Текст книги "Рука на плече"

Автор книги: Лижия Теллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Приходи взглянуть на заход солнца

Перевод М. Волковой

Она не спеша поднималась по неровному склону. Дома попадались все реже – неказистые домишки, разбросанные островками среди дикой, каменистой местности. Посреди немощеной улицы, заросшей там и сям ползучей растительностью, несколько ребятишек водили хоровод, и слабое эхо детских голосов было единственным напоминавшим о жизни звуком в неподвижной предвечерней тишине.

Он ждал ее, прислонившись к дереву. Худой, стройный, в широкой блузе цвета морской волны, с длинными, небрежно зачесанными волосами, он напоминал беззаботного студента.

– Ракел, дорогая!

Она взглянула на него серьезно, без улыбки, и перевела взгляд на свои туфли.

– Смотри, какие грязные. Только ты мог додуматься назначить встречу в таком месте. Что за фантазия, Рикардо? Мне пришлось выйти из такси внизу, никто не хотел тащиться на эту верхотуру.

Он улыбнулся лукаво и невинно:

– Никто, говоришь? Я думал, увижу тебя в брюках и свитере, а передо мной элегантная дама… Когда ты была со мной, ты предпочитала семимильные сапоги, помнишь?

– Ты заставил меня лезть сюда, чтобы сказать мне это? Она открыла сумочку, убрала в нее носовой платок и достала сигарету.

– Ах, Ракел… – Он, смеясь, взял ее за руку. – Ты, Ракел, красивая женщина. И эти сигаретки голубые с золотом… Я подумал, что должен еще хотя бы раз увидеть всю эту красоту, почувствовать этот запах. Имел я на это право?

– Мог бы, по крайней мере, выбрать другое место. – Ее голос потеплел. – А что же здесь такое? Кладбище?

Он обернулся к старой, разрушенной стене и показал глазами на изъеденные ржавчиной железные ворота:

– Заброшенное кладбище, мой ангел. И живые, и мертвые – все его бросили. Даже привидений нет, – и добавил глядя на детей, занятых своей игрой: – Видишь, ребятишки совсем не боятся.

Она глубоко затянулась и выпустила дым в лицо приятелю.

– Рикардо в своем репертуаре. И что же дальше? Какова дальнейшая программа?

Он ласково обнял ее за талию.

– Я знаю здесь каждый уголок, тут лежат все мои предки. Пойдем, и я покажу тебе красивейший закат в мире.

Минуту она в растерянности смотрела на него, а потом расхохоталась, откинув назад голову.

– За-кат!.. О боже!.. Нет, это фантастика!.. Умолять о последнем свидании, изводить звонками несколько дней подряд, заставить тащиться по этим рытвинам: только один раз, еще только раз! И для чего? Чтобы увидеть закат на кладбище…

Он тоже засмеялся, изображая смущение, как ребенок, застигнутый врасплох за какой-нибудь проделкой.

Ракел, дорогая, не будь такой злой. Ты же знаешь, что я с удовольствием пригласил бы тебя к себе, но я стал еще беднее, если это вообще возможно. Живу в жутком пансионе, хозяйка – настоящая Медуза Горгона, которая целыми днями подглядывает в чужие замочные скважины…

– И ты полагаешь, я бы пошла?

– Не сердись, знаю, что не пошла бы, ты ведь, что называется, верна до гроба. Вот я и подумал: хорошо бы нам поговорить где-нибудь в уединенном местечке… – Он подошел ближе. Кончиками пальцев погладил ей руку. И вдруг посерьезнел. Веер бесчисленных морщинок резко обозначился в уголках слегка прищуренных, внимательных глаз. В эту минуту он уже не казался таким молодым. Но вот он снова улыбнулся, и морщинки исчезли, как будто их не было вовсе. Он опять стал простодушным и слегка рассеянным студентом.

– Ты хорошо сделала, что пришла.

– Ты хочешь сказать, что в этом, собственно, и вся программа?.. Может, зайдем в бар, выпьем чего-нибудь?

– У меня нет денег, душа моя, пойми наконец.

– У меня есть.

– Его деньги? Лучше я буду пить уксус. Я и выбрал это кладбище, потому что здесь очень приятно и вполне прилично, трудно найти более невинное местечко, ты не согласна? Здесь, я бы даже сказал, романтично.

Она посмотрела вокруг и высвободила руку, которую он сжимал.

– Все это очень рискованно, Рикардо. Он ревнив немыслимо. Достаточно того, что он знает о моих прошлых историях. Если он застанет нас вместе, тогда… тогда мне только хотелось бы знать, какая из твоих фантастических идей будет способна вернуть мне жизнь.

– Но ведь я и вспомнил об этих местах именно потому, что не хотел, чтобы ты рисковала, мой ангел. Трудно найти место более уединенное, чем заброшенное кладбище, ты только посмотри, – продолжал он, открывая ворота. Ржавые петли заскрипели. – Совершенно заброшенное. Никогда ни один его друг, ни друг его друга не узнает, что мы были здесь.

– Говорю тебе, что все это очень рискованно. Ради бога, кончай эти шутки. А вдруг похороны какие-нибудь? Я не переношу похорон.

– Какие похороны, Ракел? Сколько раз тебе повторять: здесь уже давным-давно никого не хоронят, думаю, даже костей не осталось, надо же сказать такую глупость! Идем со мной, дай руку, не бойся.

Ползучий кустарник заполнял все вокруг. Он стелился по поверхности могил, яростно захватывая все новое пространство, бежал вдоль дорожек, покрытых пожелтевшей галькой, взбирался на надгробия, алчно заполняя трещины в мраморе, словно своей неудержимой жаждой жизни хотел навсегда похоронить последние следы исчезающей смерти. Они шли не спеша по длинной, залитой солнцем аллее. Шаги звонко отдавались в предвечернем воздухе, сливаясь в странную музыку с шуршанием сухих листьев. Ракел еще была раздражена, но шла покорно, как ребенок, изредка с любопытством взглядывая на надгробия с выцветшими эмалевыми медальонами.

– Слушай, оно огромное. И такое убогое, в жизни не видела более убогого кладбища. И жутко запущенное. – Она указала кончиком сигареты на маленького амурчика с отбитой головой. – Пошли отсюда, Рикардо, хватит.

– Ах, Ракел, да ты только взгляни на этот вечер! Запущенное! Ну и что? Не помню, где это я читал, что красота, она не в свете утра, не во мраке ночи, но в сумерках, в этих полутонах, в их неопределенности. И вот я подаю ей сумерки как по заказу, а она недовольна.

– Я не люблю кладбищ, я уже тебе говорила. К тому же еще убогих.

Он наклонился и легко коснулся губами ее руки.

– Вы обещали подарить этот вечер своему верному рабу.

– Да, и плохо сделала. Все это, может быть, даже занятно, но я не хочу больше рисковать.

– Он действительно так богат?

– Немыслимо. Сейчас он предлагает мне путешествие на Восток. Это фантастика. Ты знаешь, что такое Восток, мой милый? Представляешь, мы едем с ним на Восток…

Он поднял с земли камешек и крепко сжал его в ладони. И вновь частая сеть морщинок побежала вокруг глаз. Открытое и гладкое, его лицо вдруг стало старым. Но улыбка тут же вновь озарила его, и морщинки исчезли без следа.

– Я тоже как-то возил тебя кататься на лодке, помнишь? Она замедлила шаг и положила голову ему на плечо.

– Знаешь, Рикардо, откровенно говоря, ты мне всегда казался немного того… И все равно иногда я скучаю по тому времени. Какой год был! Честное слово, до сих пор не понимаю, как я выдержала столько. Целый год!

– Просто ты тогда читала «Даму с камелиями» и была вся такая нежная, сентиментальная. А сейчас что ты читаешь?

– Ничего, – ответила она, скривив губы, и остановилась, чтобы прочесть надпись на разрушенной каменной стеле: – «Моей дорогой супруге, вечная память». – Она почмокала губами: – Да, недолго продолжалась эта вечность.

Он швырнул камешек в заросшую могилу.

– Но ведь именно эта заброшенность и составляет очарование этих мест. Никакого вмешательства живых. Этого их идиотского вмешательства. Смотри, – он показал на разрушенное надгробие, из каждой трещины которого пучками вылезала трава, – даже имя на камне покрыто мхом. Потом этот мох покроют корни, листья… Это абсолютная смерть – ни воспоминаний, ни сожалений, ни даже имени. Ничего.

Она еще теснее прижалась к нему. Зевнула.

– Все это прекрасно, но теперь идем отсюда, хватит с меня этих забав, давно я так не веселилась, только такой человек, как ты, мог придумать для меня такое развлечение. – Она чмокнула его в щеку. Хватит, Рикардо. Я хочу домой.

– Еще немного…

– Но этому кладбищу конца нет, мы прошли уже бог знает сколько! – Она оглянулась. – В жизни столько не ходила. Я буду как выжатый лимон, Рикардо.

– Сытая жизнь сделала тебя ленивой? Ай как нехорошо! – проговорил он, подталкивая ее вперед. – Сейчас свернем с этой аллеи, и там будут могилы моих, оттуда как раз и виден закат. – Он обнял ее за талию. – Знаешь, мы много гуляли здесь с моей двоюродной сестрой. Нам было по двенадцать лет, и мы ходили, взявшись за руки. Каждое воскресенье мать приходила сюда, приносила цветы и прибирала в часовенке, где был похоронен мой отец. Мы с сестрой приходили вместе с ней, гуляли, строили планы. Сейчас их обеих нет.

– И сестра умерла?

– Да, сестра тоже. Когда ей исполнилось пятнадцать. Она не была красива в собственном смысле слова. Но у нее были глаза… зеленые, как у тебя, очень похожи на твои. Невероятно, Ракел, просто невероятно, как вы обе… Думаю, вся ее красота была именно в этих глазах, знаешь, немного косящих и таких сияющих.

– Вы любили друга друга?

– Она меня любила. Это было единственное существо, которое… – Он махнул рукой. – Ладно, все это не важно.

Ракел взяла у него сигарету, затянулась и снова отдала.

– Ты мне нравился, Рикардо.

– А я любил тебя. И до сих пор люблю. Чувствуешь разницу?

Какая-то птица выпорхнула из ветвей кипариса и закричала. Ракел вздрогнула.

– Кажется, похолодало? Идем отсюда.

– Мы уже пришли, мой ангел. Вот они, мои мертвецы. Они остановились перед небольшой часовней, сверху донизу обвитой каким-то ползучим растением, будто заключившим ее в свои неистовые объятия. Узкая дверь заскрипела, когда Рикардо раздвинул створки. Свет заполнил тесную келью с почерневшими стенами, изрытыми узкими желобами от старых водостоков. Полуразрушенный алтарь в центре был покрыт пожелтевшей от времени тканью. По обеим сторонам грубого распятия стояли две вазы из выцветшего опала. Вдоль поперечной перекладины креста, от одного конца до другого, паук соткал свою паутину, она порвалась и теперь свисала, как лохмотья плаща, наброшенного кем-то на плечи Христу. В правой от входа стене была маленькая железная дверца, за которой крутым винтом уходила вниз каменная лестница.

Ракел вошла на цыпочках, опасаясь даже ненароком коснуться этих руин.

– Как здесь мрачно, Рикардо. И ты с тех пор здесь не был?

Он тронул рукой лицо Христа, покрытое пылью.

– Ты, конечно, предпочла бы, чтобы здесь все было красиво – цветочки в вазах, свечки, все эти знаки моего внимания? Но я ведь уже говорил тебе, что люблю это кладбище именно за его запущенность, уединенность. Мосты, связывавшие его с миром, сожжены, и здесь царит смерть. Абсолютно и единовластно.

Она подошла к железной дверце и заглянула вниз сквозь заржавелые прутья. В полутьме подземелья виднелись ниши в стенах, образовывавших узкий серый прямоугольник.

– А что там, внизу?

– Там? Там ниши. А в них – мои корни. Пепел, мой ангел, пепел, – бормотал он, открывая дверцу и спускаясь по лестнице. Он приблизился к центральной нише, крепко держась за бронзовое кольцо, как будто хотел его вытащить. – Каменный комод. Он не кажется тебе величественным? А?

Стоя на верхней ступени лестницы, она наклонилась вперед, чтобы лучше разглядеть.

– И все они заполнены?

– Заполнены? – Он усмехнулся. – Нет, только те, на которых есть портрет и надпись, видишь? Вот на этой – портрет моей матери, здесь покоится моя мать. – Он коснулся кончиками пальцев эмалевого медальона, вдавленного в центре ниши.

Она скрестила руки на груди и тихим, слегка дрожащим голосом проговорила:

– Идем, Рикардо, идем.

– Ты боишься.

– Нет, разумеется, просто мне холодно. Поднимайся и пошли отсюда, я замерзла.

Он не ответил. Осторожно переместился к двум нишам в стене напротив и зажег спичку, склонившись к слабо поблескивавшему медальону.

– Мария Камила, сестренка. Я даже помню день, когда она фотографировалась для этого портрета. За две недели до смерти… Завязала волосы голубой лентой и пришла показаться: я красивая? Красивая?.. – Теперь он говорил сам с собой, ласково и серьезно. – Не то чтобы красивая, но глаза… Иди сюда, Ракел, поразительно, до чего ее глаза походят на твои.

Она спустилась по лестнице, стараясь ничего не коснуться по дороге.

– Какой холод! И темнота. Я ничего не вижу…

Он зажег спичку и передал ей.

– Возьми, сразу все увидишь… – Он отодвинулся. – Смотри на глаза.

– Но он так стерся, не сразу поймешь, что это девушка… – Раньше чем спичка погасла, она поднесла ее поближе к надписи, выбитой на камне, и прочла громко и медленно: – Мария Камила, родилась двадцатого мая тысяча восьмисотого года и скончалась… – Ракел выронила спичку и на какое-то мгновение замерла. Но она не могла быть твоей возлюбленной, она умерла больше ста лет назад! Бессовестный л…

Легкий металлический щелчок заставил ее остановиться на полуслове. Ракел оглянулась. Вокруг никого не было. Посмотрела на лестницу. Сверху Рикардо разглядывал ее сквозь прутья захлопнутой дверцы. И улыбался, лукаво и невинно.

– Это никогда не было могилой твоих предков, бессовестный лгун! Кретинская шутка! – Она быстро поднялась по лестнице. – Нисколько не остроумно, понял?

Он дождался, пока она почти коснулась рукой замка железной дверцы. И в тот же миг повернул ключ, вытащил его и отпрыгнул назад.

– Открой немедленно, Рикардо! Ну, быстро! – приказала она, пытаясь повернуть замок. – Я не выношу подобных шуток, ты знаешь. Идиот несчастный! От таких идиотов ничего другого ждать не приходится. Дурацкая шутка!

– Солнечный луч войдет в трещину в двери, там в двери есть трещина. Потом медленно, очень медленно погаснет. Ты увидишь красивейший закат в мире.

Она затрясла дверцу.

– Довольно, Рикардо, слышишь? Хватит! Открой немедленно, немедленно! – Теперь Ракел трясла дверцу что есть силы, вцепившись в нее, почти повиснув на прутьях. Она задыхалась, в глазах стояли слезы. Наконец она попыталась изобразить улыбку. – Послушай, мой хороший, все это было очаровательно, но теперь мне действительно надо идти, ну открывай…

Рикардо уже не улыбался. Он стоял серьезный, глаза сузились. Вокруг них опять веером разбежались бесчисленные морщинки.

– Спокойной ночи, Ракел!

– Хватит, Рикардо! Ты мне за все заплатишь!.. – Ее руки тянулись сквозь решетку, пытаясь схватить его. – Кретин! Дай сюда ключ сейчас же! – потребовала она, разглядывая новенький замок. Потом перевела взгляд на покрытые ржавой коростой прутья. И затихла. Подняла глаза и увидела ключ, который раскачивался, как маятник, на кольце, зажатом в руке Рикардо. Широко раскрытыми глазами она следила за ним, прижав к прутьям помертвевшее лицо. Наконец тело ее обмякло, и она соскользнула вниз. – Нет, нет…

Все еще повернувшись к ней лицом, Рикардо отступил к двери и потянул на себя створки.

– Спокойной ночи, мой ангел.

Ее губы беззвучно смыкались и размыкались, как будто были намазаны клеем. Глаза бессмысленно блуждали.

Сунув ключ в карман, он пошел назад прежним путем.

В тишине скрипела под ногами влажная галька. И вдруг нечеловеческий, леденящий душу крик:

– НЕТ!

Еще в течение некоторого времени эхо доносило до него крики, похожие на вой зверя, которого режут на куски. Потом они стали глуше, отдаленнее, как будто шли из-под земли. У ворот он остановился, бросил тусклый взгляд на догорающее небо. Прислушался. Ни одно человеческое ухо не могло бы теперь различить ничего похожего на зов. Он зажег сигарету и начал спускаться по склону. Вдалеке дети водили свой хоровод.

Охота

Перевод М. Волковой

От свернутых гобеленов и изъеденных молью книг в антикварной лавке пахло, как из сундука с церковной утварью. Кончиками пальцев человек коснулся сложенных стопой картин. Оттуда вылетел мотылек и тут же наткнулся на раскрашенную деревянную статую святого с отбитыми руками.

– Красивая статуя, – проговорил человек.

Старуха вытащила из пучка шпильку и начала чистить ноготь на большом пальце.

– Это Святой Франциск, – сказала она и снова сунула шпильку в волосы.

Человек медленно повернулся и посмотрел на шелковый гобелен, занимавший всю стену в глубине. Подошел поближе. Старуха подошла вместе с ним.

– Я уже заметила, сеньор заинтересовался этой штукой… Жаль, что он в таком состоянии.

Человек протянул руку к ткани, но не коснулся ее.

– Сегодня вроде яснее…

– Яснее? – повторила старуха, надевая очки. Она скользнула рукой по гладкой поверхности. – Как это, яснее?

– Краски стали ярче. Вы что-нибудь с ним делали?

Старуха взглянула на него, но тут же перевела глаза на Святого Франциска с отбитыми руками: лицо у человека было бледно и растерянно, как у статуи.

– Ничего я с ним не делала. С чего сеньор взял?

– Просто я заметил разницу.

– Нет, нет, ничего я не делала. Этот гобелен не выдержит никакой чистки, разве сеньор не видит? Я вообще думаю, только из-за пыли он еще не развалился, – добавила она вновь вынимая из головы шпильку и принимаясь вертеть ее между пальцами. Потом задумчиво почмокала губами: – Его принес один парень, ему очень нужны были деньги. Я ему говорю: ткань, мол, совсем выношена, вряд ли кто такое купит, но он так просил… Ну, я его здесь и повесила. Но это уж давно было. Он так с тех пор и не появлялся.

– Невероятно…

Старуха не поняла, что теперь имел в виду посетитель: гобелен или рассказанную историю. Она пожала плечами и снова принялась чистить ногти шпилькой.

– Хорошо бы продать, конечно, но, думаю, вряд ли это удастся. Начнешь снимать, он и развалится на куски.

Человек закурил. Рука дрожала. Боже мой, когда? Когда он все это видел? И где?

Сцена изображала охоту. На первом плане стоял охотник с натянутым луком в руках и целился прямо в густую листву. Немного глубже, среди деревьев, можно было различить фигуру другого охотника, но это был лишь смутный силуэт с бледным пятном вместо лица. От первой фигуры веяло мощью и уверенностью, курчавая борода напоминала сплетенный клубок змей, мускулы напряглись в ожидании, когда птица взовьется из густых ветвей и можно будет выпустить в нее стрелу.

Человек прерывисто дышал. Его блуждающий взгляд скользил по бледно-зеленой, как небо перед грозой, поверхности ткани. То тут, то там на блеклом фоне ядовито темнели фиолетовые пятна, как будто сама листва выделяла некую вредоносную жидкость, которая стекала по сапогам охотника и уходила в землю. Листва, в которой пряталась дичь, тоже была покрыта такими пятнами – они могли быть частью рисунка или просто следами времени.

– Сегодня все как будто яснее, – пробормотал человек. – И как будто… Вам не кажется, что есть разница?

Старуха уставилась на рисунок. Она сняла очки, потом снова надела.

– Не вижу я никакой разницы.

– Ну как же, вчера было непонятно, выпустил он стрелу или нет.

– Стрелу? Сеньор видит какую-нибудь стрелу?

– Вот здесь точка, у самого лука…

Старуха недоверчиво потянула носом.

– А это не от моли случайно? Вон уж и стена видна. Спасу от этой моли нет, – пожаловалась она, подавляя зевок. – Сеньор может оставаться сколько захочет. Пойду чайку попью. – Она сделала неопределенный жест рукой и ушла, неслышно ступая в войлочных шлепанцах.

Человек выронил из рук сигарету и медленно раздавил ее ногой. Стиснутые челюсти заломило от боли. Он знал этот лес, этого охотника, это небо. О, как хорошо он их знал! Он почти чувствовал, как щекочет ноздри аромат эвкалиптов, как покалывает кожу влажный холод рассвета. Этот рассвет! Когда это было? Он уже ходил по этой тропинке, вдыхал густой туман, опускающийся с зеленого неба… Или это испарения от земли? Охотник с курчавой бородой, казалось, улыбался, коварно и фальшиво. Может, он был этим охотником? Или тем, в глубине, подсматривающим из-за деревьев? Со стертым лицом? Он был одним из действующих лиц картины, это ясно, но каким? Его взгляд остановился на густых ветвях, где пряталась дичь. Листья, листья, только тишина и листья, слившиеся в одну сплошную тень. Но там, за ними, сквозь темные пятна он угадывал напряженный силуэт животного или птицы. Ему стало жаль этого охваченного паникой, судорожно ищущего спасения существа. Вот она, смерть, совсем рядом! Малейшее движение охотника, и полетит стрела… Старуха не смогла разглядеть ее, да и никто бы не разглядел эту едва заметную точечку, бледнее пылинки, над самой изогнутой частью лука.

Он вытер вспотевшие ладони и отступил на несколько шагов. Теперь ему стало поспокойнее, теперь, когда он знал, что тоже был участником охоты. Однако покой был какой-то безжизненный, весь пропитанный той же ядовитой жидкостью, что стекала с листьев. Он прикрыл глаза. А что, если он был художником, написавшим картину? В сущности, старинные гобелены бывали, как правило, своего рода репродукциями картин, разве не так? Допустим, он нарисовал картину, и теперь ему, естественно, ничего не стоило воспроизвести всю сцену с закрытыми глазами вплоть до мельчайших деталей: контуры деревьев, небо, потемневшее, как перед бурей, охотника с курчавой бородой, будто сотканного из мускулов и нервов, с луком в руках, нацеленным в густую листву… «Я ведь не выношу охоты! Ну почему я обязательно должен быть там, внутри?»

Он прижал к губам платок. Тошнота. О господи, если б он мог объяснить весь этот ужас, если б мог!.. А если он был просто зрителем? Из тех, что смотрят и идут дальше? А? Почему нет? Он мог видеть картину еще в оригинале, и тогда вся охота становилась не более чем вымыслом художника. «До того как ее перенесли на ткань…» – бормотал он, вытирая платком потные пальцы.

Он откинул голову назад, как будто его потянули за волосы; нет, нет, он был не снаружи, он был там, внутри, участником сцены. Но почему сегодня все казалось более отчетливым, чем вчера, почему краски были ярче, несмотря на сумрак? Почему обаяние, исходившее от этого пейзажа, было теперь таким завораживающим, таким обновленным?..

Он вышел из лавки, опустив голову и засунув руки глубоко в карманы. На углу остановился передохнуть – тело ломило от усталости, веки отяжелели. Заснуть бы! Но он знал, что заснуть не удастся. Бессонница, он это чувствовал, теперь будет следовать за ним вернее собственной тени. Он поднял воротник пальто. Действительно холодно? Или это отголосок утренней свежести, которой веяло от гобелена? «Психоз!.. Но я не сумасшедший, – заключил он и беспомощно улыбнулся. Это было бы слишком просто. – К сожалению, я не сумасшедший».

Он побродил по улицам, зашел в кино, тотчас вышел и когда пришел в себя, увидел, что стоит перед антикварной лавкой, прижавшись носом к витринному стеклу, и пытается разглядеть в глубине старый гобелен.

Дома он ничком бросился на кровать и замер, уставив в темноту широко открытый взгляд. Откуда-то из подушки несся дребезжащий голос старухи, голос вне тела, засунутый в войлочные шлепанцы: «Какая стрела? Я не вижу никакой стрелы…» Смешиваясь с ним, донеслись шуршание моли и легкий смех. Вата в подушке заглушала взрывы хохота, которые переплетались, образуя частую зеленоватую сеть, стягивались в плотную ткань, покрытую пятнами, стекавшими к самому краю каймы. Он почувствовал и себя опутанным нитями, захотел высвободиться, но кайма обвилась вокруг него и не давала вырваться. Внизу, на самом дне ямы, он смог различить спутанный черно-зеленый клубок змей. Он ощупал подбородок. «Так я охотник?» Но вместо бороды пальцы ощутили тягучую клейкость крови.

Он проснулся от собственного крика, разнесшегося в тишине рассвета. Отер пот с лица. То жара, то холод! Он завернулся в простыни. А что, если он был ремесленником, который ткал этот гобелен? Тогда тоже мог бы воспроизвести в памяти картину такой яркой, такой выразительной, что, кажется, протяни руку – и зашуршит листва. Он сжал кулаки. Надо уничтожить ее, быть не может, чтобы за этой жалкой тряпкой что-то скрывалось, все это не более чем кусок ткани, который еще не развалился только из-за пыли, пропитавшей его. Достаточно сдуть пыль, только сдуть пыль!

Он столкнулся со старухой на самом пороге лавки.

Она насмешливо усмехнулась:

– Сегодня сеньор что-то рано.

– Сеньоре, наверное, кажется странным…

– Мне уже ничего не кажется странным, парень. Входи, входи, дорогу сеньор знает.

«Я знаю дорогу», – шептал он побелевшими губами, пробираясь среди нагромождения мебели. И вдруг он остановился, ноздри его расширились. Запах. Этот запах прелой, листвы, откуда он? И почему вдруг поплыла и отодвинулась куда-то лавка и только картина на стене стала единственной огромной реальностью? Она уже ползла по полу, заполняла потолок, ее бледно-зеленые пятна медленно заглатывали все вокруг. Он попытался отступить, схватился за какой-то шкаф, покачнулся, все еще сопротивляясь, и протянул руку к колонне. Его пальцы прошли сквозь листву и скользнули по стволу дерева, это была не колонна, это было дерево! Он обвел вокруг себя расширившимся взглядом и понял, что стоит внутри картины, в лесу. Ноги утопали в опавшей листве, волосы были влажны от утреннего тумана. Вокруг все было неподвижным. Застывшим. Ни пения птиц, ни шороха листьев в предрассветной тишине… Он глубоко вздохнул, успокаивая дыхание. Так он охотник? Или дичь? Но это уже было неважно. Неважно. Он только знал, что должен бежать, мчаться среди деревьев, преследуя жертву или спасаясь от преследования. Спасаясь?.. Он сжал ладонями горящее лицо, вытер рубашкой пот, стекавший по шее. На потрескавшихся губах выступила кровь.

Он открыл рот. И вспомнил. С криком кинулся он в самую гущу деревьев. До слуха долетел свист стрелы, пронзившей листву. Боль!

«Нет…» – простонал он и упал на колени. Попытался еще ухватиться за шелковую ткань на стене. И покатился, сжавшись в комок и прижав руки к сердцу.