Текст книги "Вся жизнь перед глазами"

Автор книги: Лора Касишке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Лора Касишке
Вся жизнь перед глазами

Voici que vient l'été, saison violent

Et ma jeunesse est morte ainsi que le printemps.

Нынче снова неистовство лета в природе,

Умерла моя юность, я прежней весны не найду[1].

Гийом Аполлинер

Пролог
Апрель

Они стояли в девчачьем туалете, когда раздались первые звуки выстрелов из автоматического пистолета: тра-та-та.Они доносились откуда-то издалека, словно звучали не наяву, и девочки продолжали причесываться и прихорашиваться перед зеркалом…

Тра-та-та…

Зеркало, маленькое и узкое, типично казенное, но чисто вымытое, серебрилось загадочным блеском. Чуть раньше уборщица прошлась по нему тряпкой и специальным средством, и теперь мир в его глубине мерцал, словно внезапно открывшееся взору Зазеркалье. Прозрачное и ясное, словно мысли Бога. Словно мысли Создателя всего сущего, отраженные в неподвижной спокойной воде.

Девочки стояли совсем близко, плечом к плечу, стараясь одновременно видеть друг друга в зеркале:

– темноволосая, сияющая красотка, сжимающая локоть подружки крендельком согнутой рукой;

– и заплаканная, но уже опять улыбающаяся блондинка. Правда, свое отражение в зеркале она видела слегка размытым из-за недавних слез, как на фотографии, сделанной из-под мерцающей поверхности пруда, да и тушь немного размазалась.

– Я так за тебя рада, – обратилась она к подружке.

– Тогда почему же ты плачешь? – засмеялась брюнетка.

– От счастья!

– Ты уверена, что не завидуешь? – Темноволосая передала белокурой щетку для волос.

Тра-та-та.

Тра-та-та.

– Что это?

Блондинка затолкнула щетку, в которой запутались золотистые и темные шелковистые волоски, в рюкзак, рядом с хрестоматией английской литературы. Тонкие страницы книги напоминали полупрозрачную кожу мертвого ребенка, и, кажется, все мысли и идеи, существующие или, возможно, когда-либо существовавшие в мире, были собраны и записаны в одной этой книге.

Так-так-так-так-так.

Снова этот звук, и сразу после – мягкий булькающий всхлип. Короткий вскрик – так может охнуть человек, поскользнувшись и плюхнувшись в ванну с теплой водой.

– Что за черт? – проговорила одна из девушек.

– Что это было?..

Вторая направилась к двери, но подружка схватила ее за локоть:

– Стой, не ходи. А вдруг там?..

– Что?

– Не знаю. – Она выпустила ее локоть.

– Кто-то дурачится. Наверное, Райан Балбес…

Тра-та-та…

На этот раз громыхнуло близко, отчетливо, с металлическим звоном – так, что обе взвизгнули. За вскриком последовало молчание, бессмысленное, холодное и твердое, как керамическая плитка на стенах туалетной комнаты. Вдруг одна из подруг прошептала:

– Это Майкл Патрик. Вчера на тригонометрии он говорил, что принесет в школу пистолет, чтобы убить…

– Кого? Убить кого?

– Всех.

– Что?

– Он сказал, что все – долбаки. Я думала, он шутит… Все знают, что он придурок и урод.

– Почему ты никому не сказала?

– Я…

За дверью раздался еще один крик – отчаянный и безнадежный. «Помогите…» – застонал мужчина. И настала тишина.

Мистер Макклеод?

Повисло плотное, глухое молчание. И вдруг у одной девушки на правом запястье звякнули серебряные браслеты. Обе в ужасе замерли. Девушка плотно зажала браслеты второй рукой.

Дверь медленно открылась, и в туалет вошел юноша. Перед собой он держал большой иссиня-черный пистолет, обхватив его обеими руками.

Это был Майкл Патрик.

– Привет, – улыбнулся он.

Одна из подружек тяжело сглотнула, заталкивая назад готовое вырваться рыдание:

– Майкл…

На нем была переливающаяся рубашка – чистая светлая рубашка, – но под мышками уже расползлись огромные уродливые пятна пота. На шее, чуть ниже подбородка, виднелась воспаленная царапина, должно быть, порезался утром при бритье, когда торопился.

Майкл Патрик усмехнулся. Тяжело дыша, убрал одну руку со ствола и сунул ее в карман джинсов. Он был обут в белые с голубыми молниями по бокам кроссовки с болтающимися шнурками.

– Ну? – Его голос разорвал тишину.

Девушки вздрогнули.

– Ну, – повторил он чуть мягче, словно извиняясь за то, что их напугал. – Которую из вас пристрелить?

Обе старались не дышать.

Молча смотрели ему в лицо, словно видели впервые. Кто это здесь с направленным на них пистолетом? Сколько раз в классе и в коридоре они проходили мимо Майкла Патрика и никогда даже не взглянули на него? Ненависть, живая и осязаемая, притаилась, поджидая. Уродливая и зловещая, как черная дыра, которая поглощает все на своем пути.

Он направил револьвер на одну из них, потом на другую:

– Ну, так кого же мне убить?

На этот раз они даже не вздрогнули. В зеркале у них за спиной – немного бесстрастного бессмертия и равнодушной бесконечности – как ни в чем не бывало продолжали в полной безопасности жить их отражения.

Одна из них наконец сглотнула, перевела дыхание и прошептала:

– Пожалуйста, не убивай никого из нас.

Майкл ухмыльнулся:

– Я убью только одну. Но вот кого?

Ткнул пистолет им в лицо так, чтобы они ощутили его запах – запах серы и масла.

Темноволосая девушка откашлялась и проговорила отчетливо и ясно, словно готовилась к этому годами:

– Если тебе надо убить одну из нас, убей меня. Майкл Патрик согласно кивнул в ответ и засмеялся. Теперь он не спешил.

– Ну а ты? – Он повернулся к другой девушке. – Что ты можешь сказать?

Блондинка увидела свое отражение в зеркале за его спиной, заново ощутила рядом тепло подружки, влажное живое тепло. Слегка отодвинулась от нее. Опустила глаза к полу. Подруга дышала уже совсем спокойно. На сером линолеуме отчетливо виднелись царапины и странные золотые точки, словно кто-то каблуками втаптывал в пол драгоценности.

Она закрыла глаза.

Вокруг повисло ожидание.

И никого, кроме них троих. И никого, и ничего за ее пределами, по крайней мере, так казалось. Ни флага, хлопающего снаружи на ветру на верхушке флагштока. Ни вспыхивающей на солнце стойки для велосипеда. Ни оранжевых двойных дверей, открытых или закрытых. Ни стеклянного стеллажа в зале с наградами и кубками. Ни самого спортивного зала, пахнущего резиной и матами. Ни директорского кабинета с письменным столом, заваленным фотографиями смущенно улыбающихся детей и их мамаш, таких разных и все-таки чем-то неуловимо похожих, молодых и красивых или среднего возраста и полноватых, что уставились прямо в объектив.

Ни директора. Ни венецианских жалюзи, отбрасывающих полосатую тень на его лицо.

Ни учеников, подпирающих кирпичные стены и наблюдающих за происходящими вокруг событиями.

Ни урчащих автоматов в столовой, ни пожилой женщины, которая стоит за холодным стеклом в кафе, разрезая желатиновые пластины на изумрудные квадратики и раскладывая их на маленькие белые тарелки.

Никого, кроме них. Ни дворника, ни секретарши, ни души, ни Бога.

Никто не услышит того, что она скажет, произнесет она это вслух или нет. Она могла бы просто закрыть глаза и никогда больше не говорить ни слова. Или втянуть в себя весь воздух из комнаты – каждую пылинку, каждый атом – и спрятать его там, внутри…

Она уже была готова к этому, резко вдохнула, и серебряные браслеты на руке издали резкий, жутковатый в тишине звук.

Рука подруги соскользнула с ее запястья, дрожащего и потного… Эти серебряные браслеты она прошлым летом купила в бутике и сегодня утром, то есть миллион лет назад, надела на свою тонкую и слабую руку.

Теперь, когда браслеты никто не придерживал, они непрерывно позвякивали, как дешевые колокольчики на дверях магазинов. Или маленькие колокольчики на ошейнике кошки. Или медные колокольчики у стойки администратора. Позвоните в колокольчик, если нужна помощь. Они словно колокола Армии спасения… Запах бензина в бакалейной лавке, пригоршня медяков, брошенная в корзинку нищего, ее собственное дыхание на морозном воздухе.

А помимо отдаленного звука всех колокольчиков, которые она когда-либо слышала и любила слушать, девушка вдруг ощутила биение собственного сердца, тяжело колотящегося внутри, с силой толкающего кровь через все тело. Она любила слышать свое сердце.

Любила свое тело, всегда любила, даже если никогда раньше об этом не думала…

Она любила жизнь так сильно, что могла бы остаться здесь навсегда, на все оставшиеся времена, в этой ванной комнате, испуганная, но возмутительно живая… с серебряными браслетами на руке и татуировкой в виде розы на бедре – немного роковой красоты, вколотой прямо в кожу, – с золотыми волосами и румянцем на щеках от внезапно прилившей к лицу крови. У нее слегка кривоватые зубы, но это ее только украшает. Просто она улыбается с закрытым ртом, что делает ее чуть загадочной. Если бы только можно было, она бы всю оставшуюся жизнь улыбалась так радостно и загадочно.

Если бы только она могла.

Но Майкл Патрик поднес пистолет к ее уху, коснулся им виска. Ужасная синеватая чернота оружия словно что-то интимно шептала ей…

Надо было что-то ответить.

– Не убивай меня.

А когда он спросил:

– Тогда кого же убить? – она услышала свой ответ:

– Убей ее. Ее, а не меня.

Часть первая

Солнечный свет

Это был прекрасный день прекрасной совершенной жизни.

Опять вернулся июнь, а с ним вместе пришли прелесть и свежесть начала лета. Исчезло все непостоянство весны, сгладились все острые углы, и их место заняли ясность и определенность. Листва на деревьях приобрела насыщенную зелень бутылочного стекла, а небо над ними поднялось, и его высокий безоблачный свод затвердел яркой голубизной.

Диана Макфи открыла глаза и, возможно, в первый раз за долгое время увидела небо. Какая радость – простое земное наслаждение жить! В середине июня сорокалетняя женщина уставилась в очень голубое небо, свежее и чистое, аккуратно, как острым ножом, разрезанное пополам следом от сверхзвукового самолета. Пустота, от которой захватывало дух, была похожа на чисто вымытую кухню или ясное, не замутненное мыслями сознание.

Она поняла вдруг, что, пока бездельничала в машине, поджидая дочку возле школы, как-то незаметно провалилась в сон и сейчас начала приходить в себя от истерического звонка внутри здания на холме, где только что закончился учебный день.

Диана словно наяву видела, как девочки суетливо хватают пиджачки, подтягивают гольфы, выстраиваются у оранжевых двойных дверей, которые сейчас, через миг, распахнутся, как банка с конфетти. Зеленый холм расцветится хаосом ветровок и хвостиков и огласится птичьим щебетанием маленьких девочек.

Но она все еще просыпалась, возвращалась в реальность из радужных грез… Мамаша-наседка, что выползает, словно из зеркала, из своего забытья, пытаясь собрать воедино тело и сознание в обычном житейском пространстве: атом за атомом, клетку за клеткой.

Она потерла глаза и вздохнула.

Лето.

Она любила лето, особенно то, как оно все подсушивает и приглаживает. Весь март, апрель и май Диана ждала, когда закончится яростная борьба – исчезнет смрад гниения и разложения и ему на смену придет аромат пробивающейся травы, похожий на запах влажных волос после мытья. Для воскрешения требуется так много влаги! Все эти грязные лужи с дождевыми червями. Рождение и кровь, их вульгарная неприкрытая сексуальность. Девочки-подростки, порозовевшие от весеннего солнца, выглядят так, как будто их тоже только что вытащили из грязи.

В мае Диане приходилось сдерживаться, глядя на девчонок, с готовностью скинувших с себя одежки после затяжной зимы: коротенькие юбки, открытые топы… Да они почти голые, эти подростки, что ждут автобуса на остановке или переходят улицу. Бледная кожа рук и ног вызывающе нага, словно с тела содрали верхний слой и выставили наружу обнаженную плоть.

На Среднем Западе зима длится слишком долго. Пять долгих месяцев девочки погребены под снегом.

К середине июня к ним наконец возвращается человеческая кожа.

Диане нравился июнь.

Она опять вспомнила, как сильно она его любит, когда, опустив окно в машине, вдохнула прозрачный свежий воздух, ощущая довольство и понимая, как она соскучилась по всему этому.

Лето и жизнь… Она любила их всей душой и всем сердцем, что трепетало в груди, словно сделанное из бумаги. Во рту стоял сладкий вкус. Что она ела последним? Мятную конфету? Сахарный кубик? Что бы это ни было, оно было белым и сладким, и она жаждала добавки.

Диана любила ощущение солнца на лице, запах теплой ванили в машине. Ей нравилось находиться в своем сорокалетнем теле… Быть женой, матерью… со всеми распродажами и загородными прогулками; бактерицидными пластырями и коротенькими свитерами, пахнущими после стирки дождем, с мукой, смешанной со сливочным маслом, и коричневым сахаром с шоколадными чипсами.

Теперь, когда она подумала об этом, Диана поняла, что любит все, что составляет ее повседневную жизнь. Свой тяжелый серебристый мини-вэн, мчащийся вперед, словно пуля, когда она несется в магазин, в библиотеку, начальную школу, на работу.

Она любила свой сверкающий белый дом, расположенный на самой прелестной и тенистой улице – Мейден-лейн! – один из самых живописных в городе коттеджей.

У нее хорошенькая и милая дочка.

У нее сексуальный, внимательный, успешный муж.

Мир объемный, круглый, как аквариум. Мысли крутились в голове.

Как мог кто-то верить, что Земля плоская? Столько вокруг округлостей, смещений и поворотов. Даже сейчас, в этот самый момент, вырвавшись из своих мечтаний, Диана Макфи могла почувствовать закругленность и слышать, как ветер нашептывает и шелестит, пролетая над вращающейся землей.

«Мы летим в небе», – думала она, убаюканная.

Мистер Макклеод – печальный невысокий человечек с желтыми зубами, – оторвался от учебника, пытаясь обучать…

Он почти никогда не поднимал глаз, этот болезненно застенчивый мужчина, который рассматривал обучение как пытку. В его кабинете было полно реквизита, который он пытался припрятать. Увеличительные стекла, лупы, монитор, компьютеры, микроскопы. Проектор для прозрачек. И карта мира рядом с атласом человека – со всеми подписанными мышцами и основными органами. Даже человеческое лицо там выглядело как кусок мяса. И скелет, настоящий скелет, который висел на стене, у доски… Скелет, в который, по слухам, мистер Макклеод был влюблен.

– Она подросток, – рассказывал он на первом уроке в сентябре.

Он показал на узкий таз и некоторые кости, которые в скелете более взрослой женщины исчезали. Он объяснил также, что в женском организме есть кости, которые не затвердевают, пока девочке не исполнится десяти лет: «твердеть – костенеть», написал он на доске своим почерком с наклоном вправо.

Бедренные кости, позвоночник.

Эти кости долгое время остаются мягкими, и, если девочка умирает в раннем возрасте, они сгнивают вместе с плотью.

По зубам и костям, рассказывал мистер Макклеод классу, производят идентификацию – кто это был, чем занимался, – даже через много лет после смерти.

Ее муж? Часто ли она о нем думала? Много ли находила в нем достоинств?

Сексуальный. Внимательный. Успешный.

Он был уважаемым профессором философии в университете, она – банальная история – его студенткой.

Диана и сама добилась в жизни успехов, правда значительно более скромных, чем муж. Художник, точнее, график по профессии, несколько раз в неделю она преподавала в городском колледже. Каждое утро часа два рисовала в студии, которую муж пристроил над гаражом. Рисовала ручкой, графитовыми карандашами, углем. Некоторые из ее работ были использованы для оформления обложек поэтических сборников, литературных журналов, церковных программок, календарей. Она признавала только два цвета – черный и белый. Ее интересовали свет и тени.

Она была очень привлекательной. Стройная. Натуральная блондинка – раньше, в юности, она слегка подкрашивала волосы, но теперь перестала. Спортивная, гибкая, длинноногая. С голубыми глазами. Ей часто говорили, что она напоминает Мишель Пфайфер, какой та была в конце 1990-х. Диана любила смотреть ее фильмы по телевизору, сожалея, что стала похожей на актрису только теперь, под сорок.

До сих пор любила.

Она больше не придавала большого значения внешности. Подростком она потратила впустую, убила массу времени, постоянно прихорашиваясь, делая пирсинг… Да еще та ужасная татуировка. Ей обещали, что будет совсем не больно, но Диана чуть не умерла, когда делали наколку, пурпурную розу – словно сердце, полученное в вечное пользование во имя наивной прихоти. Ее так и похоронят – старую леди в домашнем платье, с этой сексуальной подростковой розой, все еще цветущей на бедре. Иногда от этих мыслей ей становилось грустно, а иногда смешно.

Она больше не заботилась о своей внешности… Достаточно того, что она в приличной форме и раз в неделю моет голову шампунем для блондинок.

Диана носила простую одежду, любила шелк и азиатский набивной хлопок, болтающиеся сережки и браслеты. Сегодня на ней были черные слаксы и бирюзовая прозрачная блузка, под ней – черный топ на бретельках. На шее тоненькая серебряная цепочка. И несколько браслетов на тонком запястье, которые при ходьбе издают мелодичный звон. Она поправила и пригладила волосы.

На ногах черные туфли без каблуков.

Она одевалась в соответствии с возрастом и доходом, но делала это с выдумкой, сдабривая повседневность малой толикой экзотики. Не зря под ее личиной мамаши-наседки таилась душа художника. К собственному удивлению, она все еще была привлекательна и сексуальна, и порой, когда она переходила дорогу на оживленном перекрестке, мужчины свистели ей вслед. Этого уж она никак не ожидала – все-таки сорок лет, так называемый средний возраст, – и это оказалось приятной неожиданностью.

Она снова взглянула на себя в зеркало заднего обзора.

Зубы у нее кривоватые, зато губы хороши. Она превратилась в женщину, какой всегда мечтала стать. «Когда-нибудь у тебя будет вот такая жизнь», – романтичным и склонным к фантазиям подростком думала она, глядя на мир из кухонного окна квартиры, где после развода родителей жила с матерью. «В один прекрасный день ты будешь такой», – иногда думала она и сейчас, как будто все это еще не сбылось. В душе у нее до сих пор звучал голос женщины, какой она хотела стать и какой в самом деле стала – симпатичной мамаши, кончиком языка слизывающей с передних зубов след губной помады и приветливо улыбающейся своему отражению.

Лето…

Все весенние устремления и надежды наконец обрели определенность. Во дворе дома распушились изящные пионы, похожие на гофрированные рукава маскарадного костюма, и по их липким сладким лепесткам ползали рыжие муравьи.

Трава атласно зеленела, как тени для глаз.

Небо было похоже на кусок сдобного пирога.

И пчелы роились над цветами жимолости, словно крошечные ангелы, трубящие в горны.

Лилии только что начали раскрываться, и свежий ветерок разносил по всему саду пьянящий цветочный аромат.

Мистер Макклеод читал вслух из учебника…

Он все время теребил очки, и руки у него дрожали.

Никотин.

Возможно, он думал о никотине, пока читал классу об одноклеточном организме, который почкуется в две клетки.

Он услышал, как смеются девочки, и поднял глаза.

Они сидели в разных концах кабинета и время от времени встречались глазами.

Обе прекрасно знали, что делать этого ни в коем случае нельзя, потому что ни та ни другая не сможет удержаться от смеха. Между ними словно натягивалась живая, вибрирующая смеховая нить. Чтобы не расхохотаться, они должны были избегать смотреть друг на друга. Но, когда учитель читал, их глаза сами собой двигались в сторону Нейта Уитта. Нита Уитта.

ЗадницаУитт.

Ну и имечко!

ГнидаУитт [2]2
  Nate– задница; Nit– гнида (англ.).


[Закрыть].

Парень с темно-зелеными глазами.

Такими темными и такими зелеными, словно они вобрали в себя окраску многих миль искусственного газона.

У него был противный смех и мерзкая привычка вытирать рот тыльной стороной ладони, словно боксер, только что получивший удар в челюсть. Тощий, он носил майки с названием групп или бейсбольных команд, линялые джинсы и туристские ботинки. Время от времени он улыбался, вернее, ухмылялся, но никто ни разу не слышал, чтобы он громко и от души рассмеялся.

Нейт Уитт сидел посреди класса, развалившись и ни на кого не обращая внимания… Как бы ни пытались девочки поймать его взгляд с противоположных концов кабинета биологии, они неизбежно встречались глазами друг с другом и начинали трястись от смеха.

– Девочки, у вас проблемы? – строго спросил мистер Макклеод.

Обе, напустив на себя безразличный вид, дружно пожали плечами.

– Нет, – ответила одна, кусая губы. Широко распахнутые глаза ее влажно блестели от смеха.

– Никаких, – подтвердила вторая, демонстративно поднимая и опуская плечи.

Смех электрическими разрядами так и рвался из нее.

Мистер Макклеод вернулся к книге и продолжил чтение.

Черный дом… Жимолость… У нее за домом был прелестный маленький сад.

На водосточной трубе под карнизом гаража потренькивали на ветру серебряные колокольчики, вызванивая мелодии из ее детских грез… Браслетики, фарфоровые куклы, чашки из игрушечного сервиза – хрупкие и тонкие, почти прозрачные.