Текст книги "Почему ты не пришла до войны?"

Автор книги: Лиззи Дорон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Кроссовки, солдатские носки и палочка

На свой шестьдесят первый день рождения Елена получила необычный подарок: приглашение в дом престарелых. Ее просили явиться в тот же день и подписать договор, в котором она, как и все остальные постояльцы, обязывалась проживать в своей комнате большую часть года, иначе право на комнату будет утеряно, и та перейдет к следующему из списка ожидающих. С собой разрешается привезти мебель, картины, одежду и личные предметы. Собак, кошек и других животных с собой брать нельзя. Перед въездом необходимо внести предоплату и каждый месяц вовремя оплачивать комнату. Елена договорилась о встрече с администрацией.

– Добрый день, – сказала она и сразу перешла к делу: – Где моя комната? Могу я увидеть будку для своей собаки? Где разместится моя кошечка? Куда насып а ть зерно для птиц и корм для курочек?

У заведующей глаза на лоб полезли.

– Вы ознакомились с договором?

– Да.

– Дорогая Елена, – начала объяснять заведующая. – В нашем учреждении существует строгое правило: никаких животных.

– После таких слов, госпожа директор, я должна заметить, что ваши правила никуда не годятся: выходит, недостаточно того, что я стара, вы хотите, чтобы я стала еще и одинокой. Я не могу перенести сюда свой родной угол, а имущества у меня никакого нет, все, что у меня есть, – это дочь, которая живет отдельно, и животные: курица, собака, кошки, птицы, с которыми я не расстаюсь уже много лет.

– Может, организовать для вас сегодня встречу с нашим психиатром? – предложила заведующая, стараясь решить проблему.

Елена согласилась.

И вечером встреча состоялась. После Елена рассказала мне, как все было:

– Я надела бежевый костюм, потому что, если надеть красный, могут сказать – потаскуха, если черный – депрессивная, зеленый – как жаба. Поэтому я выбрала цвет, к которому нельзя придраться. Сделала у парикмахера высокую прическу с лаком, чтобы не сказали, мол, не следит за собой и неухоженна, они должны были думать, что я богата и счастлива. Повесила себе на шею все блестящие украшения из шкатулки, чтобы доктор не смотрел в лицо и не видел морщины. И выглядела – как бы это сказать – потрясающе! Потом надела рваные кроссовки, солдатские носки, купила палочку и, прихрамывая, поковыляла к врачу….

В больнице ее приняли медсестра, старая и злая, как ведьма, и врач, невысокий молодой человек в джинсах, с большими голубыми глазами. От обоих пахло лекарствами.

– Так смешно, – рассказывала Елена, – на нем были подтяжки восьмидесятилетнего старика.

Врач протянул ей руку и сказал:

– Садитесь, Елена.

Достав из коричневой папки анкету, он начал задавать вопросы:

– Сколько вам лет? Чем болели? Сколько детей? Какие отношения с зятем и внуками?

А под конец спросил:

– Вы так красиво и прилично одеты, но почему у вас на ногах кроссовки и солдатские носки?

– Чтобы быстро бегать и поскорее отсюда убежать.

– Мне кажется, вы хотели придать этому какой-то смысл. Попытайтесь все-таки объяснить, почему вы в кроссовках и от кого хотите убегать?

– Жаль, что вы не спрашиваете, почему я с палочкой, на это у меня есть совершенно четкий ответ, но прежде позвольте и мне задать вам один вопрос.

Доктор не успел и рта раскрыть, как Елена сразу же спросила:

– Почему вы носите чужие подтяжки?

Он улыбнулся:

– Это модно.

– Нет, вы хотите придать этому какой-то смысл, вы же самый молодой в доме престарелых, и в этом ваша проблема. Вы хотите казаться пожилым.

Он улыбнулся, как будто соглашаясь, но затем снова продолжил деловым тоном:

– Хорошо, а теперь вы мне ответьте, почему вы решили явиться сюда в кроссовках и солдатских носках?

Елена ответила:

– Лучше спросите, почему я хожу с палочкой! Зная все о моих болезнях, вы могли бы сообразить, что я вовсе не хромая.

Но он не спросил, а она не ответила. В личное дело Елены записали, что она упряма и должна переехать в дом престарелых без животных, как законопослушная гражданка. Переезд превратился в целую эпопею.

Елена хотела жить в обоих мирах одновременно, остаться с животными, но и не потерять место в доме престарелых. Поэтому она отыскала такого перевозчика, который взялся перевозить вещи по очереди, а не, избави Боже, все сразу. Таким образом Елена надеялась растянуть переезд до бесконечности. Кроме того, она наняла несколько упаковщиков мебели: одного – для холодильника, другого – для стола и шкафа, третьего – для телевизора и электроприборов; потом нашла водителя такси, который согласился мотаться между ее квартирой и домом престарелых, причем отдельным рейсом доставлялись блузка, платье или костюм, и все должно было добираться до места без единой складочки.

Каждый день Елена разрывалась между своей квартирой и комнатой в доме престарелых. Когда ее спрашивали, что она делает целыми днями, она отвечала, что очень занята, так как пытается жить в двух местах и, кроме того, посвящает огромную часть своего времени животным и старикам.

Она также заботилась и о своем статусе в доме престарелых. Поэтому три раза в неделю выезжала из квартиры в пять часов утра, чтобы успеть занять свое место. В шесть она уже сидела на лавочке среди других стариков и ждала прихода врача.

Там, на лавочке, по словам Елены, происходили очень важные вещи. Можно было познакомиться с новыми людьми, послушать сплетни, узнать интересные новости. Трижды в неделю она жаловалась врачу, что страдает бессонницей, встает очень рано, до рассвета. А иногда дразнила его:

– Посмотрим, господин доктор, сможете ли вы поставить диагноз.

Однажды, когда жильцы дома престарелых сидели на лавочке и ждали врача, одна пожилая женщина сказала Елене:

– Знаешь, этот доктор просто ангел.

– Конечно, ангел, – без колебаний ответила Елена. – Он определяет, кому отправляться в рай, а кому – в ад. Разве не видишь, кто тут сидит?

Кроме самой Елены, никто не рассмеялся.

С тех пор, когда она появлялась, на лавочке воцарялось молчание.

Как-то раз ночью администраторша хватилась Елены и устроила переполох. Потом мне виновато объясняли:

– В комнате горел свет. Мы стучали, но никто не отзывался. Поэтому мы выломали дверь и увидели, что телевизор и радио включены, на кухне горит свет, но Елены нигде не было. Мы позвонили в ее старую квартиру и она невозмутимо ответила: «Не беспокойтесь, свет и телевизор я оставила включенными, потому что собиралась скоро вернуться, но пока не могу. Вы же знаете, у меня куча дел: я веду борьбу за права животных в домах престарелых».

Администраторша больше не следила за Еленой. Все знали, что, хотя в ее комнате и горит свет, там нет ни одной живой души. Она регулярно вносила месячную плату, а жила в старой квартире в свое удовольствие.

1990 год

После смерти Елены, когда я пришла забирать ее вещи из дома престарелых, ко мне подошел голубоглазый мужчина в джинсах на подтяжках.

– Вы – психиатр, – определила я.

– Да, – сказал он. – Мне очень жаль, что Елене не разрешили привезти сюда животных.

Он продолжил:

– С вашего позволения я задам вам один вопрос: может, вы знаете, почему она ходила с палочкой?

Пожав плечами, я сказала:

– Она не хромала, и не припомню, чтобы она ходила с палочкой.

Собрав все вещи, я решила положить ключ от комнаты в конверт и отдать администраторше. В поисках пустого конверта я нашла другой, с запиской внутри. Достала ее и с любопытством прочла, что Елена написала в свой шестьдесят первый день рождения: «Уважаемый господин психиатр! Здесь все старые и больные, и я боялась, что мне станут завидовать, ведь я выгляжу богатой и здоровой, поэтому я решила надеть рваные кроссовки. Но вы – врач, и вам все равно, богата я или нет. Ради того чтобы вы поверили, что я старая и больная, я купила палку, стала хромать и тем самым оградила себя от сглаза. Думаю, в будущем вам следовало бы внимательнее слушать. У вас на приеме я намекала, советовала впрямую, чтобы вы задавали мне правильные вопросы. Я вовсе не упряма. Всего доброго, шалом и спасибо. Елена».

И внизу:

«P.S. Вычеркните, пожалуйста, из диагноза, что я упряма. Если вам обязательно надо что-нибудь написать, напишите лучше, что я всем сердцем верю в сглаз».

Хранилище Торы

Октябрь 1990 года

Вечером мне позвонили, в трубке раздался незнакомый голос:

– Елена упала и потеряла сознание, «скорая помощь» уже в пути, вам лучше приехать.

Я собралась, села в машину и помчалась провожать Елену в последний путь.

Перед домом стояла карета «скорой помощи», санитары склонились над лежавшей без сознания Еленой. Через некоторое время под завывания сирены ее повезли в больницу.

Диагноз поставили сразу – апоплексия.

Пока врач расспрашивал персональные данные и историю болезни, санитар принес обручальное кольцо, часы, пакет с одеждой: блузкой, юбкой, нижним бельем, чулками; а также мятый белый носовой платок, который лежал в кармане блузки. Когда Елена упала, из этого платка, выскользнул маленький, ржавый ключик.

– Выбросить? – спросил санитар, указав на ключик и мятый платок.

– Нет! – вскрикнула я.

Пообещав врачу дать все необходимые сведения завтра, я схватила ключик и помчалась к маленькому дому на пересечении улицы Победы и улицы Героев, к коричневому шкафу в квартире Елены.

Этот шкаф стоял на пяти коротких ножках: по две с каждой стороны и одна посередине. Он высился от пола до самого потолка. Под шкафом любили спать собака и курица. Раньше, играя в прятки, туда залезали дети. Сверху на шкафу лежали свечи, израильский флаг, менора, хануккия, подсвечник, кубок пророка Илии, Агада и костюмы для Пурима. Вещи громоздились до самого потолка.

У шкафа было четыре дверцы. Правая всегда была широко распахнута, в этом отделении хранились сумки, счета за водопровод, квитанции поземельного налога, чеки об оплате из поликлиники, трусы, чулки, шляпы и платки. В ящиках между двумя другими дверцами, которые всегда открывались одновременно, хранились одежда, носовые платки и постельное белье. Наша собачка устроила тут родильную палату и детскую комнату, целый день она со своим приплодом болталась на улице, а спать приходила сюда.

Левая же дверца всегда оставалась закрытой. Мне был знаком только скрежет ключа в замочной скважине. Иногда, поднимаясь по лестнице или уже стоя перед входной дверью, я слышала, как левая дверца торопливо закрывалась. Я никогда ни о чем не спрашивала.

Порой ржавый ключик появлялся в связке Елены, словно напоминая, что в доме есть еще один, особенный замок. Когда же Елене задавали вопрос, от чего этот ключ, она отвечала:

– От хранилища Торы.

В ответ все только недоуменно моргали, тогда она добавляла:

– От левой дверцы.

И ничего не объясняла.

В ту холодную, темную ночь ржавый ключик, едва не угодивший на помойку, с трудом пролез в замочную скважину, однако дверь сразу не поддалась, словно старалась во что бы то ни стало сберечь свой клад. И все-таки ключ придал мне силы – дверь еще немного посопротивлялась и после очередной атаки поддалась.

Первое, что я почувствовала, – запах многолетней плесени, которая скопилась на мешках, сочилась из тканей. Ею были пропитаны документы и большой чемодан.

Одна за другой вещи появлялись на свет.

В самом верхнем ящике лежали тряпичные сумки цвета хаки, одна из них была четырехугольной формы, около десяти сантиметров в длину. Ее прошили по краям большими, неровными стежками. Внутри хранились иглы, лоскутки, нитки и черные шнурки.

В другой сумке, двадцати сантиметров в длину и пятнадцати в ширину, тоже цвета хаки, лежали бинт, шелковый лоскут и продовольственные карточки со знаком СС и надписью «Бухенвальд».

В следующей, самой маленькой, я обнаружила брошку, правда, без драгоценного камня – осталась только золотая окантовка, напоминавшая о том, что в ней было и чего нет теперь. В ящике валялось еще много таких сумочек, и в каждой – брошки без камня.

В кучу с порванными, заплесневелыми сумками были свалены коричневые бумажные пакеты, грубые и измятые, словно раскопанные археологами свидетельства прошлых времен: пожелтевшие, рваные страницы с адресами, исписанные географические карты и множество вырезок из газетных объявлений о поиске родственников. Многочисленные названия мест расселения диаспоры: в России, Америке, Англии, Франции, странах Восточной Европы – неразбериха языков, писем, открыток, почтовых марок и конвертов.

В среднем ящике тоже хранились сумки, но другие: там были пластиковые пакеты из разных магазинов, в том числе «Микулински», «Машбир», «Колбо Шалом» и «Мазкин». В этих пакетах лежали результаты анализов крови, мочи, стула, электрокардиограммы из различных лабораторий, письма с врачебными диагнозами и набор обезболивающих средств – частично для тела, частично для души.

В следующем ящике обнаружилась толстая, выцветшая папка с удостоверениями и документами, открывавшими неизвестные детали о жизни Елены: место рождения в безвестной польской деревушке, адрес проживания в Кракове, аттестат с отличием из Венской школы медсестер, почетная грамота за работу акушерки в больнице, учебники иврита из ульпана при «Йехуде», лагере беженцев близ Тель-Авива, и первая тетрадь, в которой новоприбывшая иммигрантка написала: «Я – Елена, я приехала в страну своих отцов. Шалом, папа, шалом, мама, шалом, пустота».

В папке находились также свидетельство о браке, свидетельства о смерти и свидетельство о рождении дочери, первый паспорт, полученный Еленой в Австрии, подтверждавший, что у нее нет гражданства, иммиграционная карточка и жалобы в конторы и суды на темы справедливости и общественного здравоохранения, ее медицинские справки с различными диагнозами: дифтерит, шумы в сердце, аппендицит, а также обморожение ног и мизинца правой руки по причине тяжелой работы в нечеловеческих условиях.

В самом нижнем, последнем ящике были сложены вместе молитвенный платок, кипа, молитвенник и Библия; рядом Елена положила белый конверт с долларовыми купюрами, номерами банковских счетов и могил членов семьи. В самой глубине ящика покоился старый чемоданчик на ржавом замке, сплошь покрытый паутиной. Замок не устоял под моим напором и развалился, посыпалась пыль. Чемоданчик открылся с душераздирающим скрипом, словно предупреждая любопытных о своей тайне. Скрип был оправдан. Внутри оказались личинки, черви и полосатая форма, в которой было больше дырок, чем ткани, желтая звездочка, сандалии и запах смерти.

Ноябрь 1990 года

На границе умопомешательства и духовной ясности, на пути из этого мира в иной, Елена настойчиво упрашивала:

– Пойдем со мной к шкафу, там могила.

Иногда она совсем теряла разум и требовала пойти на могилу, к шкафу.

– Мне надо туда, – говорила она каждому, кто к ней входил. – Пойдем со мной туда, – снова и снова повторяла она, указывая пальцем, кулаком или взглядом в определенном направлении. Как обычно, все думали, что она сошла с ума, и не придавали ее словам значения.

Тогда я встала и поклялась.

Я, номер паспорта: 5195513; имя матери: Елена, имя отца, которого я никогда не знала: Кубе; мое имя: Элизабет.

Я подтверждаю, что все рассказанные в этой книге истории – чистая правда, и при каждой из них я присутствовала в тот или иной день моей жизни – в те пятнадцать тысяч шестьсот дней, что я живу на этой земле. Вольно или невольно я стала свидетельницей молчания. Молчания, отчасти открытого и отчасти слышимого изнутри, отчасти кричавшего в душе и отчасти разъедавшего улицы нашего района, которое немело при свете дня и разгоралось в темноте, молчания, которое стало частью жизни Елены и частью ее смерти.

Елена смешивала фантазию и реальность, неопределенность и ясность; она стирала одни факты и создавала другие, выстраивая свой собственный мир.

Я клянусь.

Из глубин памяти всплывают картинки и случаи, друг за другом, нежданно-негаданно. Все равнозначны и равноценны при раскрытии тайны, при освобождении слова, задушенного молчанием ради того, чтобы как можно дольше вытягивать жизнь из смерти.

Если мне не удалось рассказать всю правду, если выбор историй был не слишком удачен, я прошу прощения – всю правду нельзя ни предъявить, ни опровергнуть. То, что однажды увидел, невозможно подтвердить даже самыми убедительными и безоговорочными доводами.

Но может, кто-нибудь, сосед, прохожий, друг или незнакомец, призадумается и поймет, о каком молчании здесь было рассказано.

И мы вспомним.

Эпилог

Ноябрь 1990 года, кладбище Кирьят-Шауль, 11 часов утра

Мы с моим мужем Шаем, оба в джинсах и черных футболках, замерзшие и оцепеневшие, застыли перед воротами кладбища.

Цветы в наших руках завернуты в шуршащий на ветру целлофан и перехвачены резинкой. На небе кое-где виднеются перистые облака, то солнце пригреет, то налетит ветер, и, кажется, в этот предполуденный час лето окончательно сдалось осени, лишившись последних сил. Солнце постепенно затянулось серой пеленой, и мелкий дождик оросил землю.

В воздухе пахло ранней зимой.

– Мы пришли хоронить Елену, – сказала я ослабевшим голосом кантору.

Тот внимательно на нас посмотрел:

– Не приведи Господь, пережить еще раз такое несчастье.

Затем удивленно добавил:

– Вас только двое?

– Да, – ответили мы.

– Но нам нужен миньян из десяти мужчин, – растерянно пробормотал он.

– При жизни, – произнесла я, – ей тоже нужен был миньян, но у нее никогда его не было.

Кантор опустил глаза и больше ни о чем не спрашивал.

Взяв в руки мегафон, он вызвал кладбищенского садовника, омывателя трупов, сторожей, носильщиков гробов и велел им тотчас образовать миньян.

Когда необходимые десять мужчин были в сборе, кантор дал знак, чтобы те приступали к пению скорбных песен, а нам взмахом руки велел замкнуть похоронную процессию, которая разместилась в катафалке хевра кадиша, погребального братства.

Так мы и ехали все вместе: мертвая Елена, Шая, я и мужчины в черных шляпах с заросшими бородою шеями, из которых под мерное раскачивание исходили скорбные песни. Члены миньяна различались между собой только цветом волос, размерами и весом. Трое выделялись ростом, один – полнотой, еще троих отличал преклонный возраст. Остальные же были так похожи, что можно было принять их за родных братьев.

Эти набожные люди исполнили свой религиозный долг и согласились принять участие в погребальной процессии.

Водитель катафалка тоже захотел поучаствовать.

– Так будет больше, чем миньян, – сказал он, – и я тоже совершу благое дело.

Кантор кивнул, и жаждущий совершить благое дело водитель поехал быстрее.

За нами вздымались клубы пыли, со всех сторон тянулись ряды надгробий, кое-где встречались вырытые могилы, поджидающие мертвых, и длинные процессии людей, следующие за своими покойниками.

Катафалк остановился рядом с могилой, предназначенной для Елены.

Певцы первыми вышли из автомобиля и подняли металлические носилки, на которых в саване лежала Елена. Ее тело выглядело так, будто вот-вот улетит вслед за душой, и певцы, словно опасаясь, что Елена прямо на пороге могилы может исчезнуть, запели громче. Их молитвы разносились по всему кладбищу. Скорбь, плач и пение заглушили и громкоговоритель, объявлявший начало следующих похорон, и плач других людей, читавших кадиш над могилами своих покойников.

Каждый год в день смерти Елены я с удивлением находила на ее могиле красную розу. В каждый день поминовения кто-то приходил на могилу раньше меня.

На четвертую годовщину, когда я стояла у могилы Елены, подошла женщина лет пятидесяти. Она принесла и положила на могилку завернутую в целлофан розу. Заметив меня, она спросила:

– Вы тоже видели эти похороны?

Я кивнула. Она закрыла глаза, словно стараясь вызвать в памяти тот день.

– Было всего десять человек, да еще водитель катафалка, – произнесла она и с болью добавила: – Наверное, у покойной не было семьи, – из-под закрытых век побежали слезы. – В тот день я хоронила брата, светлая ему память. Теперь всегда, когда кладу цветы на его могилу, достаю из букета один, самый красивый, и отношу на могилку к ней, как сделала в день ее погребения и похорон брата.

Она вздохнула.

– Теперь буду знать, что я не одна.

Когда наши глаза высохли, она спросила:

– Вы можете мне что-нибудь о ней рассказать?

– Немного, – ответила я, – совсем немного.