к списку грехов. Но Диане было все равно, она не испытывала ни стыда, ни страха. Просто ей казалось, что за ее жизнью постоянно наблюдает чужое равнодушное око.

Если бы ее попросили выразить свои чувства одним словом, Диана назвала бы их безнадежностью. Нечто подобное испытываешь, когда в вечерних новостях показывают, как из потерпевшей аварию машины извлекают тело водителя или как из разрушенного здания вытаскивают на носилках потерпевших.

В любом случае прятаться ни к чему.

Если мир желает раскрыть твои секреты и жаждет поглазеть на твой труп, кто ему помешает?

Впрочем, именно из-за сестры Беатрис Диана слегка подредактировала дочкин рассказ, заменив дерзкое предложение на вполне лояльное: «Бетани Мэри Энн Элизабет любит контрольные по математике и биологии не так сильно, как мороженое».

Сложив распечатку вчетверо, Диана убрала листок в рюкзачок Эммы.

Они пошли в бутик в центре города и прокололи себе уши в нескольких местах…

По три крошечные рубинового цвета стекляшки в левое ухо и по три блестящих фальшивых бриллианта в правое.

На улице они по очереди внимательно осмотрели друг друга. Сияло солнце, отражаясь от хрома и чисто промытых окон машин, стоящих у тротуара или катящих мимо.

На асфальт ложились слепящие полосы света, словно автомобили посылали им вслед серебряные стрелы. Девочки – в босоножках, шортах и коротеньких топиках – храбро шагнули прямо под дождь из стрел. Волосы они заправили за уши, открывая взорам свои сверкающие драгоценности, рассыпавшие вокруг головы искристые блики, похожие на хоровод веселых коротеньких мыслей.

«Очень хорошо! – нудно скажет мать одной из них, когда увидит украшение. – Как раз то, что нужно каждой девочке. Еще несколько дырок в голове».

Был первый день летних каникул.

Утро выдалось хмурое. Гроза прошла, но небо затянули тучи, а скользкие улицы густо усыпала мокрая зеленая листва. Полусонная Эмма тихо сидела в мини-вэне рядом с Дианой, усадив на колени Бетани Мэри Энн Элизабет. Кукла была дорогая – в белом кружевном платье, с белокурыми волосами и яркими голубыми глазами, которые закрывались, когда ее укладывали на спину или когда она сама падала ночью на пол с кровати спящей Эммы. Ее подарила внучке мать Пола. Кукла улыбалась застывшей и, по мнению Дианы, слегка глуповатой улыбкой.

Они остановились перед школой, на полукруглой парковке. Девочки уже выпрыгивали из машин и спешили по цементным ступенькам к оранжевым дверям, где топтались в ожидании звонка.

В сером спортивном костюме, наспех натянутом перед отъездом, Диана чувствовала себя вполне комфортно. Она часто надевала его по утрам, махнув рукой на то, что выглядит в нем форменным пугалом. Глубоко убежденная, что для женщины возраст – не причина, чтобы впадать в уныние по поводу своей внешности, она тем не менее продолжала облачаться в мешковатый спортивный костюм и не тратила времени на макияж. Ты всего-навсего отвозишь дочку в школу, говорила она себе. Но каждый раз, отъехав от дома на пару миль, она не могла избавиться от противного ощущения, что зря напялила на себя эту позорную униформу женщины средних лет.

Эмма, понятное дело, ничего этого не замечала.

– Я люблю тебя, мамочка.

– Я тоже тебя люблю. Пока, котенок. Всего хорошего. – Диана наклонилась к дочке и чмокнула ее.

От Эммы еще пахло только что выпитым шоколадным молоком. От детских волос веяло сном и влажной землей. Как всегда, обнимая на прощание дочь, даже дома, укладывая ее спать, Диана на миг испытала тоскливый страх, почти ужас, который порой накатывал на нее перед сном, нечто вроде отчаянного нежелания отключаться от жизни наяву и погружаться в мир грез, какими бы сладкими они ни были.

– Мам, а Бетани Мэри Энн Элизабет? – спросила Эмма.

– До свидания, Бетани Мэри Энн Элизабет, – весело проговорила Диана, обращаясь к бесстрастному кукольному лицу.

– А поцеловать? – Эмма приподняла куклу.

Мать наклонилась и дотронулась губами до холодной пластмассовой щеки.

Эмма – красный жакетик, рюкзачок с Белоснежкой на спине – выпрыгнула из мини-вэна и, бережно уложив куклу головой на сгиб локтя, двинулась к школе. Дошагала до крыльца и пошла по ступенькам к другим девочкам, которые уже переминались в нетерпеливом ожидании возле двойных оранжевых дверей. От влажного после дождя цемента клубами поднимался пар, и на его фоне в своих одинаковых шотландских юбочках и гольфах они выглядели бледными и несчастными.

На долю секунды Диане захотелось броситься к дочке, схватить ее и увести прочь от этих угрюмых и мрачных, словно больных, лиц, слишком серьезных для детей. Диане показалось, что они с излишним вниманием наблюдают за шагами Эммы, и ее обожгло ревностью, но в этот миг раздалось механическое дребезжание школьного звонка и дочь побежала бегом. Двойные оранжевые двери распахнулись, и девочек одну за другой поглотила слепящая тьма места, где они проводили дни напролет.

Диана бросила последний взгляд на двери и тронулась к выезду с полукруглой стоянки, гадая, на самом ли деле улыбающаяся сестра Беатрис – по обыкновению, вся в черном – взяла Эмму за красный рукав летнего пиджачка и повела за собой или это ей только почудилось.

Июнь.

Все еще только июнь.

Время словно замедлило ход. Летние дни тянулись бесконечно, став прямо-таки осязаемыми и издавая запахи стирки и освежителя воздуха.

Матери по утрам уходили на работу – девочки даже не слышали, как хлопают за ними двери. Сами они спали до полудня, потом вставали, садились с полными мисками хлопьев перед телевизором и смотрели ток-шоу, попивая сладковатое после хрустящих колечек «Черио», «Фрут Лупс» или попкорна молоко.

В самый щекотливый момент передачи, когда разговор заходил о сексе, они перезванивались.

– Видела только что?

– Ты что, веришь, что это правда?

Они договаривались о встрече. В центре городка – в кофейне, книжном магазинчике или том самом бутике, где им недавно прокололи уши.

Они были бы не прочь проехаться до мега-маркета, но добираться туда надо автобусом.

Центр намного ближе. Можно пешком дойти.

Летом большая часть их одноклассников разъезжались кто куда. Никто не рвался оставаться в городе, где сырой ветер гонял по мостовым пыль и мелкий мусор, на бордюрах пристраивались бомжи с ободранными гитарами в руках, а в кустах зеленовато поблескивали пивные бутылки.

Рестораны и магазины, расположенные вдоль Восточной улицы и Университетского проспекта, предпочитали в жару держать двери открытыми. Ароматы специй и пряностей мешались с запахом моо шу– блинчиков с жареной свининой. В закусочных постоянно сидели привлекательные мужчины. Студенты? Аспиранты? Начинающие преподаватели? Заняв столики на улице, они поедали яичный рулет и читали библиотечные книги.

Девочки с интересом разглядывали их и обсуждали их достоинства, но вскоре почти к каждому подходила очередная молодая женщина в узких черных джинсах и солнечных очках с тонкой металлической оправой.

Время от времени кто-нибудь из мужчин помоложе отрывался от своей книги, поднимал глаза и бросал в неопределенном направлении: «Привет», что можно было расценить как приглашение девочкам присоединиться.

Они тоже говорили: «Привет», но с таким выражением на лице, что было очевидно: ни к кому присоединяться они не собираются. Разочарованный парень возвращался к своему чтению.

Утро выдалось тихое…

На улице никого – только белки скачут да почтальон прошел.

Белки, устроившиеся на деревьях по обе стороны дороги, похоже, выясняли отношения: «Убирайся отсюда!» – Сама убирайся». Наблюдая за ними из машины, Диана почувствовала смутное беспокойство.

Пышно цвели яблони и груши. За облаком цветов не видно было зелени. Словно впавшие в экстаз девы – не то язычницы, не то Христовы невесты, а может, королевы школьного бала, готовые с восторгом принести себя в жертву, – они трепетали на прохладном порывистом ветру.

Почтальон, переходивший улицу, чуть приподнял за козырек форменную фуражку и ладонью вытер лоб. Было жарко. Он тащил голубую сумку, туго набитую письмами и бандеролями. Диана знала, что на одном из конвертов значится ее имя.

Когда Пол с Дианой только что переехали в этот район, он здесь уже работал. Звали его Рэндалл: эту информацию добыла Эмма, немедленно поделившаяся ею с Дианой.

Диане показалось, что Рэндалл узнал ее, и она помахала ему из машины рукой, но он не ответил на ее приветствие, продолжая тупо пялиться вперед.

Это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, загорелый, с шапкой густых кудрявых волос. До ее дома еще оставалось несколько кварталов, но Диана знала, что он довольно скоро доберется до ее крыльца – почтальон двигался по району с завидным проворством.

Завернув за угол, Диана заметила, что на доме миссис Мюлер, недавно умершей от рака поджелудочной железы, висит объявление о продаже. Это был необычно скромный для их района одноэтажный дом, выкрашенный в светло-зеленый цвет, с застекленной террасой. Иногда, гуляя здесь с Эммой или плутая по окрестным улицам в поисках дочери, укатившей на велосипеде, Диана видела за огромным окном миссис Мюлер. Наверное, тогда она была еще здорова – или болезнь гнездилась где-то глубоко в организме, не давая о себе знать. Диана всегда махала соседке рукой, и та отвечала на ее приветствие, правда ни разу не улыбнувшись.

Как-то раз, проходя мимо, она обнаружила, что миссис Мюлер ползает на коленях у себя во дворике. Диана поздоровалась, та обернулась, вздрогнула и ответила: «Доброе утро», хотя уже почти стемнело.

Диана была уверена, что миссис Мюлер ее не узнает и не помнит, как в свое время настаивала, чтобы ее исключили из выпускного класса за то, что принесла в школу пакетик марихуаны…

И все же, глядя на склоненную над темневшей в сумерках глубокой ямой фигуру миссис Мюлер, державшей в руках пучки каких-то корней, Диане показалось, что та косится на нее с подозрением. Диана не держала на нее зла – с какой стати? – ведь она действительно провинилась и понимала, что миссис Мюлер требовала для нее справедливого наказания. Тем не менее, прочитав в газете, что миссис Мюлер «скончалась у себя дома, после продолжительной борьбы с раком поджелудочной железы», она почувствовала облегчение, словно наконец освободилась от давнего груза, весившего не более чем пакетик измельченных сухих листьев, но тяготившего ее двадцать с лишним лет.

«Продается» – гласила вывеска на парадной двери. В первый раз за долгие годы шторы на огромном окне были раздвинуты, и Диана увидела, как в глубине кто-то ходит. Агент по продаже? Родственник? На миг мелькнуло узкое худое лицо.

Подъезжая к собственному дому, она с удивлением заметила на верхней ступеньке почтальона Рэндалла. Он запихивал в их почтовый ящик большой светло-желтый конверт.

Как он мог здесь оказаться? Ведь она только что обогнала его за пять или шесть домов отсюда.

– Привет! – поздоровалась Диана через окно.

– Здравствуйте, мэм. – Он смотрел мимо нее.

Раньше он вел себя дружелюбнее. Пусть не рассыпался в любезностях, но и не бурчал себе под нос. И никогда не обращался к ней «мэм», потому что прекрасно знал, как ее зовут.

– Мне показалось или я вас сейчас видела за пару кварталов?

Должно быть, Рэндалл не расслышал вопроса. Все так же не глядя на нее, он торопливо прошел по дорожке, отделявшей ее дом от соседнего. Диана растерялась. Несколько секунд она стояла с открытым ртом, потом наконец опомнилась и сглотнула слюну, наблюдая, как он уходит. Он шагал быстро, ловко скользя между кустами.

Но все же не настолько быстро, чтобы миновать пять домов меньше чем за минуту.

Она ошиблась.

Это другой почтальон.

А может, она вообще не встречала сегодня никакого почтальона? Может, ей просто почудилось, что она видит Рэндалла, хотя на самом деле видела его день назад? Или год назад. Рэндалл всегда работал здесь почтальоном. Она сталкивалась с ним, тащившим набитую письмами и каталогами сумку, бессчетное число раз. Наверное, ее подвело собственное восприятие. Что-то там на миг нарушилось между полушариями мозга…

Не с ней одной такое случается. У людей из-за забытой на плите кипящей кастрюли сгорают дома, хотя они уверены, что, уходя, все выключили.

Диана подняла окно мини-вэна, проехала по подъездной дорожке и поставила машину в гараж, ворота которого всегда оставляла открытыми, если уезжала ненадолго. Очевидно, это была не самая лучшая идея, потому что ключ от дома висел тут же, на крючке, прямо над мусорными бачками, так и просясь в руки первому же вору. К тому же рядом стояла расшатанная деревянная лестница, по которой ничего не стоило подняться в ее студию, расположенную над гаражом. Студию она вообще не запирала.

Но они жили в таком спокойном районе, что любые проявления сверхбдительности воспринимались бы как паранойя. Безопасность приучила его обитателей к благодушию и безмятежности, возможно сделав их более уязвимыми. Но в любом случае Диана никогда не понимала, как можно заранее готовиться к чему-то, чего раньше никогда не испытывал и чего даже не в состоянии себе представить…

Например, к землетрясению или взрыву бомбы, наводнению или смерти.

Может, кто-то и был на это способен – как тот китайский император, что создал армию из терракотовых воинов, включая конных, чтобы они сопровождали его в загробном мире.

Не исключено, что миссис Мюлер тоже относилась к числу таких людей. Возможно, узнав о своей болезни, она разобрала все чердаки и чуланы, чтобы избавить родственников от этой необходимости. Есть люди, которые разрабатывают сценарий своих похорон и выбирают себе участок на кладбище. Наверное, они стали бы запирать свои дома, даже если бы поселились в самом безопасном квартале, где лет пятьдесят слыхом не слыхивали ни о каких преступлениях.

Такие люди умеют живо представить все возможные ужасы и заранее к ним подготовиться. Диана не умела.

Прежде чем зайти в дом, она забрала светло-желтый конверт, который Рэндалл сунул в почтовый ящик.

Солнце осветило ромашки, слегка побитые вчерашним ливнем, но уже поднимавшиеся над влажной почвой.

Весь двор был усыпан яблоневыми лепестками, словно после свадьбы под дождем. На лужайке эти лепестки выглядели как замороженное пламя свечи или отполированные ногти. – Привет, миссис Макфи! – крикнул проезжавший мимо мальчишка на велосипеде, но, пока Диана оборачивалась посмотреть, кто это, он уже почти скрылся за домом.

Чей же это, интересно. И почему он не в школе?

Она вытащила из почтового ящика конверт.

На нем большими печатными буквами фломастером было написано: «Диане» и ниже, чуть мельче, адрес: «1740, Мейден-лейн».

Почерк показался ей смутно знакомым. Он напоминал ее собственный. Она вернулась к задней двери, на ходу открывая липкий клапан конверта.

Бросила взгляд на ромашки. Еще и девяти часов нет, а они уже выпрямляются, тянут крупные головки к солнцу…

Внутри конверта из желтой бумаги не оказалось ничего.

Диана долго держала его в руке.

Краем глаза она по-прежнему смотрела на ромашки, изо всех сил пытающиеся…

Она внимательно ощупала конверт, но он определенно был пуст. Еще раз изучила его снаружи. Ее имя есть, но нет обратного адреса. Диана покачала головой, скомкала конверт, подняла крышку мусорного контейнера, который даже пустой вонял гнилью, и выбросила бумажный ком. Он упал на алюминиевое дно совершенно бесшумно, зато крышка бака, когда она ее опускала, оглушительно загрохотала. Она отступила назад, на освещенное место, и застыла в задумчивости.

В конвертах посылают письма. Их не бросают в почтовые ящики пустыми.

Диана вернулась к баку и выудила из него конверт, стараясь не вдыхать въевшуюся за много лет сладковатую вонь мусора, расправила заломы и еще раз заглянула внутрь.

На самом дне конверта лежал крошечный клочок бумаги – сложенный вчетверо обрывок тетрадного листа. Она развернула его и вышла из гаража на солнце.

Печатными буквами черными чернилами было выведено: «Потаскуха».

Она судорожно вдохнула, и ее пронзила острая, как лезвие ножа, струя ледяного воздуха. Перевернула бумажку и снова уставилась на нее.

Это слово. Она не слышала и не произносила его уже много лет. Хотя когда-то давно оно много значило для нее.

Она прижала руку к горячему лбу.

Школа.

После школы ей стало наплевать, даже если кто-то и обзывал ее потаскухой. Но пока она училась… У них в классе не было ругательства страшнее и грязнее. Оно раздавалось отовсюду. Его бормотала вода из питьевого фонтанчика, шептали рулоны бумажных полотенец в девчачьем туалете. Ругательство было как-то связано с ней, с ее телом, всеми его изгибами и выпуклостями, с ее мечтами и желаниями, с самым сокровенным в ней, с ее женским началом, которое она обретала, взрослея. С ее телесной оболочкой и всеми пятью органами чувств, оголенными, выставленными напоказ, жестоко осмеянными и единодушно отвергнутыми.

А потом она поступила в колледж, где пол был у всех, а не только у нее. Где попадались бисексуалы и гомосексуалисты. Где вместе с ключом от комнаты в общежитии студенткам выдавали упаковку презервативов.

Потаскуха.

Мерзкое слово вдруг исчезло из ее мира. Утратило всякий смысл. А потом она вышла замуж.

Но теперь… Теперь, усмехнулась Диана, это почти комплимент.

Сорокалетняя женщина в сером спортивном костюме, только что проводившая в школу дочь, у черного входа в дом, где ее ждет только немытая после завтрака посуда.

Мать семейства. Хватило же кому-то чувства юмора назвать ее потаскухой.

Она не рассмеялась, но улыбнулась.

Слово лишилось яда, лишилось своего смертоносного жала, и когда она осознала это, то испытала потрясающее чувство освобождения, как будто долго подозревала у себя страшную болезнь и вдруг узнала, что здорова.

Но кто же прислал ей записку?

Она еще раз пригляделась к почерку. Чем внимательнее она его изучала, тем меньше он ей напоминал знакомый. В конце концов она опять скомкала листок, бросила в мусорный бак, плотно прикрыла крышку и пошла прочь, улыбаясь и напевая себе под нос.

Здесь определенно не о чем беспокоиться.

Какая-нибудь студентка Пола, у которой не все дома. Или ее собственный студент из городского колледжа, которого пришлось отчислить за прогулы. Или школьный дружок, брошенный и давным-давно забытый.

Ей сорок лет. Она прожила в Бриар-Хилле всю жизнь. За это время наверняка обидела невнимательностью или грубостью не одного человека, вернее всего непреднамеренно – специально она никогда никому не хамила. От этих мыслей у нее закружилась голова и стало тошно, словно она заглянула в кишащую мухами вонючую бездну. Не с ней первой такое случается. Может, другие люди тоже получают такие вот бессмысленные записки. На что, интересно, рассчитывал ее автор? Что она ударится в панику? Потеряет самообладание?

Этого нельзя допустить.

Жизнь слишком коротка.

В ее жизни все прекрасно.

И это ее жизнь.