Текст книги "Вся жизнь перед глазами"

Автор книги: Лора Касишке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Ромашки

Диана шла в обход дома, когда вдруг обратила внимание на ромашки, которые когда-то давно посадила с солнечной стороны крыльца. Они уже вовсю цвели – спасибо хорошей погоде, – распространяя сильный запах заплесневелого салата. И как разрослись! Как какой-нибудь…

Рак?

Она остановилась.

Интересно, почему в голову пришли мысли о раке? И почему аромат ромашек показался ей удушливо-затхлым?

– Ну, как поживают мои девочки? – раздался голос Пола, и Диана отвлеклась от созерцания ромашек и связанных с ними неприятных мыслей.

Эмма на крыльце своими слабыми ручонками уже крепко обнимала отца. Потом забралась к нему на колени. Идеальная картина – обожающие друг друга отец и дочь. Ее семья.

Диана стояла и молча смотрела на них. Тоненькие ручки Эммы обвились вокруг шеи Пола. Он сидел прикрыв веки. На обоих падал свет, пробивавшийся сквозь зеленую листву деревьев. У нее защипало глаза.

Семья… голод… мое…???

Слова мелькали перед ее внутренним взором, словно начертанные неоном на бегущей строке, вроде той, что загорается в автобусе, показывая название следующей остановки. Стейт-стрит… Мейн-стрит… Площадь Уэстленд… Прежде с Дианой никогда не случалось, чтобы слова вот так цеплялись одно за другое. Странно рождаются ассоциации, подумала она, – нелепые цепочки понятий, вроде бы ничем между собой не связанных, как будто мысли человека не зависят от него самого. Наверное, это мог бы объяснить Фрейд. Или мистер Макклеод, ее учитель биологии в старших классах. Ну а всем остальным остается просто принимать как данность, что мысли, облеченные в слова, приходят и уходят сами по себе.

После школы девочки обычно шли в «Бургер Кинг».

Там они запирались в туалете и переодевались в короткие шорты с майками, с утра запихнутые поглубже на дно школьных рюкзачков.

Зима тянулась так долго, и вот наконец над всей этой слякотью, жижей и жухлой прошлогодней травой поднялось солнце, согревая горячими лучами землю, ринувшуюся ему навстречу.

Благословенное тепло никого не оставило равнодушным, и даже школьные учителя утратили долю серьезности. Опаздывали на занятия, подолгу болтая друг с другом в коридоре, хотя звонок на урок давно прозвенел. В холлах было прохладно, от двери к двери веял легкий ветерок, что проносился, едва касаясь золотистого, в крапинках, линолеума, обдувал металлические ручки и иногда врывался в классные комнаты.

Снаружи в лужах плескались птицы, а по зеленому холму, спускавшемуся от школы Бриар-Хилла, постепенно переходя в улицы, стремительно носились белки. Они гонялись друг за другом в ветках деревьев у самой обочины дороги. Обычные беличьи игры, но сегодня одна из них не удержалась на ветке и рухнула вниз, прямо под колеса внедорожника чьей-то мамаши, и кровавым ковриком распласталась на мостовой.

Пересекая парковочную площадку по пути к «Бургер Кингу», они натолкнулись на Аманду Гринберг, которая сидела в черной короткой юбочке на багажнике отцовского БМВ и болтала длинными голыми ногами. Она была чуть старше их, и ее только что выбрали «королевой мая». Это была местная версия королевы школьного бала – самой красивой девочки, которая являлась в длинном белом платье и открывала последний танец года…

Возле «королевы мая» полукругом топтались четыре мальчика. Она смеялась, резким движением откидывая назад голову, словно пыталась проглотить большую таблетку.

Она была поразительно, невероятно хороша. Ее мать была негритянка, а отец еврей, и их союз породил существо древнее и вместе с тем абсолютно современное: длинные черные как смоль волосы, смуглая кожа и пронзительно-яркие голубые глаза, в которые было больно смотреть.

Она конечно же не заметила двух младших девочек.

На следующий год одна из них тоже станет «королевой мая», хотя пока они об этом даже не мечтали.

– У меня хорошие новости, – произнес Пол, глядя на жену поверх светящейся дочкиной головы.

Солнце нимбом окружало золотистые волосы Эммы.

Диана поднялась на ступеньку крыльца, закрыв своей тенью мужа с дочерью.

– Да?

Пол выглядел взволнованным и смотрел на жену широко распахнутыми глазами. Ей было приятно и немного забавно видеть на лице солидного профессора подобное счастливое мальчишеское выражение. Любовь к нему, сильная, до боли в сердце, заставила ее прижать руку к груди и почувствовать, как часто и неровно, словно сидящая в клетке птица с подрезанными крыльями, бьется сердце.

– Рассказывай, радость моя.

Пол откашлялся и заговорил, стараясь сохранять серьезность, но не смог сдержать улыбки:

– Вашего покорного слугу приглашают осенью прочитать в университете лекцию на конференции, посвященной памяти Артура М. Фуллера.

– Ох, Пол! – Диана в восторге зажала ладонью рот, мгновенно ощутила какой-то химический запах, как будто от моющего средства, быстро отдернула руку и потерла ее о черные брюки. – Ох, Пол, – повторила она. – Я так рада.

Это была огромная честь. Обычно лекцию памяти Артура М. Фуллера читала какая-нибудь знаменитость, крупный правительственный чиновник или всемирно известный и почтенный профессор-иностранец. Шансы, что эту роль доверят местному преподавателю, практически равнялись нулю. В карьере Пола, и без того изобиловавшей наградами и премиями, это было высшее достижение.

– Про что ты будешь говорить, папа? – спросила Эмма.

Она уже знала, что такое лекция – это когда кто-нибудь долго о чем-нибудь говорит, и от нетерпения ерзала на месте.

– Ну, стрекоза, я пока еще сам точно не знаю, но, когда решу, посоветуюсь с тобой, договорились?

Эмма спрыгнула с его коленей и побежала за черной бабочкой, которая выпорхнула из ромашек и парила над замершей в полуденном безветрии лужайкой семейства Макфи.

В «Бургер Кинге», как всегда, пахло жареным мясом и картошкой фри, и мальчишки за прилавком улыбнулись, увидев их в коротеньких прикидах…

Около кассового аппарата лежали фирменные бумажные короны.

Одна из девочек взяла корону и примерила на голову.

– Королева мая! – сказала другая, и обе рассмеялись.

Среди парней, работавших за прилавком, был однорукий. Он улыбался, а пустой форменный рукав болтался сбоку, словно внутри остался призрак руки.

Обе флиртовали с ним, и не только из жалости. У него было энергичное открытое лицо с мягкой улыбкой и оливково-зеленые глаза. Он тоже заигрывал с ними, правда осторожно, старательно избегая прямых взглядов. Сначала они думали, что он вынужден сдерживаться, потому что находится на работе, но однажды, унося с собой картошку фри и диетическую колу, увидели, как он повернулся к другим продавцам, демонстрируя, что сражен наповал: прижал руку к груди и под общий хохот упал на линолеум.

– Наверное, у него есть подружка, – предположила одна.

Девочки успели привыкнуть к тому, что на них обращают внимание, особенно если они сами не скрывали, что это им нравится. Они не были самодовольными и тщеславными. Просто очень юные симпатичные девчонки, понятия не имевшие о том, что мужчины провожают глазами отнюдь не каждую женщину.

С бутылочками кока-колы и бумажными пакетиками с жареной картошкой они прошли через парковку «Бургер Кинга», сели на бордюр и вытянули ноги, греясь на солнышке.

Обеим скоро должно было исполниться семнадцать – достаточный возраст для того, чтобы забеременеть, поступить на работу или водить машину (впрочем, ни у той ни у другой еще не было не только никакой машины, но даже водительских прав).

С разрешения родителей они могли даже выйти замуж. Конечно, ни одна пока не собиралась работать. Их матери не считали понятие счастливого детства пустым звуком, чтобы гнать их на работу сразу после школы…

Годы, проведенные в детском саду или под присмотром няньки, пока их разведенные матери трудились, ходили на свидания или уроки по социальной психологии, теперь окупились с лихвой: они получали карманные деньги на мелкие расходы и полностью распоряжались своим свободным временем.

Правда, заняться им было особенно нечем, разве что ждать. Ждать, что может произойти.

Они медленно съели картошку: она была масленая, хорошо посоленная и очень вкусная. Им и в голову не приходило ограничивать себя, смакуя каждый кусочек, – о фигуре они не думали. Они жили в мире, где было завались жареной картошки – золотистой, жирной и дешевой. В будущем они много чего перепробуют – чего захочется и столько, сколько захочется. Матери при них постоянно тряслись над каждым ломтиком брынзы или очищенной от кожи куриной грудки – не дай бог съесть лишнего, но их это не занимало. Если бы кто-то сказал им, что когда-нибудь и они будут точно так же отмерять себе скудные порции еды, они бы только посмеялись.

Машины на парковке у «Бургер Кинга» стояли тесными рядами. Время от времени то одна, то другая проезжала мимо них так близко, что они могли коснуться ее вытянутой лоснящейся ногой.

Из серебристой спортивной машины появились два урода и двинулись ко входу в ресторан. Они шли молча, слегка ослабив узлы галстуков и расстегнув пиджаки; у одного над верхней губой тянулась тоненькая ниточка усов. Проходя мимо девочек, они с таким беззастенчиво глупым видом уставились на их ноги, словно те существовали сами по себе, и подружки, не удержавшись, громко расхохотались. Молодая мамаша, одной рукой тянувшая за собой годовалого малыша, а в другой тащившая матерчатую сумку, наградила их негодующим взглядом.

Все молодые матери сердятся, глядя на молодых девчонок, особенно смеющихся. Так же, как женщины постарше. Вот и сейчас несколько мамаш, сопровождавших плечистых сыновей-подростков в футбольной форме, неодобрительно покосились в сторону источника смеха.

Девочки честно попытались подавить приступ веселья, но их хватило всего на несколько секунд, после чего они опять заливисто захохотали.

Они не понимали, что одним своим видом – длинноногие, шестнадцатилетние, абсолютно свободные и беззаботные, имеющие возможность нахально смеяться в середине дня на парковке у закусочной – олицетворяют для этих женщин… Что именно?

Неясную тоску? Негодование? Сожаление?

Ведь ни одна девочка никогда не была женщиной средних лет, но каждая женщина была когда-то девочкой.

На обед Диана приготовила итальянскую пасту-лингвине с домашним томатным соусом.

Утром она купила у пожилого мексиканца и его такой же пожилой жены целый пакет калифорнийских помидоров. На протяжении последних лет двадцати они каждое лето открывали свою овощную лавку на окраине Бриар-Хилла, на пересечении шоссе М-50 и Блу-Стар. Диана с матерью покупали у них точно такие же пакеты с помидорами.

И мексиканцы были тогда такими же старыми, как сейчас, на взгляд Дианы, жутко старыми.

Они никогда не разговаривали, молча передавая товар и так же молча забирая деньги.

Диану это не смущало. Овощи и фрукты у них всегда были свежие: яблоки, помидоры, персики. После рождения Эммы она перепробовала пропасть диет. Следить за тем, сколько и какой еды попадает тебе в рот, оказалось совсем непросто. Чтобы вернуть себе прежний, до беременности, вес, понадобились постоянная бдительность и строгая самодисциплина – она и не подозревала, что способна на такие подвиги. Труднее всего было дотянуть до июня, когда появляются свежие овощи и фрукты. Вместе с ними к ней возвращались легкость и беззаботность – как выяснилось, и еда порой может доставлять чистое удовольствие.

– Объедение! – похвалил Пол.

Он не лукавил – пряная свежесть упругих, налитых солнцем томатов придала блюду восхитительный вкус. Впрочем, Пол всегда превозносил ее стряпню.

Диана хорошо готовила, но и вполовину не так хорошо, как это представлялось ее мужу. Знакомясь с его коллегами, она неизменно слышала: «О Диана! Все знают, что вы – непревзойденная повариха!»

И студенты на факультетских вечеринках рассказывали, что он даже на лекциях расхваливает кулинарные способности жены.

Диана наблюдала, как ее маленькая семья поглощает еду. Пол ел медленно, с видимым удовольствием, время от времени поднимая глаза от тарелки, чтобы улыбнуться жене, а Эмма в основном занималась тем, что сосредоточенно накручивала макаронины на зубья вилки. Пол с Дианой не давили на дочь, раз и навсегда решив, что пусть себе ковыряется в тарелке, словно играет с едой, до последнего оттягивая момент, когда все-таки придется хоть что-то проглотить, – все лучше, чем ничего. Они старались не принуждать дочь ни к чему, в том числе не кормить насильно, – слишком хорошо оба помнили, как в детстве их заставляли есть ненавистные брокколи или перуанские бобы. Разве могла Диана забыть, как разгневанная мать чуть ли не часами стояла над ней с ложкой грибного супа-пюре, который не лез в глотку, а мать знай себе твердила: «Кому сказала, ешь сейчас же!»

– Что, совсем не нравится? – обратился Пол к Эмме.

Та подняла глаза и робко улыбнулась.

– Просто попробуй, – вступила Диана, стараясь не проявлять излишней настойчивости. – Соус домашний.

Эмма повела глазами с отца на мать, потом уставилась на вилку с макаронами. С осторожностью поднесла ее ко рту.

Затем облегченно вздохнула, и макаронина скользнула в рот. Она ее прожевала, проглотила и потянулась за новой порцией пасты.

Эмма съела всю тарелку.

– Ну, кажется, мы нашли еду, которая тебя устраивает. – Пол передал Эмме тарелку с добавкой.

– Вкусно! – Эмма погрузила вилку в пасту. Она ела так быстро, что скоро и лицо и руки у нее оказались перепачканными в томатном соусе.

– Не спеши, солнышко, никто не отнимет. – Диана салфеткой вытерла хорошенькое, с ямочкой посредине подбородка личико Эммы.

Следы

После обеда Эмма пошла к себе в комнату, закончить рисунок, который начала накануне вечером. Похоже, подумала Диана, все дети большую часть свободного времени проводят перед листом бумаги, вооружившись цветными карандашами или мелками, – да и как иначе ребенку себя выразить? Впрочем, Диане хотелось верить, и не без оснований, что рисование для Эммы, так же как когда-то для нее самой, – нечто большее, чем просто детское увлечение, нечто такое, что может стать творческой профессией.

Для самой Дианы рисование всегда было лучшим утешением, даже спасением. В выпускном классе, когда ее уже почти выкинули из школы Бриар-Хилла, на перемене ее как-то поймала в коридоре учительница рисования мисс Якобс.

Мисс Якобс была худощавая крепкая женщина с волнистой гривой темных волос. Обычно она одевалась в манере слегка постаревших хиппи – грубые свитера, ботинки на толстой подошве, ярко-фиолетовые гольфы и длинные цветастые индейские юбки. Диане мисс Якобс нравилась, хотя вообще-то она старалась держаться подальше от учителей. Слишком часто она поддавалась обаянию какой-нибудь учительницы, пока та не спускала на нее всех собак за опоздание или прогулы. Поначалу Диана производила на учителей хорошее впечатление, потому что была сообразительной, вежливой и умела вести себя как взрослый человек. Но длилось это недолго. Стоило ей начать пропускать уроки, не делать домашних заданий и засыпать прямо за партой, как они дружно причислили ее к разряду «трудных подростков».

Но мисс Якобс заговорила с ней как с подругой.

– Знаешь, я в старших классах сама училась просто ужасно. Меня спасло рисование. Ты очень одаренная девочка, Диана. Это может здорово тебе пригодиться. Если, конечно, отнесешься к своему дарованию серьезно.

Несколько недель спустя мисс Якобс повесила в классе на доску рисунок углем Дианы – черно-белый портрет женщины, повернувшейся под таким углом, что волосы почти скрывали лицо. Это могла быть любая женщина. Ее образ Диана вынашивала годами. Лицо этой женщины – до последней мелкой черточки – возникало по утрам у нее перед глазами, едва она просыпалась.

– Это одна из лучших школьных работ в моей практике, – сказала мисс Якобс.

И подробно разобрала рисунок, объяснив, как прорисованы детали и в то же время сохранен подтекст, намек. Диана жутко боялась, что одноклассники, увидев ее вывешенную на всеобщее обозрение работу, начнут закатывать глаза, хихикать и отпускать шуточки, но все молчали – даже те, кто посещал уроки рисования исключительно ради того, чтобы не сдавать по этому предмету экзамены и зачеты, – и внимательно разглядывали творение ее рук. С этого дня для нее началась новая жизнь.

Эмма с рисунком в руках поднялась к себе в комнату, а Пол с Дианой выпили по бокалу красного вина и вместе принялись убирать со стола.

Пол относил жене на кухню посуду, а Диана складывала ее в раковину и ополаскивала: сбрасывала остатки в измельчитель мусора, который с утробным рычанием пережевывал их и глотал. Потом она составила тарелки в посудомоечную машину.

Кухня, как и столовая, была небольшой. Шкафчики из той же гладкой светлой сосны, что и стол в столовой, на дверцах рисунки небольшого формата – цветы, репейники, травы. Она всегда мечтала именно украсить свою кухню – когда у нее будет своя кухня. Ей хотелось собрать здесь нечто вроде скромной коллекции предметов, греющих душу. Над мойкой у окна она повесила клетчатую штору.

Нагнувшись над машиной, она отбирала нуждающиеся в полировке ножи и складывала их в корзинку для столовых приборов, отдельно от вилок и ложек, когда сзади подошел Пол, мягко провел рукой по ее спине, склонился ближе и уткнулся ей в шею.

Вздрогнув, Диана дернулась и выронила нож.

– Это всего лишь я, – весело сказал муж. – Ты что, решила, что к нам воры забрались?

Диана засмеялась в ответ и покачала головой, подняла с пола лоснящийся от масла нож и услышала легкое рычание.

Это был звук, который часто издавал Пол в минуты их близости: и в самый первый раз, и когда занимались любовью на полу в его офисе или на узкой скрипучей кровати в ее комнате в общежитии, пользуясь отсутствием соседки. За прошедшие годы этот рык стал сигналом, который подавал ей муж: он означал, что ему не терпится остаться с ней наедине.

Диана обернулась, обняла мужа и прижалась губами к его рту. Вдохнула свежий травяной запах его бороды и усов. Они долго и сладко целовались, пока не услышали, как скрипнула, открываясь, дверь наверху и раздался топоток дочкиных шагов по твердым деревянным половицам.

Каждый вечер они часами разговаривали по телефону…

Когда матери интересовались, о чем можно так долго болтать, они отвечали, что сами не знают, и это была истинная правда.

Их голоса путешествовали через весь городок Брайар-Хилл, из одной спальни в другую. Беспроводные трубки, прижатые к уху, были такими легкими, что казалось, они тут вовсе ни при чем, будто девичьи голоса возникали прямо из воздуха.

При этом слышимость была отличная, словно между подружками вообще не было никакого расстояния. Ни лужаек и садов, ни домов с толстыми стенами, выстроившихся вдоль улиц с привычными названиями – Мейден-лейн, Университетская, проспект Свободы – тех улиц, по которым они ходили каждый день и по которым матери возили их в школу.

Пусть их родной городок был всего лишь крошечной точкой на карте, но в этой точке сосредоточился для них целый мир. Второго такого нет больше нигде. Для них, шестнадцатилетних, этот маленький городок, в котором они покупали диски и картошку фри, страдали и дружили, был равнозначен космосу с его скоплением звезд и туманностей и всей истории человечества. Пирамиды. Евреи, бредущие по пустыне. Атомная бомба, сброшенная на Нагасаки. Ничего этого для них просто не существовало… Если бы их попросили найти на карте Алжир, они бы только хихикнули, хотя вовсе не были особенно глупыми и пустоголовыми – обыкновенные американские школьницы.

Шестнадцатилетние девчонки.

Они слыхом не слыхивали о Хартии вольностей, зато знали наизусть все интимные подробности из жизни звезд.

Разумеется, не тех звезд, что сияют в небесах.

Аланис Мориссет, Леонардо Ди Каприо, Мадонна, Бритни Спирс…

– Нейт собирается пригласить тебя на свидание. Он сегодня та-ак смотрел на тебя…

– Ничего подобного!

– Точно тебе говорю. Он с тебя прямо глаз не сводил.

– Может, он в окно смотрел?

– Ну, в окно он тоже смотрел.

– Слушай, меня мама просила разгрузить посудомоечную машину.

– Ладно, перезвони потом.

– Ага, минут через пятнадцать.

– Пока.

– Пока.

Дом издавал стоны и охи, и это было одновременно и благословением, и проклятием.

Как и прочие постройки в округе, он стоял здесь уже не меньше ста пятидесяти лет. В нем жили и умерли многие поколения.

Это был солидный и прочный фермерский дом, выкрашенный в белый цвет, расположенный в самом центре лучшего района Бриар-Хилла, его самого благополучного, университетского квартала, облюбованного профессурой больше века тому назад.

Диана видела черно-белые фотографии первых академиков, живших в их тогда еще совсем новом районе. Худощавые и строгие, по крайней мере с виду, мужчины в неудобной и жесткой одежде, вместо «вольво» управлявшие конными экипажами. Как Диана ни пыталась, но так и не могла представить себе, как они прогуливаются по ее саду или сидят в гостиной либо при свете свечи за кухонным столом, погруженные в изучение толстенных фолиантов.

Они так давно исчезли, что казались нереальными. Кем они были, что знали и чего хотели при жизни? Наверное, как и все остальные люди, они думали, что никогда не умрут.

Но теперь от них остались только возведенные ими дома, населенные – словно в насмешку – чужаками.

Это был идеальный дом. Дом-мечта! И пусть каждый шаг по его половицам отдавался эхом по всему дому – что ж, такова плата за совершенство.

А может, это его свойство и составляло неотъемлемую часть совершенства.

Диана и Пол, все еще не размыкая объятий, прислушивались к шагам дочери, пока те не замерли возле дверей ванной комнаты наверху.

– Пол, я так за тебя рада… Из-за лекции.

– Признаюсь, я и сам чертовски доволен. – Пол ухмыльнулся и прищурил ярко-голубые глаза, делавшие его, пятидесятипятилетнего профессора, похожим на десятилетнего мальчишку.

Диана опять прислушалась:

– Где там Эмма?

Пол повернулся к лестнице:

– В ванной, по-моему. У нас еще есть время.

Он плотно обхватил ее за бедра и прижал к себе, оглянувшись, словно проверяя, не подсматривает ли кто-нибудь. Вытянул блузку из джинсов Дианы. Его рука скользнула по ее спине под черный бюстгальтер и мягко сжала грудь.

Сверху раздался шум спускаемой воды. Было слышно, как вода побежала по трубам, уносясь прочь из дома. Пол убрал руку из-под лифчика жены.

– Посмотри, что ты наделала. – Он показал на бугор, топорщившийся под брюками цвета хаки.

Диана засмеялась. Ее сердце билось часто и сильно, как у подростка. Оба раскраснелись и вспотели.

– Пока хватит. – Она вложила ему в руки влажную губку. – Иди и вытри со стола, искуситель. После разберемся.

Пол покорно забрал губку и, выходя из кухни, подмигнул Диане.

Она поставила на плиту чайник. В теплую погоду они всегда после ужина выходили на крыльцо, усаживались в плетеные кресла и пили горячий крепкий чай. Эмма каталась вокруг дома на велосипеде, и спицы в колесах вспыхивали в угасающем свете дня, когда она проносилась мимо родителей.

Это была часть совершенной жизни в идеальном доме, и Диана ни за какие деньги не рассталась бы ни с единой ее секундой. Не променяла бы ее ни на что.

Когда она была моложе, ее порой посещали мысли о том, что, наверное, здорово было бы стать актрисой, звездой экрана, или певицей в ночном клубе. Или, например, женой миллионера с пентхаусом на Манхэттене и лимузином, везущим ее с одной гламурной тусовки на другую.

Вечернее платье с блестками. Вспышки фотокамер, бьющие в лицо.

Но и тогда она, похоже, уже твердо знала, что все это – не для нее.

Ей нужно совсем другое – семья, любовь, надежность, чувство защищенности.

Сегодня вечером они будут пить чай, сладкий и терпкий, завтра утром она поджарит Эмме яичницу-болтунью, а потом отвезет дочку в школу. Затем отправится в городской колледж, где преподает. Это был тот самый колледж, в который после развода поступила ее мать, пытавшаяся начать жизнь заново и выяснившая, что для этого совершенно необходимо уметь обращаться с компьютером и иметь на руках хоть какой-нибудь диплом.

Каждый раз, паркуя машину возле здания факультета и шагая к нему с книгами и набором кистей в руках, Диана вновь и вновь усмехалась про себя, ценя юмор ситуации.

Долгими вечерами она сидела дома одна или под надзором какой-нибудь из маминых приятельниц, а то и приходящей няни – девчонки-подростка, пока мать ходила на занятия в таинственный колледж, призванный изменить их жизнь. А теперь вот Диана сама в нем преподает.

Ни компьютер, ни диплом, конечно, ничуть не улучшили их житье-бытье. Мать до пенсии так и проработала скромной секретаршей факультета философии с мизерной зарплатой.

Но те вечера…

Юные няни разрешали ей обедать попкорном и без конца болтали по телефону. Диана засыпала, сидя перед телевизором. Сериал «Баффи – истребительница вампиров» превратил реальный мир в сказочный, населенный злыми волшебниками. Диана и боялась его, и не могла без него обходиться.

Няньки набрасывали на нее, лежащую на диване, одеяло, и она глядела в темноту широко открытыми глазами, пока у дверей не звякал мамин ключ. Тогда у нее в груди разливалось горячее тепло.

– Почему ты плачешь, когда я прихожу домой? – удивлялась мать. – Другие дети плачут, когда мама уходит.

Паркуя машину в тени здания колледжа, Диана неизменно думала, как ей повезло, и испытывала смутное чувство благодарности. Удаче? Судьбе? Впрочем, она и сама приложила руку, чтобы изменить свою жизнь. Чтобы иметь выбор. Чтобы найти воплощение звучавшим в голове словам и возникавшим в сознании образам, не дать им пожухнуть, как желтеют забытые на крыльце газеты жильцов, покинувших город и бросивших под дождем и солнцем бумажные лица на выцветших страницах. Она уже почти не помнила, что за кошмары преследовали ее, помнила лишь, что прежде они ее терзали, а потом ушли, и у нее началась новая жизнь. Совершенная, прекрасная жизнь, отныне принадлежащая ей.

Пронзительно засвистел чайник. Она поспешила к плите и выключила газ, погасив голубую шипастую корону. Свист прекратился, и в тот же миг она услышала доносившийся сверху крик. За ним последовал еще один, слабее, и тонкий голосок прорыдал: «Мама!»

– Пол! Эмма?!

Она выбежала из кухни: губка, которую она дала Полу, осталась на столе, но сам он исчез.

Диана поспешила к лестнице. Хватаясь за отполированные скользкие перила, спотыкаясь, взлетела наверх.

– Эмма?

Дверь в спальне дочки была распахнута, но Эммы там не было.

Ванная комната, в которой над раковиной висела лампа дневного света семидесятых годов с мистически мигающей трубкой, сохранившаяся от прежних хозяев, тоже была открыта, и Диана успела увидеть в холле длинную тень. Они давно собирались заменить эту лампу, но все руки не доходили.

– Девочка моя, – услышала она голос мужа. – Маленькая моя…

Из глубины ярко, до боли освещенного пространства доносились судорожные всхлипы.

Диана протиснулась в ванную. Дочь сидела на полу, склонив голову над фарфоровым бачком унитаза. У нее изо рта хлестала кровь. Белая блузка и юбка из шотландки уже были густо заляпаны алыми пятнами. Даже светлые кудряшки были в крови.

Диана подалась вперед и упала на колени рядом с дочерью, не в состоянии издать ни звука. В мозгу пульсировало: «Кровотечение… Надо срочно остановить кровотечение».

И тут Эмма потянулась к ней.

Детская ручка была холодной, липкой и податливой, как глина. От неожиданности Диана отшатнулась.

И откуда этот запах? Корицы, мускатного ореха, карри?

– Ее вырвало. – Пол удивленно смотрел на Диану. – Бедный ребенок. Все эта паста.

– О господи! – Она прижала руку к горлу.

Лампа над раковиной как будто на миг потускнела, а потом вспыхнула с новой силой, еще ярче.

– Давай-ка умоемся, солнышко. – Пол протиснулся мимо жены, чтобы помочь дочери подняться на ноги.

Диана все еще стояла на коленях. Словно пребывала вне времени и пространства.

Где она? Что с ней?

Ей почудилось, что с нее сползает кожа, обвиваясь вокруг тела, словно этот странный свет. Словно слишком большое, постоянно сползающее на плечи платье. Она приложила ладонь ко лбу. Надо взять себя в руки.

Мигрень. Опять!

Мучившие ее страшные головные боли на несколько последних месяцев отступили, и вот они вернулись. Она мгновенно узнала кошмарное ощущение, когда болью охвачено все тело и тебе кажется, что жизнь уходит из него. Если принять кодеин и лечь, приложив к вискам лед, к утру все пройдет.

Эмма снова схватила ее за руку:

– Мамочка, мне плохо. – Голосок был совсем слабенький.

Диана открыла рот, но не смогла произнести ни слова. Собственная боль затопила ее всю целиком, словно в мозг, в ту его часть, что отвечает за любовь, сладкие сны и самые счастливые воспоминания детства, ей вживили электроды. Раскаленная белая игла впилась в самое чувствительное место.

Дочка стиснула ее ладонь слишком сильно. Как больно. Диана попробовала высвободиться, но Эмма только крепче сжала пальцы.

– Мамочка, прости, меня вырвало.

– Не волнуйся, детка. – Пол вставил в ванну затычку и пустил теплую воду. – Все будет хорошо, Эмма. Правда, мама?

Он посмотрел на Диану с выражением, в котором мелькнуло осуждение. Или ей показалось?

Она смогла лишь кивнуть и шевельнуть губами, как бы соглашаясь.